Виктор СБИТНЕВ 
Виктор СБИТНЕВ
ВОСПОМИНАНИЕ О БУДУЩЕМ
Памяти поэта Юрия Бекишева
Юрий Бекишев родился 21 декабря 1948 года в Берлине, в семье советского офицера, но впоследствии жил, учился, женился и писал стихи в Костроме. Хотя назвать его костромским поэтом было бы необоснованной локализацией, насильственным сужением явления, поскольку бекишевскую поэзию, без всякой натяжки, можно легко поставить в один ряд с поэзией Давида Самойлова и Арсения Тарковского, Олега Чухонцева и Юрия Кузнецова. И это, несмотря на то, что на сегодняшний день в свет вышло… три небольших книжки поэта. И почти без предисловий. Но здесь глупо было бы в этом кого-либо упрекать, ибо и сам я, буквально с первой строки угадывающий эту неподражаемую интонацию, почему-то ни разу о Бекишеве так и не написал. За себя объективно сказать не могу, ибо приехал в Кострому уже в зрелом возрасте, а вот местные акулы пера и литературоведы, по-моему, всерьёз анализировать стихи Юрия Бекишева просто не решались. Хвалить – хвалили и даже восхищались. Но это – совсем другое.
В мини-цикл «Преображение» мы, исходя из сугубо композиционных соображений, отобрали стихотворения лишь из первого сборника поэта «Соседние миры», который вышел в 1990 году в Ярославле, когда Юрию Вениаминовичу перевалило уже за сорок, что для поэта, мягко говоря, немало. Но все, кто его знал и читал, прежде всего отмечали в нём не то что бы скромность, но очевидную отстранённость от мирской суеты и основательность потомственного интеллигента и библиофила. Причём, исходя даже не столько из специфики его поэтического проживания, сколько из стилистики его житейской повседневности.
И как городского жителя, и как поэта Бекишева только и можно себе представить, что среди разложенных там и сям словарей, энциклопедий и многотомных собраний и книжных серий. В этом мире ему и в прямом, и в переносном смысле комфортнее всего. Он без видимых усилий шагает из античности в эпоху Возрождения, из язычества и пантеизма – в буддизм и православие, из варяг в греки, с илистых волховских берегов Званки хлебосольного Державина – на каменистые кёнигсбергские прибрежья бестелесного Канта, с костромского сеновала – под своды Домского собора или московской Академии художеств.
Меняются эпохи, страны, философии, религии и даже пространства, а ему везде одинаково привычно, словно он постоянно возвращается в тот край, где не так давно не только торопливо завтракал, но и по-свойски обедал. И, тем не менее, «Преображение», а не «Мост» (другое знаковое стихотворение сборника), который бы мог символизировать связь в «соседних мирах» всего и вся. Почему? Потому что «не умещаются в воде пролётов мощных отраженья». А возможность преображения должно иметь абсолютно всё: «…твой лёгкий шаг… и каждый взгляд, и жест, и радуга в ресницах, и снега за спиной сутулой взвесь… и всё окрест, как я того хочу, преобразится». Человек и послан в этот мир ради его преображения, ради поиска, а затем и установления в нём гармонии. И сие, по убеждению поэта, возможно лишь не разом, а по ходу… преображения собственных ума, души, рук и всего ими производимого: от сена для домашних животных до космических ракет … чтобы «и нам мозолистой рукою помахали с Луны в серебряных спецовках мастера». И вообще поэт прямо, без оговорок признаётся: «Мир видится мне чертежом рабочим».
Но у преображения есть и иная, Божья грань. Она не столь очевидна, но без неё духовная жизнь человека «течёт по дну реки и не имеет отраженья». Значит, человек сделал неправильный выбор, и весь свой дальнейший путь преобразователя мира он рискует пройти не той дорогой:
С небес и земли – две тропинки,
две огненные полосы.
Можно ли исправить такую ошибку? Можно ли перейти с одной полосы на другую? Разумеется. Трудно, но можно, ибо выбор у человека есть всегда, особенно у того, который живёт на берегу «вечной реки». В этом, если хотите, сокрыт наш поволжский, привязанный к конкретному месту и людям, то есть истинный, а не ложный (по Льву Толстому) патриотизм:
Как выбор достоинства тяжек,
как лёгкой душе вопреки,
мучительней смерти и даже
на фоне бессмертной реки.
Шагая по культурным слоям легко и непринужденно, Юрий Бекишев невольно «перемигивается» то с Пушкиным, Языковым и Нащёкиным, то с Хлебниковым и «ничевоками», а то и с самим Иоганом-Себастьяном или даже Улугбеком. Собственно, в состоянии этого непрерывного разговора он и шествует неторопливо (в течение 13 лет) из первого сборника «Соседние миры» во второй «Сны золотые», а из него (ещё 10 лет) – в третий «Бумажная архитектура». Сегодня Юре исполнилось семьдесят. И он последнее время сильно нездоров. Для того, чтобы написать о его поэзии нечто более существенное, влекущее за собой серьёзные выводы литературоведческого и культурологического характера, необходимо время. А пока хочу высказать краткое, но наболевшее. Юра, поправляйся, старик, и мы с тобой ещё вспомним… будущее!
P.S. Юрий Вениаминович Бекишев скончался 24 ноября 2019 года.
============================================================================
Юрий БЕКИШЕВ
«ПОМНИ МЕНЯ!»
ХОЛОДНАЯ ЛЕТНЯЯ НОЧЬ
На кухне – темь. Флюоресцентный сад.
Хозяйка прячет спички за трубою.
Уже так было – восемь лет назад…
Но как тогда – не совладать с собою.
Чужой огонь – украденный огонь…
Мне сад родней, когда он озарённый
цветением, когда мне на ладонь
бутон роняет, сном отяжелённый.
Сейчас же он, заборы развалив,
по всей дороге прёт, взломав брусчатку,
взамен вбивая золотой налив
рядами, как мостильщик, по порядку.
В такую ночь мне хочется тепла.
В такую ночь с мешком угля стучаться
в любую дверь – не в поисках угла,
а чтобы одному не оставаться.
Потом ещё на много лет забыть
и этот сад, и эту ночь глухую,
чтоб вновь однажды так же пережить
другую ночь, совсем уже другую.
* * *
Во дни прекрасной юности моей,
щекочущих слух птичьих тараторок,
черёмух праздничных и скачущих моторок
на стружке водяной…
Во дни прекрасной юности моей
в цветочной шапке, в золотых сандалях,
пугаясь счастья, от любви воркуя,
качель какая этот сад качала,
перевирая без конца-начала,
лишь изредка царапнет запятую,
и дальше всё взахлёб, наперебой,
и дождь то розовый, то голубой,
и ни секунды, чтобы вхолостую.
Во дни прекрасной юности моей
миры смыкались в братские объятья
кочующих Лавразий и Гондван,
и выцветшие ситцевые платья
моих ровесниц мне глаза слепили…
Во дни прекрасной юности моей
послевоенный, маленький, худющий,
и с верой беспредельною в людей,
с громадой ЦБК, с трубой поющей,
в аплодисментах турманов и всплесках сизарей,
над жестяной грохочущею крышей
всё дальше,
всё взволнованней,
всё выше…
Во дни прекрасной юности моей!
ИЗ ЕСТЕСТВОЗНАНИЯ
Бассейны и хребты,
Тибет и Гималаи –
урок,
а я и ты
сидим – не понимаем.
До некоей поры
играем в монолиты,
а есть разрез коры,
базальтовый, гранитный.
А есть рельеф границ
и мантия земная.
Я, ничего не зная,
на землю падал ниц,
просил её: «Оставь
геолога такого
без песен, без улова
среди цветов и трав».
Объёмы недр земных
толкают в небо горы,
и именно о них
прекрасны разговоры.
Мы молоды с тобой.
Сейсмические волны
нам не грозят войной,
да и причём здесь войны?
Узнаешь ты сама
и недруга, и друга.
Есть горе от ума,
есть счастье от недуга.
А я хочу, пойми,
тектоники,
движенья,
где нет глухой земли,
лица – без выраженья.
ЭЛЕГИЯ
Над гулом кафельным, над мыльней завитой
летящего куда и как попало
старья бумажного – всегда есть дом пустой,
где можно жить в конце, как и в начале.
И если белизною ослепит,
и если свет прозрачнее ладоней,
пусть хоть немного человек поспит
в белёной хате над рекой бездонной.
ВСТРЕЧА
Какая горькая наука –
пророчествовать наперёд!
И встреча – то же, что разлука,
но никогда – наоборот…
И ты не рада – ты тоскуешь,
угадывая тёмный час,
и в первый раз меня целуешь
так, будто бы в последний раз.
ССОРА
Загадывали – раз хотя б сбылось?
А жили как? – и ни себе, ни людям!
А слово где, чтоб к сердцу прижилось,
не стало ни судом, ни пересудом?
В Сосновый Бор тебя!
В пансионат!
К чертям!
Съешь лопушок!
Умойся ключевою!
О, там, где двое – двум бывать смертям,
но жизнью им владеть всего одною!
Давай молчать, давай не говорить…
Чему, как счастью, надобно так мало?
А то, что было – нет его – фью-ить! –
злой человек прошёл –
звезда упала.
* * *
Себя пытаюсь снова пережить.
Друзей бегу – они по свету рыщут.
Мне только поле перейти, где тьма дрожит,
где света нет, где все друг друга ищут.
Здесь звон стрекоз, здесь лёгкий пух летит.
А в чём же счастье? – Я так мало знаю.
Есть лишь одно – неизбранность пути,
и я, как все, вдали тропы истаю.
А то, что говорю, – всё невпопад!
И этот пух, и клеверное поле,
где руки навзничь, где слова подряд…
Но всё же жизнь – гармония и лад,
ведь кто-то, расширяя звукоряд,
уже поёт – любовь, пространство, воля…
* * *
Помни меня, помни меня…
В чистой воде мир отразится.
Белая птица, крыло накреняя,
ниже опустится, чтобы напиться.
Чтобы напиться, чтоб оглядеться…
Белая птица, лёгкое сердце.
Помни меня, помни меня…
ТАНЕ
Как ни оправдаюсь я судьбой,
не найду полезную дорогу,
будут все смеяться надо мной,
будет жаль тебе меня немного.
В суть вникал – да, знать, не вникнул где…
Вдаль смотрел сквозь ближние заботы…
Разойдусь кругами по воде,
не заполню кладези и соты.
У меня душа – такая жуть,
у тебя – легчайшая, из света.
Не как надо, ну, так как-нибудь
проживу, спасибо и за это.
Отчего грущу – не знаю я…
Или так мне жаль с тобой расстаться?
В тёмных водах светлая струя –
не напиться, только любоваться.
РАЙ
Если долго на небо смотреть,
можно высмотреть и такое:
там обычная в общем-то твердь,
только выкрашенная в голубое.
Там такие же люди живут,
любят, плачут, как и мы с вами,
пашут, сеют да песни поют,
только ходят они вверх ногами.
И на землю глядят они ввысь,
и тоска в изумрудных их взглядах:
мы для них – поднебесная жизнь,
только в ярко-зелёных нарядах.
Где сомкнулись с землёй небеса,
там стоят себе – единосущи –
вековые, глухие леса –
это райские кущи.
* * *
Холоден день без друга.
Птиц потянуло к югу.
Пережидаю вьюгу.
Время летит по кругу.
Тёплые вижу страны.
Завтра пораньше встану –
может, моложе стану?
Может быть, друг мой тоже
Встанет с утра моложе?
Чёрная птичья стая
Кружит – не улетает:
ждёт, когда снег растает.
* * *
Нет надежды, нету веры, нету Бога.
Жизнь нехороша, темна, убога.
За душой бессмертной ни гроша.
Ах, длинна осенняя дорога!
Вслед глядят мои родные строго.
Дождь прошёл и в стёкла задышал
в моём доме. Ничего не видно
впереди. О, господи, обидно,
словно кто-то за меня решал,
как мне жить. А как я жил – мне стыдно.
* * *
А от всей-то земли и осталась малость,
да и та приморозилась, сжалась.
И томит меня смертная жалость…
– Да к кому?
– Да к тебе, моя радость.
Жаль…
Изнылся от этой порухи.
Вот Анубис в собачьем треухе…
Над землёй уже белые мухи…
Всё не так,
а спроси: «Как живётся?»
– Хорошо, хорошо, моё солнце.
Разведу на олифе белильца
да покрашу у входа перильца,
да окно, да косяк у дверей –
будут ночью светиться…
Это я обо всём помолился,
ну, а ты ни о чём не жалей.
Никуда от тебя мне не деться,
моё сердце.