Александр БАЛТИН. ТОКИ ЛЮБВИ, ВЛАСТИ, МУЖЕСТВА. К 135-летию со дня рождения Николая Гумилёва

 

Александр БАЛТИН

ТОКИ ЛЮБВИ, ВЛАСТИ, МУЖЕСТВА

К 135-летию со дня рождения Николая Гумилёва

 

1.

…тут не акмеизм: хотя может быть методически, если следовать весьма условной классификации, – он и есть: но всё же тут –  романтизм кристальной пробы, и стихи, умноженные на собственное мужество и великолепный взгляд на мир – несколько подростково-удивлённый: сколько всего…

Как бы иначе прозвучали отчаянные капитаны:

Или, бунт на борту обнаружив,

Из-за пояса рвет пистолет,

Так, что сыпется золото с кружев,

С розоватых брабантских манжет.

Тут и мировосприятие юношеское: под паруса! По напряжённой груди океана! Вперёд и вперёд!

А зримость образа выявлена до запоминаемой на всю жизнь крепости: раз прочитав про розоватые брабантские манжеты, с которых сыплется золото кружев, не позабудешь.

…Гумилёв-странник, Гумилёв-воин, Гумилев-поэт, воспевающий экзотику, которая раньше в русской поэзии не появлялась…

Жаркие цветы расцветают: и свойства их – фантастические:

Города, озаренные солнцем,

Словно склады в зеленых трущобах,

А над ними, как черные руки,

Минареты возносятся к небу;

И на тронах из кости слоновой

Восседают, как древние бреды,

Короли и владыки Судана…

Петь Судан на русской почве, где всё связано с крестьянским крестом, деревней, избяной правдой?

…Либерию, Сахару, Абиссинию…

Литература вбирает космос мира, в том числе географию – такую роскошную, противоречиво-разнообразную…

Гумилёв раскрывался как мощный метафизик, созидая «Слово»: строгие точные катрены, сверкая алмазами, точно освещали те тайны, которые раньше пребывали в полутьме.

«Шестое чувство» прорастало тайноведением: о! тут уже не было романтизма, но твердая уверенность в запредельных силах слова, давшего в том числе конкретику высоких стихов.

Ибо стихи Гумилёва высоки: в них плещет и блещет необыкновенный космос; в них бытие раскрывается многопланово – и с тою мерой благородства, которой нельзя противопоставить никакую низину.

 

2.

Мы в Африке – которую увидим и узнаем через призму русского сердца и русского стиха:

Между берегом буйного Красного моря

И Суданским таинственным лесом видна,

Разметавшись среди четырех плоскогорий,

С отдыхающей львицею схожа, страна.

Север – это болота без дна и без края,

Змеи черные подступы к ним стерегут,

Их сестер-лихорадок зловещая стая,

Желтолицая, здесь обрела свой приют.

Красота отточенного, колдовского полнозвучия, вероятно, превосходит красоту реальности, каковую не хочется проверять, перечитывая африканские стихи Гумилёва.

Непривычный для русских, в дебрях жары застывший, историей сложной и жестокой играющий континент раскрылся ему в красках и запахах, тонах и оттенках: ему – поэту, путешественнику, воину.

Казалось, серединная жизнь не для него – слишком рвавшегося в запредельность, так почувствовавшего слово и ту наполненность, какую может иметь оно, меняя реальность:

В оный день, когда над миром новым

Бог склонял лицо свое, тогда

Солнце останавливали словом,

Словом разрушали города.

Что особенно актуально в наши дни, когда слово стало сухим передатчиком информации, когда оттенки его точно стёрлись, или затерялись в былом.

Гумилёв постиг алхимическую тайну поэзии (и не только её – любого творчества), и выразил это с ослепительной точность в «Шестом чувстве»…

Действительно, с великими стихами нам делать нечего: только меняться, подчиняясь их смысло-звуковой волне; только чистить собственные души, используя подсказки великих стихов.

…И снова горячее мерцание озера Чад выплёскивается в реальность; и снова в насмертие Иннокентию Анненскому Гумилёв называет музу и жалкой, и сильной…

Она таковой и является – уязвимой, как жизнь, которую могут отобрать, бессмертной, как лучшие стихи человечества, необходимой…

Есть вещи насущнее насущного – дух, например.

Кажется, современность отрицает это.

Но должно настать время, когда он низвергнет такую современность – в том числе используя поэтические высоты.

 

3.

Он возникнет внезапно: веком, наступившим слишком резко, разбрызгивая движение: столь же неистовое, сколь и поэтичное.

Трамвай Гумилёва режет линии сердца, привыкшего к большой мере покоя: век прошедший кажется привлекательнее того, что предложит двадцатый (который теперь уже нам кажется миром относительного спокойствия, по крайней мере, в последней своей трети)…

Трамвай мистичен: как ощущение времени, если вживаться в оное, как ощущение всеединства, связанности со всеми живущими, и – больше того – жившими:

И, промелькнув у оконной рамы,

Бросил нам вслед пытливый взгляд

Нищий старик, – конечно тот самый,

Что умер в Бейруте год назад.

Разрывая пространство привычной материальности, возникает Индия Духа, белея космосом, который не постичь: поскольку и вокзала, на котором продают туда билеты, нет.

Но она должна быть – Индия Духа: чья природа такова, что, испуская световые лучи, она меняет многие сознания.

 «Заблудившийся трамвай» стремится вместить все эпохи, все силы, бушевавшие в человечестве; как страшно даётся предчувствие гекатомб жертв, которые нагромоздит век!

В красной рубашке, с лицом, как вымя,

Голову срезал палач и мне,

Она лежала вместе с другими

Здесь, в ящике скользком, на самом дне.

Сквозь тоску, логичную при запредельности ситуации, выйти к свету: ибо только его царствие имеет значение:

И всё ж навеки сердце угрюмо,

И трудно дышать, и больно жить…

Машенька, я никогда не думал,

Что можно так любить и грустить.

Именно любить, и именно ТАК…

И волны от несущегося в вечность трамвая разлетаются стальными и золотыми искрами миновавших, грядущих, ушедших лет, соединяющих всё-всё…

 

4.

Слово разменяли на слова – не зная, не имея возможности знать, как звучало то, бывшее у Бога, бывшее Богом…

Гумилёв в торжественном, вечною медью звучащем «Слове» словно делает невероятную попытку восстановить единственное, изначальное, сакральное…

…Токи любви исходят от него, вместе – власти и мужества: как иначе остановить солнце?

Люди сорят словами.

Люди сводят слово к передаточной функции.

Поэзия, поднимающая слово на неистовую высоту, задыхается в технологическом времени, когда числа, бывшие для низкой жизни, начинают торжествовать.

Но «Слово» Гумилёва испускает столько лучей, что меркнет всё слабое, худое, наносное.

…И такою же – почти библейской силой звучит «Шестое чувство», объясняющее поэзию, как мало кто мог.

Даже тончайший критик Иннокентий Анненский статью «Что такое поэзия?» начал фразой: «Этого я не знаю».

Создаётся впечатление, что Гумилёв знал.

Он знал это сердцем сердца: самою его глубиной.

И выразил с такою силой, которой не способны противостоять ни волны времени, ни прагматизм технологий – ничто.