Владимир КОЗЛОВ. СЧАСТЬЕ. Повесть

 

Владимир КОЗЛОВ

СЧАСТЬЕ

Повесть

 

Мотор умолк. Лавиной обрушилась тишина.

А потом все услышали тяжкие вздохи ветра, тревожный шум облетающей листвы.

Хлопнула дверца кабины, бледный офицер, выбритый до синевы опасной бритвой, обошёл машину и глухо сказал: «Приехали».

В рюкзаках – толовые шашки, мины, гранаты, металлические шипы, бутылки с горючей смесью, запас продовольствия на неделю. Не бросали – передавали из рук в руки любовно, бережно.

Девять юношей и восемь девушек застыли в солдатском строю.

У юношей за плечами – карабины, у девушек за пазухой – наганы. И неуёмная радость – в сияющих, влажных от ветра глазах.

Справа от шоссе, за трепещущим осинником, горохом посыпалась винтовочная пальба – начался скоротечный бой.

Офицер напомнил о комсомольском долге, пожелал удачи.

Прощаясь, пожимая руки, пристально глядел в глаза.

Бой разгорался.

Серебристыми рыбками вынырнули из-за туч «юнкерсы», ударили из пулемётов, осыпали красноармейцев за осинником гроздьями тяжёлых бомб.

Офицер прыгнул в кабину, и машина умчалась.

– Немцы! – приглушённо сказал кто-то, и все увидели вдалеке, на шоссе, голову пехотной колонны. Осенней листвой слетела радость. Матёрой медведицей навалилась тревога.

– В лес! – приказал Крайнов. – И чтобы тише воды, ниже травы!

Чавкала под подошвами, шипя, пузырясь, ледяная вода болота, жадно, изголодавшись, всасывала сапоги трясина. Через двадцать минут затаились в густом кустарнике, спрятались за стволами берёз, пропуская колонну.

Немцы шли без опаски, возбуждённо переговаривались, хохотали.

Кто-то ударил короткой очередью по притихшему лесу, и от стволов полетели щепки, и оглушающе запахло сырой древесиной.

– Хозяева! Делают, что хотят, гады! – сплюнув, сказал Баскаков.

– Ничего! Будет и на нашей улице праздник!

В головокружительной вышине стрекотали пулемётами «мессершмитты», и курносые «ястребки», уворачиваясь, отвечали им тем же…

 

Ночью пошёл дождь.

Дремали, сидя на болотных кочках. Лишь часовые не смыкали глаз.

Чёрной тушью нарисовано затейливое переплетенье древесных ветвей на фоне свинцово-сизого предрассветного неба, сумасшедший художник рисовал.

Утром встретили на луговине выходящих из окружения красноармейцев.

– Значит, к дьяволу в зубы?! Ну, вы даёте, ребята!

– Чуть не открыли по вам огонь! – возбуждённо говорил Иван Ананьев, командир сводной группы, ссыпая из кисета душистую махорку в чёрные от грязи горсти. – Думали, немцы!

– Наших много здесь ходит… 

– Сводку не слышали, братцы?

– Тяжёлые бои на Вяземском, Брянском, Калининском направлениях. Тринадцатого октября прорван фронт. Москва эвакуируется, – помрачнев, уронил Ананьев.

– Москву не сдадим! – твёрдо сказал Крайнов. 

Молчали, окутавшись сизым дымком.

Над головами, роняя тяжёлый гул, звеньями шли к Москве «юнкерсы».

 

В полдень, объявив привал, Иван Ананьев приказал Николаю Масину вернуться и посмотреть, нет ли позади немцев.

Николай подмигнул красавице Машеньке Кузьминой, перехватил суровый взгляд Ивана Смирнова и, усмехнувшись, закинув за спину карабин, зашагал в сторону опушки.

Нравилась Маша Ивану.

Николай слышал однажды, как парень признался девушке в любви.

Он осторожно прижал её спиной к сосне, хотел поцеловать, но Машенька вырвалась, пылая, и сказала, что сейчас не время.

Николай вместе с добровольцами Крайновым, Баскаковым, Проворовым прибыл в Москву из Ярославля. Поезд шёл медленно, долго стоял в Александрове: столицу бомбили.

Из ЦК комсомола их направили в гостиницу «Москва».

Вечером, спустившись в ресторан, юноши стали свидетелями пьяной оргии: за одним из столов, расстегнув одежду, ослабив ремни, сидели старшие офицеры и разнузданно целовались с сидящими у них на коленях полураздетыми красотками. Густая матерщина и женский визг произвели удручающее впечатление.

– Каждому – своё! – угрюмо сказал Крайнов.

Шестнадцатого октября, в шесть часов утра юношей разбудил громкий плач в коридорах. Плакали женщины – обслуга гостиницы. Выйдя из номеров, ребята узнали, что в пять часов утра по городскому радио было передано сообщение об эвакуации предприятий и учреждений Москвы.

Комсомольцы вышли на улицу и стали свидетелями паники, охватившей столицу. Отчаянно сигналя, мчались машины, доверху нагруженные вещами и мебелью. Кто-то сказал, что метрополитен и заводы заминированы и ждут своего часа.

У дверей ЦК комсомола ребят остановил милиционер.

– Все уехали на вокзал, – хмуро сказал он. – Вам здесь делать нечего.

– Бардак! – выдохнул Крайнов, и в глазах его заплескалось бешенство. – Ждём до обеда. Если за нами никто не приедет, возвращаемся в Ярославль.

В полдень за ними приехал начальник диверсионно-разведывательной школы Артур Карлович Спрогис.

На станции Жаворонки разместились в большом бараке.

Познакомились с девчатами.

– Ради победы над врагом я готова на всё! – говорила, пылая румянцем, красивая пышноволосая девушка в спортивном костюме. – Пусть пристаёт ко мне фашистское зверьё, пусть лапает и слюнявит, вытерплю, выведаю секреты, и свинцовыми розгами исхлещу, отомщу за все унижения!

Три дня учили их метко стрелять из карабинов и пистолетов, минировать дороги, метать гранаты и бутылки с горючей смесью, бить ножом, колоть штыком, ориентироваться на местности.

На четвёртый день стали комплектовать диверсионные группы.

Вот тогда-то и стал искоса посматривать на Машеньку Кузьмину Иван Смирнов.

Николай внимательно оглядел опушку и облегчённо вздохнул: никого.

И в то же мгновенье ударил выстрел, беспомощно повисла у лица перебитая ветка.

Упал, ящерицей заполз за куст. Сердце в груди колотилось как бешеное.

– Что случилось?! Что? – запыхавшись, подбежал Ананьев.

– В меня стреляли!

Держа наперевес взведённые карабины, диверсанты прочесали лес. Наткнулись на небритого, исхудавшего красноармейца с винтовкой в руках. В глазах его горело безумие.

– Окружили, все дороги перерезали фашисты проклятые! – криво улыбаясь, сказал он. – Спасайся, кто может!

– Не стреляй, свои мы, и тоже стрелять умеем! – строго сказал Ананьев.

 

Ананьев увёл свой отряд по маршруту Беспалово – Пречистое, Крайнов – по маршруту Борисово – Верея.

 

Морозцы ковали землю.

Звонкой становилась земля, сухо ломался ледок под подкованными сапогами.

– Привал! – сказал Ананьев после десятикилометрового марш-броска. – А я – в разведку!

Провожали долгими взглядами.

Пообедали, поужинали.

Как в воду канул командир. Как будто и не было такого человека на многострадальной земле.

Сменили место стоянки. Выставили часовых.

Ждали сутки.

– Не вернётся командир! – вздохнул Павел Проворов. – Я – заместитель, и беру командование на себя!

Вышли к шоссе, по которому шла к Москве немецкая техника.

Весь день наблюдали, а ночью установили в нескольких местах противотанковые и противопехотные мины.

На рассвете взлетела на воздух машина с боеприпасами, шедшая в голове колонны. От водителя не осталось и пылинки.

В свете жарко пылающего костра диверсанты были замечены и обстреляны. Началась погоня.

– Уходим через болото! – закричал Проворов.

Звучно хлестали по лесу свинцовые плети, беспомощно повисали перебитые ветки, древесное крошево летело за воротник.

Соню Макарову ударило в голову, приложила ладонь к виску – ало и влажно заблестела ладонь, ватными стали ноги. Ухнула в трясину, забилась в грязи пойманной в сеть рыбой: «Ребята! Ребятушки!».

Фашисты в болото не полезли.

Выпустили по кустарникам несколько автоматных обойм, постояли в звенящей тишине, вглядываясь, вслушиваясь, и пошли зализывать раны.

– Соню, очевидно, затянуло болото, – глухо сказал Павел Проворов, и слёзы заблестели в его глазах. Устыдился командир. Отёр рукавом шинели слёзы. – Позавчера потеряли Ивана, сегодня – Соню. Вечная память. Будем рвать телефонную и телеграфную связь, минировать дороги, разбрасывать металлические шипы. Отольются врагам наши слёзы!

 

Сумерки. Свежей кровью мажет закатное солнце стволы берёз.

Тихо.

И вдруг – сочное чмоканье трясины, хлюпанье застоявшейся воды, шум, треск кустарника.

Кто-то ломился через кустарник, не разбирая дороги.

– Стой! Стрелять буду! – закричал Баскаков, ощущая горячим пальцем обжигающий холод спуска.

В ответ – стоны и всхлипы.

С трудом узнал в окровавленной, оборванной, забрызганной грязью с головы до ног девушке Баскаков Соню Макарову.

– Ребята! Ребятушки!

Улыбнулась виновато. Повесила свинцово-тяжкую голову.

И лишилась чувств.

Умывали. Отпаивали горячим чаем. Поздравляли с победой.

– Принято решение оставить тебя, Сонечка, в ближайшей деревне, – сочувственно улыбаясь, сказал Крайнов. – И тебе будет лучше, и нам…

– Ребята, милые, куда же я без вас? Я же воевать сюда пришла, а не на печи отлёживаться!

– Скидок не будет, Сонечка…

– Я знаю.

– Ну, хорошо. Набирайся сил. На рассвете выступаем.

 

Изучай фашистский автомат!

Молодой партизан!

В тылу врага ты всегда найдёшь необходимое оружие. Нападай на немецкие транспорты, на склады боеприпасов и базы боевого питания. Убей фашиста и возьми его оружие. Изучи немецкий автомат. Чаще всего тебе придётся иметь дело с двумя образцами – 28/II(Шмайссер) и 38-40.

Автомат 28/II(Шмайссер).

Дальность действительного огня – до 300 м. Калибр – 9 мм.

Магазин снаряжай так. Возьми магазин в левую руку, а правой укладывай патрон на подаватель. Потом большим пальцем левой руки вдавливай патрон внутрь магазина, а правой подавай его назад. Магазин вмещает 32 патрона.

Автомат заряжай так. Держи его левой рукой; правой оттяни затвор за рукоятку до отказа назад и поверни её налево – вверх. Рукоятка войдёт в предохранительный вырез, а затвор станет на предохранитель. Потом вставь магазин в окно приёмника с левой стороны автомата.

При смене магазина поставь сначала рукоятку затвора в предохранительный вырез. Затем нажми защёлку, вытащи магазин и вставь новый.

После чистки смажь автомат при помощи тряпочки, пропитанной смазкой. Особенно тщательно смазывай ходовые и трущиеся части затвора.

Автомат 38-40.

Пистолет-пулемёт имеет калибр в 9 мм.

На конце его рукоятки имеется скоба (приклад). Её можно открыть, и тогда автомат станет длиннее, из него будет удобнее вести прицельный огонь. Скобу откроешь так: найди с левой стороны рукоятки автомата кнопку, нажми на неё сверху вниз, и скоба откроется.

Автомат заряжается удлинённой четырёхгранной обоймой. Вставляй обойму в специальное окно в нижней части автомата. Обойма закрепляется автоматической кнопкой, которая находится с левой стороны магазинной коробки. Чтобы вынуть обойму, нажми эту кнопку сверху вниз. Как заряжать обойму? В неё входит 32 патрона. Вставляй патроны по одному. Когда обойма будет полная, в отверстие, просверленное у цифры «32», должен быть виден патрон.

Перед ведением огня отведи затвор автомата до отказа назад. Он на боевом взводе. Нажми на спусковой крючок, и автомат будет стрелять до тех пор, пока хватит патронов в обойме.

На конце автомата сделана резьба. На эту резьбу можно навинтить конусообразную втулку, которая маскирует огонь при выстреле в ночное время.

Бей фашистов их же оружием!

(Юрий Вебер. «Спутник партизана». 1941 год.)

 

Мотор умолк. Лавиной обрушилась тишина.

А потом все услышали тяжкие вздохи ветра, тревожный шум облетающей листвы.

Хлопнула дверца кабины, бледный офицер, выбритый до синевы опасной бритвой, обошёл машину и глухо сказал: «Приехали».

 В рюкзаках – толовые шашки, мины, гранаты, металлические шипы, бутылки с горючей смесью, запас продовольствия на неделю. Не бросали – передавали из рук в руки любовно, бережно.

Шесть юношей и две девушки застыли в солдатском строю.

У юношей за плечами – винтовки, у девушек за пазухой – наганы. И неуёмная радость – в сияющих, влажных от ветра глазах.

Офицер напомнил о комсомольском долге, пожелал удачи.

Прощаясь, пожимая руки, пристально глядел в глаза.

Ушли гуськом, в затылок, след – в след.

– Весёлые ребята, – задумчиво сказал шофёру офицер, закуривая трофейную сигарету «Юнона». – Всю дорогу шутили, смеялись. Об опасности – ни слова!

Минировали просёлки, разбрасывали металлические шипы.

Дошли до Волоколамска.

Чёрной вороной пала глухая ночь.

– На Солдатской улице у них – штаб, офицерья, по данным разведки, – битком, – сказал командир группы Костя Пахомов, конструктор с завода «Серп и Молот». – Забросаем гранатами, обрушим лавину свинца – и домой: почивать на лаврах!

Мечется, стелется по промёрзшей земле беспокойное пламя небольшого костерка, весело пляшут отблески на румяных лицах, на припорошенных снежной пылью надгробиях: местом отдыха выбрано кладбище.

Мрамор, гранит, известняк. Тире между датой рождения и датой смерти как автограф пули. Недвижно, печально и строго смотрят на живых с потрескавшихся фарфоровых портретов давно отошедшие в мир иной люди. А ведь они тоже весело хохотали над остроумной шуткой, от души плясали пламенный матчиш, целовались взахлёб.

Грызли промёрзший, твёрдый, как гранит, хлеб, терзали ослепительными зубами ржавую, донельзя просоленную воблу, грелись горячим чаем продрогшие диверсанты.

Потом пели тихонько, и холодное пламя мерцало в глубине зрачков.

Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца

И степи с высот огляди.

Навеки умолкли веселые хлопцы,

В живых я остался один.

 

Орлёнок, орлёнок, блесни опереньем,

Собою затми белый свет.

Не хочется думать о смерти, поверь мне,

В шестнадцать мальчишеских лет.

Задумчиво курчавился над надгробиями белёсый дымок.

Заметила дымок молодая женщина, несущая под мышкой кусок замороженного молока, вгляделась, увидела людей с винтовками, ёкнуло сердце, добежала до комендатуры: «На кладбище – бандиты!».

Как с цепи сорвалась караульная команда, вмиг окружила «бандитов».

А ребята и девчата, окрылённые песней на стихи «серпомолотовца» Якова Шведова, в порыве душевного единения, в порыве революционной романтики, пели подрагивающими от волнения голосами.

Орлёнок, орлёнок, гремучей гранатой

От сопки солдат отмело,

Меня называли орлёнком в отряде,

Враги называют орлом.

 

Орлёнок, орлёнок, мой верный товарищ,

Ты видишь, что я уцелел,

Лети на станицу, родимой расскажешь,

Как сына вели на расстрел.

Призраками выросли среди могил немецкие пехотинцы в приплюснутых стальных касках. «Предъявите ваши документы!» – крикнул тощий офицер.

Офицер пытался расстегнуть подрагивающими пальцами затвердевшую на морозце кобуру, кобура не расстёгивалась, и он, натолкнувшись испуганным взглядом на изумлённый взгляд Константина Пахомова, виновато улыбнулся.

– К бою! – закричал Константин.

Яркими звёздами прыгнули в чёрное небо осветительные ракеты.

Засвистели, завизжали, защёлкали по надгробиям пули, заплясали, заметались по кладбищу чёрные тени.

Юноши – Костя, Паша, Коля, Виктор, Иван, Наум – били по врагам из винтовок, девушки – Женя и Шура – отстреливались из наганов.

Затрещали, понеслись по пустынным улицам Волоколамска приземистые мотоциклы с колясками, рванулись с места, взревев, танкетки и бронетранспортёры.

Вышел на крыльцо особнячка поджарый, как гончая, генерал, подброшенный из постели тревогой, прислушался к отдалённой стрельбе, и ноздри его затрепетали как у зверя, почуявшего запах добычи.

 

Обыскивали их бесцеремонно, отпуская шуточки.

Всхлипывали от страха и унижения девушки, шумно сопели, кусая губы, ребята.

Горками возвышались, хрустели под подошвами стреляные гильзы, когда шли под конвоем к выходу, и летела над непокрытыми головами недопетая песня.

Орлёнок, орлёнок, товарищ крылатый,

Ковыльные степи в огне.

На помощь спешат комсомольцы-орлята –

И жизнь возвратится ко мне.

 

Орлёнок, орлёнок, идут эшелоны,

Победа борьбой решена.

У власти орлиной орлят миллионы,

И нами гордится страна.

Взгляд у поджарого генерала – клинок дамасской стали.

Походил по комнате туда-сюда, как зверь по клетке, остановился напротив Кости, пролаял отрывисто и хрипло.

– Как вас зовут? – спросил сидящий за столом переводчик.

Промолчал Костя.

– Сколько вам лет?

– Двадцать четыре года.

– Откуда вы?

– Из Москвы. Студент художественного института. Мы ехали на трудовые работы. Нас высадили из машины возле кладбища. Мы не сразу поняли, что заблудились.

– Вас задержали с оружием в руках. Кто вручил вам оружие?

– Оружие нам никто не вручал. Мы нашли его на поле боя.

– Почему вы стреляли в немецких солдат?

– Мы решили, что это бандиты.

– Это не мы – бандиты, а вы! – сухо сказал генерал.

– Это не мы – бандиты, а вы!

Взгляд у Кости Пахомова – клинок дамасской стали.

Скрестились клинки.

– Назовите имена и фамилии ваших товарищей.

– Я не успел познакомиться с ними.

– Наглая ложь!

– Да, это ложь! Мы – диверсанты! Мы прибыли сюда, чтобы вдребезги разнести гранатами ваш штаб! Если бы нас не обнаружили, ваши кишки висели бы сейчас на ближайших деревьях, господин генерал! – закричал Костя.

– Дальше! – багровея, прошипел фашист.

– А что дальше? Дальше – тишина, – успокаиваясь, сказал Пахомов. – Больше я вам ничего не скажу…

 

Вошла остролицая сероглазая девушка в чёрном пальто, в валенках, защищённых галошами, – Женя Полтавская.

Ей указали на стул.

– Как вас зовут?

– Клава. Я – из Малоярославца, студентка художественного училища.

Увидев возле печки ведро с водой, попросила попить.

Переводчик пристально посмотрел ей в глаза, побарабанил по столу пальцами, встал, высокий, голенастый, в начищенных до блеска сапогах, шагнул, наклонился, зачерпнул ковшиком.

Выпила целый ковшик.

– Мы советуем вам говорить только правду, – сел, расставив колени, немец. – А иначе – капут!

– Я ничего не боюсь. Я ничего не знаю.

– Мы обнаружили взрывчатку у ваших товарищей…

– Я ничего не знаю.

– Уведите! – сверкнув глазами, сказал генерал.

 

Вошла курносая круглолицая девушка в сером подшлемнике, тёмно-вишнёвом пальто, кирзовых сапогах – Шура Луковина-Грибкова.

Ей указали на стул.

– Как вас зовут?

– Шура.

– Фамилия?

– Карабанова.

– Родители живы? – участливо спросил переводчик.

– Мама. В Можайске.

– Любите маму?

– Да.

– Вам не жалко её?

– Вы лучше себя пожалейте, – тихо сказала Шура.

Генерал ходил по комнате туда-сюда, как зверь по клетке, останавливался напротив девушки, лаял отрывисто и хрипло. 

– Вы – студентка?

– Студентка художественного училища. Мы ехали на трудовые работы. Нас высадили из машины возле кладбища. Мы не сразу поняли, что заблудились.

– Вас задержали с оружием в руках. Кто вручил вам оружие?

– Оружие нам никто не вручал. Мы нашли его на поле боя.

– Хотите умереть?

– Умирать, конечно, не хочется. Мне хотелось бы пожить. Но если суждено умереть за какое-нибудь стоящее дело…

– Уведите, – сказал генерал.

 

Паша, Коля, Виктор, Иван отвечали односложно, презрительно улыбались.

На Солдатской площади начали устанавливать виселицу.

 

– Ваши товарищи во всём сознались! – кричал Науму Кагану, брызгая слюной, взбесившийся переводчик. – У вас есть один шанс из тысячи! Один шанс, понимаете?!

Наум заплакал навзрыд, закрыл лицо руками.

– Задавайте вопросы, – сказал он, успокоившись. – Я готов.

Он выдал всех, назвал имена, фамилии, цели.

– Диверсионно-разведывательная школа находится в Кунцево. Начальник – майор Артур Карлович Спрогис. Группы уходят к вам в тыл почти каждый день.

Он рассказал о военной технике, которую видел по дороге к передовой, о противотанковых рвах, об укрепрайоне в пятнадцати километрах от Можайского шоссе.

Генерал повеселел, закурил душистую сигарету.

– Да вы просто – находка! – расслабившись, сказал переводчик.

– Не убивайте меня. Я согласен на вас работать, – доверительно, почти шёпотом, сказал Наум.

Он думал, что никто не узнает о его предательстве.

Но слова его глубоко запали в сердце двенадцатилетней пионерки Лины Зиминой: она лежала на русской печке, за ситцевой занавеской.

 

Неспешно шли вдоль шоссе: юноши, девушки, конвой, немолодая женщина, Лина с подругой Машенькой, несколько мальчиков и девочек. Делились впечатлениями. Казалось, не будет никакой казни: просто возвращаются люди – гражданские и военные – с народных гуляний.

Берёза, перекладина, телеграфный столб – гигантская буква «н»: неизвестность.

Пока офицер давал солдатам последние наставления, юноши и девушки прощались друг с другом, пожимали руки, Женя и Шура поцеловались.

Решено было вначале расстрелять, потом – повесить.

Ребята и девчата стали у края канавы, долго мёрзли на ветру.

За спиной щёлкали затворами, негромко переговаривались, потом замолчали.

– Да здравствует Сталин! – обернувшись, прокричал Костя. – Да здравствует Советский Союз!

Яростно плюнули горячим свинцом обжигающе холодные автоматы.

Встала земля на дыбы.

Устоял Костя под свинцовыми розгами и, навылет простреленный, кричал Лине с подругой Машенькой, немолодой женщине, мальчикам и девочкам:

– Не страдайте за нас, родные, бейте фашистов, жгите их, проклятых! Не бойтесь, надейтесь, Красная Армия ещё придёт!

 

Вечером в доме Зиминых шумно пировали, пили водку, закусывали консервированными сардинами и малосольными огурцами.

Переводчик на пианино играл фокстрот.

Лину попросили спеть песню из кинофильма «Волга-Волга». Лина пела и плакала, а потом сказала переводчику: «Наша Волга». «Нет, Волга – наша! Рус – капут!» – сказал офицер. И погрозил девочке пальцем.

 

Из инструкции уполномоченного
      по продовольствию и сельскому хозяйству Германии
      о поведении должностных лиц на территории СССР, намеченной к оккупации.

г. Берлин,1 июня 1941 года
Секретно

Не разговаривайте, а действуйте. Русского вам никогда не переговорить и не убедить словами. Говорить он умеет лучше, чем вы, ибо он прирождённый диалектик и унаследовал «склонность к философствованию». Меньше слов и дебатов. Главное – действовать. Русскому импонирует только действие, ибо он по своей натуре женствен и сентиментален. «Наша страна велика и обильна, а порядка в ней нет, приходите и владейте нами», – это изречение появилось уже в самом начале образования русского государства, когда русские звали норманнов приходить и управлять ими. Эта установка красной нитью проходит через все периоды истории русского государства: господство монголов, господство поляков и литовцев, самодержавие царей и господство немцев, вплоть до Ленина и Сталина. Русские всегда хотят быть массой, которой управляют. Так они воспримут и приход немцев, ибо этот приход отвечает их желанию: «приходите и владейте нами».

Бакке

 

Прозрачен осенний лес, и деревня напротив – как на ладони.

В чистом холодном воздухе звуки до боли отчётливы.

Внимательно слушает притихшая толпа изломанную речь офицера, читающего по-русски немецкий приказ.

Рядом с немцем – пожилой мужчина в кургузом пиджачке. Он щурится от неяркого солнышка и прячет в уголках рта виноватую улыбку. Он не верит, что этот день последний, что больше не будет печалей и радостей.

У немецкого солдата, вооружённого карабином, глаза – две талые льдинки. Ничего плохого не сделал ему пожилой мужчина, но приказ есть приказ, он должен быть выполнен беспрекословно.

И поэтому патрон – в патронник, приклад – к плечу, палец – на спуск.

Бах! – и закружили над лесом вороны.

 

Вышла из-за угла дома стройная девушка в платке, повязанном наглухо, в бьющемся на ветру платье, в тяжёлых кирзовых сапогах. Оглянулась на идущих следом немцев. Не глаза у солдат – талые льдинки. Вскинул один к животу «шмайссер» и в спину – короткую очередь.

 

– Хозяева! Делают, что хотят, гады! – сплюнув, сказал Баскаков.

– Ничего! Будет и на нашей улице праздник!

 

Довольствовались мёрзлой картошкой, вырытой в поле. Воду часто пили из болота, иногда – из дорожной колеи.

 

– Пойдёте на разведку, в Борисово, – сказал Борис Крайнов Маше Кузьминой и Але Ворониной. – Если сцапают, скажете, рыли окопы под Вязьмой, возвращаетесь в Москву.

Шли по верейскому грейдеру.

Налетал ветер, шевелил забитые снегом волосы убитых красноармейцев, сброшенных в кюветы: стёршиеся каблуки, расхристанные обмотки, порыжевшие от крови шинели. Поискать бы съестные припасы в тощих вещмешках, но нельзя привлекать внимание: немецкие конные разъезды снуют тут и там, вглядываются, вслушиваются.

С рёвом, обдавая пылью и вонью выхлопов, проносились на большой скорости семитонные крытые бюссинги, приземистые немецкие мотоциклы с колясками.

У моста через небольшую речку встретились девушкам два немецких конника. Не глаза у кавалеристов – талые льдинки. Отвернулись девушки, прошли сторожко. Не остановили разведчиц конники.

– В Борисове всё забито войсками. Артиллерия, мотопехота, танки. Дать бы наводку нашей авиации – враг бы понёс значительные потери, – сказала Борису Аля Воронина, продрогшая и усталая.

Крайнов записал что-то в своём блокнотике огрызком карандашика и зябко улыбнулся: «Как стемнеет, рванём мост через речку, устроим небольшой кегельбан».

Пошли дожди. Дорога размякла. Мины пришлось ставить прямо в грязь.

Взрывы были такими оглушительными, что заложило уши.

Неслись по лесу напролом, закрывая руками лица от хлещущих веток.

Потом, исцарапанные, в порванной одежде, заляпанной грязью, хохотали, лёжа на палой листве, взахлёб делились впечатлениями.

Собачьему лаю, нежно затрепетавшему в отдалении, они вначале не придали значения, а когда он загустел и покатился валом, разом вскочили на ноги.

Крайнов приказал Баскакову обильно посыпать махоркой место привала.

И снова был бег до изнеможения, до спазмов в пересохшем горле, до набатной пульсации тяжёлой крови в висках.

 

Вечер. Балка в густом лесу. Ручеёк – по дну балки.

Разожгли костёр. Заварили чай в закопчённом котелке, пустили котелок по кругу. На чумазых, исцарапанных ветками лицах было написано блаженство.

– А ведь это счастье, ребята! – оцепенело глядя в приплясывающий огонь, тихо сказала Машенька Кузьмина. И перевела взгляд на Ивана Смирнова.

Заряжали мины. Не вспыхнула контрольная лампочка на мине Сони Макаровой, щёлкнула ногтем по коробке девушка, нажала пальчиком на кнопку контакта, и раздался взрыв. Костёр погас. После звона в ушах – крики и стоны.

Соня лежала навзничь, вздрагивала в конвульсиях, густеющая кровь, в сумерках казавшаяся чёрной, медленно выползала из ушей, из носа, изо рта. Взрывом оторвало ей руки и ноги. Тяжело контузило Баскакова и Масина. Машенька получила тяжёлое ранение в живот.

Почти не плакали.

– Холодно, холодно, – стонала Машенька. Её после перевязки накрыли пальто.

Аля Воронина получила лёгкое ранение в ногу.

– Сходи в деревню, – тихо сказал Крайнов, – попроси лопату. И узнай, нельзя ли пристроить Машеньку.

Долго шла лесом, потом – полем.

– Шли в Москву. «Юнкерс» уронил бомбу. Тяжело ранило подруг, – говорила колхозницам Аля. Качали головами колхозницы: «Не возьмём. Семья по соседству раненую медсестру укрыла, узнали немцы – в распыл семью. Не возьмём!».

Лопату раздобыла.

Гнался староста с револьвером в руке, стрелял вдогонку, промазал.

Соня умерла. У Машеньки на бескровной руке пульс едва прощупывался.

В сумерках выкопали две могилы.

На десять лет постарел Крайнов.

 

Сов. секретно
Особой важности

Государственный Комитет Обороны
      Постановление № ГКО-801сс
      от 15 октября 1941 г. Москва, Кремль
      Об эвакуации столицы СССР г. Москвы

 

Ввиду неблагополучного положения в районе Можайской оборонительной линии Государственный Комитет Обороны постановил:

1. Поручить т. Молотову заявить иностранным миссиям, чтобы они сегодня же эвакуировались в г. Куйбышев (НКПС – т. Каганович обеспечивает своевременную подачу составов для миссий, а НКВД – т. Берия организует их охрану.)

2. Сегодня же эвакуировать Президиум Верховного Совета, а также Правительство во главе с заместителем председателя СНК т. Молотовым (т. Сталин эвакуируется завтра или позднее, смотря по обстановке).

3. Немедля эвакуироваться органам Наркомата Обороны в г. Куйбышев, а основной группе Генштаба – в Арзамас.

4. В случае появления войск противника у ворот Москвы поручить НКВД – т. Берия и т. Щербакову произвести взрыв предприятий, складов и учреждений, которые нельзя будет эвакуировать, а также всё электрооборудование метро (исключая водопровод и канализацию).

 

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ГОСУДАРСТВЕННОГО

КОМИТЕТА ОБОРОНЫ   И. СТАЛИН

 

Возле печки стояла высокая стройная девушка в пушистом, песочного цвета, свитере домашней вязки, надетом поверх чёрного маркизетового платья.

– К нам прибыл новый товарищ, – весело сказала Наташа Кузнецова, – познакомьтесь!

Подошла, чуть смущаясь, протянула руку дощечкой:

– Зоя. Зоя Космодемьянская.

Девчата называли имена, легонько пожимали прохладные влажные пальчики.

– Завидую вам, – тихо сказала Зоя.

– Ничего, будет и на твоей улице праздник!

Хохотали, взахлёб делились впечатлениями. Одна, бедово поблескивая карими очами, смеясь, рассказывала, как заигрывала с немецким офицером и обхитрила его.

– Я бы не смогла заигрывать, – тихо сказала Зоя. – Я бы плюнула ему в лицо.

Оборвался смех. Притихли девчата, с любопытством поглядывая на Зою.

– Все средства хороши, – вздохнув, сказала бедовая. – Был бы результат!

– Извини, если обидела.

– Ничего. Проехали.

Вечером в красном уголке завели патефон, танцевали, топоча сапогами.

Выспавшись сладко, села в постели Аня Юдина, потянулась, раскинув руки, до блаженного хруста:

– А ты почему не танцуешь?

– Это не гармонирует с обстановкой, – был ответ.

– Зоя, не отрывайся от коллектива!

– И косметика, которой пользуются некоторые девчата, чтобы понравиться мальчикам, тоже не гармонирует с обстановкой! – поглядев исподлобья, тихо сказала Зоя. 

 

Взгляд у комсомольского вожака цепкий, колючий.

– Винтовку знаешь?

– Знаю, – сказала Зоя.

– В цель стреляла?

– Да.

– Плаваешь?

– Плаваю.

– А с вышки в воду прыгать не боишься?

– Не боюсь.

– А сила воли у тебя есть?

– Нервы крепкие. Терпеливая.

– Кстати, где ты бываешь во время бомбёжки?

– Сижу на крыше. Тревоги не боюсь. И бомбёжки не боюсь. И вообще ничего не боюсь.

Вожак накрыл ладонью заявление Зои с просьбой отправить на фронт, пристально посмотрел в глаза, ощупал тлеющим взглядом припухлые алые губы, смугловатые щёки, полыхнувшие румянцем.

– Поймают немцы – пощады не будет! Наизнанку вывернут!

– Выдержу. 

– Ну, хорошо. Пойди в коридор, посиди и ещё раз всё хорошенько обдумай. Освобожусь – поедем в Тушино: прыжки с самолёта делать.

Зоя вышла, присела на краешек стула, сцепила пальцы в замок.

Отвечала по совести, искренне.

В начале разговора волновалась, но потом взяла себя в руки. Вот только сердце – пойманной птицей…

– Готова?! – ударом распахнув дверь, с порога крикнул вожак.

– Готова! – шагнула навстречу Зоя.

Близко увидела распахнутые настежь глаза, ожерелье блестящих зубов.

– Красивая ты, Зоя… А разведчик должен быть неприметным!

Опахнуло, как из печи, жаром. Опустила глаза.

Вздохнула глубоко, уронила вдоль тела руки.

– Подумаю. Придёшь через два дня.

Пришла.

– Мы решили тебя не брать! – словно ушат ледяной воды вылил.

– Как «не брать»?! Почему «не брать»?! – со слезами в голосе крикнула Зоя.

Подошёл, улыбнулся, легонько сдавил руками плечи:

– Испытание пройдено, Зоя. Пойдёшь в тыл врага.

 

– Мамочка, это большой секрет: я ухожу на фронт, в тыл врага.

Обняла, прижалась щекой к щеке.

Так сходит с горы лавина снега и хоронит у подножия цветущую деревню.

Тяжёлыми жерновами ворочаются во рту слова:

– А по силам ли тебе это будет? Ведь ты не мальчик…

Отошла к этажерке с книгами, посмотрела внимательно, пристально.

– Почему непременно ты? Если бы тебя призвали, тогда другое дело…

Снова подошла, нежно взяла за руки.

– Послушай, мама: я уверена, если бы ты была здорова, ты сделала бы то же, что и я. Я не могу здесь оставаться. Не могу! Ты сама говорила мне, что в жизни надо быть честной и смелой, – сказала она совсем тихо. – Как же мне быть теперь, если враг уже рядом? Если бы они пришли сюда, я не смогла бы жить… Ты же знаешь меня, я не могу иначе…

 

Смена белья, шерстяные носки, полотенце, мыло, зубная щётка, карандаш, блокнот – всё аккуратно уложено в дорожный мешок.

– Ну вот, – вздохнула Зоя, – кажется, всё.

Подошла к столу, выдвинула ящик, достала дневник, что вела несколько лет подряд, полистала, нахмурилась, усмехнулась.

– Взять?

– Не стоит, – дрогнувшим голосом сказала мама.

– Да, ты права.

Зоя подошла к печке, присела на корточки, щепочкой медленно отворила жалобно скрипнувшую тяжёлую дверцу. Жар ударил её в лицо, густел, отталкивая, но она не отшатнулась, с минуту задумчиво глядела в огонь, вся в дрожи золотистых отблесков, потом бросила дневник в шарахнувшееся, сыпанувшее искрами пламя и затворила дверцу.

– Посиди со мной…

Сидели перед печкой на низкой скамеечке плечом к плечу и молчали. И рвалось в комнату, скулило потерявшимся щенком, заглядывало в щёлку беспокойное, мечущееся пламя.

 

Маузер, наган, парабеллум, браунинг, вальтер.

Разбирали и собирали пистолеты всех систем. Получили личное оружие.

Вечером в красном уголке пели революционные песни. Все, кроме Зои.

Нашли Космодемьянскую в учебном классе.

– Зоя, почему ты не с нами?

– Учусь разбирать и собирать наган с закрытыми глазами, – улыбнулась однокашницам девушка. – В лесу будет темно. Придётся всё делать вслепую.

 

Мотор умолк. Лавиной обрушилась тишина.

А потом все услышали тяжкие вздохи ветра, тревожный шум облетающей листвы.

Хлопнула дверца кабины, бледный офицер, выбритый до синевы опасной бритвой, обошёл машину и глухо сказал: «Приехали».

 В рюкзаках – толовые шашки, мины, гранаты, металлические шипы, бутылки с горючей смесью, запас продовольствия на неделю. Не бросали – передавали из рук в руки любовно, бережно.

Восемь юношей и четыре девушки застыли в солдатском строю.

У юношей за плечами – винтовки, у девушек за пазухой – наганы. И неуёмная радость – в сияющих, влажных от ветра глазах.

Офицер напомнил о комсомольском долге, пожелал удачи.

Прощаясь, пожимая руки, пристально глядел в глаза.

 

Что запомнилось? Звенящая тишина на передовой. Беззвучно горящая вдалеке станция Дубосеково. Бойцы и командиры из дивизии генерала Панфилова, кружком сидящие вокруг лесного костра. Печёная картошка, облепленная седой золой.

– Ты кто будешь? Медсестра?

– Партизаны мы, – смущённо улыбнулась Зоя.

 

Чёрной тушью нарисовано затейливое переплетенье древесных ветвей на фоне свинцово-сизого предрассветного неба, сумасшедший художник рисовал.

 

– Пойдёте в разведку, к Волоколамскому шоссе, – сказал командир группы Михаил Соколов Клаве Милорадовой и Зое Космодемьянской. – Если сцапают, скажете, рыли окопы под Вязьмой, возвращаетесь в Москву.

Лес был прозрачен и тих. Пахло опавшей листвой и грибами.

Капельками крови горели в стылом воздухе ягоды шиповника. Кушали ягоды, разговаривали вполголоса. Внезапно чуткая Зоя схватила Клаву за рукав пальто:

– Немцы!

Вдали слышался, нарастая, рокот двух мотоциклов.

Девушки спрятались за стволами сосен, росших возле шоссе, вынули из карманов наганы.

Немцы были в чёрных плащах, приплюснутых касках, мотоциклетных очках. Хищно, настороженно глядели вдаль установленные на колясках пулемёты.

– Страшно? – улыбнулась Клава, когда рокот затих в отдалении.

– Нет. Шесть пуль – врагам, седьмую – себе в сердце, – задумчиво сказала Зоя. И вздохнула. И аккуратно заправила пальчиком под вязаную шерстяную шапочку непослушную тёмную прядь, оттенившую лоб.

– Тебе признавались в любви?

– Только мама и брат, – смущённо улыбнулась Зоя. – Один мальчик, правда, на школьном вечере сказал, что у меня красивые глаза. Но это не в счёт.

– Твои глаза – это какое-то волшебство! Вблизи они серые, а издали кажутся чёрными…

Опахнуло, как из печи, жаром.

– Это из-за пушистых и длинных ресниц…

Улыбались, ели ягоды.

– Давай проползём вдоль шоссе, посмотрим, что за поворотом, – предложила Клава.

– Давай.

Зоя ползла быстро и почти бесшумно: подковки на её каблуках так и мелькали. Клава отставала, осторожничала: ей казалось, что палая листва в кювете шуршит оглушающе.

– Ни души?

– Ни души, товарищ командир. Километра три проползли, – улыбнулась разрумянившаяся Зоя. И осторожно сняла с плеча налипший кленовый листочек.

– Благодарю за службу! – сказал Соколов. – Будем минировать!

Ребята минировали, девушки стояли в боевом охранении.

– Немцы! – прислушавшись, крикнула Зоя.

– Всем – в лес!

Шла автоколонна.

После взрыва стало светло, как в полдень, заплясали, запрыгали по лесу тени. Лавиной обрушилась тишина. И потом – один за другим – ещё два взрыва.

Убегая, слышали автоматную пальбу, дикие вопли.

Когда рассвело, поздравили друг друга с праздником Великого Октября.

 

– В Костю Пахомова выпустили пять пуль, но он устоял, кричал, слал убийцам проклятия, – говорил круглоголовый крепыш, командир спецгруппы, возвращавшейся из-под Волоколамска. – Ребят вначале расстреляли, потом повесили.

– Все погибли? – дрогнувшим голосом спросила Клава.

– Все, – махнул рукой крепыш.

«Выполнять задание будем по-геройски», – сказала, прощаясь, Клаве Милорадовой Женя Полтавская.

«А если схватят, умрём как герои», – добавила Шура Луковина-Грибкова.

– Висят-качаются, промёрзшие, над Солдатской площадью. Вечная память!

– Ничего, будет и на нашей улице праздник!

 

В полдень Клава и Зоя вышли на большак, нашпиговали ямки и вмятины металлическими рогатками.

Могучий ветер катился девятым валом, гнал перед собой табун разномастной листвы. В заваленном тучами небе кружили и орали вороны. К коричневой шляпке подосиновика прилипло несколько сухих еловых иголок.

– Скажи, Зоя, что такое счастье? – искоса посмотрела Клава.

– Счастье? – Зоя задумалась. – Быть нужным людям, жить для людей. А всеобщее счастье будет тогда, когда закончится война. Я окончу десятый класс, поступлю в педагогический. Буду воспитывать очень хороших людей. 

 

«Боезапас израсходован. Продовольствие на исходе. Мы возвращаемся, – сказал Михаил Соколов и позволил себе улыбнуться. – Благодарю за службу, товарищи».

 

Вечером без происшествий перешли линию фронта.

Отрапортовали о выполнении задания.

Попарились в бане.

Сидели на кровати рядышком, плечо в плечо, раскрасневшиеся Зоя и Клава, млели в блаженной истоме.

– Слушай, а ты кем была до прихода в часть? – глянув искоса, спросила Зоя.

– Учительницей.

– Тогда я должна обращаться к тебе на «вы», называть по имени-отчеству! Ведь я – школьница!

– Что это тебе пришло в голову? – рассмеялась Клава. – Я только на четыре года тебя старше.

Зоя задумалась, провела ладонью по влажным, коротко подстриженным волосам, вздохнула.

– Ты комсомолка?

– Да.     

– Ну, тогда буду говорить «ты». У тебя родители есть?

– Есть. И сестра.

– А у меня мамочка и брат. Мой отец умер, когда мне было десять лет. Мама сама нас вырастила…

– Мне бы хотелось всю нашу группу отвезти в Москву, в гости, – помолчав, взволнованно сказала Зоя. – Маме вы все очень понравитесь.

Клава обняла подругу, чмокнула её в щёчку.

– Я к вам ко всем привыкла и до конца войны буду с вами, – тихо сказала Зоя.

 

– Нас окружили в доме лесника, недалеко от деревни Багаево, – опустив черноволосую голову, рассказывал Артуру Спрогису командир диверсионной группы Григорий Герчик. – Началась перестрелка. Мы уничтожили человек тридцать, столько же ранили. Я приказал прорываться. При прорыве погибли Саша Курляндский и Курт Рёмлинг.

 

Нравился Зое Космодемьянской смышлёный паренёк Курт Рёмлинг. Говорил он по-русски с сильным акцентом, и Зоя выразила желание обучить его правильному произношению. С сердечным трепетом ждала девушка возвращения юноши из рейда по немецким тылам.

– Скажи, Аня, почему не видно Курта? – спросила у Ани Шуваловой. – Мне очень нужно с ним поговорить!

– Погиб твой Курт, Зоенька, – едва сдерживая слёзы, сказала Аня. – Когда мы прорывались, он бежал впереди и кричал по-немецки, чтобы в нас не стреляли. Вместе с Куртом погиб Саша Курляндский, попытавшийся его заслонить. 

– Неужели невозможно было спасти их?

– Нет, Зоя. Когда немцев отбросили, я подползла к ребятам: они были в упор изрешечены пулями.

 

Вечером в красном уголке заливисто играл баян, пели революционные песни.

– Чего не поёшь, Зоя?

– Я неважно пою, слушать очень люблю, – вздохнув, с грустью сказала Зоя.

Танцевали, топоча сапогами. Зоя ушла.

Сидела на кровати, нахохлившись, зажав ладонями уши.

– Отрываешься от коллектива, Зоенька! – сказала Клава, входя в комнату.

– Погиб Курт, погиб наш товарищ…

– Он принял огонь на себя и спас всю группу. На войне как на войне, Зоя.

– Да, на войне как на войне…

 

Спецдонесение коменданта Московского Кремля в НКВД СССР
      о гибели личного состава при бомбардировке

30 октября 1941 г.
Сов. секретно
№ 47/14158с.

29 октября 1941 г. в 19.22, через 2-3 минуты с начала объявления воздушной тревоги, в момент выхода подразделений из Арсенала в бомбоубежище с вражеского самолёта в Кремль на территорию Арсенала сброшена бомба фугасного действия.

Взрывом бомбы:

а) Убито – 41 чел.

б) Не найдено – 4 чел.

в) Тяжело ранено – 54 чел.

г) Легко раненных – 47 чел.

Из них: в лазарете УКМК – 9 чел., отпущено в подразделения – 38 чел.

Кроме того, разрушен малый гараж, разбиты 2 автомашины «ЗИС-5», 1 пикап и 1 мотоцикл. Разрушены общежития транспортной роты, ВПК, музкоманды и часть мастерских, расположенных в нижнем этаже Арсенала. Во всех корпусах выбиты стёкла.

 

КОМЕНДАНТ МОСКОВСКОГО КРЕМЛЯ

ГЕНЕРАЛ-МАЙОР СПИРИДОНОВ

 

Нет покоя материнскому сердцу.

Вырывается оно из груди и летит через поля и леса, через моря и реки туда, куда умчались в поисках справедливости и счастья любимые дети.

Вот книги, сложенные на этажерке аккуратной стопочкой.

Вот школьные тетрадки, разлинованные листочки, исписанные аккуратным густым почерком. Как солдаты застыли буквы в строю.

«В далёкие времена, когда правил Киевской Русью князь Владимир, создавались былины о богатырях, отражавших набеги кочевников и обладавших великой силой, среди этих богатырей был Илья Муромец. Много героев-богатырей в русских былинах, но Илья Муромец – первый из них».

Это Зоино сочинение, написанное в восьмом классе, черновик сочинения.

«Богатырская застава. В разъезде – три товарища-богатыря. На них – кольчуги и боевые шлемы, они – на конях-красавцах. В средине выделяется своей осанкой и телосложением любимый богатырь былин, старый казак Илья Муромец. Правая рука его поднята над глазами, на ней же висит колчан со стрелами, а в левой – щит. Тут же его острое копьё. Он на прекрасном коне чёрной масти, с раскинутыми до земли прядями густой гривы.

Они вместе – как бы маленькая дружина из трёх человек, охраняющая целый город от набегов врага. Это три богатыря: честный Добрыня Никитич, Илья Муромец и хитрый Алёша Попович. И числится старый казак Илья Муромец, сын Иванович, из города Мурома, «со славного села Карачарова», атаманом среди своих товарищей».

Подошла к оледенелому окну Зоина мама с тетрадкой в руке, долго глядела в румяные от мороза небесные дали. Прилетела синица, стукнула в стекло клювом: не горюй, мамочка, будет тебе вскоре весточка от любимой дочери.

«Теперь былые столетия позади. А наш народ родил двух сильнейших из сильных богатырей, теперь уже не легендарных, а действительных – Ленина и Сталина, сумевших, как нигде на планете, сделать революцию и на одной шестой части Земли установить диктатуру пролетариата».

 

Открытка – в почтовом ящике. Прочитала. Прижала к сердцу.

«Дорогая мамочка! Я жива и здорова, чувствую себя хорошо. Как-то ты там? Целую и обнимаю тебя. Твоя Зоя».

 

Взгляд у начальника диверсионно-разведывательной школы Артура Спрогиса суров, цепок.

– Космодемьянская, что это вы голову повесили? Зайдите ко мне в кабинет!

Вошла Зоя. Виновато улыбнулась. Вздохнула.

– Не надумали ли вернуться домой?

– Ни в коем случае.

– Тогда почему плохое настроение?

– По маме скучаю.   

Милая, нежная девочка.

– Хорошо, товарищ Космодемьянская, – помолчав, сказал начальник. – Если завтра не будет указания отправлять разведчиков на задание, я разрешу вам съездить домой на машине, которая должна пойти в Москву за продуктами.

– Спасибо, Артур Карлович!

 

И вот уже летит в Москву полуторка, так летит, что дух захватывает! В кабине – курносый водитель-красноармеец, бледный офицер, выбритый до синевы опасной бритвой, в кузове – румяные девчата, насквозь продуваемые ветром: Зоя и Клава. Гремят-перекатываются в кузове металлические бочки, подпрыгивают деревянные ящики – всё нипочём девчатам: потому что – молодость, потому что – война.

– Буду ждать вас в семь вечера, здесь же, – остановив машину возле кинотеатра «Колизей», сказал офицер и зябко улыбнулся.

– До встречи, – тихо сказала Зоя.

 

Тревожно, малолюдно было в Москве. Преобладали военные. Огромные аэростаты воздушного заграждения дремали на площадях после бессонной ночи, щетинились тут и там противотанковые ежи.

Вначале ехали на метро, потом – на трамвае.

– Вот моя школа, – указала варежкой Зоя. И вздохнула.

Оглушена была школа взрывной волной, в пустых оконных проёмах плакал и завывал ветер. Под подошвами прохожих хрустело стеклянное крошево.

– А вот и дом мой, – смущённо улыбнулась Зоя. – Такой ветхий, что во время бомбёжки весь ходуном ходит. Мы живём на втором этаже, в коммунальной квартире.

Наружная дверь в квартиру оказалась незапертой. Девушки очутились в большой проходной комнате-кухне, где стояли керосинки и вёдра. В щели тянуло холодом. Половицы скрипели и вздрагивали.

Зоя толкнула ладошкой дверь в свою комнату, но дверь не отворилась. И ключа на притолоке не оказалось. Приуныла Зоя. Достав из кармана пальто огрызок карандаша и клочок бумаги, написала коротенькую записку.

 

Мотор умолк. Лавиной обрушилась тишина.

А потом все услышали тяжкие вздохи ветра, тревожный шум облетающей листвы.

Хлопнула дверца кабины, бледный офицер, выбритый до синевы опасной бритвой, обошёл машину и глухо сказал: «Приехали».

 В рюкзаках – толовые шашки, мины, гранаты, металлические шипы, бутылки с горючей смесью, запас продовольствия на неделю. Не бросали – передавали из рук в руки любовно, бережно.

Двенадцать юношей и восемь девушек застыли в солдатском строю.

У юношей за плечами – винтовки, у девушек за пазухой – наганы. И неуёмная радость – в сияющих, влажных от ветра глазах.

Офицер напомнил о комсомольском долге, пожелал удачи.

Прощаясь, пожимая руки, пристально глядел в глаза.

 

По минному полю шли гуськом, в затылок, след – в след.

Вели разведчики-проводники, вели неспешно, вглядываясь, вслушиваясь. Бледные ракеты пятнали беззвёздное небо, дрожали над головами, истаивая.

С противоположного берега осыпанной лунным серебром реки Нары внезапно ударил пулемёт: заплясали по трепещущей серой листве кустарников жёлто-красные отсветы.

– Ложись! – хрипло закричал Крайнов.

Острым холодком обожгла заиневшая трава горячие щёки.

Звучно хлестали по кустарнику свинцовые плети, беспомощно повисали перебитые ветки, древесное крошево летело на коричневые шерстяные подшлемники.

– Боря, прищучим гада?!

– Прищучим!

Вскочил Крайнов, побежал, пригнувшись, с винтовкой в руке, к хлипкому, из трёх жёрдочек, мостику. Замешкался у реки на секунду. Перебежал, лёг в траву, лязгнул затвором, вогнал патрон в патронник, прижался щекой к прикладу.

Веером разлетались из серых кустов красные, зелёные, жёлтые светлячки пуль, истаивали в немыслимых далях.

Дёрнулась в руках винтовка. Ушла в темноту пуля.

Разведчики дружно ударили по пулемётчику из автоматов.

Повисла звенящая тишина.

Подбежав к логову, увидел Борис лежавшего навзничь: лунный блик на козырьке каски, треугольник небритого подбородка, бугор кадыка, натянувшего желтоватую кожу, скрюченные пальцы запрокинутой руки. Пахло сгоревшим порохом и кровью.

– Все целы?! – крикнул, обернувшись, в темноту.

Двое вели под руки третьего: ноги его подгибались.

– Зацепил, гад! – скалясь от боли, сказал разведчик. – Пропадаю, братцы!

– До свадьбы заживёт!

Быстро, умело перевязала Аля Воронина бледнеющего разведчика, успокоила нежными прикосновениями.

– Ну, до скорого! – зябко улыбнулся Крайнов, пожимая горячие руки.

– Возвращайтесь с победой, ребята!

 

Шли всю ночь: в затылок, след – в след.

На рассвете в густом ельничке сделали привал. Костра не разжигали. Съели по кусочку копчёной воблы, по сухарику, попили воды из фляжек.

Девчата попарно ушли в разведку, в разные стороны. Крайнов приказал пройти километра по полтора, проверить, нет ли поблизости противника.

Багряным, жёлтым, зелёным пестрит притихший лес. Лишь шуршит листва под ногами. Нет войны. Просто выбрались девчата из гремящего города в подмосковный лес отдохнуть и развеяться.

Клава – в изящных валенках, Зоя – в кирзовых сапогах.

– Не жалеешь, что отдала мне свои валенки?

– Нет. В сапогах легче, – кротко улыбается Зоя. Милая, добрая девочка.

– Ноги мёрзнут?

– Немного.

Пока Клава получала на складе продовольствие для похода, валенки малых размеров разобрали, и девушке достались валенки чудовищной величины. Выручила Зоя подругу.

«Каховка, Каховка, родная винтовка, горячая пуля, лети! – тихонько напевает Зоя. – Иркутск и Варшава, Орёл и Каховка – этапы большого пути».  

«Гремела атака, и пули звенели, и ровно строчил пулемёт, – тихонько подхватывает Клава. – И девушка наша проходит в шинели, горящей Каховкой идёт».

«Каховку» задорно и дружно пели в красном уголке, вернувшись без потерь с первого задания. Зоя тогда аккомпанировала на рояле.

– Ты училась в музыкальной школе? – спросила вечером Клава.

– Ни одного нотного знака не знаю, – засмеялась Зоя. – Подбирать на рояле мелодию научил меня детский писатель Аркадий Петрович Гайдар. Познакомились мы в январе сорок первого года в оздоровительном санатории, в Сокольниках. Познакомились и подружились.

Багряным, жёлтым, зелёным пестрит притихший лес. Лишь шуршит листва под ногами. Нет войны. Просто выбрались девчата из гремящего города в подмосковный лес отдохнуть и развеяться…

Лошадиное ржание донеслось из-за ближайших кустов. Заплескалась немецкая речь. Замерли девушки, затаились.

– Посмотрю, – прошептала Клава. – А ты не ходи, у тебя сапоги гремят.

Скрылась девушка в зарослях. Зоя сунула руку в карман, нащупала рубчатую рукоять самовзвода и вздохнула. Ждала три минуты.

– Избушка – в лесу, – отдышавшись, сказала Клава. – Немецкий заслон. Уходим!

 

Внимательно выслушав разведчиков, обобщив информацию, Крайнов сел на пенёк, достал из планшетки стёршуюся на сгибах карту, развернул на коленях, наметил маршрут. 

– Завтрак – двадцать минут. Дежурные – Воронина и Космодемьянская!

Пилили кинжалами замёрзший, твёрдый, как гранит, хлеб, крошили на газету масло, строгали копчёную рыбу. Под занавес Зоя оделила каждого кусочком сахара.

 

Из-под снега торчали козырьки касок, вскинутые к небу подбородки, локти, колени. Людей убили неделю назад, метель занесла, засыпала, но мёртвые словно настойчиво выкарабкивались из лап смерти, не хотели мириться со своей участью, прорывались к живым.

Здесь сошлись врукопашную, разбивали затылки прикладами, рвали внутренности штыками, в упор посылали друг в друга раскалённые пули, и яростными криками и воплями был изрыт воздух. Смерть уравняла и примирила их, немецких и русских солдат.

Лёгкий холодок поселился в Зоином сердце, когда шла она по полю побоища, вглядывалась в занесённые снегом глазницы, в поблескивающие под луной оскалы. Ещё шли домой письма этих солдат, написанные перед боем, ещё ждали с нетерпением этих писем родные и близкие.

– Разведчики советовали обойти это поле: здесь, в кустарниках, могут быть засады, – хрипло сказал Крайнов и пытливо оглядел потрёпанное воинство. – Какие будут предложения?

– Пойдём в обход – потеряем сутки, – вздохнул Проворов. – Предлагаю идти напрямик, мелкими группами…

Шли медленно, осторожничали, вглядывались, вслушивались. Впереди – Вера Волошина и Наташа Самойлович, за ними – двое связных, следом, соблюдая дистанцию, – остальные шестнадцать.

Их ждали.

Едва взошли Вера и Наташа на пригорок, с трёх сторон полетели трассирующие пули, опахнуло разгорячённые лица веерным холодком.

– Ложись! – закричала Волошина.

 

До изнеможения, до спазмов в пересохшем горле, до набатной пульсации тяжёлой крови в висках – бег.

Шумно продирались сквозь кусты, до крови царапая лица, онемевшими пальцами сжимая ледяные рукояти наганов, противопехотных гранат.

Увидела Веру Волошину Аля Воронина – отлегло от сердца, глубоко вздохнула.

– Не представляешь, как я рада видеть тебя!

– Взаимно, Аленький!

 

Сидели вокруг небольшого костра, тянули к пламени озябшие руки.

– Предлагаю возвратиться на базу, – сказал Голубев. – Без командира, без топографической карты мы бессильны что-либо сделать.

– Погуляли три дня и – в кусты?! – зло сверкнула глазами Волошина. – Лихо! Нам приказано сжечь десять населённых пунктов, оккупированных фашистами! Ты об этом забыл?!

– Я тоже против возвращения, – сказала Наташа Самойлович.

– Разрешите, я вернусь, посмотрю, нет ли раненых…

Лучистые серые глаза в опуши густых ресниц. Припухлые нежные губы.

– Кого возьмёте с собой, Зоя?

– Одна.

– Берегите себя.

Ушёл сероглазый ангел, грея ладонью в кармане револьверную рукоять.

Разбросал, рассеял диверсантов по полю, по лесу перекрёстный пулемётный огонь. Девять человек осталось в распоряжении Крайнова.

Зоя вернулась через три часа, с винтовкой за плечом, с окровавленными руками.

– Ранены?

– Это чужая кровь. Нашла убитого. В темноте не смогла опознать.

– Благодарю за службу, Зоя.

 

Костёр разожгли в глубине леса, из сухого лапника: он не дымит. Разогрели мясные консервы. Покушали. Отдохнули.

Клава пошла в разведку.

Залегла в мелком ельничке, у дороги, затаилась, вслушиваясь.

Подошли к ельничку немцы, залопотали, посмеиваясь. Запахло душистым дымком сигарет.

Через час у Клавы закоченели ноги, онемели руки, пересохло во рту.

«Шесть пуль – врагам, седьмую – себе в сердце», – вспомнила девушка Зоины слова. И усмехнулась. Метко стрелять её научили, жизнь свою задёшево не отдаст.

 

– Я припасла для тебя сосулек, – смущённо улыбнулась Зоя, – растопила, попей!

И подала тёплую кружку.

– Я этого никогда не забуду, – растроганно сказала Клава.

– Пей! Пей!

Разгребла Зоя угли тлеющего костра, бросила на угли охапку лапника.

– Садись! Грейся!

Села Клава, блаженствуя.

– Спасибо, Зоя. Как собака замёрзла. 

 

Шли медленно, осторожничали, вглядывались, вслушивались. Впереди – Зоя Космодемьянская и Клавдия Милорадова, за ними – двое связных, следом, соблюдая дистанцию, – остальные.

Пружинил под ногами незамёрзший мох. Осыпался, поблескивая, иней с еловых веток. Перелетая с дерева на дерево, оглушительно орали сороки.

Внезапно Зоя схватила Клаву за рукав, споткнулась на ровном месте.

Оглянулась, отвела руку в сторону: подала сигнал остановиться.  

На поляне, в порыжевшей, посеребрённой изморозью густой траве, ничком лежал человек в шинели. В бледно-восковой руке его чернел пистолет.

Разглядывали, простуженно сопя, сквозь кружево берёзовых веток.

Крайнов подошёл первым, наклонился, вывернул оружие из окоченевших пальцев.

– Убит!

Присев на корточки, Борис перевернул убитого на спину, обыскал карманы. В кармане гимнастёрки нашёл вчетверо сложенный листок из школьной тетрадки в клеточку. Плясали и прыгали буквы, написанные второпях: «От лейтенанта противотанкового истребительного батальона Родионова. Иду в бой. Прошу считать коммунистом». Когда шёл в атаку, автоматная очередь хлестнула его по ногам. Отстреливался. Последнюю пулю пустил себе в висок.

 

Спецсообщение особого отдела НКВД
       Западного фронта «О прорыве противником
       обороны на участке 16-й армии».

 

22 ноября 1941 г.
Совершенно секретно.

 

НАЧАЛЬНИКУ УПРАВЛЕНИЯ ОСОБЫХ ОТДЕЛОВ НКВД СССР

КОМИССАРУ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ 3 РАНГА

тов. АБАКУМОВУ

 

Основными причинами прорыва фронта на участке 16 армии являются:

Участок Волоколамск – Ново-Петровское, против которого немцы сосредоточивали основные силы до 11 ноября, протяжением 25 км, был прикрыт недостаточно.

Для усиления прикрытия этого участка 11.ХI.41 г. командованием 16 армии были выставлены стрелковый батальон, стрелковый полк 316 сд и группа генерал-майора Доватора.

Противотанковая оборона была организована вдоль дорог, без учёта мест возможного обходного продвижения танков противника в связи с подмерзанием просёлочных дорог.

Начав наступление 16.ХI.41 г., немцы бросили против частей 316 сд и группы Доватора одну пехотную дивизию, 5, 11 и части 2 тд. Наступая по лесам и просёлочным дорогам, немцы обошли противотанковую оборону и окружили отдельные части 316 сд. Несмотря на тяжёлое положение, части дивизии вели упорные бои с противником.

Две стрелковые роты 1075 сп при атаке на них танков противника не дрогнули и не отошли с занимаемых рубежей. В неравном бою личный состав рот полностью погиб. Оставшийся в живых политрук одной из рот, не желая сдаваться в плен врагу, покончил с собой.

Перерезав Волоколамское шоссе в районе ст. Гряды, к исходу 21 ноября противник дошёл до шоссе Теряева Слобода – Клин и находится на рубеже Елгозино – Княгинино, седлая шоссе.

126 стр. дивизия, обороняющая этот участок, неорганизованно отходит и в течение 21 ноября отошла на 23 км, потеряв взаимодействие между полками. 550 и 366 сп находятся на расстоянии 12 км друг от друга. Положение 4 батальонов этой дивизии к 20.00 21.ХI.41 г. не выяснено.

Ведя упорные бои с противником, части армии несут большие потери. В полках группы Доватора осталось по 50-100 человек, а 27 тд – без мат. части.

По всем вопросам информирован Военный совет Западного фронта.

 

НАЧАЛЬНИК ОСОБОГО ОТДЕЛА НКВД ЗАПАДНОГО ФРОНТА

КОМИССАР ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ 3 РАНГА      БЕЛЯНОВ

 

Чист и прозрачен, как родниковая вода, осенний воздух. Легко дышится, споро шагается. Но вот потянуло горьковатым дымком, защекотало ноздри запахом нехитрого варева, и сгрудились у ельничка диверсанты, зашелестел, как палая листва под ногами, шёпот.

 

– В низине – деревня Мишинка, – сказала Борису Клавдия. – Население деревни немцы выгнали в лес. В лесу – пять землянок, четыре – пустуют, в пятой живёт старушка. Обрадовалась мне страшно. Дала ей две воблы, два сухарика, кусочек сахара, она мне – котелок воды. Советовала не ходить в Петрищево: немцев там – битком!

В Мишинке, в одноэтажной школе, фашисты устроили пир на весь мир.

Рельефно налепил мороз на оконное стекло хрустальные цветы и травы, видит Борис сквозь линзы льда обильно залитый электричеством зал, стриженые головы, серо-зелёные мундиры, перехваченные коричневыми ремнями, столы, заставленные яствами.

– Всё ли готово? – бросил сквозь зубы в густую темь.

– Всё готово, Борис!

– Фойер!

С разбега швырнули бутылки с горючей смесью в деревянные стены, ахнуло, вспыхнуло, весело побежало по стенам жидкое пламя. Затрещало – словно запрыгал на сковородке раскалённый горох.

Оглушительно, ослепительно ударил дружный винтовочный залп, и с жалобным звоном посыпались льдистые стёкла.

Стайкой бежали к недалёкому, озарённому дрожащим пламенем лесу, зайцами прыгали возбуждённые голоса, плескался смех.

В школе ломились в придавленные осиновыми кольями двери, колотили в оконные рамы, кровавили руки обломками торчащего стекла, душераздирающе орали, по-волчьи выли…

 

Громадные густые ели, покрытые снегом, окружали диверсантов со всех сторон. Медово светился от лунного света снег на еловых лапах. Грелись у небольшого костра, протягивали к приплясывающему пламени покрасневшие от холода руки, расслабленно переговаривались.

– Хотите, почитаю стихи, – предложила Зоя, когда разговоры иссякли.

– Хотим, – ответил за всех Крайнов.

Зоя встала, вздохнула, улыбнулась застенчиво.

По небу тучи бегают,

дождями сумрак сжат,

под старою телегою

рабочие лежат.

 

И слышит шёпот гордый

вода и под и над:

«Через четыре года

здесь будет город-сад!».

Всё звонче, всё крепче голос Зои, всё выше и выше взлетает он над заснеженными лесами Подмосковья, и вздрагивают фашисты в тёплых домах, беспокойно ворочаются с боку на бок на русских печках.

Свела промозглость корчею –

неважный мокр уют,

сидят впотьмах рабочие,

подмокший хлеб жуют.

 

Но шёпот громче голода –

он кроет капель спад:

«Через четыре года

здесь будет город-сад!».

С улыбкой смотрел Борис на сероглазого ангела в коричневом шерстяном подшлемнике, в коричневом пальто с меховой опушкой, ритм отбивающего рукой, утеплённой вязаной варежкой. «Никому нас не победить, – думал взволнованный Крайнов, – пока в бой нас ведут Пушкин, Толстой, Маяковский!».

Блаженное тепло текло от сердца к сердцу.

«Неужели лишь через четыре года будет город-сад?» – подумала Лида Булгина. И вспомнила погибших от взрыва мины девушек. И в глазах её, озарённых пламенем, вспыхнули влажные звёзды.

Замолчала Зоя, с улыбкой оглядев ребят и девчат.

– Ещё! Ещё! – закричали диверсанты.

И Зоя читала: и о Марии, которая обещала прийти в четыре, а пришла в полночь и сказала, «муча перчатки замш»: «Я выхожу замуж»; и о Теодоре Нетте, человеке, ставшем пароходом.

– Любите Маяковского? – размягчённый, оттаявший, спросил Крайнов.

– Очень! Много поэтов «хороших и разных», а Маяковский – самый любимый!

 

– Давай поменяемся наганами, – предложила Зоя. – Мой лучше. А я и своим, и твоим владею одинаково.

Клава давно мечтала о самовзводе. И вот мечта сбылась.

– Спасибо, Зоя.

– «Прощай, прощай! И помни обо мне!» – отозвалась Зоя строкой из «Гамлета».

 

До изнеможения, до спазмов в пересохшем горле, до набатной пульсации тяжёлой крови в висках – бег.

Не стреляли финны, лишь лаяли отрывисто и хрипло, живьём хотели взять.

«Петрищево – в семи километрах. У самой деревни – лес. В лесу – просека. Узнайте, укатана ли дорога, движется ли по дороге автотранспорт», – эхом звучит в ушах приказ Крайнова.

Ночь. Темь – хоть глаз выколи! И вдруг – сноп света в зрачки! Заплясали по лесу ослепительно-яркие лучи карманных фонариков, испуганно запрыгали в разные стороны тени.

До изнеможения, до спазмов в пересохшем горле, до набатной пульсации тяжёлой крови в висках – бег.

Рванула Клава Лиду за рукав, увлекла под густую ель. Зажали девчата ладонями рты, чтоб не выдать себя хрипами да всхлипами. Впритирку, тяжело топоча, пробежали финские солдаты. Сгрудились на поляне, залопотали в отчаянии, открыли беспорядочную пальбу. Постояли, переводя дух, послушали звенящую тишину и ушли не солоно хлебавши.

 

Заблудились, кружа по перелескам, Клава Милорадова и Лида Булгина, сбились с маршрута, не нашли диверсионную группу. Решили держать путь к линии фронта.

Кушали засохшие ягоды – чернику, калину, поддерживали тонус таблетками кальцекса.

На третьи сутки вышли к немецкой артиллерийской батарее.

Сиреневые сумерки. Обильный снегопад. Малолюдно. Пышными снеговыми одеялами укрыты доты и блиндажи.

– Ближайший к нам блиндаж, похоже, пуст, – говорит Клава, грея дыханием озябшие пальцы. – И часового нет. Войдём?

– Ты с ума сошла, Клава…

– Войдём! Разбросаем листовки! Документы стащим! Накажем их за беспечность!

Вошли. Полумрак. Столы. На столах – документы, помеченные орлами, топографические карты. Разбросали по нарам листовки с речью товарища Сталина, произнесённой на военном параде. Рассовали по карманам смятые документы и карты.

– Уходим, Лидка!

Выскочила из блиндажа Клава, а навстречу ей – стройный офицер в ладно пригнанной шинели: темноглазый красавец. Скрестились, как клинки, взгляды. Легла на кобуру рука, облитая лайковой перчаткой. Зажмурилась Клава, вскинула самовзвод и нажала на спуск. Ватными стали ноги, пудовыми – валенки. Вросла в землю Клава.

– Бежим, сумасшедшая!

Пальнула Лида в визжащего на снегу офицера, рванула подругу за рукав.

До изнеможения, до спазмов в пересохшем горле, до набатной пульсации тяжёлой крови в висках – бег. 

 

Поле. За полем – лес. За лесом – пограничная река Нара. Вот куда пришагала война.

– Пойдём перед рассветом, когда свинцовой тяжестью наливаются веки, клейко слипаются глаза, когда спят как сурки часовые великой Германии, – тихо говорит Клава.

Лежат подруги в снегу, тесно друг к дружке прижавшись, наганы – в руках, пальцы – на спусках. Чуть поодаль ходит по тропинке туда-сюда немецкий часовой в летней пилотке, в шинели на рыбьем меху, трёт ладонями изо всех сил пунцовые уши. Постреливают у реки Нары. Раненой медведицей рычит и ворочается фронт.

 

Утром встретили на луговине выходящих из окружения красноармейцев.

– Значит, к дьяволу в зубы?! Ну, вы даёте, ребята!

– Чуть не открыли по вам огонь! – возбуждённо говорила Вера Волошина, пожимая корявые, грязные, натруженные войной руки. – Думали, немцы!

– Наших много здесь ходит…

Угощали исхудавших красноармейцев копчёной воблой, сухарями и сахаром. Сизый махорочный дым качался на еловых лапах.

– Сводку не слышали, братцы?

– Тяжелые бои на Волоколамском, Ростовском, Тульском участках фронта…

– Ничего! Будет и на нашей улице праздник!

Искоса поглядывал на Веру чубатый танкист в кожаном шлеме, в драной, снятой с убитого телогрейке, нещадно дымил самокруткой. Высока, стройна девушка. Пышные светлые волосы. Голубые, как васильки, глаза. На щёчках румянец пылает. И смех – серебряным колокольчиком.

– Родилась в Кемерово, в семье шахтёра. Обучаясь в школе, увлеклась волейболом и лёгкой атлетикой. Стала курсантом аэроклуба, научилась водить мотоцикл, метко стрелять из винтовки и пистолета, – рассказала Вера, вздыхая. – Двадцать второго июня примерила свадебное платье. Но свадьба не состоялась. Уехал на фронт любимый.

 

Отказались идти в Петрищево Проворов, Щербаков, Кирюхин, Лебедева, Обуховская. От голода и холода валились с ног, нервы были на пределе.

Крайнов был мрачнее тучи. Приказано в течение недели сжечь десять деревень в прифронтовой полосе, огнём пометили лишь деревни Анашкино и Мишинку.

– Никто не осудит, Боря, – простуженно сопя, сказал Павел Проворов.

Борис хотел вспылить, но сдержался.

Закусил губу. Смахнул с рукава снежинку. Объявил построение. Поблагодарил за проделанную работу. Приказал держать путь к линии фронта.

– В Петрищеве – штаб батальона, узел радиоперехвата. Всё это необходимо ночью превратить в пепел. Со мной пойдут Космодемьянская и Клубков.

 

Василий Клубков с детства мечтал стать героем. Сверстники его обижали, девчонки фыркали, когда он предлагал дружбу, и рос он замкнутым и обиженным на весь белый свет. «Вот оно – счастье!» – подумал он двадцать второго июня, стоя под репродуктором и слушая речь наркома (мятным холодком охватило горячее сердце). Война сделает из невзрачного сортировщика почтового отделения бесстрашного красавца-воина, и драться будут девчата за право дружить с ним. Вначале он записался в истребители танков, потом стал бойцом диверсионно-разведывательной части № 9903.

 

Рельефно налепил мороз на оконное стекло хрустальные цветы и травы, видит Борис сквозь линзы льда обильно залитую электричеством горницу, стриженые головы, серо-зелёные мундиры, перехваченные коричневыми ремнями, столы, заставленные яствами.

Утробно рыча, ослепительно скалясь, колобком выкатилась из конуры лохматая собака, струной натянула звякнувшую цепь, взлетела на дыбы, придушенно захрипев, взметнув искристую снежную пыль, захлебнулась в заливистом лае.

– Фойер! – прошептал Борис.

Отошёл, широко шагая, сухо похрустывая настом, достал из ячейки брезентовой сумки прокалённую морозом бутылку с самовоспламеняющейся жидкостью, вскинул, с разбега метнул в бревенчатую стену. Звякнуло, ахнуло, вспыхнуло, весело побежало по брёвнам золотистое жидкое пламя. Затрещало – словно запрыгал на сковородке раскалённый горох.

Рысцой убегая к лесу, ухватил краем глаза взметнувшееся на южной окраине зарево, белёсый дым, покатившийся по обомлевшей улице.

«Зоенька! Умница!».

Валом катился собачий лай от южной окраины к северной.

Там, куда ушёл Клубков, по-прежнему царил мрак.

 

Отбежав от ревущего огня, вставшего стеной, метельно сыплющего багровыми искрами, Зоя метнула вторую бутылку, потом – третью. Прыгнуло со стены пламя на стоящий впритирку автомобиль, раскалило стекло, просочилось в салон, весело пронеслось по кожаной обшивке сиденья, оглушительно ахнуло разлетевшимся бензобаком…

 

Ледышкой за воротник упало слово, и Вася вздрогнул.

Вася увидел лунный блик на приплюснутой каске, лунный блик на автоматном стволе, и поднял руки.

– Хальт! – повторил немец, ощерившись.

Запахи чужих, чуждых людей заплясали вокруг Клубкова, и он едва не захлебнулся в них, едва не заплакал от унижения и бессилия, когда снимали с него брезентовые сумки с пятью бутылками «КС», сумку с продовольствием, расстёгивали телогрейку, вынимали из внутреннего кармана нагретый телом наган.

Можно было, усыпив покорностью бдительность, неожиданно наброситься на врагов и рвать зубами, царапать ногтями, бить коленом в пах, но страх был тёмен и липок, и Вася покорился ему. Он покупал покорностью свет в конце тоннеля, вешние леса, омытые молодыми ветрами, разливы рек, подобные морям, волнующе разомкнутые для поцелуя девичьи губы – всё, что зовётся счастьем. Он запутает следствие, убежит и снова встанет в ряды борцов за свободу. Он станет бесстрашным красавцем-воином, и драться будут девчата за право дружить с ним.

Дома – догорали: три – на южной окраине Петрищева, один – в центре.

Носились обгоревшие кони, полуодетые люди, плескалась немецкая речь, истошно причитали бабы, волнами перекатывался через плетни и крыши хриплый собачий лай.

 

Глаза у офицера – талые льдинки, рот – щель, прорезанная острым ножом.

– Кто вы?

– Василий Андреевич Клубков. Родился в тысяча девятьсот двадцать третьем году в деревне Богородицкое, Чернявского района, Рязанской области. Русский. Беспартийный. До армии работал сортировщиком почтового отделения № 33 города Москвы.

– С какой целью вы пришли в Петрищево?

Клубков вздохнул, уронил между коленями руки, сцепленные в замок.

Можно было, усыпив покорностью бдительность, плюнуть офицеру в лицо, запеть «Интернационал» и принять в лицо пулю, но страх был тёмен и липок, и разум просил осваиваться в тесном мирке предательства и не лезть на рожон.

– Я хотел поджечь дом на северной окраине…

– Зачем?

– У ваших солдат нет зимнего обмундирования…

Офицер достал из кармана серебряный портсигар, отомкнул, раскрыл, протянул.

– Угощайтесь, Василий Андреевич!

Польщённый вежливостью и уважением, Вася зябко улыбнулся и цепко, двумя пальцами, выхватил девственно-белую сигарету.

Офицер поднёс зажигалку, сизый ароматный дымок задумчиво потёк к потолку.

– Я не смог поджечь дом на северной окраине. Бутылка разбилась, но смесь не вспыхнула…

– Ваши товарищи оказались удачливее. Кто они?

Мятным холодком охватило горячее сердце. Замерло сердце на миг, а потом зачастило. Вспомнил глаза Космодемьянской: вблизи они серые, а издали – чёрные. Бывало, уставится в упор и – молчит.

– Я не успел познакомиться…

Офицер усмехнулся. Не понравилась Васе эта усмешка.

Немец расстегнул отшлифованную временем кобуру, вынул ребристый, угловатый револьвер, положил на стол. Грохот металла о дерево был сродни грохоту снежной лавины.

– Не было никаких товарищей. Все дома ночью спалили вы, и будете отвечать по законам военного времени.

Серая палочка пепла сорвалась с сигареты и разбилась о столешницу в прах.

– Не убивайте, – побледнев, сказал Вася. – Я всё расскажу…

 

Его переодели в форму немецкого солдата, выдали пилотку, шинель на рыбьем меху. Покормили варёной курятиной. Вася был счастлив. Глубоко сунув руки в карманы, ходил смотреть на пепелища, исходившие слабым дымком, на плачущих женщин.

– Глупость придумал Сталин, – сказал ему офицер, складывая стопкой мелко исписанные листки. – Обозлённые погорельцы встанут в наши ряды, и сметут на пути все преграды!

 

У немецкого солдата лицо сожжено морозом, ресницы побелены инеем.

Ледышкой за воротник упало слово, и Вера вздрогнула.

– Хальт! – повторил немец, ощерившись.

И пребольно ткнул в плечо Веры длинным свинцовым пальцем. Встала земля на дыбы. Прижалась Вера горячей щекой к тонкому снежному одеялу, закрыла глаза. В ушах монастырскими колоколами гудела тяжёлая кровь.

Воздух – вата, сквозь вату – выстрелы, крики.

Чубатый танкист в кожаном шлеме сидел рядом, кивал головой, ронял изо рта на снег багровые сгустки, Вера увидела снежинку, упавшую на его сапог, была она правильная и чистая, как комсомольская юность, снежинка улыбнулась Вере и исчезла навсегда.

 

Лучистые серые глаза. Припухлые, плотно сжатые губы. В коротко остриженных тёмных волосах – несколько сухих травинок.

– На сеновале взяли. Пыталась сопротивляться. Имела при себе три бутылки с горючей смесью и наган.

Подполковник с грохотом пододвинул к столу венский стул, сел, сцепил в замок руки в тугих перчатках.

– Кто вы?

– Не скажу, – огрызнулась Зоя.

– Откуда вы?

– Из Саратова.

– Куда держали путь?

– На Калугу.

– Это вы подожгли дома?

– Да, я.

– Ваша цель?

– Уничтожить вас!

– Ваша часть находится в Кунцево?

– Не скажу.

– Ваш командир – Артур Карлович Спрогис?

– Не скажу.

– Вы отказываетесь сотрудничать с нами?

– Да.

– Раздевайтесь!

Зоя не шелохнулась.

– Быстрее! Быстрее!

Подполковник встал, высокий, голенастый, в начищенных до блеска сапогах, медленно – одну за другой – стянул с жилистых рук перчатки, сложил их вместе, сжал костистыми пальцами, подошёл к сидящей на табурете Зое и, коротко размахнувшись, дал оглушительную пощёчину.

– Курт! Ганс! На помощь!

В сенях загремело опрокинутое ведро, два дюжих молодца в суконных мундирах стали как лист перед травой.

– Не хочет раздеваться! – закричал подполковник. – Раздеть!

Война – торжество безнаказанности. Ты находишься вне закона. Все тайные желания становятся явными! Да здравствует война!

Отбивалась отчаянно. Оцарапала небритую щёку.

Свинцовыми кулаками – в смазливое девичье личико. Потемнели щёки. Вздулись припухлые губы. Засопел расквашенный нос.

Коричневый подшлемник, фисташковый шерстяной шарф, коричневое пальто с меховой опушкой, пушистый, песочного цвета, свитер домашней вязки с круглым отложным воротничком, серая спецовка с карманами по бокам, байковая рубашка, ватные брюки, зимние кальсоны, кружевная сорочка, лифчик, трусы, шерстяные носки, чулки – гора посреди горницы.

Стояла, трясясь, закрывая тайны руками.

– Ваша часть находится в Кунцево?

– Не скажу.

– Ваш командир – Артур Карлович Спрогис?

Опустила растрёпанную голову. Нежно-розовым кончиком языка слизнула с чернеющей губы капельку крови. Не удостоила ответом.

– Эрих! Зигфрид! На помощь!

В сенях загремело опрокинутое ведро, два дюжих молодца в суконных мундирах стали как лист перед травой.

– Видите девчонку? Снимите ремни, спустите с неё семь шкур!

Никто, никогда в жизни не бил Зою так безжалостно. И поэтому – шок. И поэтому – слёзы в глазах.

Принесли лавку. Заставили лечь на лавку лицом вниз. Ганс крепкими пальцами сжал у лодыжек ноги, Курт крепкими пальцами стиснул запястья рук. Засвистели ремни. Полосы, вздувшиеся на нежно-бледной коже, вначале розовели, потом – багровели, потом обретали сине-сиреневый цвет. Через десять минут Зигфрид сменил Ганса, Эрих – Курта.

Застонала Зоя сквозь зубы.

– Что, несладко?!

Двести ударов насчитала, лёжа на печке, хозяйка избы Авдотья Воронина.

– Не бейте больше, – всхлипнула Зоя, в струну растянутая на лавке. – Всё равно вы от меня ничего не добьётесь…

Зигфрид жадно, как запалённая лошадь, пил из ковшика ледяную, до ломоты в зубах, воду, с мощного подбородка текло, капало. Ганс, Курт, Эрих, шумно сопя, терпеливо ждали своей очереди, поглядывали недружелюбно.

Подполковник смотрел в окно, барабанил по столу пальцами.

Он проигрывал. Терял авторитет в глазах подчинённых. Это было неприятно.

Зоя попыталась встать, охнула, потеряла равновесие, упала ничком, дрогнула половица, звякнуло дужкой ведро.

– Эрих! Зигфрид! На помощь!

Зою подхватили под мышки, вскинули, подтащили, усадили на венский стул напротив подполковника. Уронила всклокоченную голову, уронила между коленок набрякшие кисти рук.

– Милая, добрая девочка, не надо упрямиться, не надо ломаться, – вкрадчиво заговорил подполковник. – Мы знаем о вашей диверсионно-разведывательной школе почти всё. Мы хотим знать всё. Помогите нам – и останетесь в живых!

Зоя усмехнулась. Усмешка бросила офицера в дрожь.

– Есть не давать, пить не давать! В чём мать родила – на мороз!

Вскочил, выскочил, хлопнув дверью.   

Зоя вздохнула, зевнула, прикрыв ладошкой рот.

Ганс, Курт, Эрих, Зигфрид курили в углу, под иконами, посматривали, обсуждали вполголоса, густой сизый дым задумчиво плыл по комнате…

Вошёл молодцеватый офицер, румяный, весь хрустящий с мороза, улыбнулся, шутливо отдал честь, кинув к фуражке руку.

– Ваш персональный конвоир. Прошу любить и жаловать. Мир этому дому, пойдём – к другому.

– Позвольте мне одеться, – попросила Зоя по-немецки.

– Трусы и сорочку – можно!

На улице к ней подошёл крепкий мужичок в полушубке, в заячьем треухе, присел на корточки, показал в улыбке крепкие жёлтые зубы:

– Здорово, кума! Что, несладко? Позволь представиться – лесоруб Семён Свиридов! Это я тебя немцам сдал!

– Вам отомстят за меня, – тихо сказала Зоя.

Свиридов поперхнулся, кашлянул в овчинную рукавицу. Встал, вздохнул, пошёл размашисто, не оглядываясь. Немцы проводили его восторженными криками.

 

Нет покоя материнскому сердцу.

Вырывается оно из груди и летит через поля и леса, через моря и реки туда, куда умчались в поисках справедливости и счастья любимые дети.

Вот книги, сложенные на этажерке аккуратной стопочкой.

Вот школьные тетрадки, разлинованные листочки, исписанные аккуратным густым почерком. Как солдаты застыли буквы в строю.

«В человеке должно быть всё прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли».

«Быть коммунистом – значит дерзать, думать, хотеть, сметь».

«Гибель героя в шекспировских произведениях всегда сопровождается торжеством высокого морального начала».

Подошла к оледенелому окну Зоина мама с тетрадкой в руке, долго глядела в румяные от мороза небесные дали. Прилетела синица, стукнула в стекло клювом: не горюй, мамочка, будет тебе вскоре весточка от любимой дочери.

 

В колхозном сарае, зарывшись в сено, она задремала, и была захвачена врасплох.

Навёл фашистов лесоруб Свиридов, охранявший свой дом от поджога. Ходил с берданкой туда-сюда, вглядывался, вслушивался: обещали за бдительность немцы бутылку водки.

Пот прошиб лесоруба, когда замаячила в поле тёмная фигурка.

Понял: продрог незнакомец в прокалённой морозом чащобе, в тепло потянуло болезного. Выждал, проводил до сарая взглядом и рысцой – к немцам.

Ничего не понимали те спросонья, глядели ошарашенно, а когда поняли, всё пошло как по нотам, рассыпались, окружили, обложили, замкнули входы и выходы.

 

До глубокой ночи гонял её босиком по снегу мокрогубый мальчишка в пилотке, в шинели на рыбьем меху. Изрезала ноги настом, тянула за собой кровавую стёжку.

Другой, мужчина солидный, развязал руки, уложил на широкую лавку, сунул под голову подушку, накрыл тёплым одеялом. Уснула. Снилась Москва. Мама, руки – в муке, пирожки с яблоками.

На рассвете хозяйка избы Прасковья Кулик присела на девичью лавку, поправила сползшее одеяло. Проснулась Зоя. Смотрела выжидающе.

– Откуда ты?

– Московская.

– Как тебя зовут?

Сжаты разбитые губы.

– Где родители?

Сжаты разбитые губы.   

– Для чего тебя прислали?

– Мне было задание сжечь деревню.

– Кто был с тобой?

– Со мной никого не было, я – одна.

– Кто ночью сжёг дома на окраине?

– Сожгла я. Сколько сгорело?

– Три дома. Во дворах сгорело двадцать лошадей.

– Немцы погибли?

– Нет, успели выбежать.

– Вам надо было уехать из деревни, тётенька.

 

Розовел восток. Розовели снега, ночная синева стекала в следы и ямки. Не было безобразья в природе, и лишь пепелище – дело рук человеческих – чернело непотребно и пугающе.

– Пойдём, я тебе покажу, кто тебя сжёг, – сказала ранним утром Федосья Солина Аграфене Смирновой, безутешно плачущей над пепелищем.

 

Не дом – проходной двор. Натоптали, нанесли с улицы снега любопытствующие солдаты, старики, женщины, дети. С ноги на ногу переминались у порога, шептались, указывали варежками в налипших ледышках.

– Здравствуй, Прасковья!

– Здравствуйте, люди добрые!

– Вот она, тварь! – крикнула Федосья, указав варежкой. И коршуном пала на лежащую у печки Зою. Аграфена кинулась на помощь.

Топтали тяжёлыми валенками. Били кулаками. Запускали цепкие пальцы в растрёпанные волосы. Сопела Зоя разбитым носом.

– Вам надо было уехать из деревни, тётеньки…

– Получай, сука!

– Креста на вас нет! Пошли прочь! – замахнулась ухватом Прасковья.

Отбежали, втянув головы в плечи.

Схватила Смирнова напоследок стоявший у порога чугунок с помоями, выплеснула помои на Зою, метнула чугунок в девичью голову.

– В клочья! В лоскуты! В распыл!

 

Лучистые серые глаза. Распухший нос. Раздутые, почерневшие губы. В коротко остриженных тёмных волосах – несколько сухих травинок.

– Вы отказываетесь сотрудничать с нами?

– Да.

Пахнут офицерские шинели морозной свежестью, румяная кожа тщательно выбритых щёк – цветочным одеколоном.

Сели за стол, закурили душистые сигареты.

– Эрих! Зигфрид, на помощь!

В сенях загремело опрокинутое ведро, два дюжих молодца в суконных мундирах стали как лист перед травой.

– Принесли то, что мы просили?

– Принесли.

На стол с грохотом вывалили из объёмистого портфеля плоскогубцы, щипцы и щипчики, заточенные стальные крючки, иглы разных размеров.

Зою попросили подойти.

Офицер тиснул крепкими пальцами бледную девичью руку с выступающей у запястья косточкой, осмотрел внимательно.

– Красивые у вас ногти, ухоженные. Жаль, но придётся их удалить.

 

Трёхметровый ошкуренный столб посреди деревни похож на мачту корабля. Засыпан вокруг снег опилками, кусочками коры, жёлтыми щепками, кудрявыми стружками. Привяжут к столбу весёлый белый парус, захлопает, заполощется он на ветру, и отправится планета Земля на поиски вселенского счастья.

 

– Быстрей! Быстрей! – торопили фашисты.

Не получалось быстрей: средневековыми латами гремели обледеневшие ватные брюки, всю ночь пролежавшие в сугробе, распухли, посинели обмороженные ноги. Помогла Прасковья. Пачкая кровью рукава, надела на Зою серую спецовку с карманами по бокам, утеплила ноги чулками.

Зигфрид поскользнулся в кровавой луже и чуть не упал, подхватил его на излёте вездесущий Эрих.

– Быстрей! Быстрей!

Не смогла Зоя встать с пола без посторонней помощи, подошли Курт и Ганс, подхватили под мышки, потащили к выходу.

– Мне бы сапоги…

– Обойдёшься!

«Поджигатель домов» – вот что написано на фанерке по-русски и по-немецки.

Фанерку – на грудь, сбоку – брезентовую сумку с огнедышащими бутылками.

– Шнель! Шнель!

Росла толпа по мере приближения к виселице, клубилась тёмной снеговой тучей.

Женщины, старики, дети, фашисты – конные и пешие, пособники фашистов – Семён Свиридов, Федосья Солина, Аграфена Смирнова. Подобрала на дороге Смирнова увесистую палку, щерила жёлтые клыки, пылая местью.

 

У подполковника Рюдерера – мешки под глазами, складки – в углах рта.

Налита голова свинцовой тяжестью от бессонной ночи. Русская девчонка во всём виновата. Не открыла ему девчонка ни одной тайны, посмеялась над его бессилием, плевала на его угрозы с высокой колокольни. Вот и сейчас – в чём душа теплится! – стоит с гордо поднятой головой, смотрит на врагов с презрением.

 

Вздохнула Зоя. Собралась с силами. Закричала по-девчоночьи звонко:

– Эй, товарищи! Чего смотрите невесело? Будьте смелее, боритесь, бейте немцев, жгите, травите!

Фотограф, цокая языком, щёлкал фотоаппаратом, налетал то спереди, то сзади, то слева, то справа, суетой своей оттягивал казнь, и подполковник недовольно поморщился. Витая верёвка, свисавшая с перекладины, превращалась в язык тяжёлого вечевого колокола, звон которого был тревожен и гневен.

– Мне не страшно умирать, товарищи! Это счастье – умереть за свой народ! – закричала Зоя.

Планета уходила у неё из-под ног, в пасмурном небе кружило вороньё, кулак промахнувшегося Зигфрида скользнул по скуле, она увидела мальчика в шапке-ушанке, его настежь распахнутые глаза, и кричала уже только ему, и слова были огненные, бушующие:

– Советский Союз непобедим! Победа будет за нами!

– Русь! – заорал Зигфрид.

«В далёкие времена, когда правил Киевской Русью князь Владимир, создавались былины о богатырях, отражавших набеги кочевников и обладавших великой силой, среди этих богатырей был Илья Муромец. Много героев-богатырей в русских былинах, но Илья Муромец – первый из них», – вспомнилось Зое. Подобие улыбки змейкой скользнуло по разбитым губам.

 

Вначале была встреча с генералом армии Жуковым, потом – с Председателем Государственного Комитета Обороны СССР Сталиным.

Потом начальник разведотдела штаба Западного фронта Корнеев вручил разведчицам Милорадовой и Булгиной по ордену Красной Звезды. 

– Да за что? За что? За какие-то смятые бумажки? – искренне удивилась Клава.

Переправляясь через реку Нару, девчата промочили документы и карты, захваченные в немецком блиндаже, и хотели их выкинуть.

– Дорогие мои девчонки, да мы по этим «бумажкам» контрнаступление начинаем! – взволнованно воскликнул Корнеев.

 

Из сообщения майора Спрогиса и полкового комиссара Дронова
      секретарю Центрального Комитета ВЛКСМ Н. А. Михайлову
      о группе партизан, погибших в Волоколамске.

Акт по осмотру и опознанию восьми повешенных в г. Волоколамске

г. Волоколамск, 9 января 1942 г.  

Мы, нижеподписавшиеся члены комиссии в составе: полкового комиссара Дронова Н.Д., ст. лейтенанта Клейменова М.А. (от Разведывательного отдела штаба Западного фронта), Сизова Н.Т. и Шелепина А.Н. (от МК и МГК ВЛКСМ), Мыларщикова В.П. (от Волоколамского РК ВКП(б)), Бурдина Г.Е. – председателя Волоколамского райисполкома, Брызгалова Н.В. – райвоенкома г. Волоколамск, Петрова И.И. – сержанта от Волоколамского городского отделения НКВД, Локтюшина И.Д. – секретаря Волоколамского РК ВЛКСМ, составили 9 января 1942 года настоящий акт по осмотру и опознанию восьми товарищей, повешенных в г. Волоколамске.

Установлено следующее:

1. При опросе очевидцев – граждан г. Волоколамска, Зиминой П.Д. и её дочери, установлено, что в первых числах ноября в доме, где они проживали (Волоколамск, Н.Солдатская, 32), производился допрос германскими офицерами 8 советских граждан.

После допроса все 8 человек в тот же день были расстреляны из автоматов и повешены на площади в г. Волоколамске, причём некоторые из товарищей при повешении были ещё живы.

Гражданка Зимина, её дочь, а также тт. Бурдин, Брызгалов и Мыларщиков по предъявленным фотографиям (Разведотделом штаба Западного фронта) опознали, что среди повешенных были тт. Пахомов К.Ф., Кирьяков П.В., Галочкин Н.А., Ординарцев В.В., Маленков И.А., Луковина-Грибкова А.В., Полтавская Е.Я., Каган Н.С.

2. Комиссия произвела раскопку братской могилы, где похоронены 8 повешенных граждан.

Осмотр трупов подтвердил показания вышеуказанных товарищей, ещё раз подтвердил, что повешенными являются тт. Пахомов К.Ф., Кирьяков П.В., Галочкин Н.А., Ординарцев В.В., Маленков И.А., Луковина-Грибкова А.В., Полтавская Е.Я. и гражданин  Каган Н.С.

3. Комиссия на основании показаний очевидцев допроса и казни установила, что товарищи Пахомов, Кирьяков, Галочкин, Ординарцев, Маленков, Луковина-Грибкова и Полтавская вели себя героически, как истинные патриоты своей Родины.

При расстреле выкрикивали лозунги «Да здравствует Сталин», «Да здравствует Родина!» и т.д., а гражданин Каган на допросе вёл себя трусливо, просил пощады.

О чём и составлен настоящий акт.

Подписи: Дронов, Клейменов, Сизов, Шелепин, Мыларщиков, Бурдин, Брызгалов, Петров, Локтюшин

 

Ст. лейтенант                                                               Селиванов

 

На курсах немецких разведчиков в посёлке Красный Бор, расположенном в семи километрах от Смоленска, обучалось пятьсот человек. В свободное от учёбы время можно было гулять в великолепном, заваленном по уши снегом, оглушённом тишиной бору, любоваться умопомрачительными пейзажами.

С жадностью, всей грудью вдыхал целебный воздух Василий Клубков и не мог надышаться. Его не наказали за попытку сжечь дом в Петрищеве, к нему отнеслись с пониманием, и он дал согласие работать на благо непобедимой германской армии.

– Вам необходимо собрать самые детальные сведения о наступающих частях Красной Армии, – сказал ему через месяц молодцеватый офицер с безукоризненным пробором в покрытых перхотью волосах. – Сфера деятельности – Борятинский район. Связь через агента Музыченко.

Хотелось кричать от восторга. Хотелось плакать от счастья.

Не будет он собирать детальные сведения, он снова встанет в ряды защитников Родины, и отольются волку овечьи слёзы.

 

Политрук расстегнул отшлифованную временем кобуру, вынул ребристый, угловатый револьвер, положил на стол. Грохот металла о дерево был сродни грохоту снежной лавины. Серая палочка пепла сорвалась с сигареты и разбилась о столешницу в прах. Всё повторялось, как в страшном сне.

Вася долго и обстоятельно рассказывал о героическом побеге из плена, о лютой ненависти к врагу, не отклонялся от курса, и ему поверили, оставили в покое, угостили папироской.

– В составе группы из бывших военнопленных и отставших от своих частей поедете в Козельск, на пересыльный пункт, – сказал политрук, пряча в кобуру оружие. – Сейчас каждый человек на счету. Думаю, всё у вас будет в порядке.

 

Мёртвая девушка лежала на сорванной с петель двери.

В новогоднюю ночь надругались немцы над промёрзшим телом повешенной: оголили груди, стесали кинжалами сосок, сорвали брюки, трусы, кололи штыками, стреляли, как в мишень. Волосы забиты снегом. Пальчики рук – без ногтей, вместо ногтей – розовые ямочки.

– Какие приметы помнишь? – спросил Клаву врач – специалист по военной экспертизе.

Спазмы сдавили горло.

– На левой ноге через колено – шрам: Зоя в детстве от быка спасалась, полезла через колючую проволоку.

– Есть такой шрам, – сказал врач, присев перед телом на корточки.

– Родинка возле пупка, – дрогнувшим голосом сказала Зоина мама.

– Есть такая родинка…

Опустилась мама на колени, как слепая ощупала дрожащими руками  заледеневшее тело дочери. Взвыла метель, с размаха швырнула горсть снега в материнские волосы.

 

Васю таскали на допросы, просили рассказать правду.

Рассказывал о героическом побеге, о лютой ненависти к врагу, намозолил язык.

– Сказка про белого бычка, заезженная пластинка! – хлопнул ладонью по столешнице Артур Спрогис. – Ты про Красный Бор давай, про немецкую разведшколу!

Вася заплакал навзрыд, закрыл лицо руками.

Он ужаснулся тому, что он сделал. Осколок дьявольского зеркала, искажающего мир, попал ему в глаз, и заледенело его сердце. И вот теперь, в момент истины, выскочил осколок вместе со слезой, и оттаяло сердце, и мир обрёл гармонию.

Он снова любил социалистическую Родину и готов был отдать за неё жизнь.

Ларчик открывался просто: в немецкую разведшколу в Красном Бору внедрён был агент Спрогиса.

 

Шестнадцатого февраля тысяча девятьсот сорок второго года Зое Космодемьянской было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

 

«Верьте мне, Любовь Тимофеевна, что за Зою буду мстить я – товарищ-боец, член одного и того же отряда, – написала девятнадцатого февраля Зоиной маме Клавдия Милорадова. – Пока от моей руки погиб только один фашист, но клянусь Вам, что теперь их падёт от моей руки гораздо больше. Все они найдут свою могилу под стенами нашей родной Москвы, за которую отдала жизнь Ваша дочка.

Я никогда не трусила, а теперь буду ещё смелее. Буду, как Зоя, и если погибну, то смерть приму так же спокойно и смело, глядя ей прямо в глаза. Если вернусь живой со своего шестого задания, с честью скажу Вам: «Дорогая Любовь Тимофеевна, я сделала кое-что полезное для защиты нашей столицы».

До сих пор не могу забыть последний день на привале за линией фронта, когда Зоя поделила со мной кусочки льда, зная, что я очень устала после разведки и хочу пить. Она была хорошим товарищем, была мужественным бойцом. Память о Зое будет жить вечно, её имя никогда не будет забыто, оно войдёт в историю Великой Отечественной войны. Будьте здоровы! До скорой встречи после нового задания, когда я приду с Победой!».