Александр СМЫШЛЯЕВ. ДОМИК ПОД ВУЛКАНОМ. О книгах, подаренных друзьями

 

Александр СМЫШЛЯЕВ

ДОМИК ПОД ВУЛКАНОМ

О книгах, подаренных друзьями

 

1. Размышления о Руси глубинной и Руси дальней

Поэты сваливаются на наши головы прямо с неба. Не спрашивая нас, и не предупреждая. Раз – и свалился. И ты, оглушенный, долго не можешь прийти в себя, не понимая, что теперь у тебя под ногами – твердь земная, или зыбь звездной лестницы, уходящей в небо. Куда теперь поведет тебя первый же твой шаг? Уж точно не туда, куда ты шел или намеревался идти. Свалившийся на тебя с неба поэт всё испортил. Или всё поправил?

Сижу за рабочим столом в своем загородном домике под Корякским вулканом посреди Камчатки. Вокруг – никого, дачи соседей заколочены до весны. Только лиса хозяйничает за моим окном – пришла из ближнего леса поживиться. Чувствует запах дыма из трубы моего засыпанного снегом жилища, поэтому смекнула: там человек, он что-то ест, значит, что-то и выбрасывает.

Наверное, такие же мысли и в головёнках у воробьёв. Но их-то я специально подкармливаю пшеном или гречкой. Теперь на дармовщинку слетается их до сотни, а то и больше – разнесли радостную весть по округе. Рассядутся по березам и чирикают, наглеют: эй, хозяин, выходи, насыпь пшена! 

Тут же и черная ворона кружит. Да и не одна. Они, чёрные, не серые, – наши, северо-восточные, крупные, но поменьше юконского ворона, которого много на островах и севере Камчатки. Где завелась черная ворона, там чайке делать нечего, прогонит. И коршуна прогонит, если не одна, а хотя бы соберутся две. Поэтому воробьи под их защитой, вот и наглеют.

К тому же кошку Мурку, грозу воробьев и полевых мышей, я отправил домой, в город. Нечего ей теперь здесь делать – снег кругом, кошки его не любят. А спать сутками напролет можно и дома. Но до этого мы жили с ней душа в душу, вдвоем. И разговаривали по вечерам, когда я уставал говорить с компьютером или листом бумаги. Совсем как московский поэт Геннадий Иванов, который тоже, оказывается, частенько коротал деньки вдвоем с котом Васькой:

Кот Васька ест осоку,

а я пью чай. Сидим.

Житейскую мороку

оставили мы с ним.

Над нами солнце ходит,

а вечером луна…

Ничем не занят вроде,

а жизнь полным полна.

Один из свалившихся мне на голову поэтов – как раз Геннадий Иванов. Он недавно прислал мне свою книгу стихотворений «Горит костёр», совсем свежую, изданную только что, в конце 2020 года в «Российском писателе» у Николая Дорошенко. И даже подписал: «Саша, спасибо тебе за всё. А по этой книге – за фотографию слева. Чувствуется океан. Обнимаю, Гена. 30.11.20 г.».

На фотографии в книге – он на берегу Тихого океана здесь, в Петропавловске-Камчатском. Фоном – наш черный песок Халактырского пляжа и белая пена океанских волн, сливающихся с небом, тоже подернутым белыми полосами разодранных ветром облаков. Вид у Геннадия на фотографии несколько растерянный, а взгляд задумчивый. Похоже, увидев океан, столкнувшись с ним один на один, он думает о силе и красоте дикой стихии, пытаясь осмыслить открывшуюся перед ним картину и свои эмоции, а то и сразу облечь в стихи.

Гляжу на фотографию, на книгу и чешу затылок: к добру ли упал на меня поэт Геннадий Иванов, или наоборот? Стихи у него не из тех, которые можно читать, лихо перелистывая страницы книги. Они цепляют, останавливают, задерживают мысль, а затем заставляют перечитывать текст снова и снова. Тут уж не до лисы, и не до воробьев. Зашторил окно, подбросил дров в печку – и читаю Геннадия Иванова!

Читаю, но побаиваюсь душевных откровений поэта и собственных открытий в его стихах. А если он меня увлечет и поманит гулом своей откровенной души? Не брошусь ли я, сломя голову, куда-нибудь в дебри Центральной Камчатки ловить собственный душевный гул? А то и улечу в Белогорье, или на Курщину, или Орловщину – да куда угодно, лишь бы осуществить давнюю мечту – объехать Русь, которой, собственно, не видел, живя с рождения на сибирских окраинах, где Русь отдается только эхом.

Но тем и хороша тихая жизнь в домике под вулканом, среди белого, нетронутого снега, что можно отрезвиться жизнью и пейзажами, дарованными мне Богом здесь, на Камчатке, насытить душу ими и никуда не поехать, продолжая сутками сидеть за собственным рабочим столом перед собственным компьютером. Думать, мечтать, писать. А вечерами перечитывать Геннадия Иванова.

Была такая лёгкость и беспечность,

И к сердцу не примешивался страх.

Река текла. И жизнь текла. И вечность

Текла куда-то в Божьих берегах.

Конечно, к добру мне книга этого русского поэта! Она насыщает душу Русью! «Родина… Замысел Божий, что ото всех утаён».

Вспоминаю 2008 год, Берингов пролив между Россией и Америкой. Пограничный сторожевой корабль «Анадырь» идет из Тихого океана в океан Северный, он же Ледовитый. Я и несколько моряков стоим на палубе, опершись на леера, и вглядываемся в пустынный и холодный чукотский берег у мыса Дежнёва. И представляется мне, что вижу я с этого краешка земли всю мою Россию. Вся она передо мной – от восточного берега до западной границы! Огромная, красивая, серьезная и веселая, печальная и счастливая, увитая лентами рек и расшитая бирюзой озер и ромашковыми полями. С дымом из труб, деловито поднимающихся над металлургическими заводами и с копрами глубоких шахт. С кораблями, идущими в порты и пунктирами железных и автомобильных дорог. С миллионами людей, живущих в городах и сёлах. И все это охраняют пограничники, прокладывая курс на норд вдоль российско-американской межи среди туманов и льдов Берингова и Чукотского морей. Охраняют зорко, надежно, ведь охраняют Родину!

«Родина... Замысел Божий, что  ото всех утаён...».

– Глядя на берег, какой ты представляешь Россию, которая расстилается перед нами отсюда и до самой польской границы? Она здесь начинается и идет туда, на запад – до Сибири, до Урала, до Москвы и еще дальше, до Белоруссии и Польши. Мне интересно, какой ты ее представляешь? – обращаюсь я к моряку-срочнику, стоящему рядом.

Он озадаченно смотрит на меня. Затем взгляд уходит в сторону – парень задумался.

– Представляю только карту России, – вскоре отвечает он. – Как учили по географии. Я ведь сам с Сахалина, в России пока не был, даже во Владивостоке не был, хотя у меня там старший брат живет. Поэтому не представляю Россию. Я не знаю, какая она, только по телеку видел…

Теперь озадаченно смотрю на парня я. И задумываюсь. А ведь он прав: трудно представить нашу огромную Россию во всей ее полноте, если никогда не видел. Перед мысленным взором таких людей, особенно молодых, не накопивших знаний, встает только карта и ничего более. А ведь сколько народу в стране, живущего в своем тесном мирке, на своей маленькой территории, ограниченной районным, максимум – областным центром. И неправда, что в наше время нет таких людей. Они есть. А если и бывает человек «на материке», как говорят на Северах и Дальнем Востоке, то эпизодически, и полной картины российской жизни все равно не знает. Как не знаю её и я.

Что такое родина в жизни человека? Только ли место рождения, к которому, конечно же, привязываешься душой и телом? Или нечто большее? Каждому из нас Бог подарил родину малую и Родину большую. И в чём здесь замысел Божий, о котором говорит поэт Геннадий Иванов? Или он действительно напрочь утаён от людей, и мы его не разгадаем? Да и надо ли разгадывать этот замысел?

Зачем, почему в 1943 году отдал жизнь под Прохоровкой корякский писатель Кецай Кеккетын, который до войны никогда России не видел, и даже в Петропавловске не бывал, живя на севере Камчатки, в тундре среди оленеводов и охотников? Только три года он прожил в Ленинграде, направленный туда учиться в Институте народов севера. Этого ли времени ему хватило, чтобы ощутить себя причастным к судьбе большой страны? Это поднимало его в атаку?

А что поднимало в атаку другого камчадала, гвардии сержанта Иннокентия Плотникова, который уж точно далее родного селения нигде и никогда не бывал? Его воспел земляк, камчадальский поэт Георгий Поротов:

Там, у Курска, в неистовой схватке

Пал весёлый гвардеец с Камчатки.

Над землей промелькнула комета,

Но осталась тропинка из света…

Наверное, это правда: чувства Родины нам не разгадать. Оно есть, и слава Богу!

Слава Богу, что у каждого есть родина малая! Слава Богу, что есть у нас Родина Большая! По сути, это одна Родина, а это и рождает в нас сопричастность к общей жизни на нашей Родине. И чем сильнее чувство сопричастности, тем больше любви и меньше страха перед возможной жертвенностью во имя Родины, нашей России. И где бы человек ни жил – в Ростове-на-Дону или Москве, в Чите, Кемерове или Петропавловске-Камчатском, он одинаково причастен к судьбе своей Родины.

И недаром мой дед Смышляев Степан Филиппович, казак, конник из Сибири, сидя на берегу только что форсированного Днепра, сочинял стихи, рвущиеся из его души:

Ой, Днипро, Днипро,

Ты широк, глубок…

Сроду он не видел и не знал Днипро. А вот увидел, переплыл живым, но потерял боевого коня, и умягчила сердце солдата река, её святая вода, умывшая и окрестившая когда-то первых русичей-христиан, и рванула из души потаенная любовь к Большой Родине, за которую он шел с боями на коне и с шашкой от самой Москвы, с 1941 года, а в 45-м дошел до Берлина. Он прошел через бешеные конные атаки, страшные рубки, дважды был ранен, потерял в тылу, в Сибири, мать и старшего сына, умерших от болезней и голодухи, ронял слезы над письмами, сообщавшими об этом, рвал и метал от горя, но шашку и карабин не бросил, дошел, доскакал, победил! Он видел, что вся страна в равных страшных условиях. И если там, в тылу, надрывались от работы, пухли и гибли от недоедания, то здесь, на фронте, лилась кровь и повсюду встречались сожженные сёла и разрушенные города, черными тучами висело над землей горе. И лишь незнакомая доселе, но русская река смогла умягчить, успокоить сердце солдата. И лирикой наполнилось оно…

«Родина… Замысел Божий, что ото всех утаён»…

1 января 2021 года, через час или два после боя курантов умерла в Петропавловске-Камчатском поэтесса, член Союза писателей России Ольга Шишкова. Больная, прошедшая через несколько операций, похоронившая сына и мужа, оставшись с престарелой матерью на руках, она, преодолевая боль, жила только творчеством. Перед новогодними праздниками у нее во Владивостоке вышла книга «Молчание Камчатки», и Ольге прислали самолетом два экземпляра, остальной тираж неспешно шел на Камчатку морем. Но две книжки прислали, и Ольга успела подержать их в руках, полелеять. И умерла рядом с ними, они остались лежать у кровати. Она писала поэму «Молчание Камчатки» много лет. Писала, борясь с болезнью. И победила, успела закончить и даже издать! В поэме – вся судьба Камчатки, и вся судьба поэта. Она написана отдельными главами, каждая из которых – тоже самостоятельная поэма. Собранные вместе, они – путь Камчатки во времени. Путь Камчатки в ее молчании. Почему молчании? Да потому что молчание – это терпение и несогласие! Терпение территории, несправедливо «задвинутой» в дальний угол государственных интересов и экономики. Терпение ее народов от бесчинства чиновников, которые, пользуясь тем, что Камчатка забыта и отодвинута, чинили на ней откровенные произвол и казнокрадство. И так было из века в век. И сегодня, когда Камчаткой вроде бы восхищаются, о ней начали говорить, сама она молчит. Многозначительно молчит. Но никто не задумывается над причиной ее молчания.

Хотя, кому задумываться? Ведь вся Россия молчит. О молчании России написал в 2008 году в журнале «Наш современник» поэт Геннадий Иванов: «…Подлинная Русь по-прежнему ушла в укрытие. Не согласилась существовать вместе с нынешней властью. Она опять в глубине. Когда надо, снова вернется».

Вот и Камчатка в глубине, как и Россия, похожая на те реки, которые, по Иванову:

…вдруг пропадают из виду,

уходят под землю и долго текут под землей.

Россия – такая река, и теперь её ищут,

А где она выйдет, об этом не знает никто.

И когда прервет молчание Камчатка, тоже никто не знает. А ведь она для чего-то сотворена Богом. Наверняка для чего-то важного, недаром до сих пор существует почти в первозданном виде, словно ждет чего-то, или кого-то. Ольга Шишкова в своей поэме как раз и отталкивается от момента божественного рождения Камчатки.

Пронизана любовью с высоты,

Камчатка, как иное измеренье.

Несут космическое отраженье

Каньонов и вершин её черты.

 

И в океан упавшая заря,

И главы гор в искрящихся коронах,

Лесная шерстка на пологих склонах,

И снега безымянные моря.

 

В разломах твердь. Земля ещё юна.

И в трещинах огонь, как в преисподней.

Дымящих сопок высится стена.

Выстреливает гейзер в час Господний…

Перечитываю эти строки и думаю о том, как мало нас, дальних, знают в России, в Москве? Недаром у сибиряков, северян и дальневосточников издавна сложилось мнение, что Москва знает только сама себя, любуется в собственные зеркала, нашего отраженья в них нет. А между тем, в наших дальних пределах живут замечательные и талантливые люди. Чистые душой, искренние. Но, видимо, излишне скромные, не привыкшие обходить рядом идущего, затирая его плечом.

Конечно, наши земли в составе России молоды, они не пережили большой и всеохватной отечественной истории, как сама Русь. И мы, насельники этих земель, не можем ни мыслями, ни образованностью тягаться с жителями глубинной Руси. Там – всё устоявшееся, уже почти академическое, у нас – всё еще шаткое, многое только строится или достраивается. Но есть одно отличие в нашу пользу: в Руси глубинной многое пройдено и забывается или давно забыто, затёрто, у нас же всё только начинается. Мы, иркутские да камчатские, енисейские да барнаульские, тобольские да колымские, сегодня более сохранившиеся русские, российские, нежели многие московские да воронежские, питерские да белгородские (не в обиду им это сказано). И пусть мы не знаем и образно не представляем себе многих храмов, названиями которых то и дело «постреливают» в своих речах глубинные русские – храм на Нерли, Никольский собор, Спасо-Преображенский храм и т.д., не указывая места их нахождения, подразумевая, что всякий это знает, – но мы зачастую не знаем их, и строим свои храмы, названия которых незатейливы – во Имя Спаса Нерукотворного, во Имя иконы Божьей Матери «Казанская» и т.д., – но они такие же православные, такие же необходимые и любимые. Нам в этом смысле нечем удивить – всё, как у всех. И щегольнуть нечем, в том числе историзмом. Но в этом ли Божий замысел Родины?

В бесхлебной, дикой и немирной стороне,

От первой церкви, первого прихода,

Господних слов, проросших в целине,

Отец Иосиф первым видит всходы…

Так зарождалась Христова вера в дальней России. Так описывает ее Ольга Шишкова. Так оно и было, потому что Шишкова специально и много изучала историю Камчатки, работая над поэмой. Изучала все ее этапы, и шла от главы к главе, без спешки, потому и понадобилось ей несколько долгих лет, прежде чем была поставлена точка. Да и точка ли? Скорее, многоточие. Но сама Ольга Шишкова свою историю уже не допишет, увы.

Расширяли Родину, дойдя до её восточной кромки, казаки. Шли в неизведанные края, жертвовали собой, терпели голод и холод, но шли. Почему? Только ли за наживой, собольим да лисьи мехом, как склонны считать некоторые историки? Конечно, нет! Шли по той же причине, по которой поднимались в атаки, под пули, солдаты Великой Отечественной. Для блага Отчизны, «прикрепить тебе, батюшка Царь, землицы новой, пока тёмной, но буде светлой, как постараемся…».

И старались! Семён Дежнёв почти двадцать лет ходил в составе казачьих отрядов по енисейским, алданским да оймяконским далям, пока не остался служить на реке Колыме. В 1648 году он со спутниками вышел из устья Колымы в Ледовитое море и, терпя многие лишения, достиг Каменного Носа, который позже назовут мысом Дежнёва. «А лежит тот Нос промеж сивер на полуношник. А с русскую старону Носа признака: вышла речка, становье тут у чухочь делано, что башня ис кости китовой. И Нос поворотит круто к Онандыре реке под лето, а доброво побегу от Носа до Анандиры реки трои сутки, а боле нет. А итти от берегу до реки недалет, потому что река Андыр пала в губу».

И пошел коч Дежнёва к югу, дальше искать земли, но вскоре разбился о камни у северной Камчатки, которой тогда ещё и знать не знали, считая землицей неизведанной. Выбрались казаки на студёный берег и десять недель шли посуху назад, к реке Анадырь. Воля к жизни толкала их вперед. А сам Дежнёв еще и отписку о походе должен был доставить. И принес её и подал начальству. Только пролежала отписка десятки лет в Якутске, до Москвы и царя не дошла, и мореплаватель Витус Беринг, а не Дежнёв, считается первооткрывателем пролива между Азией и Америкой, потому что слишком поздно узнали, что Дежнёв на много десятилетий раньше Беринга обогнул Каменный Нос. Хотя, конечно, не ради славы шли дежнёвцы туда…

Потомки Дежнёва, как и потомки большинства казаков, пришедших на крайний Северо-восток из северной Руси, а кто уже из Тобольска, стали коренными дальними северянами. Так и потянулся северный казачий род от поколения к поколению. Эти уже полностью были оторваны от России, знали только службу, походы, да снега Севера. Руси совсем не представляли. Женились на якутках, юкагирках, ительменках. Так зарождалось сибирское людское племя.

Прадед мой Смышляев Филипп Павлович пришел в Сибирь из Вятки, и это была другая ветвь сибиряков, поздняя, чисто русская, славянская. А вот отчим мой Лоскутников Георгий Афанасьевич был забайкальским гураном – отец русский казак, а мать монголка. Они-то и есть кровные сибиряки.

Смешалось в Сибири за столетия много кровей. Но скрепляла всех кровь русская. И скрепляло Православие. 

Конечно, русские, живущие в центральных регионах России, внутренне отличаются от нас, дальних. Они видят Русь глубинную изначально, с рождения. Они живут в ней. Мы же знаем ее плохо, а так хочется узнать, а то и до донышка познать, понять. Так хочется, так тянет!

Полюби свою родину малую,

Полюби и цветы, и снега,

И студёную воду, и талую,

Полюби эту землю усталую

И прошедшие здесь века.

Геннадий Иванов словно дразнит нас, дальних. Дразнит и зовёт на Русь, на свою родину малую. Чем ответим мы ему? Чем я отвечу, сидящий в своем домике под вулканом и разглядывающий через оконное стекло ленивые змейки начинающейся долгой камчатской пурги?

Пожалуй, отвечу словами коренного сибирского писателя, забайкальца, а ныне иркутянина, моего друга Анатолия Байбородина, тем более что книжка его тоже лежит у меня под рукой и название у книжки высокое, весомое – «Яко богиню землю нареки»: «…Приступало иной раз такое чувство, что если уж нынче летом не приеду в Сосново-Озерск, то всё, что-то самое очистительно светлое, связанное с детством и озером, с деревенской жизнью, со степными увалами и голубичными лесами, пропадет в душе, оставив после себя холодную скуку…» («Что посеешь, то пожнёшь»).

Родились и прижились мы на земле Дальней России. И светла да любима для нас эта наша земля. Помню, как однажды летом приехал я на свою родину в сибирскую Горную Шорию, в свой посёлок Темир-Тау, по которым соскучился, живя далеко на Камчатке. Обнял и поцеловал мать, пожал руку отчиму и вскоре убежал в окрестную тайгу, к речке Золотушке. Лежал среди трав и цветов, раскинув руки и глядя в синь родного неба. И шептал имена деда, бабушки, дядьки, живших когда-то неподалеку, взрастивших меня, и чувствовал тепло родной земли, слышал ее каждой клеточкой жаркого тела, и не было на свете человека, счастливее меня!

Родина! Это наше всё: предки, мама, дети, внуки, друзья! Судьба наша. Жизнеощущение и характер наш. И всё это я нахожу в стихах Геннадия Иванова, и они откликаются во мне. Вот, откликнулись этим трактатом.

И, признаюсь, его книга «Горит костёр» открыта у меня на стихотворении «Поэзия неотменима». Почему бы?

Поэзия неотменима.

Да, многое мимо и мимо…

Но вдруг открывается строчка!

Как будто весенняя почка!

Сколько же в этой книге таких «весенних почек», я всю ее испещрил чернилами. Вот, рядом, еще одно стихотворение – «Я шагаю по белой дороге». Жизнеутверждающий текст:

…Но навстречу горят еще зори!

Но навстречу летят снегири!

Но навстречу – и поле, и море!

И – смотри! И – живи! И – твори!

Ещё долго я не закрою эту книгу. И буду смотреть на белый вулкан за окном и думать о России. И мечтать о Руси.

 

2. Навсегда остаться на Камчатке…

Сегодня солнце встаёт лениво. За ночь из океана нанесло сырости и серости, они запеленали небо, низко нависли над землей. Вулканов не видно, они наглухо занавесились, как и солнце, едва пробивающееся тусклым пятном сквозь наседающий небесный мрак. Грядет непогода.

С голодным, брошенным кем-то на дачах собачёнышем делюсь утренними бутербродами и сажусь за работу. Перечитываю вчерашнее, начинаю свежее.

Все-таки я не совсем прав, когда разделяю людей на ближних к Руси и дальних. Конечно, есть географическое разделение, а в сути своей все мы, люди российские, одинаковые. Да, мы, дальние, как и брошенный собачёныш, собирающий по дачным дворам кусочки, обделены многим по сравнению с теми же москвичами, и нас зачастую обвиняют в лености, инертности, неумении жить, крутиться, приспосабливаться, оправдывая неравенство, но это тоже внешнее. Да и неправда это, ведь сибиряки, оторвавшись когда-то от Руси, сами выживали, ни на кого и ни на что не надеясь. Недаром говорят, что в Сибири выковался у народа особенный характер. Но души остались русскими. И я внутри точно такой же, как, например, московский поэт Геннадий Иванов, или замечательная поэтесса из Петербурга Валентина Ефимовская, и чувствую себя таким же россиянином, таким же русичем, стоящим на той же ступени общества, как и они. И, главное, я такой же православный.

Но и там и здесь нашлись люди, которые обошли нас, обвели вокруг пальца, по-шулерски. Их богом были деньги, наш Бог – истинный, даже если не всякий из нас это понимал. А уже позже первые и нас привели к своему богу – американской мечте. Особенно нашу молодежь. Привели и указали: молитесь. И многие стали молиться. И молодые сибиряки тоже.

Всё почти уравнялось. И никто не вспомнит, что в Гражданскую войну именно сибиряки дольше других держались за державную, белую, привычную власть. Недаром адмирал Колчак поднял против большевиков именно Сибирь, уже не надеясь ни на Дон, ни на Русь. Мало кто вспоминает о том, что в Великую Отечественную войну встали последним, но смертельным заслоном перед Москвой сибирские полки, одетые в белые полушубки и обутые в серые валенки. И сегодня, когда всё снивелировано, выровнено благодаря пропагандистскому телевидению и заразному интернету, Сибирь гниёт медленнее и, возможно, успеет душевно уцелеть. Этому способствует, в том числе, равнодушие власти к провинции. А еще сибирский иммунитет к заразам. И это, мне кажется, все-таки дает больше шансов на благополучное выживание именно дальнему населению России. Ведь всё наносное, чужое, гадкое стремится туда, в центр, потому что там денежнее, сытнее, там и власть ближе, а, значит, ближе блага. Да, центр защищается, как может, гонит гадёнышей подальше от себя, в тот же Лондон, но гадкого накопилось слишком много, очиститься от него полностью и быстро не получится. Но там ветры эпохи дуют с большим напором, даже с гулом. Глядишь, задует и обновление, выдует…

Настроенные на волну Отечества поэты чутко реагируют на всё это, откликаясь гражданскими стихами. Вот и Геннадий Иванов много пишет о нынешних утратах, поисках и надеждах.

Встаёт мой дед и говорит: «А где Россия?».

Встаёт мой прадед и опять: «А где Россия?».

И третий, и четвёртый: «Где Россия?».

«Россия где?» – мне предки говорят.

А я в ответ: «России больше нету».

А я в ответ: «Она осталась с вами».

А я в ответ «Её уже не будет.

России нету места на земле».

И дед, и прадед, третий и четвёртый

Глядят в глаза мне. «Быть того не может!

Не может быть! Хоть что-нибудь осталось.

Ищите, мы поможем», – говорят.

Какое уж тут разделение на ближних и дальних, если всюду одно и то же. И мои предки спросят меня: «Куда подевали Россию?». Особенно бескомпромиссны будут солдаты, оставшиеся лежать в полях. Они погибали с мыслью, что жертва их не напрасна, Победа будет, и Родина воспрянет, задышит полной грудью.

И всё-таки у нас чище, пусть и намного беднее. 

Вот уже и своего бывшего губернатора мы похоронили здесь, на Камчатке, а не отправили тело на его родину, или в центр. До сих пор так и было. Но Владимир Афанасьевич Бирюков, последний председатель Камчатского областного исполкома, а затем первый постсоветский губернатор Камчатки, до конца остался верен региону, которым руководил в самое тяжелое для России десятилетие – с 1991 до 2000 годы. Последние двадцать лет после ухода с губернаторского поста и до своей кончины он никуда не уезжал, жил рядом с нами. И семья жила здесь же. Камчатцы знали об этом. Для многих это было важно. Потому и вздрогнули после известия о кончине Бирюкова.

Мало кто из высоких чиновников хотел бы лечь в землю дальней России, каждому хочется упокоиться поближе к Москве, а то и в самой столице. Потому и погосты у нас неприглядные – на них не хоронят больших чинов, значит и заботиться нечего. Но Бирюкова по воле его похоронили в Петропавловске-Камчатском на городском кладбище, у которого и названия-то нет – просто городское кладбище, хотя и четвертое по счету, уже путаница начинается, люди спрашивают: «На каком именно городском кладбище?». Но на этом кладбище стоит православная часовня и есть Аллея ветеранов, поэтому оно считается главным. И (о, время!) престижным.

Но дело всё-таки не в этом, а в том, что впервые в истории Камчатки её первое лицо похоронено в её земле. Впервые.

Вот залив твой

      и лес твой с большими груздями,

и везде валуны, валуны, валуны…

Ты навеки прибит золотыми гвоздями

к этим северным далям и плеску волны…

Поэт Геннадий Иванов написал это в память о другом человеке, но каждое слово здесь подходит и к Владимиру Афанасьевичу Бирюкову. Я нашел это стихотворение уже после похорон Бирюкова, когда вечером вернулся в свой домик под вулканом и, согревшись у печки после январского холода, привычно открыл книгу «Горит костёр». Наш бывший губернатор тоже прибил себя золотыми, то есть, вечными нержавеющими гвоздями к полюбившейся ему Камчатке.

Было грустно. Владимира Афанасьевича Бирюкова я хорошо знал, он доверял мне, открывался мне как журналисту, иногда брал меня в свои губернаторские поездки, даже дальние. Но дело не в его отношении ко мне лично, а в его любви к Камчатке, которая была хорошо видна всем, кто его знал. В прощальном надгробном слове я так и сказал: «Камчатке повезло, что в труднейшие для страны, лихие 1990-е годы руководил нашим регионом именно Бирюков. По-житейски мудрый, грамотный, опытный хозяйственник, справедливый и простой, душевный человек, он буквально на руках пронес Камчатку над пропастью того страшного безвременья, не дав погибнуть».

Так и было. И я вспоминаю наш с ним давний разговор в Москве. Я говорил ему:

– Откройте тайну, Владимир Афанасьевич, как вы умудряетесь не уронить Камчатку в пропасть? Ведь несете ее с завязанными глазами на вытянутых руках, идя по лезвию ножа. Справа бездна бюджетного безденежья, слева – яма, которую роют и роют вам недоброжелатели. И ведь несёте, Камчатка не падает.

Бирюков озорно смотрит на меня и выдыхает смешинку, слегка улыбнувшись:

– Кхе-е! – он один так умел – выдавливать из себя короткую, словно кашлянув, смешинку, состоящую из одного звука «кхе». – С чего ты взял, что с завязанными глазами?

– Я же вижу, что многое делается впервые, а потому наугад…

– Впервые, но не наугад. Любой человек многое в своей жизни делает впервые. Возможно, кто-то и наугад. Но я стараюсь обдумывать свои действия, примеряться к обстановке. Ведь у меня на руках, как ты выразился, наша Камчатка.

Мы сидим с ним в его номере гостиницы «Россия», октябрь 1991 года. Бирюков еще не губернатор Камчатки, но уже и не председатель областного исполнительного комитета Совета народных депутатов Камчатской области. Днем мы были в Кремле у ельцинского «кадровика» Махарадзе (я – как парламентский журналист), где решался вопрос о том, кому теперь, в постсоветской России, быть главой администрации нашей области. Кандидатур две: действующий председатель облисполкома Владимир Афанасьевич Бирюков и областной депутат, умный и опытный хозяйственник Альберт Иванович Усов. В результате доверили должность Бирюкову, он продолжит руководить Камчаткой. Только что, в августе, пали большевики вместе с ГКЧП, за гостиничным окном теперь была не только вечерняя набережная Москвы-реки, но и новая эпоха, её начало. Коллективное управление хозяйством страны и регионов заканчивалось, приходило единовластие. Мы не знали, что будет завтра, куда повернется политическая ситуация, потому что главенствовали теперь демократы и отчасти либералы, но оба с Бирюковым чувствовали, что наступают трудные времена. А наша Камчатка – далеко, дальше всех, и боязно было, что про нее забудут, ее попросту не увидят из Москвы за далеким горизонтом…

Владимир Афанасьевич Бирюков уже знал, что его исполкому приходит конец, его потребовали распустить и организовать новую управленческую структуру – администрацию. Да, у него будут заместители, но за всё он отныне будет отвечать сам, единолично, собственной карьерой, головой. То есть, он теперь остается один на один с бездной, туманом, необъятным и непознанным космосом, с новой Россией и прежней, но обедневшей Камчаткой. Ему тревожно? Да, тревожно. Об этом мы и говорим.

Я тоже окончательно возвращаюсь на Камчатку, моя журналистская работа в Верховном Совете РСФСР закончилась. И я об этом не жалею. И мне не страшно. А вот Бирюкову тревожно. А тут еще и я лезу со всякими словечками типа «завязанные глаза», «по лезвию ножа»…

На Камчатку мы с Дедом прилетаем вместе. Я сейчас не вспомню, с какого времени Владимира Афанасьевича Бирюкова стали называть Дедом. Кажется, первыми начали журналисты, затем подхватили многие другие, а там и все. Это было уважительное прозвище, очень уважительное. А ведь Бирюкову было тогда немногим более пятидесяти, и выглядел он отнюдь не по-стариковски. Дедом его называли за мудрость – и политическую, и хозяйственную, и житейскую. Горячку он не порол, и глаза у него не были завязаны, я сказал ему так, чтобы подзадорить в разговоре и не более того, потому что внимательно, как журналист, следил за его работой с первых шагов в должности председателя облисполкома, и хорошо знал и его мудрость, и сметку, и хозяйственную хватку. И позже, когда он стал главой администрации области, а затем губернатором, – писал о нем и его работе, он был мне интересен, и, похоже, это было взаимно, чем я горжусь.

22 ноября 1991 года состоялось последнее заседание областного исполкома. Бирюков стал называться главой администрации Камчатской области. Но от перемены названия ничего не изменилось, наступали тяжелые времена. Между Ельциным и председателем Совета Министров РСФСР Силаевым возникли большие противоречия, настоящая тяжба относительно властных полномочий. У Совета Министров, благодаря действиям Ельцина, практически отсутствовал аппарат, наблюдался коллапс в работе. А у руководителей краев и областей вообще никакой власти не было, все уходило в руки Москвы. Ельцин рвался к единоличной власти, не жалея ни страны, ни людей. Но в ответ практически каждая республика России желала полного суверенитета вплоть до отделения от России. В этом случае они напрямую бы входили в состав СССР. Прецедент был: создавались Енисейская и Уральская республики. Такие же планы были у Чукотской власти, затем и у Корякской. Финансовая система России не работала. Шло разбазаривание, разворовывание сырьевых ресурсов. Хлеба в России оставалось только на три месяца, а дальше планировалось закупать его за рубежом, но денег не было, все, что выделялось на это, тут же оседало в карманах чиновников в Москве, которые переводили их на свои счета в зарубежные банки. Готовился свободный отпуск цен и жесткая налоговая система…

И в этой ситуации Камчатку буквально спасала мудрость и хватка Бирюкова. Он пошел над пропастью. И мы, доверившись ему, пошли вместе с ним. Но бездна не кончалась, за 1991-м пришел 1992-й с митингами и стачками, с окончательным разделением Камчатки на область и Корякский округ, затем – 1993-й с расстрелом Белого Дома в Москве, 1994-й, когда страну буквально поглотила преступность, и т.д. Бирюков теперь уже назывался губернатором, но статус губернии тоже ничего не изменил на Камчатке. Управление регионом шло в ручном режиме. Бесконечные полеты Бирюкова в Москву. Тогда все удивлялись: как его хватает по два, а то и три раза в неделю бывать в столице? Ведь лететь в одну сторону – почти девять часов! Я видел, как он летал: сидел в самолете над бумагами. Не вставая с кресла, не поднимая головы. В Москве ездил по министерствам, что-то выбивал, что-то просил, что-то подписывал. Пообедать было некогда. И быстро возвращался на Камчатку с готовыми решениями. Но вскоре летел опять. Бег по кругу.

В 1998-м навалился долгий энергетический кризис. Камчатка сидела без света и тепла. Коммунисты затеяли травлю губернатора: даешь импичмент! А он работал, опять летал. Заворачивал на Камчатку танкеры с топливом. Ругался с поставщиками.

Еще в марте 1993 года в Петропавловске прошло совещание по строительству малых гидроэлектростанций на Дальнем Востоке. Бирюков подхватил эту идею и загорелся ею. При его губернаторстве Камчатка начала строить свою первую гидроэлектростанцию на реке Толмачевке, строила и на реке Быстрой, поставила ветряки на Командорах. Он же, Бирюков, принялся строить газопровод от месторождения газа на западном побережье полуострова. Его политической и управленческой волей начали возводить сначала Верхне-Мутновскую, а затем и Мутновскую теплоэлектростанции на природном вулканическом паре. Всё это – в 1990-е, тяжелейшие для России годы.

Действительно, теперь многие признают, что не будь в то время в должности руководителя региона Владимира Афанасьевича Бирюкова, Камчатка не выжила бы, полностью растеряла население, осталась без флота, и вообще без промышленности. Он вытянул Камчатку, как мудрый умелый руководитель. И за глаза называли его уважительно – Дед!

Он впервые ступил на камчатскую землю 20 сентября 1956 года, приехав по распределению после окончания вуза с дипломом механика рыбного производства. И затем отдал полуострову всего себя. Он не покинул его и после того, как полностью отошел от дел. Он любил Камчатку, здесь и отошел в мир иной. Отошел тихо, никому не мешая, ничего не требуя…

Тем, что его, бывшего губернатора, похоронили на Камчатке, он как будто доказал всем, что всюду российская земля – хоть в Москве, хоть в Астрахани, хоть на самом ее краю, у Тихого океана. Смертью здесь он словно обрёк себя навсегда остаться сибиряком, а ведь родился и вырос в южной, теплой Астрахани, там бы, казалось, мог и жить на старости, если уж не в Москве. Но нет, остался на полюбившейся Камчатке. Он всегда говорил: «Не уеду, мне здесь хорошо». Кто-то не верил, усмехался. А вот, пожалуйста…

…А что впереди – нам неведомо.

Воскреснет ли наша земля,

Наполнятся ль новыми бедами

Родные леса и поля?

Это опять Геннадий Иванов. Его стихи созвучны любому настроению, любому настрою души. Вот и сейчас, отгрустив после похорон экс-губернатора Камчатки Владимира Афанасьевича Бирюкова, я нахожу утешение в стихах. Читаю и словно чувствую, слышу поэта. Как будто бы это я сочиняю. Или нашептываю слова вслед за ним. Редкое душевное единение.

Да, неведомо нам, что дальше будет со страной и с нами. Хочется добра, мира и покоя, но почему-то не случается. То перестройка, то ельцинизм и «прихватизация», то дефолт, то рост пенсионного возраста. Нет покоя народу. А теперь еще и коронавирус…

Остаться, что ли, в своем домике под вулканом? Закрыться окончательно, не выходить, ни с кем не контактировать. Жить, как в келье. И настанет мир в душе. И будет казаться мне, что за окнами – тишь да благодать, сытые воробьи, пёс, поскуливающий, но всё же получивший кость, и осторожная лиса, выглядывающая из-за сарая. Всё будет устроено как надо. Почти по Геннадию Иванову:

Порой тут есть такое ощущенье,

Что век далёк, что в вечной тишине

Ещё не начиналось исчисленье.

О, как душа возвысилась во мне!

 

Ещё часы не пущены как будто,

Ещё творенье мира предстоит.

Ещё душа не знает о минутах –

От бренности гнетущей не болит.

 

Ещё тут всё свежо и незнакомо,

Ещё не искупались мы в крови –

Ещё как будто можно по-другому

Устроить мир – по правде и любви.

Увы, из уютного натопленного домика под вулканом мир не виден, поэтому отсюда его не устроишь. А жить только для себя – не дело, это не мое. Поэтому читаю, размышляю, анализирую, переживаю. И еду в город по разным делам. Пока, правда, сплошные похороны: 1 января умерла камчатская поэтесса Ольга Шишкова, 6 января скончался экс-губернатор Камчатки Владимир Бирюков, 11 января отошел в мир иной товарищ по работе, родной племянник моего шефа Юрий Кожан. Они остались с Камчаткой навсегда…

Но, надеюсь, что уже скоро покину свой домик и поеду в город и по счастливому случаю: кто-то из друзей писателей выпустит книгу, кто-то из молодых знакомых женится, у кого-то родится ребенок…

И снова перелистываю Геннадия Иванова:

Порой мне кажется – кругом идёт творенье.

Земля творит, и небо, и река…

В любом кусте живёт стихотворенье,

Ещё для нас неясное пока…

 

3. Сибирский календарь объял Россию

Наконец-то мне выдался приятный случай на время покинуть мой загородный домик под вулканом и приехать в Петропавловск – пришла посылка из Тобольска от известного российского издателя и директора благотворительного фонда «Возрождение Тобольска» Аркадия Елфимова.

На время закрываю, но не откладываю, книгу поэта Геннадий Иванова «Горит костёр», стихотворениями которой смакую все последние дни, и еду в город.

Посылка обещанная и долгожданная, в ней – книги и настольный календарь на 2021 год. Она тоже упала мне с неба, соскользнув с доброй руки, как недавно к удаче «свалился» на голову поэт Геннадий Иванов со своей новой книгой. Аркадий Елфимов прислал мне выпущенные им недавно в Тобольске два великолепных издания – книгу Анатолия Рязанова (рассказы и повести) и книгу «Русский писатель Александр Стрижёв: творческий облик». А календарь, который я условно называю литературно-художественным, имеет особую ценность, потому что в нём собраны прекрасные фотографии в авторстве самого Аркадия Елфимова с видами Тобольска, и при этом каждая страничка напоминает о дне рождения кого-то из писателей или художников, и не только сибирских. Так, на листке за 16 мая стоят моя фотография, тюменца Олега Булгакова, омича Юрия Перминова, которому исполнится 60, москвичей Анатолия Рязанова и Андрея Фурсова, причем последнему стукнет 70. Представляю, сколько добрых слов будет сказано и сколько водочки прольется на российских просторах от Камчатки до Москвы в этот день! И это только один листок, а ведь их 365! Ликуй, страна, твои творцы празднуют дни рождения!

Именно в этом непреходящая ценность календаря, ежегодно выпускаемого благотворительным фондом «Возрождение Тобольска», – в объединении творческой России. В кропотливо собранной и любовно поданной информации. И ведь каждому из указанных в календаре персоналий Фонд бесплатно высылает экземпляр. И бывает, как в моем случае, догружает посылку великолепными книгами.

Домик мой дождался меня к вечеру. Смеркалось и заметно подморозило, когда я растопил печь, напился чаю и стал перелистывать книги. Но вскоре решил, что их время еще придет, обе попали в точку, и я буду их читать, думать над ними, но пока ещё не насытился стихами Геннадия Иванова, поэтому книги до времени убрал на полку, оставив только Календарь. Я знаю, что Аркадий Елфимов и Геннадий Иванов связаны творческой дружбой, поэтому держу рядом открытыми и Календарь Елфимова, и книгу стихотворений Иванова. Уверен, что параллели и ассоциации во мне возникнут. Еще и потому, что сердце мое открыто и тому, и другому.

Аркадий Григорьевич Елфимов – личность масштабная. Конечно, я не всё о нем знаю, но даже того, что мне известно, достаточно, чтобы восхититься деяниями этого человека. Начну с книг, это мне ближе. Создав Фонд «Возрождение Тобольска», он озаботился не только этим своим родным городом, первой (наверное, и вечной) столицей Сибири, но и начал выпускать книжную серию «Тобольск и вся Сибирь», самим названием очертив себе задачу рассказывать о всей Сибири. И рассказывает. Уже выпущено несколько десятков томов, среди которых и «Барнаул», и «Омск», и «Красноярк», и «Югра», и т.д., в том числе и «Камчатка», которую, к гордости моей, собрал я. Начал, было, собирать и «Русскую Америку» по просьбе Аркадия Елфимова, даже списался со знакомыми жителями Аляски, да занятость не позволила продвинуться в этом важном и интересном проекте.

Помимо этой серии Фонд выпускает отдельные уникальные издания, которые, имея и без того важное историческое, литературное и духовное значение, сами по себе, выходя из рук современных создателей под руководством Аркадия Елфимова, представляют собой неподражаемые образцы высочайшего полиграфического искусства, шедевры! Когда он привёз в Петропавловск-Камчатский «Чертёжную книгу Сибири» Семёна Ульяновича Ремезова, камчадалы ахнули и с великим почтением рассматривали её, словно уникальное художественное полотно, на время покинувшее хранилище Эрмитажа. Такие же шедевры и «Хорографическая книга» того же Ремезова, и «Остров Сахалин» Чехова, и «Евангелие» Достоевского. Сколько тонкого вкуса и стиля, красоты, любви!

Не задохнуться бы в эпитетах, но не могу не сказать о памятниках, воздвигаемых в Тобольске Аркадием Елфимовым. Здесь и художник Василий Суриков, и сказочник, поэт Пётр Ершов, и композитор Александр Алябьев, и мыслитель, писатель Федор Достоевский! 

И, конечно, великолепный парк на берегу Иртыша «Ермаково поле»! Начинался он 27 лет назад на старом захламленном городском пустыре, который Аркадий Елфимов взял в аренду, благоустроил и стал высаживать редкие и экзотические для Западной Сибири растения – деревья и кустарники. Со временем вырос уникальный парк. Тогда родилась идея, которую Елфимов, по его признанию, вынашивал много лет: увековечить этим парком подвиг Ермака и его казачьей дружины, покоривших Сибирь. Так и назвал – «Ермаково поле», созвучно другим Полям героической славы российской – Куликову, Бородинскому, Прохоровскому. И ведь точно назвал! Разве меньший подвиг казаков, присоединивших Сибирь к Руси? Не стану сравнивать, негоже, скажу скромно: не меньший! И добавлю стихотворением русского поэта Геннадия Иванова, посвященного как раз Аркадию Елфимову, оно у меня под рукой:

Здесь тоже Русь, и здесь такая ширь,

Что даже как-то вся страна виднее,

Вся полнота России!
                                      О, Сибирь,

Мы без тебя погибельно беднее.

 

Покуда есть у нас и даль и ширь,

Мы можем уповать на возрожденье.

И нам себя самих дала Сибирь –

Дала душе России воплощенье.

Разве это не продолженье моих недавних умствований насчёт большой Родины, насчет Сибири и вечной любви к ним? И опять мысль мою подталкивает, а затем дополняет Геннадий Иванов.

Парку «Ермаково поле» в этом году исполнится пять лет со времени официального открытия. В прошлом году в нем поставили Поклонный крест с надписью: «Казакам дружины Ермака от благодарной России».

Прекрасные слова о Ермаковом поле написала поэт из Петербурга Валентина Ефимовская, о которой, как и о Геннадии Иванове, надо говорить отдельно, она дарит мне свои книги, понимая, что на Камчатке я их не найду. Вот цитата из статьи Ефимовской об Аркадии Елфимове и его Поле:

«Сегодня, когда полем битвы стала история, когда фальсификации даже недавних исторических событий, связанных с победами России, являются новой формой интервенции западных стран, Ермаково поле, действительно, стало полем битвы за историческую правду, за души соотечественников, за правдивое представление исторической и современной России. А главным нашим оружием в этой невидимой битве – оказалось благочестие, подразумевающее такие человеческие качества, как жертвенность, милосердие, благотворительность, бескорыстие, деятельное стремление к полноте жизни и др.».

Хочется несколько раздвинуть тему, затронутую Валентиной Ефимовской о «поле битвы за историческую правду». Это поле сегодня стало таким же Полем, как и Куликово, и Бородинское, и Прохоровское, и само Ермаково, с которым кое-кто уже начал бороться в Тобольске и, как я понимаю, в областной Тюмени, не позволяя Аркадию Елфимову именовать его парк Ермаковым полем славы российской, да еще и возвеличивать его. И кто же это? Якобы «коренные» сибиряки, которых обижает, унижает покорение их предков Ермаком. Задевает их национальные чувства. И пишут, и судиться готовы. А боязливые чиновники хлопают глазами и тоже шепчут в сторону Елфимова: «Низзя!».

Чиновникам лишь бы тихо-тихо спустить вопрос на тормозах, оставив парк просто парком, и ничего не говорить, не упоминать даже о величии подвига русских казаков Ермака, пришедших на Тобол и Иртыш, чтобы унять воинственных сибирских князьцов, обеспечить спокойствие на трудовом и мирном Урале русском, да и присоединить Сибирь к России, стране большой, великой и развивающейся.

Но едва ли противодействуют Аркадию Елфимову коренные сибиряки, уж я-то знаю по примеру моей Камчатки. Воду мутят те, кому поперёк горла всё русское, российское – и величие, и победы, и Поля Славы, и Города Герои. И люди эти – не сибирские татары, не остяки и не шорцы, не алтайцы и не ульчи, не коряки и не чукчи. Наверное, есть среди тайных смутьянов и единичные представители этих народностей, но главные – не они. За их спинами стоят провокаторы, которым необходимо не дать России окончательно подняться хотя бы для начала и в собственных глазах, заставить ее почувствовать себя виноватой и, как результат, повиниться и сдаться на милость недоброжелателям. Пусть Русь живет себе за Уралом, как жила, а Сибирь можно попытаться отколоть. Вот и начинают разыгрывать национальную карту. Прием отработанный, подлый. Почему бы не науськать на российскую историю сибирские народы, которые, якобы, огнем и мечом были загнаны казаками в русское подданство? Читаю, например, книгу Алексея Иванова «Тобол» и дивлюсь: очень уж разбойные у него получились казаки. Убийцы, мучители, насильники, воры – прямо-таки не государевы люди, а ушкуйники какие-то, даже глава в романе есть, которая так и называется «Брать всё». И написано это на фоне многого интересного, правдивого, дотошно изученного, но вплетена черная ниточка, и читатель верит. Одной черной ниточки, незаметно и вроде бы походя вплетенной в белые нити, достаточно, чтобы смутить душу, особенно душу нестойкого и малообразованного человека.

Прости, Россия, слабых сыновей,

Но есть сыны достойные вовеки.

Мы что-то значим лишь в судьбе твоей,

Любя твои поля, просторы, реки…

Геннадий Иванов и здесь созвучен теме, и в этом точен и прав. И когда он упоминает сыновей, «достойных вовеки», то к ним можно причислить и Ермака, и митрополита Тобольского и Сибирского Филофея, и архимандрита Мартиниана – первого камчатского миссионера, ушедшего на полуостров с казаками еще в 1704 году, почти сразу после рукоположения Филофея, им и посланного. В этом ряду и архитектор тобольский и первый сибирский историк Семён Ремезов, и воевода тобольский князь Черкасский, и губернатор сибирский князь Гагарин. Достойный народ, гордится ими Сибирь, помнит. О памяти губернатора сибирского князя Матвея Петровича Гагарина печётся сегодня Аркадий Елфимов. В губернаторской аллее на Иртыше он уже поставил стелу Гагарину. Ведь махину-то какую, Сибирь-матушку, держал в хозяйских руках Матвей Петрович – от Урала до Тихого океана. И когда заворовались камчатские командиры, пользуясь отдаленностью да безвестием о их службе, послал Гагарин в Камчатку строгого и бывалого капитана Тобольского драгунского полка Петра Татаринова и с ним 58 драгун и 140 казаков – целое войско, чтобы разобрался и наказал. «Виноватых детей боярских и служивых бить батожьём и по вине кнутом; если ж кого нужно, казнить и смертию, – писал в инструкции капитану сибирский губернатор. – Построить на Камчатке церкви и крестить инородцев с положенным для сего вознаграждением. Домогаться открыть путь в Камчатку морем. На немирных идти с пушками. Проведывать, не найдутся ли какие руды. Делать все дела на Камчатке, как вразумит Христос, не отписываясь».

Во как! А говорят: вор и сам Гагарин, поделом его повесил царь Петр. Только зря повесил, оклеветали князя многочисленные враги, которым он не давал жить и бесчинствовать вольготно, а Петр поспешил наказать смертью, чтоб, по его разумению, другим неповадно было. Хорошая версия, в радость русскому народу, традиционно не любящему начальство. Но если по деяниям судить Гагарина, то он достойный сын Отечества, и не только стелу, а и памятник ему поставить не лишне. На графа Муравьева, генерал-губернатора Приамурского, тоже много хулы лилось, а в итоге в его деятельности оказалось столько полезного, что злобная хула бесследно растворилась в величественной бронзе, из которой отлили ему памятник и поставили над Амуром. Так и Гагарин.

Аркадий Елфимов и редактор-составитель Календаря Юрий Перминов не забыли напомнить, что 27 марта нынешнего года исполнится 300 лет с момента казни князя М.П. Гагарина. Трагическая дата, суровая. В том же году, 300 лет назад, а именно 22 сентября 1721 года царь Петр провозгласил себя императором, т.е., Россия стала империей. И об этом напоминает Календарь Елфимова-Перминова.

«…Мы должны, как минимум, не забывать наших героев, быть достойными их подвигов своим служением, одной из ипостасей которого является популяризация правдивой русской истории. Нужно громко, внятно, нестеснительно возглашать подвиги предков, чтоб услышали грядущие поколения. Это и делает Аркадий Елфимов».

Я опять привел цитату из упомянутой выше работы Валентины Ефимовской. А от себя добавлю, вернее – повторюсь, что тем же Календарём, не считая других деяний, Аркадий Елфимов объединил многих творческих людей России. Когда на сайте Николая Дорошенко «Росписатель» появились две первые части моих записок и размышлений «Домик под вулканом», пошли на них отклики коллег. Среди них есть и отклик главного героя моих размышлений Геннадия Иванова. В нем – ключевая фраза: «Мы же все очень таинственно связаны…». Эту мысль продолжает другой откликнувшийся, Григорий Блехман: «Многие из нас не просто внутренне связаны друг с другом, но такая связь довольно ощутима, поскольку, нередко, читая чьи-то строчки, вспоминаешь и свои или другого автора, лишь несколько иначе выразившие какие-то ощущения или мысли».

Уверен, поможет этим нашим внутренним и внешним связям и Календарь. Где еще в одном месте, не роясь в книгах и интернете, узнаешь, что 13 мая 2021 года исполнится 800 лет со дня рождения Александра Невского, а 6 июня будем отмечать 222 года Александру Пушкину, 23 апреля родился сам Аркадий Елфимов, а 14 марта – Геннадий Иванов, 24 марта – Анатолий Байбородин, 8 июня исполнится 65 нашему предводителю Николаю Федоровичу Иванову, Валентина Ефимовская родилась 24 мая, а Сергей Донбай 22 августа, Станислав Юрьевич Куняев отпразднует день рождения 27 ноября, Михаил Тарковский – 24 октября, Надежда Мирошниченко – 3 июля, а Владимир Крупин – 7 сентября, и т.д.

Мне нравится слово «народ».

Народ – он идёт не вперёд.

Народ – он идёт не назад.

Живёт он – и этому рад.

Бывает порой и не рад.

Бывает, что сам виноват.

Но главное то, что народ

Предателей переживёт.

Конечно, переживёт, дорогой Геннадий! И хорошо бы побыстрей, чтобы в Тобольске Ермаково Поле стало официально еще одним полем Славы российской!

Открываю Календарь на сегодняшней дате 24 января с портретами трех именинников – В.Есипова (Вологда), А.Бакулевского – 85 лет (Йошкар-Ола) и Н.Ильминских (Тобольск) и ставлю на полку. Постараюсь регулярно менять листы. Еще раз бросаю взгляд на календарь и спешу перечитать лучшее для меня на сегодняшний день стихотворение Геннадия Иванова:

Ковш Большой Медведицы над баней.

Отдышаться вышел я на снег…

Где-то должен после всех скитаний,

После всех исканий и метаний

Отдышаться в мире человек.

Как здорово, что в жизни есть любимые места, близкие люди и замечательные друзья. И поэты, которые могут в нескольких строчках выразить твою душу. Выхожу отдышаться на снег!

 

4. Читаю Михаила Тарковского

Погода бзикает, никак не уравновесится: то солнцем одарит с минусом двадцать, то захмурит небо, вытянет из океана остатки хмари, пришедшей откуда-то из Японии и Сахалина, посыплет влажным снегом землю, наломает порывами ветра мелких веток с берёз и раскидает их по заваленному снегом огороду, и тогда одно хорошо – топить почти не надо, утром топнул и весь день в домике тепло, только сиди, пиши да читай. Такова Камчатка: нет устойчивости ни в недрах земли, ни в погоде на небе.

Сегодня разгон мыслям даёт мне Михаил Тарковский. Пишу повесть «Чукчаночка», застопорился, отложил, открыл книгу Тарковского, присланную мне накануне Аркадием Елфимовым из Тобольска, надумал читать, пока не пишется. И с первых же страниц – как будто кто боднул в зад: зароилось, заискрилось, пошло, и я словно кубарем полетел назад к «Чукчаночке», дальше стал писать.

У меня так бывает. Может быть, я еще не зрелый писатель и мне уроков не хватает? Или болею леностью мозга и мне пинок нужен? Возможно. Лишь бы рядом были умные да мастерски сделанные, а лучше – просветленные авторской душой чужие тексты. Пусть стихи, пусть проза.

А что на этот раз боднуло меня у Михаила Тарковского? Признаюсь, вот эти слова из его «Трёх уроков»: «Трудись. Учись изъясняться лаконично и точно. Да будет твоё слово крепко стоящим на земле, но устремлённым ввысь и прозрачным, как бутыль, стеклянный кувшин». Вроде бы ничего в них особенного, банально всё и даже не очень понятно, а вот же, пнуло, как мирская молитва. Захотелось тут же ставить своё слово крепко на землю, но устремлять ввысь. Просто захотелось поработать, руки тут же зазудились. И ведь пошло с моей повестью!

Мы с Михаилом Тарковским ровесники. И даже похожи былым затворничеством. Когда-то созванивались, он рассказывал, что знает Курилы, довелось бывать. А я говорил, что знаю ангарскую тайгу, это недалеко от него, я работал в Средне-Ангарской геологоразведочной партии, в деревне Заледеево. Бывал и в Мотыгино, на стрелке Ангары и Енисея, а из Богучан увозили меня самолетом в Красноярск, оттуда – поездом в армию. Тогда в Богучанах еще не было гидростанции, но тайгу уже рубили, причем для японцев. Я и в армию ехал в новеньких японских болотниках и японском свитере, в дороге удалось продать их по хорошей цене, весь вагон призывников два дня гулял на мои деньги, пока везли нас в Забайкалье.

Пытался я позже писать про те таежные края, но осталась лишь одна строчка: «Речка Мура, сестра Ангары…». Остальное перебилось другими впечатлениями, а затем и забылось. А может, отложилось пока.

Но тайга осталась со мной. Пусть другая, западносибирская, но не менее таёжная, дремучая и прекрасная! Девять лет отдал я геологической работе в Горной Шории и Кузнецком Алатау. Это тоже отложилось в сторону лет на сорок, но теперь торкается во мне, зовёт. Все эти почти сорок лет (два года осталось до сороковника) живу я на Камчатке, и как раз пишу сейчас в своём домике под вулканом. А пинает меня, лентяя, таёжник енисейский Михаил Тарковский. Тут и вспомнишь лишний раз слова поэта Геннадия Иванова о том, что все мы, творческие люди, незримо связаны.

Вот и с Михаилом Тарковским такая же история: как ни силюсь просто взять, да и прочитать его книгу разом, но нет, то и дело цепляюсь за текст, останавливаюсь, размышляю. Трудно быть читателем и одновременно писателем. Да и Тарковский хорош. Нет, чтоб просто писать, как многие другие, так он, подлец, так пишет, что по нескольку раз смакуешь фразу, катаешь её в мыслях, радуешься ею, обдумываешь, прежде чем к другой перейти. Невозможно без остановок, но смачно читать!

«Есть писатели, которые входят в кровь на заре жизни, а есть, которые позже, когда дозреешь. А есть – что и так, и так…».

Похоже, Михаил Тарковский входит в мою жизнь только сейчас, когда я дозрел (если дозрел), как вошли в последние годы Борис Орлов, Юрий Перминов, Владимир Скиф, Андрей Ребров, Валентина Ефимовская, Надежда Мирошниченко, Александр Кердан, Геннадий Иванов – всё это поэты, а из прозаиков Анатолий Байбородин, Николай Иванов, Анатолий Максимов, Борис Агеев, литературовед Марина Маслова. Впереди ждут другие открытия, они уже зреют, осталось глубже и неспешнее вчитаться, те же Николай Дорошенко, Александр Кердан – уже, как автор исторической прозы. Если успею, конечно, ведь упущенного времени много. Поздно я начал контактировать с внешним литературным миром, иначе список был бы наверняка длиннее.

Выйти дикарём из тайги и через сорок лет стать полностью цивилизованным невозможно. Зато на каждом шагу ждут открытия. Чувствуешь себя Лазаревым или Крузенштерном, то и дело вскрикивая: «Земля!».

Михаил Тарковский наоборот: из цивилизации нырнул в тайгу, в глушь. Правда, давно, в молодости. В учителях у него трое: русская литература с Толстым, Буниным да Достоевским, а потом тайга с редкими, но меткими на интерес для писателя людьми, и, третье, – учителя из нынешних или недавних, в том числе Анатолий Байбородин, у которого мне тоже есть чему поучиться, которого люблю и уважаю и как человека, и как писателя. Михаил Тарковский пишет о нём: «Вообще, он уже давно не писатель, а носитель и мыслитель. Бывает, так переплетётся всё в Русском мире, что мозги врасклин, и боязно в раздражении и ошибке не то выплеснуть, а с Анатолием можно свериться: Сибирь, язычество, Православие, друзья и недруги Отечества, защита, смирение…».

И правда, свериться с Байдородиным можно без риска ошибиться – настолько тонко он чувствует русское, сибирское, православное. Послушать его – стыд возьмёт за собственное косноязычие. Я с Анатолием сблизился в поездке по Сахалину. Встречались с читателями. И просили Анатолия брать слово последним, потому что после него говорить уже трудно, а понижать планку негоже.

Вот они, русские сибиряки, литературные богатыри – Байбородин да Тарковский! Если когда-нибудь Аркадий Елфимов надумает издать книгу Анатолия Байбородина, она станет таким же самоцветом в его коллекции, как и великолепно изданная книга Михаила Тарковского, лежащая сейчас передо мной. Про содержание молчу – это настоящее богатство самобытного языка и хорошо выписанных образов. А в целом – красивый, весомый кирпичик в необычной по дизайну обложке, с которой так и хочется стереть рукой капли влаги и соринки – настолько они живые и реальные на фотографии. А шрифт! А тиснение! Высокий штиль, как сказал бы Пётр Первый, попади эта книга в его руки. Высочайший вкус дизайнера И.Е. Лукьянова и, конечно, самого издателя Аркадия Елфимова.

Но книга – она для того, чтобы, полюбовавшись ею, начать читать. А я уже сказал, что безостановочно читать Михаила Тарковского не могу, поэтому вкушаю постепенно. Одно авторское эссе-вступление заняло у меня два дня, и на этом чтение небольшого, в общем-то, текста не закончилось, думаю, не раз и не два придётся возвращаться. Мыслей в нём для меня – всё исчиркал. Сначала жалел книгу – больно хороша бумага – но не выдержал, начал подчёркивать, знаки ставить. Так и исчиркал. Судите сами по некоторым цитатам:

Об Астафьеве: «…Учил бояться боли. Нести как дар и муку, не щадя ни себя, ни читателя».

А я сюжетной боли этой боюсь. Не могу, например, смотреть в кино те места, где истязают или убивают детей и женщин, где жертва сама, вслепую, идёт на приманку, мне это невыносимо. Даже если понимаю, что автору для сюжета без этого не обойтись, не смотрю, выключаю, или переключаю. Так и в книгах, пролистываю. Или бросаю. И сам с невыносимой болью не пишу, боюсь рвать душу себе и читателю, рука не поднимается, слова пропадают. А, наверное, надо учиться, если к современному признанию стремишься. Или не надо?

Вот еще: «Врёт писатель, что не нужно признание, что очищения, испытанного в работе над книгой, вдосталь. Слов нет – оно смысл. Но неполный без отклика. И писатель как дитя его ждёт, зависит нелепо от читательских мнений, питается ими, нарушая простейшие духовные заветы».

Ведь точно! Даже на дорошенковском писательском сайте мы ждём откликов друг друга, комментариев на свои произведения, опубликованные там. Без них – паника: не читают, коллегам не интересно, писанина моя никого не тронула, больше писать не буду!

Или это: человек тем ценней, «чем безлюдней вокруг него – сейчас и ценятся-то такие дальние уголки русского духа. Енисей. Лена. Олёкма. Колыма. И везде. Везде люди. И каждого ты должен поддержать, добраться и обогреть своими книгами, разделить любовь до последнего мураша. Чтоб крикнул забайкальский мужичок в морозную даль: «Не один!».

Чем не я в своём домике под вулканом? В своём былом многолетнем затворничестве в тайге и тундре? Зато не заражён доходами да прибылью, вкушаю Геннадия Иванова да Михаила Тарковского. И других буду вкушать. Выезжаю в город, иду в храм, молюсь, свечечки ставлю – и упокоившимся и здравствующим. Родным и друзьям. А то и коллегам, всё больше их с годами.

А сам Михаил Тарковский добирается и до Лены, и до Колымы. Сейчас, насколько я знаю, планирует (или уже отправился) поехать на своём авто из Красноярска в Магадан. Представляю ту дорожку! В пути к нему подсядет владивостокский писатель Василий Авченко. Наверное, подсядет в Якутии. До Магадана они доедут вместе. А там их встретят колымчане, встретит издатель и фотохудожник Павел Жданов, известный как «Охотник», потому что издательство его магаданское так называется. И я собрался было лететь в Магадан, чтобы встать в ряды этой славной компании, ближе познакомиться, тянет к ним, да обстоятельства последних дней (неожиданная болезнь жены, да ещё и надолго) не позволят. А так жалко, такая бы оттяжка от привычной жизни у меня получилась, как недавняя осенняя во Владивостоке, где я, кстати, с Авченко познакомился. Тоже достойный для упоминания человек, литератор. Считаю, что сегодняшний Владивосток с его новыми мостами, знаменитыми бухтами и проливами, с обустроенным под президента островом Русским мало что значит без личности Василия Авченко. Он – одно из главных заметных лиц города, потому что его знаток, ценитель, ревнитель и певец. И друг многих литераторов, которые туда приезжают и стремятся по-настоящему, а не бегом по улицам, узнать, увидеть город.

Почему-то тянет, тянет

вдаль глядеть с откоса –

здесь душе ответ приходит

даже без вопроса…

Это Геннадий Иванов продолжает перекликаться с ходом моих мыслей. В последнее время без него трудно, он меня подкрепляет. И укрепляет, когда начинаю говорить о Большом, о Главном. Поэтому и здесь он к месту. Знаю, что бывал он и на Байкале, и в Якутии, и в Тобольске бывал, и других сибирских местах. Не так давно прилетал к нам на Камчатку вместе с писателем Николаем Дорошенко. Времени у них было мало, но мы сумели побывать и в закрытом городе Вилючинске, и даже на могучем подводном атомоходе. Так что Геннадию Иванову знакома Россия, и люди знакомы. Поэтому и читаются его стихи легко и просто, и всегда к месту, его строки всплывают в самых неожиданных местах. Вот и сейчас, говорю о енисейце Михаиле Тарковском, о владивостокце Василии Авченко, а рука тянется к книге русского москвича Геннадия Иванова «Горит костёр», в которой я быстро нахожу нужное место, те слова, которые просятся сюда, в мой текст, потому что хорошо изучил его книгу. И не стоит думать, что притягиваю их за уши. Нет, они действительно к месту. У меня часто так: уж если я врубился в чью-то поэзию (именно поэзию), то надолго. Совсем в юности был Блок, потом Игорь Шкляревский, он сидел во мне очень долго, затем не было никого, душа молчала, а мозг превращался в журналистскую машину для скорописи. Когда отпустило, пошло новое, имена я перечислял выше, но пока глубже других засел Геннадий Иванов. Он неожиданно, буквально рывком приблизился ко мне от одной окраины страны к другой, моей, тихоокеанской. Возможно, живя где-нибудь в центре страны, я бы его так не увидел, как увидел и прочувствовал отсюда, из-под вулкана.

Поэтому и прав Михаил Тарковский, когда пишет о том, что сейчас особо ценятся «дальние уголки русского духа». Здесь, отсюда, душа лучше видит. И хорошо слышит. Недаром геолог и писатель Олег Куваев говорил, что его сердце «навсегда отдано тем, кто живёт на окраинах государства. Людям с тихим светом в душе».

Зачем тоболяк Аркадий Елфимов обустраивает Ермаково поле? А красноярец Михаил Тарковский собирает музей сибирского быта? Да всё затем же – чтобы от своего света в душе, от своего огня зажечь огни в других.

Как это важно, зажигать огни в душах. Ведь сколько вокруг омертвелых душ. Мрачных, ленивых, очумелых, обманутых, извращённых. И вдруг зажжётся хотя бы одна, лучше – две, а то и больше! Ведь от твоего огня! Ты сам от кого-то воспылал, возможно, от Бога. И теперь зажигаешь других. Тот же Геннадий Иванов, прочитав недавно мою свежую книгу «Время полярных бродяг», позвонил и сказал, что я этой книгой пытаюсь повернуть наших прагматичных современников к романтике, а это, наверное, важно. Он так и сказал: наверное. То есть, сомнения есть, стоит ли это делать, когда время упущено, люди, в основном, упущены, они сидят в квартирах, метро, самолетах и электричках над телефонами, не отрываясь, и реальная жизнь им просто неинтересна. Но далее, в разговоре, мы пришли с Геннадием к обоюдному выводу, что надо людей поворачивать к той же романтике, да к чему угодно, лишь бы к жизни, что это было бы здорово – повернуть. 

За окнами моего камчатского домика уже давно стемнело. Протопилась печь, но тепла хватит до утра. Телевизор включать не хочу, там только коронавирус да дело надоевшего Навального, выпендривающиеся богатой жизнью на фоне нищей России так называемые «звёзды» да безбожно оболванивающие народ нынешние журналюги-пропагандисты (не путать с журналистами) – ну их, они пригасят огонь в душе, распылавшийся после Иванова, а сегодня и Тарковского. А его хочется сберечь. Как вычитал у Михаила Тарковского:

«Если действительно в тебе дар теплится – то и обходись с ним не как с собственностью, а как с Божьей ценностью, неси осторожно, затаив дыханье, не дай Бог стрясёшь… Знай силу слова, чтоб ни промашки, ни неточной цели, ни рикошета… Чтоб ничего дорогого не прижечь, иконки не уронить…».

Прямо-таки новый молитвослов.

Сила слова – она великая. Особенно если слова умело подобраны и мастерски соединены. Да не специально подобраны из какого-нибудь словаря, пусть самого народного, самого полного, а излились из чуткой души, из талантливой головушки. Чтобы у читателя тут же отозвалась и его душа. И закачалась, закивала в согласии головушка, а то и всхлипнула от переполненного сердца.

Наш полуостров так качается,

Как в пенном море поплавок,

Погода – главная начальница

И всех забот, и всех тревог.

 

Берёзы малые, как венички,

Совсем заносятся пургой –

Лишь избы в стёганках бревенчатых

Дают тепло нам и покой.

Геннадий Иванов написал это не о Камчатке. Но о Камчатке тоже. Ведь вся страна в «стёганках бревенчатых». Но дело даже не в них, не в бревенчатых стёганках изб и народных зимних фуфаечках, которые даже на детей массово шились, а в душевном отклике на эти строки. Особенно моём отклике в моём камчатском домике. Всё сошлось во мне: и любовь к слову, и раздумья над словом, и начинающийся снегопад за окном. Сошлось. Ночь много снегу принесёт…

А с утра Михаилом Тарковским зачитался: открыл один рассказ, первый, и не заметил, как уже уткнулся в страничку книги со словом «Повести», то есть, рассказы кончились. Конечно, их не так уж много, но всё-таки хватило рывка, чтобы проглотить, некогда смаковать, увлёкся.

Удивительно то, что читанные мною ранее некоторые его рассказы цепляли по-другому, спокойнее. То ли на его волну настроился, то ли больше узнал о нём, поэтому творчество воспринял уже иначе, ближе. Живее стал для меня Тарковский-третий. А после рассказа «Таня» я даже воскликнул в сердцах: «Принцесса Люська куваевская, фифа!».

Отчего? Да оттого, что у Олега Куваева в рассказе «Берег принцессы Люськи» девушка также пренебрегла парнями геологами. Но Таня хотя бы просто холодно отдалилась, отвела рукой героя рассказа Тарковского, а куваевская Люська сначала использовала ребят в своих корыстных, пусть и научных интересах, посылая их в тундру поработать на неё, видя, что нравится им, они откликаются, готовы послужить, а затем коварно бросила, улетев с попутными вертолётчиками, потому что ей, видите ли, так остро захотелось этого, да и выжала она из парней всё, что надобилось, больше они ей не нужны. Обескуражены парни, как и герой Тарковского, но такова жизнь.

Но это сюжетное. А какой интересный язык, какой слог у Михаила! Особенно в рассказе «Васька». Почти как у моей мамы сибирячки, который я, к сожалению, до конца не воспринял, и не перенял, но запомнил: «Напрямушки, отсюдова до тудова, лонись, вёдро, постудёней бывало, схолоднуло ныне…». Как у Анатолия Байбородина, близко. Знать, крепко нахватался Михаил Тарковский сибирского говорка за свою енисейскую жизнь, многих коренных сибиряков перещеголял. Вот и меня обошёл, коренного сибиряка, даже завидки взяли. 

Сегодня разговаривал с соседом Алексеем – через забор его дом. Приехали они с женой, печку растопили. Отварили старых пельменей, накормили брошенного кем-то на дачах собачёныша. Воробьям сосед пшена насыпал, как раз и я вышел из своего домика с мешочком гречки для тех же воробьёв.

– Два кречета прилетали как-то, – рассказывает Алексей. – Распугали наших воробьёв.

Я добавляю:

– И коршун наведывался. А еще кобчик прилетал, да вороны его прогнали.

– Я плохо различаю, – признаётся сосед, – где кречет, где кобчик, где коршун.

Я объяснил: кобчик маленький, быстрокрылый, вёрткий, внешне чем-то на кукушку похож, кречеты больше, они светло-серые, почти белые. Коршун – тот тяжелый, серый или коричневатый. Кречет с кобчиком в основном в полёте добычу берут, коршун с земли выхватывает, как орлан из воды лосося.

– Прошлой зимой пара снегирей жила, а нынче не видно, – продолжает Алексей. – И ягода еще висит, но их нет, не прилетают.

– И синиц не вижу, – подхватываю я. – Хотел им кусочки сала на деревьях навязать, да не вижу.

– А у меня, когда они были здесь, семечки у белок таскали.

– Ты белок семечками подкармливаешь?

– Любят семечки!

Так вот мило поговорили. Приятно. После разговора о птицах да зверушках только бывалого таёжника Тарковского и читать! И читаю.

 

5. Благие вести из Благовещенска

Сегодня белки разыгрались. Они у нас чёрные. Парочка живёт в гнезде на ёлке у соседа Алексея, и мою территорию себе прирезали, носятся по деревьям там и тут, собирая с берёз не упавшие с осени семена. Ещё и мы с соседом их подкармливаем, он – семечками, я кусочками яблок и кедровыми орешками, оставшимися после поездки в Сибирь. Чего им, сытым, не веселиться в хорошую погоду!

Вчера ездил в город, залез в интернет, в первую очередь открыл писательский сайт Николая Дорошенко и узнал, что в нашем гостеприимном особняке Союза писателей России на Комсомольском проспекте, 13 отныне существует литературная гостиная «Парк культуры», а руководит им Нина Дьякова.

Вот она где теперь, наша дальневосточная красавица-поэтесса, амурчанка Нина Дьякова – в Доме на Комсомольском! Кольнуло радостью за неё: не пропала, не растворилась в Москве, куда только что перебралась на жительство из Благовещенска, пригодилась прямо в сердце литературного организма России. Ай, молодец, Ниночка Николаевна!

После этой новости как-то само собой мысли перекинулись на Амур, в Благовещенск. Я с удивлением для себя понял, что меня с этим городом многое связывает, хотя был в нём только раз, в 2006 году, когда мы с писателем, камчатским казачьим атаманом Геннадием Струначёвым-Отроком и моим сыном Александром прилетали в амурский Белогорск на Всероссийский казачий круг, а затем из Благовещенска, перебравшись на пароме через Амур, отправились в китайский Харбин на поиски могилы белого генерала Каппеля. В самом Благовещенске жили только три дня, но он запал в душу. И не только почти питерской геометрией улиц и осязаемой стариной, амурской набережной и парком, интересной речной экскурсией на пароходе, но и удивительным по содержанию краеведческим музеем. Но в театр мы не сходили, хотя и планировали. А ведь в нём тогда работала завлитом Нина Дьякова! И это по её пьесе в начале 2000-х годов в Благовещенском театре поставили и с помпой играли спектакль «Казачий сказ. Река любви». Очень хвалились спектаклем местные уссурийские казаки! Вот, мол, утёрли всем нос, ни у кого нет подобного! А их ребятишки-казачата сыграли для нас, собравшихся сюда со всей России казаков, свой любительский спектакль «Река любви» с элементами (перепевами) из пьесы Дьяковой! Вот когда я услышал это имя!

А немногим позже, в 2012-м, произошла первая встреча с ней в Хабаровске, в литературном журнале «Дальний Восток», где мы с Ниной состояли в редколлегии. После долгого заседания главный редактор журнала Виктор Ремизовский повёл нас в ресторан, и Нина негромко читала нам свои стихи. Что читала – не помню, но вкус от стихов запомнился. Это был вкус настоящей женской лирики, такой притягательной и волнительной для мужиков! Возможно, вот это стихотворение, ведь пили вино, хотя мы с Ремизовским – водку:

Я возьму бокал небрежно,

Буду пить печаль устало,

Знаю, что такой, как прежде,

Никогда уже не стану…

Легко и просто. И напевно. Запоминается. Такими же лёгкими, светлыми и запоминающимися оказались стихи другой поэтессы из Благовещенска, молоденькой, почти девочки Лены Войтенко. Это уже Харбин, 2015 год. Мой любимый Харбин. Гостиница. В моём номере собрались несколько российских писателей и один крымский, тогда ещё украинский журналист Слава Лебедев, и Лена читала стихи. Я попросил обязательно прислать мне их в Петропавловск, и она прислала, а я напечатал их в нашем ежегоднике «Камчатка».

Тогда в Харбине состоялось моё знакомство с амурским поэтом Игорем Игнатенко, удивительным человеком.

Родная приамурская земля,

Какие ветры над тобой шумели,

Гремели грозы и мели метели!

Раскину руки и скажу: «Моя!».

Люблю поэтов с ощущением Руси, Родины в душе. Чтобы ощущение это передалось и мне. До дрожи. И у Игнатенко получилось! А он ещё и прозаик, и такой же крепкий и терпкий. «Высоко в небе вразброс улеглись перистые облака, словно кто-то с утра подмёл с небесного купола ночные созвездия, да и заторопился куда-то ещё – и бросил перьевой веник за ненадобностью» (рассказ «Дикая роза»).

И Нина Дьякова, и Елена Войтенко, и Игорь Игнатенко – коренные сибиряки, амурчане, но отнюдь не благовещенцы – родились и росли в небольших таёжных сёлах и городках. Это потом взрослая жизнь привела в областной город, а сначала окружала тайга, простор, сибирский говорок вокруг лился, и как было удержаться и не начать сочинять!

Коренным амурчанином (или амурцем?) был и Костя Корсак (Воронов). Тоже из поэтов и прозаиков одновременно. Игорь Игнатенко передал именно ему бразды правления Амурской писательской организацией, и в 2013 году Константин Корсак приехал в Калугу на съезд Союза писателей России. В ночь перед съездом он в задумчивости сидел в фойе гостиницы, в мягком кресле, казалось, подрёмывает. Я подсел рядом. Разговорились. Так и познакомились, а затем и сдружились. Опять встретились уже на Сахалине, а затем в незабвенном Харбине и далее – в поездках по другим городам и весям северо-восточного Китая.

«Китай мне спать не даёт, – шутливо жаловался Костя. – У меня дом стоит прямо у амурской воды, а напротив – китайский город Хэйхэ, оттуда бьёт прожектор, слепит мне окна. Матерюсь, но они не слышат – Амур широкий».

А ещё Костя рассказывал, как предки его в село Красный Яр прибыли. Сплавлялись на плоту по Амуру. Нахлебались приключений, но и впечатлений тоже. Под впечатлениями и ниже спускаться по реке не стали – больно красивые и благостные места встретились. Так и прижились.

У Корсака трагическая судьба. Он офицер, десантник, в Афгане был тяжело ранен, списали капитаном, но с войны он вернулся с двумя орденами Красной Звезды. Когда уволился со службы, приехал на родной Амур. Писал. Возглавлял местных писателей. Но, говорят, рана не давала нормально жить…

Опять я увиделся с Ниной Дьяковой в 2017 году во Владивостоке. Она подарила мне свою свежую книгу стихотворений «Снег в Благовещенске» с надписью: «С доверием и радостью от неожиданной встречи». Начиная ещё с Хабаровска, мы не теряли друг с другом связь. Нина ездила с театром на гастроли, писала об этом, присылала почитать мне. Я радовался её успехам. Её слогу. И её стихам.

…Вы этот миг уже не повторите,

Как замер на одном дыханье зал!

Верны театру и артист, и зритель,

Открыв друг другу сердце и глаза.

 

Вот-вот погаснет рампа золотая,

И занавес по сцене прошуршит,

И звук последней реплики растает,

Как шёпот очарованной души…

Удивительно, но отсюда, из моего заваленного снегом домика под вулканом, мне лучше видится былое. Да и настоящее. Возможно, тишина виновата. Или весёлые белки и прыткие воробьи. Но душа открыта, да что там – распахнута. И вся Россия передо мной, сзади – только океан. И много-много друзей в разных уголках. Я соединён с ними зримыми и незримыми нитями. И теплом да любовью полнится сердце.

Совсем ещё недавно, осенью прошлого 2020 года я познакомился во Владивостоке с библиотекарями из Благовещенска. Как и я, они приехали на Дальневосточную книжную выставку «Печатный двор». Обменялись книгами. Спустя некоторое время я получил из Амурской областной научной библиотеки им. Н.Н. Муравьёва-Амурского приглашение на их региональную книжную выставку-ярмарку «Амурские книжные берега». Тогда же пригласили они и поэта, первого секретаря Союза писателей России Геннадия Иванова. Увы, эпидемия коронавируса не позволила провести выставку очно, встречались за компьютерами, сидя по своим углам. Провела встречу Оксана Сергеевна Праскова. Провела не только общую встречу, но, затем, в тот же день, и лично со мной, уже не как издателем, а как писателем. С экрана я час вещал о себе, любимом. А для утешения Оксана Сергеевна позвонила после этого и объявила, что летом 2021 года библиотека обязательно пригласит нас с Геннадием Ивановым в Благовещенск уже очно на большой амурский международный литературный форум, который они регулярно проводят с китайскими коллегами. Чем не новая зародившаяся дружба! Или продолжение старой!

На той онлайн-встрече присутствовала и Нина Дьякова. Прибежала в Амурскую библиотеку прямо с самолёта, прилетев ненадолго из Москвы. Я помахал ей рукой. Нина ответила тем же.

Осенние ветры

Моей горделивой земли

Несут ароматы

Суровой и долгой зимы.

Несут ароматы

Лимонника и кедрача,

Наверно, поэтому

Так наши ветры горчат…

После таких слов понимаешь, что автор, а это Нина Дьякова, накрепко соединена со своей «горделивой землёй». Но, как и я, Нина всегда рвалась в общую российскую ширь! Вольготно нам на Камчатке да на Амуре, в Якутии да на Колыме, но когда-то хочется раздвинуть горизонты. И раздвигаем, как можем. Однажды я застал Нину Дьякову в Переделкино, в писательском Доме творчества. Жила она там уже несколько дней. Чем занималась, не знаю. Наверное, творила, думала, мечтала. А потом вспомнил, что в её книжке «Снег в Благовещенске» есть «Записки из Дома творчества писателей» с общим заголовком «Провинциальный шок». И я её понял, особенно когда перечитал в записках и о речке Сетунь, и о роднике за дачей Пастернака, и храме в соседнем селе Лукине, за кладбищем. Вспомнил, как я когда-то, давным-давно, ещё при Советах, впервые приехав в Переделкино, попал в дом Чуковских и его правнучка (возможно, внучка) привела меня в кабинет дедушки Корнея, где на столе – чудо-дерево и телефон, по которому «говорил слон». И у меня случился провинциальный шок. Вечером я ехал на электричке в Москву и решил, что завтра же вернусь к Чуковским, досмотрю свой «сон». Но с утра лил сильный дождь. На второй день что-то опять отвлекло, а там и перегорело. Не поехал. Но шок помню.

А вот Нина в Переделкино возвращалась снова и снова. Значит, так было надо.

И до сих пор возвращается. Она ищет потерянное Россией писательское русское поле. Поле русской литературы. Возможно, уже нашла его на Комсомольском, 13. Любопытно было бы поприсутствовать на каком-либо мероприятии в «Парке культуры», смотреть на Нину, слушать её. Она же бывший театральный завлит, практически актриса. А вечером, возможно, посидеть в кафе. Или просто проводить её до метро.

В 2022 году, в мае, у меня юбилей. Не напроситься ли к Нине Николаевне на собственный творческий вечер?

Но пока продолжаю сидеть за рабочим столом в моём домике под вулканом. Пишу, читаю. Выхожу размяться и подышать зимним воздухом, «на снег», как сказал в стихотворении Геннадий Иванов.

А это Нина Дьякова:

Размашисто за окнами мело –

Как будто снег…

Но если присмотреться –

На землю ангел опускал крыло,

Касаясь глаз

И проникая в сердце…

Далёкий от меня Амур. Но такой близкий, как и Москва, как Курск, как Петербург, как Новокузнецк, Чита и Краснодар, теперь ещё и станица Вёшенская. Всё близко, если живёшь с открытым сердцем. И с хорошими книгами, которые дарят друзья.

 

6. Воспеть романтику…

Узенькую полоску народившегося месяца почти не видно среди скопища звёзд. Ночного света мало, поэтому смотрю на градусник с фонариком. Минус четырнадцать. А днём припекало, к нулю подбиралось. Непонятки в природе, ведь только середина февраля. Где зимние холода? И снегу не по-камчатски мало. А когда-то в глубоких снежных траншеях ходили, рукой до верху не достать.

Но всё равно – зима, моё любимое время года. Из трубы домика поднимается дым, даже в темноте видно. От того уютно в душе. И в голове порядок.

Домик среди снегов – моё надёжное жилище и стимул, а вместе с тем и символ нынешней творческой жизни. В последнее время стал обращать внимание на то, что таких домиков полно на обложках книг. Дмитрий Мамин-Сибиряк «Повести и рассказы», на обложке – заваленный снегом домик среди гор и тайги, из трубы высоко поднимается дым. Вячеслав Шишков «Угрюм-река» – почти такой же домик в зимнем лесу. Константин Паустовский «Дым отечества» – два домика у заснеженной реки. Александр Кердан «Окраина» – три домика в снегу на окраине ветхой деревни…

Любимый многими образ. И не только зрительный, но и поэтический. Не только покой телу и уют душе, но и полёт творческой мысли. Мечта! Грёзы о том, чего нет, но чего хочется. Как цветы в консервной банке на подоконнике в былой избушке поэта Геннадия Юрова:

В окне бревенчатой времянки

С ещё не высохшей смолой

Стоят цветы в консервной банке,

Лучась прозрачной синевой.

Читаешь, и видишь эти цветы перед маленьким слепым оконцем в таёжной избушке. Пахнет шкурьём, печным дымом и портянками. И совсем не слышно запаха цветов. Но они есть, на них постоянно натыкается взгляд, потому что они, этот скромный синий мазок, поднимают над бытом и уносят в мысленную даль и в глубины собственной души. Я примерно догадываюсь, о каких цветах написал Геннадий Юров – об анютиных глазках. Они растут на Колыме, и в его, и моём родном Кузбассе. И у нас на Камчатке они есть – скромные, но влекущие, как само имя – Анюта, Аня. А имя, такое родное и тёплое, ведёт дальше: к родному порогу, к женщине, а значит – к Родине, России. Кто так жил, тот знает и поддержит меня. Особенно поэты. Примеров много.

Гудят в моей душе колокола

Поэм,
               что завершить не удавалось.

Мне важно знать,
                                 что лодка доплыла,

Олень домчался,
                           женщина дождалась.

Это опять Геннадий Юров из поэмы «Альма матер». А вот его и мой земляк, поэт Сергей Донбай:

Обо мне скучает куст малины,

Город снова в пробке что-то ждёт…

Всю неделю тянет в огород,

Тянет, как на родину с чужбины.

Ключевые слова: город – чужбина, а деревня и село – родина. Все мы от земли, хоть будь ты многократным москвичом или петербуржцем. В том-то и вся суть нашей не слишком длинной жизни, потому и рисуют художники на обложках книг домики в снегу или среди лесов – душа просит, это зов тысячелетнего прошлого, это главное в нас – земля, родина и любовь.

Увы, город сегодня побеждает. Урбанизированные люди не помышляют о земле, тоска по огороду и кустам малины осталась лишь у стариков. Неужели зов предков слабеет? А может быть, мы сами его глушим, погружаясь в беспробудное мещанство? Причём, глушим давно. Ещё писатель и романтик Олег Куваев в 1970-х годах говорил о том, что писать хочет так, «чтобы жирным дачникам не спалось по ночам». В те годы дачники олицетворяли житейское мещанство, а сегодня эти же дачники – почти романтики, люди активные и любящие и землю, и родину, к тому же – почти независимые граждане. Конечно, горожане тоже любят родину, но другую. У них своя родина – «улица, фонарь, аптека»…

И мне, например, хочется писать так, чтобы город потянуло к земле, к снегам и деревьям. Чтобы, читая меня, горожане завидовали моей жизни в домике под вулканом, моим путешествиям по Арктике, Тихому океану, Курильским островам, Камчатке и Чукотке, Сахалину и Горной Шории. Я уже говорил о том, что меня в последнее время потянуло в глубинную Русь, я её плохо знаю и, как русский человек, хочу больше знать о праматери-родине. А горожан, особенно из глубинной Руси, пусть тянет к нам, в Дальнюю Россию. Взаимно обогатимся. 

Воспеть романтику, вернуть её людям – значит, вернуть им землю, корни. Писатель Анатолий Байбородин пытается вернуть землю русским словом – незамутнённым прагматичной современностью, родниковым языком. У меня путь другой – через романтику жизни. Хотелось бы разглядеть её во всём. И я не одинок, писателей-романтиков много было в прошлом, есть они и сейчас. Один из них, увы, уже ушедших, Андрей Алдан-Семёнов. В его жизни случалось разное – и войны, и колымские лагеря, и вольный Север, и золото, и рыба, а ещё – Вятка. Он вятич, да ещё и родом из Уржумского уезда, где жили и мои предки, поэтому особенно дорог мне, как исконному вятичу по крови. Дорог, как Владимир Крупин по той же причине (к тому же он ещё и Смышляев), а также по романтике в православной теме (никто другой так романтично о Православии не писал). Как дорог Олег Куваев – по тем же вятским корням, а также по судьбе геолога и писателя.

Мне остались только сивый,

Только шепчущий мороз,

Только вспышки волчьих звёзд.

Между мною и Россией

Ровно десять тысяч вёрст.

Это Алдан-Семёнов. О себе. Но и обо мне. Как не углубиться мыслями в это огромное пространство – десять тысяч вёрст. На сверхзвуковом летишь – и то долго, а если ножками, как в старину…

Между тем у нас начинается шторм. Захмарило, налетел порывистый ветер, зашумели кроны берёз, заиграло железо на крыше домика. Воробьи попрятались, пшеничные зёрна, насыпанные мной для них, раздувают по снегу вихри. Ворона в небе борется с ветром, но её уносит далеко к лесу.

…И всё ж ко мне Сергей Есенин

Сегодня ночью постучит!

И явится сам Пушкин юный –

Крылатый плащ наперевес, –

И мир таёжный в полнолунье

Моей легендой станет здесь!

Андрей Алдан-Семёнов сегодня подпитывает меня раздумьями. Большой писатель. И не только поэт. Его книги в серии «Жизнь замечательных людей» о географах, исследователях Черском и Семёнове-Тян-Шанском прочитаны мной в молодости. Исторический роман «Красные и белые» – позже, когда увлёкся судьбой России. Сначала в журнале «Советский воин» читал фрагменты этого романа «Азин» о судьбе сибирского красного военачальника Азина. За него, за Уборевича, за Блюхера потом долго демократы да либералы поносили Алдан-Семёнова – вот, мол, предатель свободомыслия, пробольшевистский стукач, назвавший на допросах в числе своих единомышленников по преступным деяниям Берггольц и Пастернака, сдал их под пытками, а мог бы и потерпеть. Пострадавший от режима, пишет, тем не менее, о красных командирах, простил, смирился, переметнулся. Значит, так ему и надо. Его семнадцатилетняя северная каторга радовала их, как его расплата за предательство, а Солженицын увидел в лагерной повести Алдан-Семёнова «Барельеф на скале» недостаточно полное осмысление преступлений сталинского режима. Правда, лично меня особенно греет именно это – критика в его адрес Солженицына. Если бы похвалил Солженицын, я не стал бы больше читать Семёнова, но коль ругал, значит Семёнов настоящий. Я же помню, как мой отчим, отбывший в лагерях десять лет, запоем читал «Азина», ждал продолжения, хвалил автора. Отчим выписывал «Советский воин» наряду с любимым журналом «Охота и охотничье хозяйство». А что касается Солженицына, то, захлопнув журнал с недочитанной повестью «Один день Ивана Денисовича», отчим бросил в сердцах: «Трепло, отсидевшее где-нибудь в тепле, за занавеской». И мне: «Не верь ему никогда». При возвращении Солженицына в Россию после сытной жизни в США, отчима уже не было в живых, иначе он наверняка выматерился бы и сказал, что казачка заслали.

Семнадцать лет не слышал я

В сырых лесах, в долинах снежных

То негодующий, то нежный,

То страстный оклик соловья.

Работал в праздник я и в будни,

Тайгу валил, в земле корпел,

Но как-то раз в лесу безлюдном

Я хриплым голосом запел.

От песни дрогнули поляны,

Зашевелились сопки вдруг,

И травы каруселью пьяной

Меня в цветной замкнули круг.

И понял я в ночах таёжных:

Я жизнь и мужество пою.

Да! Чёрным хлебом – не пирожным –

Кормиться надо соловью!

Вытерпеть, вынести всё, и остаться человеком! Да ещё и любящим Родину, которая, казалось бы, предала. Но как надо её любить, знать, чувствовать, чтобы даже через семнадцать каторжных лет-унижений понять, что не она предала, потому что Родина – это её народ, это мама, отец, верные друзья. Народ не может предать, предаёт власть, которой зачастую всё равно, сколько судеб бросить в топку своих амбиций. 

И отчим мой это понял. И принял. Ни разу я не слышал от него бранных слов в адрес Отечества. О государстве – да, говорил, матерился, но не о Родине.

Моего отчима звали Георгием Афанасьевичем Лоскутниковым. Последние годы заключения (сидел в Сиблаге) работал в карьере рудника Темир-Тау в Горной Шории, кайлил железную руду, там и остался после освобождения, на родину в Забайкалье не вернулся. Уже на воле устроился опять же на рудник – сначала лопатчиком, затем стал проходчиком, за полгода до гибели получил звание «Почётный горняк СССР». Был страстным рыбаком и охотником. Он и погиб с мыслью о рыбалке. 9 мая 1976 года весь праздничный день рыбачил на реке Мундыбаш, хорошо клевал чебак. Но за ним приехали на речку, попросили выйти в ночную смену, так как в День Победы решили освободить от работы фронтовиков, а их работало на руднике еще немало. Отец вышел. Напарник его, молодой парень, загулял, не пришел на смену. Отец ушел в забой один, начальство закрыло на это глаза – ведь праздник. Работал с мыслью, что завтра снова поедет на рыбалку – уж очень хорошо клевало, даже маме об этом сказал, уходя на свою последнюю в жизни смену.

Обычно напарник специальным металлическим прутом ощупывает в добычной подземной камере потолочину, сбивает висяки, но отец был один, подбурил незамеченный висяк, и с потолочины выпал каменный штыб килограммов на триста. Сразу и убил, разбив каску и голову. Было раннее утро 10 мая 1976 года, народ еще гулял…

Через месяц после его гибели я, геолог, открыл там же, в Сибири, перспективное рудопроявление урана. Назвал в честь отчима – Лоскутниковским…

А стихи Андрея Алдан-Семёнова всегда остаются со мной, с молодости и до сегодня. В них много романтики – трудной, порой непереносимой, но описанной так, что самому хочется в такую окунуться, пережить. В романтику воли, свободной работы, тайги, но, конечно, не в ту, которую довелось пережить Алдан-Семёнову и моему отчиму на каторге в заключении.

Там дикий камень гол и лют

И рыж болотный чад,

Там речки стонут и ревут,

А кладбища молчат.

И нет на кладбищах могил –

Друзей не отыскать.

Они бы сказкой стать могли,

Могли б легендой стать…

Сорок пять лет назад погиб мой отчим, а прожил только сорок девять. Его имя высечено на стеле Шахтёрской славы в городе Таштаголе – столице Горной Шории, названо урановое рудопроявление, внук носит имя деда – Георгий. Наверное, отчим мой уже легенда. Как легенда писатель Андрей Игнатьевич Семёнов, который добавил к фамилии литературный псевдоним Алдан в честь северной реки. Его стихи греют души многим людям, устремлённым к Северу, в романтику. Его исторические романы помогают познать Родину. При жизни его называли певцом революционной романтики, а журналист А.Трофимов в газете «Тихоокеанская звезда» (1978 год) назвал писателя «железным романтиком эпохи».

Как жаль, что легенды забываются. Поэтому, повторюсь, я бы хотел своим творчеством поворачивать читателя к романтике, чтобы оживить некоторые легенды, те, которые мне по силам, пусть пока на Дальнем Востоке. Но ведь здесь, да ещё в Сибири, самое большое количество потенциальных романтиков, только бы тронуть нужную струнку. Как трогали её Олег Куваев, Альберт Мифтахутдинов, Виктор Болдырев, Григорий Федосеев. 

Если будешь ты на Омолоне –

Есть такая гневная река! –

Обо мне тайга тебе напомнит,

Скажут ледяные берега.

Мы на Омолоне усмиряли

Вьюги и ночные холода,

Золото в ущельях открывали,

Строили в долинах города…

Омолон впадает в Колыму, а вместе они впадают прямо в сердца романтиков, которые и сейчас не прочь уйти, уехать, улететь туда, но многих уже не отпускает город. Или тормозит. И не слышит он мольбы: отпусти! Горожан с задатками романтиков нетрудно понять – город засасывает, его блага размягчают, накачивают неким горделивым модернизмом по отношению к прочим людям, не тоскующим по асфальту и живущим традиционно просто. Как оторвать того же писателя и активного общественного деятеля Сергея Шаргунова от городской суеты (я не говорю о депутатской занятости)? Надеюсь, он простит меня за то, что именно его я взял в пример – просто он публичный человек и типичный горожанин. В душе-то он романтик, это хорошо видно по его устремлениям и деяниям, но трудно ему решиться переобуть туфли на сапоги. Если вообще возможно. И его журнал «Юность», который я выписал на этот, 2021 год, и первый номер уже получил, совсем не похож на прежнюю «Юность». Он городской, модерновый – и по дизайну, и по содержанию. И даже заголовки текстов, наполнивших его, не привычны: «Режиссура тишины», «Записки охотника РФ», «Богиня явь», «Звезда по имени синица». Наверное, это хорошо, ведь жизнь меняется. А с другой стороны страшно: это ещё один отрыв от земли и приближение к асфальту. Любой модерн (имею в виду современный) манит, переманивает, особенно молодежь.

Так не зряшные ли мои потуги удержать романтику в её исконном смысле? Не зря ли я вспоминаю Алдан-Семёнова, пишу о нём? Не зря ли написал книгу «Время полярных бродяг» о писателях-романтиках?

Сам я считаю, что не зря. Противовес обывательству нужен. И, уверен, тот же Сергей Шаргунов скажет мне: «Александр, не зря. Просто в любом модерне тоже романтика, первопроходчество, вглядись в «Юность»».

И я вглядываюсь. Но пока мне ближе «Наш современник», хотя первопроходчество в модерне действительно вижу, ведь модерн – это передовая.

 

7. Жить под вулканом…

Вообще-то домик мой стоит под двумя вулканами – Корякским и Авачинским. В этом же строю и Козельский, но он подальше от меня, у океана.

Авача у нас – девушка, Коряк – мужик, он и ростом больше, Авача ему по плечо. На Авачу ходят пешком, берут с собой только лыжные палки для упора, а на Корякский можно подняться лишь с альпинистским снаряжением.

Как всякая девушка, Авача вся на эмоциях, то и дело попыхивает, выпускает пар, сотрясает округу, бранится громом, плескает лавой. И снова замолкает, весело поглядывая на мир: на её склоне, как на лике полной луны, угадывается прорисованное лицо. А ещё – торчат две косички из высоких струй пара.

Коряк – молчун. Давно молчит, уж несколько сотен лет. Но грозен он, потому как у молчунов всегда так: копят энергию в себе, но когда-то она вырывается, и тогда – беда. Вот и Коряк, внутри которого нарастает давление, и оно постепенно, сантиметр за сантиметром, выдавливает каменную пробку в жерле нашего «мужика». Когда выдавит – снесёт Коряк себе макушку, огласит окрестности взрывом такой силы, что содрогнутся и Аляска с Японией, а уж Камчатка тем более. И полетят огненные бомбы, потечет лава. Слава Богу, до Петропавловска они не достанут, так говорят вулканологи, а мы им верим, потому что эти учёные люди проверены многими удачными прогнозами. Но одного они пока не знают – когда же Коряк грохнет.

А домик мой – как раз под ним. И вулкан – как напоминание о неизбежном. Когда только-только осваивал свой дачный участок, а это было 34 года назад, много вывернул из земли вулканических бомб. Были и в метр диаметром, а всякой мелочи – по сотне на сотку. И всюду шлак, под почвенным слоем – сплошное шлаковое поле. Значит, не раз и не два взрывался гневом Коряк…

Бояться? Съезжать? Зачем, если неизвестно, когда вулкан взорвётся. Наверняка хватит и на мою жизнь, и на жизнь сына и внука. Мне здесь хорошо, и пишется – чего ещё надо?

Помню землетрясение в Токио. Я прилетел на практику в университет, где тогда заочно учился на факультете телережиссуры. Втроём с русскими друзьями поселились в высотной гостинице, номер дали на двадцать втором этаже. Вечером пришли в гости японские друзья-журналисты. Сидели, пили японский виски. И вдруг наш небоскрёб просел. Ухнул вниз. Затем встал на место, но закачался. Амплитуда была такой, что наши окна вплотную приближались к окнам соседнего небоскрёба – тоже гостиницы. Но японцы строят так, что небоскребы не разрушаются. Гнутся, раскачиваются, но стоят. Бывает, падают, как упал один в Кобэ в 1995 году во время мощнейшего и трагического землетрясения, я снимал его уже лежащим, срочно вылетев в Японию. Но, упав, небоскрёб не разломился, не рассыпался, лежал совершенно целым, просто подломился фундамент, и здание упало. У нас так не строят, но в последние десятилетия в Петропавловске укрепили много старых домов, а новые возводят под девятибалльные толчки. Вообще-то максимум – десять баллов, но так трясёт редко, если вообще бывает такое.

А у меня домик маленький и лёгкий, ему землетрясение вообще не страшно, потому что строил его я сам, зажимал коренные стойки на совесть, зная, что такое землетрус. Другое дело – вулканические бомбы. Прилетит и разнесёт крышу, а то и весь дом. Поэтому крыша у меня железная, глядишь, большой вмятиной отделаюсь. А то и мимо ударит.  

Зачем я об этом рассказываю? Только потому, что заканчиваю свои записки из домика под вулканом, поэтому хочу пояснить, что такое жить у подножия живой каменной громадины. Потенциально опасно, но жизнь научила не бояться. Редко, очень редко люди гибнут от вулканической деятельности. Больше гибнут на дорогах, даже в море гибнут больше, а от вулканов – единицы. Каждая смерть на счету. Как правило, это героическая смерть вулканолога, которого научный интерес тащит наверх, чтобы собственными глазами учёного увидеть процесс извержения, описать его. Но не все возвращаются, а записи потом находят. Это научный подвиг, как подвиг врачей во время пандемии. Об этих людях надо писать. И пишут. Писал и я, снимал телепередачи. И понял уже тогда, что жить под вулканом – отдельная жизненная философия, почти религия. Это как жить отшельником в тайге, как служить на подводной лодке, как летать в космос, как подниматься на Эверест.

Поэтому и живу в своём домике под вулканом. Остроты ощущения это не добавляет, повторюсь: мы привыкли. А вот отдельный философский взгляд на неизбежное присутствует. А он добавляет мыслей и работоспособности. Здесь не тянет к либертарианству, а, наоборот, хочется высокой духовной и интеллектуальной культуры, которой всегда не хватает, особенно нам, далёким. Здесь отчётливо понимаешь роль всяческих табу в нашей жизни. Растабуированных, разнузданных, либертарианствующих людишек у нас нет. Бывает, мелькают, но огня им здесь не зажечь. Здесь огонь зажигают Вулканы.

Так что, всё просто.