Александр БАЛТИН. НЕБО НИКОЛАЯ ЗАБОЛОЦКОГО. Тонкая гармония светового братства

 

Александр БАЛТИН

НЕБО НИКОЛАЯ ЗАБОЛОЦКОГО

Тонкая гармония светового братства

 

* * *

Верёвочными лестницами закрученные «Столбцы» – или впрямь столпы новой поэтической веры?

…Ибо вера в силу слова, живущая в сознаниях и сердцах большинства поэтов, воистину религиозна, и как культовые строения выглядят совершенно различно, даже в пределах одной конфессии, так и храмины книг могут предлагать разные формы восприятия яви.

В данном случае, как в «Столбцах»: щедро-игровой, отчасти абсурдный, с янтарным блеском метафорики, с часто алогичными связями внутри стиха.

Жизнь, казалось, далека от каверз: жизнь, связанная с речью, избыточна, примет игру, впитает её, поймёт, оценит…

Тучи приходят, когда не ждёшь, хотя сгущение тогдашней атмосферы реальности не могло обойтись без туч, и великолепный Заболоцкий вычёркивается из жизни: лишний, мол, да и не до языковых игрищ, когда такое строительство вокруг…

…Заболоцкий выжил – чтобы обогатить храм поэзии русский высотами прозрений и совершенной образностью, искусством мысли и сгустками словесного опыта.

О! что бы ни писал он, освободившись, сияло:

Сыплет дождик большие горошины,

Рвется ветер, и даль нечиста.

Закрывается тополь взъерошенный

Серебристой изнанкой листа.

Как великолепен взъерошенный тополь, и как чудно закольцована четвёртая строчка!

Но – «Можжевеловый куст», «Читайте, деревья, стихи Гесиода», «У могилы Данте» вырублены из мрамора, и высятся значительными памятниками речи.

«Рубрук в Монголии», давая массу оживляющих тексты подробностей, клубится сгустками истории; ощущение таково: поэт сам был свидетелем путешествия Рубрука.

Ясность и высота, прозрачность лесного озера: до глубины, до мелких подробностей раскрывается жизнь в поздних стихах Заболоцкого, и поистине сократическая мудрость жёсткой солью переполняет их.

От игры – до величия, ибо, представляется, ради поздних стихов Николай Заболоцкий и выжил.

 

* * *

Время длилось – звякало и звенело, проносилось трамваями, наплывало новым бытом; время требовало ритмов, ранее неслыханных, и они зазвучали:

Ликует форвард на бегу.

Теперь ему какое дело!

Недаром согнуто в дугу

Его стремительное тело.

Как плащ, летит его душа,

Ключица стукается звонко

О перехват его плаща.

Всё не так: всё со сдвинутым полюсом, со смещённым центром тяжести, и вместе с этим – именно и только так возможно передать наплывающую современность: когда даже ключица начинает стукаться звонко о перехват плаща…

Столбцы Заболоцкого подчёркнуто вертикальны, никакая горизонталь тут неуместна: они рвутся вверх: к солнцу новой жизни.

Или – к новому солнцу, которое непременно должно прорезать пространство, ибо старое обветшало.

…Поскольку даже и болезнь становится инаковой: двадцатовековой:

Больной, свалившись на кровать,

Руки не может приподнять.

Вспотевший лоб прямоуголен –

Больной двенадцать суток болен.

Во сне он видит чьи-то рыла,

Тупые, плотные, как дуб.

Тут лошадь веки приоткрыла,

Квадратный выставила зуб.

Она грызет пустые склянки,

Склонившись, Библию читает,

Танцует, мочится в лоханки

И голосом жены больного утешает.

Крутой – даже крутейший взвар «Столбцов» Заболоцкого выплёскивается в реальность, и составы стихов пламенеют, полыхая, взрываются, и катятся по лестницам волшебными шарами, воспаряют к небесам, и разбрызгиваются бегом автомобилей: живут, тешась и играя, по-прежнему внедряя поэзию в пространство реальности, сильно противоречащей ей.

 

* * *

Вот голубь, античным размером разъятый на составные части; вот голубь, лежащий перед вами – поверженный мир, и каждая следующая строка волною накатывает на предыдущую…

Поэма «Птицы» запущена в античную высоту, и снабжена при этом механизмами, противоречащими дряхлению.

Ленты лет обвевают её ласково: её, такую трепетную, не воспринимаемую всерьёз, предельно, смертельно серьёзную, биологическую, каталогическую.

Опоясывающие миры её звуковой оснастки разворачиваются постепенно, вовлекая в себя всё больше подробностей: сейчас она застит мир – поэма!

Этого не происходит, конечно.

…Фантасмагорическая, приглашающая к исследованию птиц, которых она живописует; поэма «Птицы» – грандиозно-не-поэтическое построение Заболоцкого.

Он вообще видел во многом подобно Циолковскому: земля – просто колыбель; в нотах и ритмах его поэм бушуют космическая турбулентность.

«Белые житницы» – как мистические ковчеги, и мужик, из «Торжества земледелия», как единица, должная превратиться в нечто большее.

В том числе и благодаря неистовству плодородия, его искусу и величию, его переполняющей данность силы.

 Земледелие – как начальный этап космоса будущего.

Кривоговорение текстов, как основа грядущих, немыслимых ритмов.

Взрывы поэм Заболоцкого сотрясали державу русского стиха – а то, что реальность менялась не по предначертанному, связано скорее с изначальной алчностью и эгоизмом человека, чем с ошибками поэта.

 

* * *

Провидческое, всеобъёмное зрение поэта!

Не из снов, не из фантазий, но от подлинности ощущений идёт:

Мне вспоминается доныне,

Как с небольшой командой слуг,

Блуждая в северной пустыне,

Въезжал в Монголию Рубрук.

Фламандский монах-францисканец, путешественник, по заданию Людовика IX совершающий путешествие к монголам, ещё не знающий, что предстоит ему написать книгу, по значению сопоставимую с трудами Марко Поло.

Много невиданного сулит Рубруку его путь, много словесной роскоши развернётся в поэме…

О, начало путешествия будет слишком неблагоприятным, вызывающим воспоминания о тёплых покоях Людовика, отправившего сюда, где ни тропинки, ни дороги.

Пламенеющий путь Чингиса точно ударит в лицо мужественному Рубрука, обнажая суть Востока: захват…

Захват всего, прав сильнейший…

Впрочем, тут уже не Восток, тут какая-то космическая ошибка, ведь прав должен быть тот, кто более прав!

Навстречу гостю, в зной и в холод,

Громадой движущихся тел

Многоколесный ехал город

И всеми втулками скрипел.

Покатится живой город, замелькают кибитки, оживёт такое далёкое время, что и не представить его толком – если только тени его.

Многое вольётся в грандиозное словесное построение Заболоцкого: и неистовые, пасущие кобылиц монголки, и трудности перевода…

Катрены поэмы максимально лапидарны, их ведёт своя поэтическая логика, последовательность сияний, но… всё равно остаётся ощущение: поэт был рядом с путешественником, ибо он, поэт, современник всем, всем векам.

 

* * *

Шикарная, смертельная, пышная, коварная, великолепная игра обэриутов!

Язык, во многом определяющий человека, терпит любые эксперименты на бумаге – требуя порой в расплату живые судьбы.

Объединение реального искусства предпочитало ирреальность: иначе не отразить происходящие – зримо и исподволь – процессы в обществе.

Грядущее безвестно: оно, накапливаясь, может обрушиться погребающей под собой лавиной; но пока…

О! пока щедрость «Столбцов» Заболоцкого плетётся из таких созвучий, что дух захватывает.

Мир должен быть обновлён, слово должно быть обновлено, метафора должна засиять: омыто, не так, как было раньше.

И в «Столбцах» всё это ликует и играет в избытке.

Хармс выращивал, кропотливо и терпеливо, зёрна абсурда, и всходы покачивались, отливая разными тонами, во многом опережая Франца Кафку, ничего не знавшего о русском эксперименте.

И фантазировал, закручивая алогичные образы, Введенский. Сочетал мысль и метафизику, усаживая на стул большой аул.

Как это? Хотелось спросить.

А так!

Коли электрон ведёт себя как частица и волна, почему бы языковым электронам не брать с него пример?

Кванты языка, электроны речи, раблезианский карнавал оной… Следует культивировать абсурд, алогизм, гротеск – и действительность, подражая, увлекается игрой, превращая судьбы поэтов в гротеск, в кошмар, в абсурд…

…Николай Заболоцкий выжил – ради великолепной ясности поздних своих стихов, и грандиозной пирамиды переводов.

 

* * *

…Нечто от бесконечного поиска Циолковского, от его прорывов в бездны фиалкового, снежно-белого, прошитого золотом, абсолютно счастливого космоса, сквозит в поэзии Заболоцкой, чётко разделённой на раннюю и позднюю.

Не его вина, как известно…

Поздние стихи Заболоцкого перекликаются с полётом ракеты – в такие пределы, какие ещё не изучены мыслью, не охвачены чувством.

Но и ранние вьются космическим экспериментом языка: и вновь мерцает тень Циолковского, но и – Платонова, ибо кто, как не он, погружался в языковую запредельность речи?

Излом, изгиб, нарушение размера, неистовство метафор: ранний Заболоцкий.

Поздний – мерцание многозвёздного шатра.

И тот и другой стянуты в единство грандиозной личностью поэта.

 

* * *

Сколь внешний слом привычной жизни ломился в стихи раннего Заболоцкого абсурдом, взрывами узлов чего-то основного, столь поздний Заболоцкий, имевший право рекомендовать деревьям читать стихи Гесиода, прорастал, как листья в глубину, в космос бытия.

Внешнее и внутреннее всегда союзны, хотя не менее часто находятся в противоречие, порою смертельном.

Удары «Столбцов» точно пробивали атмосферу традиционности, предлагая виденье мира специфическое, шатающееся, словно пьяное от своего безумия.

…Или роскошного своего будущего.

Но будущее самого поэта оказалось кошмаром: репрессии, коснувшиеся его железным дыханием, могли и вовсе уничтожить носителя огромного дара.

Или – тот, чья воля выражается в непонятном напластовании опыта, часто ужасного, именно так и устроил, для очистки грядущих стихов поэта от лишнего, внешнего, избыточного?

Чтобы зазвучали они космической силой «Лица коня», «Лесного озера», «Осени»?

Как знать…

Но из ранних ран росли и поздние стихи Заболоцкого, хотя иначе выстраивающие отношения с миром – и толкующие его.

…Мчатся монголы, шатаются дома на колёсах, и так странно всё приехавшему издалека Рубруку, так сложно воспринять предложенное и переложить его словами…

Так сложно выстроить поэму, спускающуюся в бездну времени ради обогащения поэзии: и ощущение, будто Рубрук живёт сейчас, отменяя собою времена, преследует после чтения замечательного, ярко-красочного, причудливо ветвящегося повествования…

Космизм:

Во многом знании – немалая печаль,

Так говорил творец Экклезиаста.

Я вовсе не мудрец, но почему так часто

Мне жаль весь мир и человека жаль?

Золотые жилы всеобщности, далеки мы от которой, как прежде; тонкая гармония светового братства не зависит от сияния стихов; но без ощущения глобальной всеобщности бытия не будет поэзии… тем более такой значительной, как поэзия Заболоцкого.