Марина МАСЛОВА. «ПОЭТ НАУЧНОЙ ТЕХНИКИ» ИЛИ «ТЕРРОРИСТ»? К истории создания пьесы Леонида Андреева «Савва»

 

Марина МАСЛОВА

«ПОЭТ НАУЧНОЙ ТЕХНИКИ» ИЛИ «ТЕРРОРИСТ»?

К истории создания пьесы Леонида Андреева «Савва»

 

В связи с данной темой придется говорить об одном давнем событии, которое до сих пор рождает неоднозначные отзывы.

Сегодня в Курске, наверное, нет ни одного человека, кто, будучи знакомым с духовной жизнью края, не знал бы о существовании Курской Коренной иконы и не имел бы понятия об истории её явления и последующем влиянии её на судьбы города и страны.

Эта икона является одной из величайших христианских святынь, почитание которой помогает курянам сохранять память о своей духовной идентичности и осознавать своё место в культурном пространстве России.

Писать о человеке, дерзнувшем в одночасье уничтожить чудотворную икону как символ дарованного Богом благословения курской земле, крайне сложно. Поэтому мы не будем вторгаться в область церковной публицистики, чтобы не привнести в историко-литературный анализ оттенок нравственного суда. Уместнее проследить, каким образом судьба талантливого курского конструктора, всемирно известного изобретателя Анатолия Георгиевича Уфимцева нашла отражение в русской художественной литературе.

Итак, события, нашедшие художественное воплощение в пьесе Леонида Андреева «Савва», в их исторической последовательности.

В ночь на 8/21 марта 1898 года в соборном храме Знаменского монастыря (ныне – Знаменский кафедральный собор города Курска) раздался мощный взрыв в том месте, где располагалась тяжелая чугунная сень с чудотворной иконой Божией Матери «Знамение» Курская-Коренная. От взрыва пострадал храм и окружающее икону пространство, но сама она осталась цела.

Через некоторое время стало известно имя взрывника-иконоборца. Им оказался бывший студент реального училища Анатолий Уфимцев, на тот момент уже отчисленный за революционную деятельность. Это был одарённый в области технического конструирования юноша, внук известного курского механика и астронома Ф.А. Семёнова. Совершённый им в 18-летнем возрасте поступок определил неоднозначное восприятие его судьбы многими поколениями не только православных курян, но и вообще русских людей.

Впоследствии, несмотря на огромные научно-технические заслуги Анатолия Уфимцева, рядом с его именем будут звучать не только позитивные определения: «гениальный изобретатель», «выдающийся конструктор», «поэт в области техники», «талантливый самоучка», «самородок земли курской», но и менее мажорные оценки: «революционер-анархист», «эсер», «бунтарь-индивидуалист» и, наконец, самое мрачное из всех определений – «известный террорист».

Поразительно, что мрачный ореол «иконоборца» затмил гений изобретателя даже на уровне полемики в естественнонаучной области. Например, на сайте «Нетрадиционная энергетика: Общие вопросы» можно наблюдать такую ситуацию: один из участников форума вспомнил «ветрогенератор Уфимцева», а другой попросил рассказать об этом подробнее. В ответ последовало сообщение: «Уфимцев – известный террорист, в 1898 году взорвал собор с «нерушимой» иконой, изобретатель, друг Горького. Воздухоплаватель. Задумал, но не успел сделать электрификацию СССР на ветроэнергии… Жил в Курске, имел мастерские и огромный ветряк с маховиком».

В максимально лаконичном сообщении нашего современника отражены значительные моменты жизни учёного: «изобретатель», «воздухоплаватель», «друг Горького», но на первом месте всё-таки самый печальный и трагический факт его биографии – «известный террорист». Арядом с текстом – фотография конструктора и рисунок ветряка с маховиком над домом по улице Семеновской, вид с долины реки Кур. «Ветряк в долине трудно не заметить…», – так писал уже во второй половине двадцатого века об этом необычном сооружении учёный и прозаик Владислав Зубец в книге «Люби. Блюзы  старого города».

 

***

Любовь к технике и неординарные способности в области конструирования Анатолий Уфимцев унаследовал от деда. Отец здесь решающей роли не сыграл, он был землемером (как, кстати, и отец писателя Леонида Андреева, увековечившего образ курского изобретателя в художественном произведении).

Гениальность юноши проявилась рано. В двенадцать лет он самостоятельно построил динамо-машину. В шестнадцать лет, будучи активным участником революционного кружка, сконструировал ротационную печатную машину для размножения листовок. Но эти формы деятельности, видимо, не удовлетворяли его юношеских амбиций. Он искал другие пути самовыражения.

Как свидетельствует сайт «История курского края» (судя по стилистике, либо чересчур идеологизированный, либо слегка устаревший), «в знак протеста против мракобесия церковников реалист Уфимцев сконструировал «адскую машину» и вместе с двумя товарищами взорвал Курскую икону «Знамение».

Далее на историческом сайте говорится о том, что монахи на место взорванной иконы подложили её копию и объявили о чуде.

Здесь видно, как сосуществуют две версии событий, как и повелось во всей отечественной истории: дореволюционная, «идеалистическая», и послереволюционная, материалистическая.

Леониду Андрееву, заинтересовавшемуся событиями в Курской губернии, вторая версия оказалась ближе. О взрыве в Знаменском монастыре он узнал от Максима Горького, трижды  побывавшего в Курске. В воспоминаниях последнего об этом сказано так:

«Андреев… решил обработать это событие в повесть и тогда же, сразу, очень интересно создал её план, выпукло очертил характеры. Его особенно увлекал Уфимцев, поэт в области научной техники, юноша, обладающий несомненным талантом изобретателя»[1].

Большой любитель революционной романтики, Горький характеризовал Уфимцева как одного «из ряда прекрасных мечтателей, которые, – очарованы своей верой и любовью, – идут разными путями к одной и той же цели – к возбуждению в народе своём разумной энергии, творящей добро и красоту»[2].

Сегодня может показаться странным, что здесь происходит такое очевидное искажение смысла вещей: агрессивное именуется «мечтательным», духовное невежество и гордыня – «разумной энергией», а неистовство разрушения – «добром» и «красотой». В этом отношении Андреев оказался даже более чуток, чем Горький, и сумел сохранить известное чувство меры, когда отказался изображать своего героя «прекрасным мечтателем» и придумал ему характер «мрачного анархиста».

Итак, в 1906 году, через год после возвращения Уфимцева в Курск из акмолинской ссылки, Андреев публикует пьесу «Савва».

Это одно из наиболее провокационных в идейном смысле произведений писателя. Утверждалось, например, что автор задумал эту пьесу как «синтез российского мятежного духа в различных крайних его проявлениях»[3].

В советский период это произведение называли «богоборческой драмой»[4].

Сегодня одни исследователи относят «Савву» к «обобщенно-философской драме» с героем-неоромантиком[5], другие – к «псевдофилософскому диспуту» вообще без главного героя[6].

Исследователи христианского направления считают пьесу «неудачной» и несерьезной[7], в то время как представители старой идеологической закалки называют её одним из самых значительных произведений Л.Андреева революционных лет и усматривают в ней «отголоски ницшеанства с его культом одинокого и сильного «сверхчеловека», стоящего над «массой»[8].

В 1906 году, когда пьеса была запрещена цензурой, провозглашённый главным героем «анархический проект спасения человечества» был оценен литературно-театральной критикой как воплощение идеи «человеко-бога», которому «всё дозволено». Имена Достоевского и Ницше сопровождали рассуждения об образе индивидуалиста, не принимающего законов большинства. Припоминались мысли Владимира Соловьева о «дурной стороне» ницшеанства, на которое философ взглянул с религиозной точки зрения и осудил «языческий взгляд на силу и красоту». По мнению православного литературоведа М.Дунаева, Андреев отразил в своей пьесе «размышления о роли науки и необходимости богоборчества», и в связи с этим сказано следующее: в основу пьесы «Савва» «положена судьба талантливого изобретателя Уфимцева, совершившего террористический акт (единственный такого рода в истории) против православной святыни – чудотворной иконы «Знамение Божией Матери» в курском городском соборе»[9].

Таким образом, указана связь между волновавшей писателя идеей «исключительной личности» и живым воплощением этой идеи в поступке отдельного исторически реального человека. Именно о поступке и определившем его мировоззрении, а не о «судьбе» в целом, можно здесь говорить. Андреев, как уже было сказано, написал свою драму после возвращения Уфимцева из ссылки, где тот благополучно экспериментировал в оборудованной при поддержке Максима Горького мастерской, так что трагический финал пьесы «Савва» далеко не созвучен вполне мирной кончине курского изобретателя на домашней постели после неудачно сделанной инъекции. Савва потерпел полный идейный крах. Анатолий Уфимцев до конца жизни оставался верен своим убеждениям и продолжал неутомимо воплощать в жизнь свои гениальные проекты. Более того, новая политическая эпоха сделала его национальным героем и увековечила в народной памяти (в 50-е годы именем Уфимцева названа одна из центральных улиц города).

Леонид Андреев этого поворота судьбы курского изобретателя тогда знать не мог, он руководствовался своим видением пути героя-ницшеанца, бунтаря-одиночки, сверхчеловека. Писатель видел в Уфимцеве воплощение героя-неоромантика, способного силой своего интеллекта изменить мир.

«В литературной традиции образ сверхчеловека принято ассоциировать с неоромантизмом в силу исключительных качеств, которыми наделены такие герои. Однако у Андреева это в первую очередь исключительная сила интеллекта, зачастую главенствующая над чувствами»[10].

Именно интеллектуальная неординарность Уфимцева привлекла художественное внимание писателя. Герой Леонида Андреева, осознавая себя сильной личностью, не желает мириться с окружающим его положением вещей. Он хочет изменить мир, изменить людей. А если они не изменятся, то лучше их уничтожить вовсе. Идея нравственного очищения человечества с помощью взрывчатки не кажется ему жестокой. Неприятие им человеческой глупости незаметно трансформируется в его сознании в ненависть к Богу, вера в которого, по его убеждению, мешает человеку обрести свободу духа и реализовать могущество своего интеллекта.

Современники Андреева сочли произведение «прямым призывом ко всеобщей анархии». Советское литературоведение прибегло к более возвышенным эпитетам, переименовав «призыв к анархии» в «неодолимую потребность безотлагательно выработать и предложить свои варианты ответов на вечные вопросы о цели и смысле человеческого существования, о роковых тайнах жизни, о путях борьбы со вселенским злом и утверждением добра в отношениях между людьми»[11]. При этом Савве были присвоены звания «мученика» и «пророка», указывающего трагический «путь к звёздам».

Отвлеченная направленность подобной риторики очевидна, если вспомнить, что «утверждение добра» в пьесе Андреева осуществляется путём взрыва в соборе и последующего убийства Саввы обезумевшей от ярости толпой.

Эти отвлеченно-риторические оценки пьесы утвердились в литературоведении, видимо, по той причине, что почти никто из исследователей, рассуждая о герое-сверхчеловеке в драматургии Леонида Андреева, не вспоминал о курском прототипе, положившем начало целой галерее андреевских «антихристов». Этапы становления образа бунтаря-богоборца ознаменовались созданием таких произведений, как «Савва», «Царь Голод», «Анатэма», «Мысль».  В этом же ряду незавершённый роман «Дневник Сатаны», где, как пишет православный М.Дунаев, «пожелавший принять в себя сатанинскую природу изобретатель» «отвергает какую бы то ни было мораль и, обретши разрушительное средство, … замышляет подлинно дьявольское преступление».

Рассуждая об отвлечённом, придуманном герое-ницшеанце в драматургии Леонида Андреева, современники писателя, видимо, не догадывались, насколько созвучен характер умозрительного литературного персонажа мировоззрению одного из молодых людей в провинциальном городке России…

 

Едва ли не единственным литературным источником, где подробно изложена история возникновения пьесы в тесной связи с курскими событиями 1898 года, является книга советского литературоведа  И.З. Баскевича «Курские вечера». Здесь автор пишет:

«В 1922 году вышли в свет воспоминания А.М. Горького о Л.Н. Андрееве. В них, между прочим, говорится и об А.Уфимцеве. Горький обнаруживает несомненную осведомленность о жизни изобретателя (…) Уехав в 1906 году за границу, писатель не мог встречаться с Уфимцевым. Следовательно, сведения его основаны по преимуществу на письмах, в которых изобретатель делился с писателем своими замыслами и планами, посылал чертежи своих работ…»[12].

Кстати, письма Уфимцева к Горькому частично сохранились. Вот, например, одно из писем, адресованных Горькому из ссылки, где находился Анатолий Уфимцев до 1905 года (Казахстан, город Акмолинск, ныне Астана):

«…для меня вы всегда были опорой, – пишет Уфимцев, – и, когда тяжелые условия моей работы достигали границ моих сил, я помнил, что есть Горький и что в самом уже крайнем положении можно обратиться к его помощи» (см. сайт «История курского края»).

А почему же Максима Горького так заинтересовала фигура курского изобретателя?

Идея подложить бомбу под чудотворную икону в православном храме была явно по душе основателю социалистического реализма. «Праведники – ублюдки от соития порока с добродетелью» – такова позиция Горького по отношению к христианской этике. Как заметил об этой черте мировоззрения Горького философ Иван Ильин, «духовно здоровые люди вызывали у него неприязнь. Писатель обладал своеобразным видением: отыскивал «свинцовые мерзости жизни» даже там, где присутствовала святость и чистота»[13].

Остается добавить, что, напротив, духовно изувеченные, изломанные характеры привлекали его, и он находил в проявляемой ими гордыне нечто величественное, достойное уважения. По мнению профессора А.М. Любомудрова, «…религиозные истины… заранее опорочены» во всех произведениях Горького, где бы он ни касался религиозной темы. С такой же заранее приготовленной неприязнью к событию спасения чудотворной иконы А.М. Горький предлагает писателю Леониду Андрееву увековечить «подвиг» молодого студента-террориста в каком-нибудь своем произведении[14].

Сначала, как мы помним, Андреев задумал повесть (или рассказ) об Уфимцеве. Но вместо предполагавшейся повести получилась пьеса «Савва», герой которой во многом напоминает курского «самородка», даже если не считать подложенной бомбы и самого факта взрыва в городском соборе, причудливо искаженного в сочинении Андреева.

Вообще, трактовка курских событий в произведении русского классика весьма своеобразна и обусловлена, по всей видимости, далеко не благочестивыми мыслями о духовной жизни провинции начала ХХ века.

В «Курских вечерах» И.З. Баскевича упоминается некий особый, «вольнолюбивый и бунтарский дух курян». Приводится свидетельство об активной пропагандистской деятельности Уфимцева в подпольном революционном кружке.

«Анатолий Уфимцев часто выступал в кружке с горячими речами, направленными против религии. Он говорил о том, что религия опутывает людей по рукам и ногам, превращает их в покорных и жалких рабов власти. Его возмущали церковники и монахи, которые наживались на темноте и невежестве народа, на его слепой вере в «чудотворную» икону. «Если бы люди знали, – говорил он, – на каком нагромождении обмана, лицемерия и злобы покоится то, что называют религией»[15]. Юноша наивно полагал, будто достаточно уничтожить икону, чтобы подорвать религиозную веру…»[16].

Можно сравнить это с описанием андреевского героя, который в характеристике Баскевича предстает как «мрачный анархист, задумавший в одиночку полностью перестроить мир»:

«По мнению Саввы, человечеству мешают построить разумно и красиво свою жизнь не социальные причины, а просто-напросто «человеческая глупость», которой за тысячи лет «накопилась гора». «Теперешние умные, – иронизирует Савва, – хотят строить на этой горе, но, конечно, ничего, кроме продолжения горы, не выходит». Он же собирается уничтожить всё, чтобы «человек голым остался на голой земле», и лишь затем начать строительство новой жизни. Из многочисленных цепей, которые опутывают человечество, тягчайшей Савва считает религию. Свою борьбу за освобождение человечества он начинает с попытки уничтожения этой цепи путём взрыва чудотворной иконы. О его замысле узнали монахи. Икону они убрали, а после взрыва, нетронутую, водрузили на место. Возмущённый народ растерзал Савву» (там же).

 

Как видим, автор избрал такую трактовку событий, которая наиболее соответствовала его писательской задаче. Полемика с христианской историей занимает едва ли не центральное место в творчестве Леонида Андреева. Так что индивидуалистический богоборческий жест курского интеллигента-революционера давал богатую пищу для фантазии художника-пессимиста. Он заранее предвкушал литературный скандал:

«Не знаю, как «Савва» с художественной стороны, может быть, и плохо[17] – но по существу вещь ядовитая, дикая и в то же время настолько вразумительная, что сразу определит мое положение. Все обидятся… Я всё думал: почему меня не угрызает совесть, что я не дерусь на баррикадах, что я удрал от революции – а теперь я понимаю, почему…»[18].

Писателя «не угрызала» совесть и за то, что он исказил «прототипический характер», т.е. присвоил главному герою черты собственного мировоззрения, отойдя от личности вполне жизнелюбивого курского изобретателя в сторону радикального отрицания действительности.

Уфимцев был гуманистом и «реалистом», он видел будущее человечества в научно-техническом прогрессе, поэтому отрицал веру. Уместно сказать, что он был духовно невежествен, но он не был крайним нигилистом, подобно Савве Тропинину, вообще отрицающим жизнь.

Впрочем, о подобном гуманистическом мировоззрении убедительно сказано сербским писателем ХХ века, канонизированным Церковью в лике преподобных, прп. Иустином (Поповичем): «Когда нет ни вечного Бога, ни бессмертной души, тогда нет и ничего абсолютного, ничего всеценного, тогда всё относительно, всё преходяще, всё смертно. …Несомненно, релятивизм – это и логика, и природа, и душа гуманизма. Теория относительности Эйнштейна – это конечный, суммарный результат гуманизма и всех его философских, научных, технических и политических ответвлений. В конце концов гуманизм является ничем иным, как нигилизмом»[19].

Савва Тропинин стремится уничтожить всё, абсолютно всё, что видит вокруг,  и только потому, что его раздражает «смирный народ». Здесь как раз и сказывается та степень раздражения писателя, которую он называет своей «крайней яростью против гнусностей жизни».

Субъективные психологические мотивы произведения обнаружил в своё время известный литературовед Д.Овсянико-Куликовский и назвал пьесу Андреева «художественным исследованием по психопатологии в различных её формах». О главном герое им сказано следующее: «настоящий маньяк в психиатрическом смысле, с резкими признаками мании величия и психопатологической наследственности»[20].

Андреев придумал своему герою и жизненный итог, вовсе не созвучный судьбе курского прототипа. Совершенно очевидно, что в образе Саввы Тропинина в немалой степени нашла выражение и мировоззренческая позиция самого автора, который добавил многие субъективные черты своему герою.

Зато финал пьесы претендует на библейский масштаб и судьбоносные для человечества выводы.

Неугодных пророков в ветхозаветном Израиле побивали камнями. Евангельская история свидетельствует о том же. Андреевского героя в современной театральной критике также именуют «лжепророк по имени Савва».

Кажется, Андреев провоцировал и дальнейшее развитие аналогии, принять которую уже в принципе невозможно, настолько она кощунственна. Ведь страшная смерть Саввы от рук тех самых людей, которым он хотел принести избавление от рабства (как он сам его понимал), не может не вызвать ассоциаций с известными евангельскими событиями. Воплощённый Мессия Христос, отданный на суд иудейской разъярённой толпы, кричащей «Распни, распни его!», подвергался опасности быть растерзанным этой толпой, и только волей Отца и силой римского законодательства эта обезумевшая толпа могла быть удержана. Именно на эти ассоциации, видимо, и рассчитывал Андреев, отдавая своего героя на растерзание толпы «верующих».

В тексте пьесы присутствует скрытая, но всё-таки легко читаемая цитата из Евангелия от Матфея: «Не думайте, что Я пришёл принести мир на землю, не мир пришёл Я принести, но меч» (Мф.10,34).

Слова, произнесённые в Евангелии Христом, Андреев кощунственно перефразирует и вкладывает в уста своего героя: «Я принес на землю меч, и скоро все услышат его звон. Глухие и те услышат…». А чтобы читатель не усомнился в «божественности» бунтаря, чуть ранее, в ответ на вопрос сестры Липы о том, кто может очистить землю от скверны, кто может уничтожить всё, существующее на ней, Савва уверенно произносит: «Я».

Так Андреев беззастенчиво эксплуатирует евангельский контекст в откровенно богоборческих целях.

Народ, которого Савва хотел «спасти» от «цепей религии», ответил ему на эту «заботу» соответствующей мерой ненависти и зверства. И такой зловещий финал пьесы вряд ли был случайной фантазией писателя.

Зная историческую действительность (Уфимцев после взрыва иконы был арестован, заключен в Петропавловскую крепость, затем помилован и сослан в отдаленный город Акмолинск, откуда благополучно вернулся через несколько лет и продолжил занятия наукой), Леонид Андреев не смог бы так извратить образ своих верующих соотечественников, чтобы сделать их способными растерзать живого человека в полном забвении его (и своего тоже) «образа и подобия». Только символические параллели с ветхозаветным израилем (народом), жаждущим расправы над обманувшим его тщетные надежды Мессией, позволили писателю прибегнуть к такой жуткой метаморфозе – религиозно экзальтированный народ растерзывает ложного мессию[21].

Субъективно заметим, что при первом прочтении пьесы «Савва» совершенно невозможно адекватно воспринимать андреевский текст – всё звучит ложью и кощунством, потому неудержимо вскипает отвращение к каждому слову писателя. Требуется определенное усилие воли, некая эмоциональная невовлечённость в текст, чтобы возникло спокойное восприятие и понимание причин подобного мировидения автора.

Пессимизм как следствие отрицания смысла всего существующего – великая трагедия художника. Андреев не скрывал этой болезни своего духа, но и не искал выхода из тупика. В письме брату Павлу он признавался:

«Конечно, я не Савва, но мои симпатии к нему настолько очевидны, что платить я за него буду, и чувствую – жестоко»[22].

А вот что говорит его герой в пьесе:

«Страшнее того… что человек раз уже родился, ничего быть уже не может. …Если я до сих пор не испугался, когда жизнь увидел, так уж больше испугаться нечего. … Вот обнимаю я глазами землю, всю её, весь этот шарик, и нет на ней ничего страшнее человека и человеческой жизни».

Возможно, именно эти слова героя вкупе с желанием уничтожить всё человечество и самостоятельно создать новое послужили причиной того, что пьеса была запрещена цензурой, а Савва Тропинин критиками и читателями был назван «анархистом», «радикальным революционером» и «террористом». Напомним, что те же эпитеты в свое время были присвоены и Анатолию Уфимцеву – прототипу Саввы.

О взаимной связи этих мировоззренческих установок пишет сербский религиозный философ: «Разве может человек не быть нигилистом, если не признает никакой абсолютной ценности? Идите по руслу логики до конца, и вы должны будете прийти к заключению, что релятивизм – отец анархизма. Поскольку все существа относительны, то ни одно из них не имеет права навязывать себя другим. Подобная попытка требует борьбы на уничтожение.  …Гуманизм неминуемо развивается в атеизм, проходит через анархизм и заканчивается нигилизмом. Если сегодня кто-то атеист, знай, завтра он будет анархистом, а послезавтра – нигилистом»[23].

Мотив человеко-бога, теурга, обещающего сотворить новую, лучшую жизнь, у Леонида Андреева, конечно, не средневеково-европейский, не оккультно-алхимический. Это биография курского гения-изобретателя даёт о себе знать в заявлениях андреевского героя о том, что он знает, как создать нового человека. Мотив тайного знания, доступного избранным и дающего власть над всеми остальными людьми, здесь связывается не с мистическими учениями средневековья, а с материализмом Нового времени и его верой в могущество научно-технического прогресса. Метафизика материализма ставит человека на место Бога.

«Релятивизм в метафизике европейского гуманистического прогресса должен был привести к релятивизму в этике… Слагаемые европейского прогресса таковы, что как бы мы их ни складывали, в сумме они всегда дают анархизм и нигилизм…»[24].

 

***

Итак, главный герой пьесы «Савва» несёт в себе черты характера реального исторического лица, подсказан поступками живого человека. Но в целом этот образ настолько трансформирован, схематизирован автором, что прототип здесь угадывается только на уровне совпадения некоторых внешних фактов.

Что касается художественной стороны произведения, то вслед за Горьким Андреев предпочитает особо выпукло изображать «свинцовые мерзости жизни». Но если Горький перелистывал печальные страницы своей памяти, как бы освобождаясь от мучивших его кошмарных воспоминаний, то Андреев с увлеченностью талантливого инженера изобретает эти «мерзости жизни», которые, судя по содержанию его творчества, гораздо эффективнее вдохновляли его, нежели позитивные моменты бытия. При этом «изобретения» его художественно неудачны и безжизненны. Как уже говорилось, Д.С. Мережковского сильно удручало, к примеру, что у автора в тексте «мелькают все те же цветы красноречия, подобные цветам провинциальных обоев. Не живые сочетания, а мертвая пыль слова, книжный сор».

При перечислении действующих лиц пьесы наиболее четко очерчены портреты идеолога терроризма Саввы Тропинина и «царя Ирода», странника лет пятидесяти, который в конце пьесы и наносит первый и решающий удар Савве.

Андреев не скрывает антипатии к некоторым своим героям, особенно тем, кто связан с монастырской средой или представляет церковную культуру. Вроде бы неприметным, но всё-таки нарочитым (при внимательном рассмотрении) образом автор направляет восприятие читателя, создавая нужную интонацию и подбирая наиболее экспрессивную форму слова.

Вот послушник Кондратий, сорока двух лет, «невзрачный» человек с «подпухшими живыми глазками». Попробуйте сказать: «живыми глазами» (пусть и «подпухшими») – и это будет положительная коннотация. Но добавьте уменьшительный суффикс – и человек превращается в существо, вызывающее антипатию.

Монахов, конечно, традиционно представляют себе худыми и стройными, то есть постящимися и напряженно бодрствующими. Это положительный образ. Если сказать: «Этот человек полный» – звучит нейтрально. А вот «толстый человек» – немного уничижительно. Тем более несимпатичен «толстый монах». Андреев пользуется этими нюансами смысла. Он, действительно с наслаждением маньяка, снижает лексику до крайнего уровня и возвращается постоянно к этому сниженному образу: «жирные монахи», «монахи с трясущимися животами»[25].

Православных паломников он называет «верующей толпой».

Перечисляя группы людей, стекающихся на праздник в монастырь, писатель в одном ряду, через запятую, дает разнородные определения, которые, будучи объединены не по смыслу, а по авторской сверхзадаче, моделируют противоречивый, двусмысленный контекст.

Кто такие «богомольцы»? Все, кто стекается на богомолье, на церковную службу. И «монахи», и «странники», и «слепцы», и «калеки» – всё это «богомольцы».

У Андреева этот список действующих лиц «массовки» составлен с подвохом и выглядит следующим образом: монахи, богомольцы, странники, калеки и убогие, слепцы, уроды. Начинается перечислительный ряд «монахами», заканчивается «уродами». Чем отличается «калека» от «убогого» – непонятно, как и «калека» от «урода» мало чем отличен по существу, а только по наименованию. В славянском языке «урод» («юрод») и «убог» – синонимы. Упоминание в одной фразе «убогих» и «уродов» – избыточно. Конечно, при условии, что последнее слово подразумевает первичный свой смысл: больной, немощный, нуждающийся в помощи.

Андрееву этот исконный смысл слова был, видимо, не нужен. Он употребляет слово «урод» в низком просторечном значении: неприятный, вызывающий отвращение. А поскольку слово звучит последним в перечислительном ряду, открытом «монахами», оно и моделирует необходимое автору восприятие: толпа каких-то «уродов», среди которых есть «богомольцы», а все остальные («монахи», «странники», «калеки», «слепцы», «убогие») – почти что праздные зеваки, ожидающие чудес.

При этом стоит учесть, что перечисление «массовки» пьесы Андреева весьма близко тому, что сообщал А.М. Горький.  В Госархиве Курской области имеется документ, где писатель рассказывает, как в Курске он наблюдал вынос иконы из Знаменского монастыря в Коренную Пустынь, и его «поразило тогда невероятное количество нищих, всяких калек, уродов, больных» (ГАКО, Ф. 1430, Оп. 1, Д. 287, Л. 13-14). Именно эти впечатления, судя по всему, нашли отражение в повести Горького «Исповедь» (1908).

Неприязнь Л.Андреева к тому событию, которое он кладет в основу сюжета своего произведения, проступает сквозь текст, как черная плесень сквозь тщательные слои штукатурки.

Вот, к примеру, фраза: «Действие происходит в начале ХХ столетия, в богатом монастыре, известном чудотворною иконою Спасителя»[26]. Она сформулирована таким образом, что подчеркнута взаимосвязь между «богатством» монастыря и наличием в нем «чудотворной иконы». Понятно, что и в реальности такая связь очевидна: чем более почитается святыня, тем больше паломников посещают монастырь и оставляют там свои пожертвования. Но положительно мыслящий эту ситуацию человек не скажет «богатый монастырь». «Знаменитый», «крупный», «благодатный» или какой-то ещё, но в любом случае степень материального благосостояния для действительного «богомольца» не будет иметь решающего значения. Поэтому если упоминается некий «богатый монастырь», то эта формула существенно снижает духовную значимость определяемого места, поскольку ясно, что в этом случае монастырь представлен не как пространство для молитвы, а как объект каких-то иных, более прозаических интересов.

Таким образом, Андреев ещё не начал писать пьесу, только перечислил действующих лиц и указал место, где будет разворачиваться придуманная им драма – а читателю уже ясно настроение автора и направление его мысли; понятно, кто из героев будет «героем», а кто вдруг окажется «глупцом» или «подлецом».

И становится скучно оттого, что «вдруг» в этой пьесе уже ничего не будет, никакого развития не предусмотрено. Кажется, что вместо живых людей в пьесе действуют грубо раскрашенные, уродливые в своих преувеличенных, мнимо значительных движениях манекены.

Единственный персонаж, вызывающий симпатию, – сестра Саввы Олимпиада, молодая женщина, чувства которой и поведение наиболее правдоподобны. Хотя и ей в конце пьесы автор придумывает некие истерические жесты.

Другая героиня, жена старшего брата Саввы, Антона, несчастная молодая женщина, удостоенная от автора эпитетов «веснушчатая» и «бесцветная», уже в начале первого действия пьесы выказывает такие духовно низкие черты, такое карикатурное понимание христианских заповедей, что невозможно уже видеть в ней живого человека, пусть изаблуждающегося. Нет, ей присвоено автором такое душевное ничтожество, с таким самодовольством произносит она свои слова, что читателю уже трудно воспринять их как урок для собственной души, если писатель и надеялся на такое воздействие.

В беседе с Липой (Олимпиадой), которая устало и чуть иронично замечает по поводу бесконечных домашних хлопот Пелагеи: «Ты и на том свете полы будешь мыть», последняя злорадно отвечает: «Нет, это ты будешь там полы мыть, а я буду барыней сидеть. На том свете мы первые будем».

Формально здесь звучит традиционная для христианства мысль о том, что страдания земной жизни претворяются – при условии смирения человека перед Богом – в блаженства жизни небесной. Но отсутствие любви к ближнему и наличие злорадства в словах мнимой христианки Пелагеи превращают её мысль о небесной жизни в карикатуру, где духовным отношениям присвоены те же представления осправедливости, что и в земном мире, только с точностью до наоборот.

В целом быт провинциального городка начала ХХ века воссоздан Леонидом Андреевым преувеличенно мрачно и до отчаяния уныло, с таким убийственным запасом глупости и скуки в среде обывателей, что просто отказываешься верить в саму возможность такой нелепой фантазии автора. На этом фантастически уродливом фоне поступок Саввы Тропинина уже не кажется чудовищной гримасой сатаны, а как бы естественно вытекает из обстоятельств. Видимо, такого «положительного» эффекта и добивался писатель.

Взять, к примеру, образ богомольцев, грызущих деревянный гроб, как голодные мыши…

Если бы это была действительность нашего религиозного бытия, а не мрачная ирония писателя, то, пожалуй, можно было бы понять мотивы поступка его героя. Но, к счастью, фигура андреевского Саввы более риторична, нежели реалистична. А пьеса в целом вряд ли может рассчитывать на сочувственное восприятие читателя. И сегодня театральная критика разочарованно замечает, что «Савва произносит длинные риторические монологи, он неинтересен и ходулен»[27].

В свое время А.П. Чехов по поводу некоторых произведений Андреева, в число которых можно включить и «Савву», метко обронил: «это нечто претенциозное, неудобопонятное и, по-видимому, ненужное, но талантливо исполненное. В Андрееве нет простоты, и талант его напоминает пение искусственного соловья»[28].

Впрочем,  Д.С. Мережковский резко оспорил истинность таланта писателя, критически оценив творчество Леонида Андреева: «Для художника существует один-единственный закон – художественная мера и один категорический императив – «воля к прекрасному». …У Андреева нет такой воли, он, созерцая уродство, соглашается на уродство, созерцая хаос, становится хаосом»[29].

 

***

Пьесу Леонида Андреева, как и судьбу курского изобретателя Анатолия Уфимцева, сегодня хочется назвать историей о Савле, который не смог стать Павлом.

Присвоенное Андреевым своему герою имя Савва позволяет услышать созвучие с библейской историей. Будучи некогда яростным гонителем христиан, фарисей Савл раскаялся и стал столь же ревностным проповедником христианства, вошедшим в историю под именем апостола Павла.

Анатолий Уфимцев в течение жизни мог переосмыслить свой юношеский максималистский жест и раскаяться в богоборчестве. Но известно,  что ни церковного покаяния, ни вообще каких-нибудь слов раскаяния он так и не произнес. Русский «Савл» так и не смог стать «Павлом».

На всякий случай напомним соответствующий эпизод «Деяний апостольских»:

«… Савл же, еще дыша угрозами и убийством на учеников Господа, пришел к первосвященнику и выпросил у него письма в Дамаск к синагогам, чтобы, кого найдет последующих сему учению, и мужчин и женщин, связав, приводить в Иерусалим.

Когда же он шел и приближался к Дамаску, внезапно осиял его свет с неба. Он упал на землю и услышал голос, говорящий ему: Савл, Савл! Что ты гонишь Меня?

Он сказал: кто Ты, Господи?

Господь же сказал: Я Иисус, Которого ты гонишь. Трудно тебе идти против рожна.

Он в трепете и ужасе сказал: Господи! Что повелишь мне делать?

И Господь сказал ему: встань и иди в город; и сказано будет тебе, что тебе надобно делать.

Люди же, шедшие с ним, стояли в оцепенении, слыша голос, а никого не видя. Савл встал с земли, и с открытыми глазами никого не видел. И повели его за руки, и привели в Дамаск. И три дня он не видел, и не ел, и не пил» (Деян. 9, 1-9).

Книга апостольских деяний повествует далее о том, как внезапно преображается ревностный защитник ветхозаветных свобод иудеев от посягательств зарождающегося христианства, как самый жестокий гонитель христиан становится самым вдохновенным проповедником Христова учения.

К сожалению, с курским «поэтом техники» и проповедником «грядущего расцвета жизни» на материалистической основе такого благодатного преображения не произошло. Его «ветхое» мировоззрение оставалось неизменным в течение всей жизни. С религиозной точки зрения такое постоянство вряд ли имеет положительный смысл, оно скорее означает отсутствие личностного роста, зацикленность на какой-то раз и навсегда усвоенной безжизненной «идее». Безотчетная вера в научно-технический прогресс плюс амбициозность гениального самоучки – в итоге человек способен вообразить себя, по мнению Леонида Андреева, едва ли не творцом новой вселенной. Мог же андреевский Савва всерьез рассуждать о том, что он усилием своего ума способен сотворить новую землю и нового человека…

 

Интересный факт. На одном из курских сайтов сообщается о том, что «в 1949 году один из организаторов кощунственного преступления, будучи уже глубоким стариком, пришел поклониться иконе «Знамение», когда та находилась во Франкфурте. Он рассказал тогда отцу Георгию Граббе, что после взрыва горячо уверовал в Бога и горько раскаивается в своем поступке». Напомним, что Анатолий Уфимцев скончался без покаяния в 1936 году.

 

***

О характере воззрений на мир и душевных качествах А.Г. Уфимцева некоторое представление могут дать его письма к Максиму Горькому.

Например, о своей ветроэлектрической станции восторженный Уфимцев пишет:

«Это волшебное чудо мира, эта сверхмощная установка будет гордым знаменем грядущего расцвета жизни. Смотреть на это знамя, на эту первую в мире исполинскую воздушную плотину, на эту энергетическую шахту в небо будут съезжаться люди со всех концов мира, так как весть об этом прогремит повсюду»[30].

Лексический строй этого письма свидетельствует о некотором честолюбии автора и пристрастии к митинговой риторике. Видимо, здесь не обошлось без литературного влияния А.М. Горького с его революционным «Буревестником».

В свою очередь Горький, находясь в гостях у изобретателя и выступая на митинге в Первомайском саду 7 июля 1928 года, сказал курянам:

«...Дряхл стал Курск. Но над всей этой дряхлостью и над всеми колокольнями двух десятков церквей возвышается железная ажурная башня[31]. Это Уфимцев – внук известного астронома-самоучки Федора Алексеевича Семёнова – строит ветродвигатель. Среди покривившихся особнячков, в которых люди прятались от жизни, растет ветроэлектростанция. Это то важное, новое, что входит в жизнь Курска и, вонзившись железным каркасом в небо, обещает дать энергию – электричество»[32].

Называя Курск «дряхлым», Горький, кажется, не заметил, что присвоил городу антропоморфные свойства – и тем одухотворил это пространство.

В церковнославянском языке слово «дряхлый» означает «печальный, унылый, пасмурный». Есть даже такое чувство: «дряхлование» – «тужение, печаль, сетование»[33].

Таким образом, Горький как бы невольно выразил настроение города в тот период, когда в его жизнь входило нечто «новое», «железное». Все колокольни «двух десятков церквей» выражали печаль и сетование о происходящем...

«Железная ажурная башня» над домом по улице Семёновской долгое время волновала воображение курян, но теперь её нет. Ветродвигатель Уфимцева после смерти изобретателя запустить больше никто не смог…[34]

 

***

Когда вспоминаешь о свободе выбора, дарованной человеку, понимаешь, что у каждого свои личные отношения с Богом, своя духовная с ним связь. Порвал ли эту связь «реалист» Уфимцев, когда шёл в собор с завернутой в холстину взрывчаткой?

«Каждый из нас свободен согласиться с Богом, соединиться с Ним в любви или же отвергнуть Его и наивно обратиться к поискам иной жизни. «Наивно», потому что вне Божественного Начала нет жизни». Но – «в свободе человека – трагизм всей истории мира. И Бог, несомненно, предвидел эту трагедию…»[35]

Слова эти принадлежат православному подвижнику ХХ века, архимандриту Софронию (Сахарову), автору книги о преподобном Силуане Афонском, духовным учеником которого был отец Софроний. Они взяты не из богословского трактата, а из письма сестре, поэтому имеют субъективное значение. Ими нельзя оправдать акт богоборчества, но они помогают понять мотивы того безумия, которое толкает человека, получившего от Бога «образ и подобие», на решительный отказ от них. Человек, получивший при рождении дар мысли, пытается этой мыслью постичь свои отношения с Творцом, и если постижения не происходит, живая связь не открывается усилием интеллекта – может быть, человек просто сходит с ума или решается на самые чудовищные поступки…

«От любви Божией отрывают… протесты рассудка… не могущего вместить или принять закон Христова Духа, который рассудку представляется безумием (ср.: 1 Кор. 2,14). В минуты богооставленности эти протесты могут приобретать чрезвычайную силу…»[36].

О подобном же «выяснении отношений» пишет и сербский мыслитель митрополит Амфилохий (Радович): «Бунту такого характера истинный Бог неизвестен, а причиной такого бунта может стать именно подсознательная жажда Его»[37].

Ведь и фарисей Савл поначалу думал, что, будучи гонителем христиан, он служит истинному Богу. И только личная встреча с Христом обнаружила для него несостоятельность прежней веры. Без этой встречи он не стал бы апостолом Павлом. Но ведь встреча означает и то, что у Савла была внутренняя горячая вера. У него была та самая «подсознательная жажда» истинного Бога – и он встретил Его.

А если из бунта ищущего человека рождается духовное равнодушие, безразличие к своей вечной участи – как это случилось, видимо, с Анатолием Уфимцевым – человек спокойно, пусть и внешне увлечённо, проживает жизнь, ограниченную земным пространством и его интересами…

Но этот человек уже не носитель духа Истины.

 

***

Справка сети Интернет:

«Ветроэлектростанция Уфимцева – первая в мире ветроэлектрическая станция с инерционным аккумулятором, первая в России ветряная электростанция, построенная в 1931 году в г. Курске изобретателем А.Г. Уфимцевым. Первая в мире ветроэлектростанция с накопителем энергии, старейшая сохранившаяся ветроэлектростанция России».

Ветряк Уфимцева в Курске оставался «объектом культурного наследия федерального значения» долгое время после своей остановки.

 

В 1934 году профессор Владимир Ветчинкин, крупнейший специалист по вопросам аэродинамики, в одной из своих статей писал:

«Ветростанция А.Г. Уфимцева – первая и единственная в мире, способная давать вполне выровненную электроэнергию от беспорядочных порывов ветра. Она уже три года вполне успешно производит работы, обычно возлагаемые на тепловой двигатель, водяную турбину или на батареи электрических аккумуляторов. Трудно представить себе, какая громадная была проделана работа мысли…».

Да, курянам и сегодня можно гордиться своим изобретателем-самородком. Только очень жаль, что «громадная работа мысли» этого сильного, незаурядного человека так и не привела его к примирению с Тем, кто, вначале простив ему бунт юношества, позволил-таки стать первым в мире, а затем, когда мысль изобретателя так и не пришла к пониманию своей духовной природы, внезапно прервал её самоуверенный земной полёт…

Курск

 

---

[1] Горький и Леонид Андреев. М., 1965. С. 388.

[2] Горький М. Полное собрание сочинений. Художественные произведения в 25-ти томах. Т.16. М., «Наука», 1973. С. 346.

[3] Неизданные письма Леонида Андреева. //Ученые записки Тартуского госуниверситета. Вып. 119. Тарту, 1962. С. 385

[4] Бугров Б.С. Мятежная душа. //Леонид Андреев. Пьесы. М., «Советский писатель», 1991. С. 13-14.

[5] Проц Д.Е. Типология характеров и способы их воплощения в драматургии Л.Н.Андреева. //Автореф. дисс. на соиск. уч.степ. к.ф.н. Орел, 2005. С.11.

[6] Ковальская Е. Динамит сильнее Бога…// Театральные Новые Известия. 10 февраля 2009 года.

[7] Дунаев М.М. Православие и русская литература. В 6-ти ч. Ч.5. М., Христианская литература, 2003. С. 19-21.

[8] Негорев Н. (А.Р.Кугель). Савва Антихристов. //Театр и искусство. СПб., 1906. № 38. С. 58.

[9] Дунаев М.М. Православие и русская литература. С. 21.

[10] Проц Д.Е. Типология характеров и способы их воплощения в драматургии Л.Н.Андреева. //Автореф. дисс. на соиск. уч.степ. к.ф.н. Орел, 2005. С.11.

[11] Бугров Б.С. Мятежная душа. //Леонид Андреев. Пьесы. М., «Советский писатель», 1991. С.3.

[12] Баскевич И.З. Курские вечера. Литературно-краеведческие очерки и этюды. Воронеж, Центрально-Черноземное книжное изд-во, 1979. С.182. В.Н. Зубец в своих записках о Курске 1970-х годов, где упоминаются и многие факты о жизни Уфимцева и его изобретениях, ничего не говорит о литературной судьбе курского «универсала». Только о его связи с литераторами, т.е. с Горьким, да и то с подозрением: «Тут возникает Горький почему-то. Писателя проект интересует. Шлет деньги, переписка, горячее участие. Приезжает в Курск. Мне кажется все это подозрительным. Скорее, репутация? Ведь Горький – фигура многозначная. Не инженер, во-первых. И не изобретатель, в чем никаких сомнений, а вот же – пишет, шлет, интересуется. Нет-нет, не так тут что-то…». Зубец В. Люби… Блюзы старого города. Курск, 2006. С. 264.

[13] Цит. по: Любомудров А.М. Образ православного монашества в русской классике// Валаамский монастырь. Духовные традиции. История. Культура. СПб., 2004. С.251.

[14] В.Зубец по этому поводу пишет: «Нет-нет, не так тут что-то. Допустим, «поэт техники» Уфимцев… Поэт – поэту, если уж на то. Но я не думаю, что Алексей Максимыч был так уж в курсе техники, особенно новинок. Кто-то направил Горького? Мне кажется, все тот же, кто сдал «поэта техники» полиции. … Желание использовать вторично… И Горький многозначен. Природный провокатор, буревестник, оправдавший Беломорканал и Соловки».См.: Зубец В. Люби…Блюзы старого города. Курск, 2006. С. 264-265.

[15] Дается ссылка на Госархив Курской области. См.: ГАКО, ф.1430, оп.1, д.1, л.9.

[16] Баскевич И.З. Курские вечера. С. 180.

[17] Опасения небезосновательные. По поводу «художественной стороны» произведений Л.Н.Андреева довольно резко высказался Д.С. Мережковский. Он замечает множество стертых, банальных, «якобы образных» выражений типа «роковая неизбежность», «безвыходное одиночество», «острая тоска», и резюмирует ситуацию: «И где бы я ни открыл книгу, мелькают все те же цветы красноречия, подобные цветам провинциальных обоев. Не живые сочетания, а мертвая пыль слова, книжный сор». Цит. по: Бычков В.В. Русская теургическая эстетика. М., 2007. С.119.

[18] Андреев Л.Н. Соб.соч. в 6 т. Т.2. Рассказы. Пьесы. 1904-1907. М., 1990. С. 547.

[19] Преподобный Иустин (Попович). Философские пропасти. М., 2004. С.202.

[20] Андреев Л.Н. Соб.соч. в 6 т. Т.2. С. 549.

[21] М.Дунаев по поводу философских измышлений Андреева на религиозные темы иронически замечает: «И это все всерьез?!». Современник Л.Андреева писатель Николай Арсеньев в своих воспоминаниях также говорит о «смехотворности» религиозных идей автора «Саввы»: «Вообще я преднамеренно тогда изолировал себя от окружающих волн столь модного в то время радикально-интеллигентского, несимпатичного мне кликушества в стиле Леонида Андреева с его смехотворными потугами на глубокомыслие…» (Арсеньев Н. О московских религиозно-философских и литературных кружках и собраниях начала ХХ века// Воспоминания о серебряном веке. М., 1993. С. 308).

[22] Андреев Л.Н. Собр.соч. в 6 т. Т.2. Рассказы. Пьесы. 1904-1907. М., 1990. С. 547.

[23] Преподобный Иустин (Попович). Философские пропасти. М., 2004. С. 202.

[24] Там же. С.53.

[25] Этот образ навязчиво воспроизводится им не только в пьесе, но и в письмах к Горькому. См.: Литературное наследство. Т.72. Горький и Леонид Андреев. Неизданная переписка. М., «Наука», 1965. С. 130-131.

[26] Л.Андреев вместо чудесного спасения иконы «Знамение» придумывает историю с иконой Спасителя.

[27] Электронный ресурс. Анонс сайта «Ваш досуг».

[28] Цит. по: Дунаев М.М. Православие и русская литература. С. 25. Это сказано Чеховым в 1902 году. Пьеса «Савва» написана позже, но в основе своей сохраняет те же тенденции.

[29] Цит. по: Бычков В.В. Русская теургическая эстетика. С.119.

[30] Электронный ресурс. Режим доступа: http://www.old.kurskcity.ru/book/zemlaki/ufimcev.html (Сайт «История Курского края»)

[31] Этот образ позднее использовал В.Зубец в новелле «Туда, где вольный ветер», объясняя его культурное происхождение: «Его Ветряк похож на самолет, летящий над долиной. И Вышка, как у Эйфеля, такая же ажурная. Тридцатые года, конструктивизм. Волна конструктивизма по городам России». См.: Зубец В. Люби…Блюзы старого города. Курск, 2006. С. 264-265.

[32] Цит. по: Степанов В.  Дом изобретателя А. Г. Уфимцева // Путеводитель по исторической части г. Курска: Часть 1. Красная площадь. - Курск, 2002. Текст этот, судя по всему, составлен В.Степановым по канве второго очерка М.Горького из его цикла «По Союзу Советов». Фразы «Дряхл стал Курск» у Горького нет, но есть такое явно пристрастное описание: «Теперь Курск вызывает впечатление захудалого города. Мостовые избиты, разрушены дождями, приземистые домики ощипаны, обглоданы временем, на всех домах отпечаток унылого сиротства, приговорённости к разрушению. Слепенькие окна, покосившиеся вереи ворот и заборы - всё старенькое, жалкое. Особенно бросается в глаза дряхлость деревянных построек. На дворах густые заросли бурьяна - крапива, лопух, конский щавель».

[33] Дьяченко Г., прот. Полный церковнославянский словарь. М., 2004. С.156.

[34] О научно-изобретательской деятельности А.Г.Уфимцева см.: Анатолий Георгиевич Уфимцев – поэт в области научной техники // Куряне – выдающиеся деятели науки и техники. Курск, 1950; Уфимцев А.Г. //БСЭ. М., 1956. Т.44. С.440; Кажинский Б.Б. Поэт техники //Огонек. 1951. №28. С.56; Креер А.М. Поэт техники. Воронеж, Центр.-Черноземн. кн. изд-во, 1972.

[35] Софроний (Сахаров), архимандрит. Письма в Россию. М., 2003. С. 174.

[36] Софроний (Сахаров), архимандрит. Видеть Бога как Он есть. М., 2000. С. 80.

[37] Митрополит Амфилохий (Радович). Человек – носитель вечной жизни. М., 2005. С. 83.