Григорий БЛЕХМАН. БЕСЕДЫ С ФРОНТОВИКОМ. Из воспоминаний Валентина Николаевича Шапошникова

 

Григорий БЛЕХМАН

БЕСЕДЫ С ФРОНТОВИКОМ

Из воспоминаний Валентина Николаевича Шапошникова

 

Мы часто с ним разговаривали. И потому, что он умел рассказать, и потому, что мне хотелось его слушать. Слушать о том, что, на взгляд ветерана, было главным в его биографии. А для любого фронтовика главным в биографии остаётся война. Он попал на неё в конце 42-го восемнадцатилетним юношей и прошёл до конца.

Впрочем, послушаем самого фронтовика Валентина Николаевича Шапошникова, которого, к сожалению, теперь можно услышать лишь из его письменных воспоминаний и наших бесед. К счастью, беседы, где превалировали монологи ветерана, удалось записать и сохранить. К счастью потому, что воспоминания любого фронтовика – бесценны.

 

***

Мои предки жили в Тамбовской губернии. По своей вере, или суеверию были молокане, т.е. принадлежали к одной из сект духовных христиан, которая возникла в России в начале 18 века. Они отвергали священников и церкви, совершали молебен в обычных домах. Общинами руководили выборные старцы-пресвитеры. В России их преследовали, и они вынуждены были покинуть Родину. Переехали в Закавказье и заселили свободные земли Армении недалеко от озера Севан. Там образовалось несколько русских сёл: Малхазовка, Никитино…

В середине 18 века мои предки переехали в Тифлис. Семья деда по линии отца была большая – одиннадцать детей. Отец в 1920 году женился, а потом купил квартиру в центре города, где мы жили до 1970 года.

Двор был большой, с садом, где росли фруктовые деревья. Голодные мальчишки срывали плоды ещё не созревшими, но животы почему-то ни у кого не болели. Во дворе играли в футбол, волейбол. Пели песни. При этом иногда выстраивались и, подражая военным, шагали строем. Одну из таких «строевых» песенок помню, потому что она, наверное, была самой популярной:

Если завтра война, если завтра в поход,

Если чёрные силы нагрянут,

Мы фашистов возьмём,

В ж…пу порох воткнём

И советскою спичкой подпалим…

Ещё помню песенку из кинофильма «Путёвка в жизнь», который вышел в середине 30-х годов. В нём показано, как правительство проявляло заботу о беспризорниках, организовывая детские колонии, где ребята учились и работали. И руководил этим нарком внутренних дел Ф.Э. Дзержинский. А песенка оттуда, которую мы тоже постоянно распевали, – такая:

Позабыт, позаброшен с молодых юных лет,

Я остался сиротою, счастья-доли мне нет.

Вот умру я, вот умру я, похоронят меня,

И никто не узнает, где могилка моя.

На могилку мою, знать, никто не придёт.

Только раннею весною соловей запоёт.

Я бы никогда не подумал, что спустя почти семьдесят лет в двадцать первом веке увижу сценку, напомнившую мне кадры из того фильма. В вагоне электрички двое худеньких, нищенски одетых мальчишек, протягивая руки за подаянием, пели эту песню. И мне стало стыдно за тех, кто правит современной Россией, и обидно за моё поколение, которое не щадило себя, чтобы подобного не было и в помине.

В 1941-м году, когда грянула Великая Отечественная война, мы были ещё мальчишками, и поскольку попасть на фронт в силу возраста не могли, строили всевозможные планы, как умудриться это сделать. В частности, хотели пробраться в воинский эшелон, добраться до линии фронта, а там рассчитывали найти партизанский отряд и в его составе сражаться с врагом. Мы полагали, что в партизанском отряде не будут строго относиться к нашему юному возрасту и позволят остаться. К тому же о таких случаях уже было известно. А воевать нам хотелось безумно. Помню, написал тогда такое стихотворение:

Вдоль холма траншея. Танки впереди.

Доты разбомблённые слева у реки.

Слышу шум моторов и сирены вой.

Эй, товарищ милый, поскорей бы в бой!

 

***

Учился я в средней школе, которая в первый же год войны была переделана под госпиталь. А я переведён в авиационный техникум.

В 42-м году, когда мне исполнилось восемнадцать, призвали в армию и направили в тбилисское артиллерийское училище, где распорядок дня и дисциплина были очень строгими. Курсанты были обязаны всё делать бегом. Утренний подъём – пять минут на одевание и заправку постелей, физзарядка, завтрак, занятия. При походах на стрельбище в холодное осеннее время, когда нужно было переходить мелкие речки, нам, чтобы закалялись, было запрещено после этого снимать ботинки и просушивать их. Так и ходили до отбоя с мокрыми ногами.

Если в мирное время курсанты обучались в училище два года, во время войны этот срок сократили до четырёх месяцев. Помню ещё, что постоянно хотелось есть и спать, и что вечером, когда курсанты были свободны от занятий, начал ходить в самоволку. Подвешивал себе на плечо противогаз и под видом дневального проходил у ворот училища мимо дежурного офицера и шёл к себе домой, делая вид, что иду дневалить на конюшню (наша артиллерия была на конной тяге). Дома наедался «от пуза» тем, что было, часика полтора-два спал и возвращался обратно.

Однажды попался. Офицер задержал меня на проходной и выяснил, что я был в самоволке, после чего меня на трое суток посадили на гауптвахту.

 

***

Через пять месяцев наш курс закончил училище. Большинству было присвоено звание «младший лейтенант», а некоторым и – «лейтенант». Происходило это на торжественной церемонии, которая состоялась на плацу, где было выстроено всё училище и в отдельном строю – мы – выпускники.

Исполняется гимн Советского Союза. Мы подходим к Знамени, принимаем воинскую присягу с торжественной клятвой, быть преданными нашей Родине, которая заканчивается словами: «Если я нарушу эту клятву, пусть меня постигнет всеобщее презрение и суровая кара советского народа». После этих слов каждый из нас становится на колено и целует кончик знамени.

А дальше нас – окончивших училище – направляют на третий и четвёртый Украинские фронты, на Южный фронт и в Иран. Офицер зачитывает фамилии, указывая кого куда. В Иран направляются преимущественно грузинские ребята, и выглядит общее распределение примерно так: Котрикадзе – Иран, Иванов – Южный фронт, Кавтарадзе – Иран, Бурцев – третий Украинский фронт, Эристави – Иран, Шапошников – Южный фронт…

Такое распределение вызвало в строю дружный хохот. Видимо, родители местных выпускников сумели договориться с командованием училища.

Через день рано утром нас построили в колонну, которая направилась в пригород Тбилиси, куда был подан товарняк для отправки на фронт. На станцию меня провожала мама. Когда раздалась команда: «По вагонам», обняла меня, поцеловала и заплакала.

Эшелон тронулся. Провожающие нас родные и любимые долго шли, а кто помоложе, и бежали потом вслед. Всё это время мы махали друг другу руками. Кто-то что-то кричал… Потом, когда эшелон набрал ход, и провожающих уже не было видно, начали устраиваться на нарах.

Сначала мы прибыли в распоряжение штаба армии, который располагался в Ростове-на-Дону. А через несколько дней группу из семи человек, в состав которой входил и я, направили в штаб 521-го истребительно-противотанкового полка, находившегося в это время в 60-ти километрах от города и в 10-ти километрах от переднего края – в отбитом у немцев селе Александровка.

Село уже представляло сплошное пепелище, поскольку у фашистов была привычка при отступлении сжигать населённые пункты.

Штаб полка располагался в кузове грузового газика, уткнувшегося в стенку котлована. Кузов крыт брезентом. Мы подходили к дверцам заднего борта машины, представлялись помощнику начальника штаба и вручали ему свои документы.

Когда пришёл начальник штаба и взобрался в машину, мы услышали оттуда раздражённый голос помощника: «Вот, товарищ майор, прислали детский сад, с ними навоюешь!». Майор выглянул из машины, внимательно осмотрел группу «детского сада» и улыбаясь сказал: «Ничего. Переживут 2-3 боя – сразу повзрослеют и станут настоящим мужчинами. Солдатами. Верю, что настоящими, хотя всё познаётся в бою». И, обращаясь к нам, добавил: «Приглядывайтесь к уже бывалым бойцам и учитесь у них. Это вам очень поможет. Если что неясно – не стесняйтесь спросить. Вам всегда объяснят. Вы теперь, как члены нашей семьи». И прежде, чем развести нас по батареям, приказал штабному писарю: «Передай повару, всех прибывших накормить».

Через час был готов завтрак, и мы с явным аппетитом набросились на пшённую кашу с тушёнкой. Я обратил внимание, что повар поглядывает на нас с удовольствием. Когда миски опустели, а это произошло очень скоро, он улыбнулся и предложил добавки, посоветовав «есть от пуза». Уговаривать нас и повторять своё предложение ему не пришлось. Тут мы его «не подвели».

К вечеру нас развезли по подразделениям.

 

***

Май, июнь и половину июля мы находились во втором эшелоне обороны. Обстановка была спокойная. Лишь изредка позиции батареи обстреливала тяжёлая артиллерия, или самолёт-разведчик «Фокке-Вульф», за двойной фюзеляж прозванный «рамой», лениво разворачивался и сбрасывал одну-две бомбы.

Два-три раза в неделю проводились политинформации, на которых в основном шла речь об обстановке на фронтах, о недавней победе в Сталинградской битве, о трудовых подвигах в тылу, где все трудоспособные люди оказывали неоценимую поддержку тем, кто с оружием отстаивал независимость страны. И всегда в конце – о скором и мощном наступлении нашей армии. Кроме того, политинформаторы рассказывали, что «Миус-фронт», как называли немцы свои позиции на реке Миус – это сильно укреплённый оборонительный рубеж шестой гитлеровской армии, которая получила приказ – удерживать его любой ценой, считая, что судьба Донбасса будет решаться именно здесь.

В свободное время мы читали фронтовые газеты, писали письма, играли в шашки, рассказывали анекдоты и пели песни под гармонь, подпевая нашему виртуозу-гармонисту. Несколько из этих песен я слышал тогда впервые и некоторые запомнил. Вот – одна из них:

Ты, наверно, спишь, моя Ирина,

И тебе, быть может, снится сон,

Как шумит донбасская равнина,

Как о берег хлещет тихий Дон.

 

Город наш сейчас окутан дымом,

Пулями прострелян летний сад,

Там – на нашей площади любимой

Виселицы черные стоят.

 

Там – за каждым домом смерть таится,

Там – на каждом камне видна кровь.

Пусть же в месть святую обратится

Наша незабвенная любовь.

 

Семь утра, сегодня день чудесный,

Самолёт уходит в синеву,

Чтобы там – на полосе небесной –

Бой вести за мирную страну.

 

И за Вовку нашего – за сына,

За тебя, мой городок родной,

За тебя, любимая Ирина,

Выступаю я на смертный бой.

После одной из таких песен ко мне обратился солдат: «Товарищ младший лейтенант, какую, по вашему мнению, казнь можно применить к Гитлеру после Победы?». Я предложил четвертовать его на Красной площади – на лобном месте. Но у солдата оказалось нечто более жестокое, по его мнению – заставить Гитлера выучить наизусть на древнееврейском языке «Капитал» Маркса. А если не справится, то на той же Красной площади бить батогами по голой заднице до тех пор, пока не запоёт гимн Советского Союза на мотив «Яблочка».

 

***

Через полтора месяца – 17-го июля я принял боевое крещение. После того, как комбат поставил личному составу боевую задачу, вечером к нам на батарею пришёл комсорг полка. Собрал комсомольцев, пригласил остальных солдат и сообщил: «Рано утром Южный фронт перейдёт в наступление. Оборона у немцев глубоко эшелонированная. После Сталинградского разгрома немец отступать не хочет, и обороняться будет жестоко. Поэтому бой предстоит тяжёлый. Батарее вместе с танками и пехотой приказано прорвать оборону. Опыт у нас есть. Главное – боевая сообразительность и взаимная выручка. После того, как наша 5-я ударная армия – армия прорыва взломает оборону, идущие за нами войска получат оперативный простор, чтобы гнать и уничтожать врага. А наша задача на этом будет выполнена. Сам я остаюсь в батарее».

Дальше он торжественно вручил двум молоденьким солдатам комсомольские билеты и подошёл ко мне. Я представился, а он сказал: «Знаю, вы комсомолец, и это ваш первый бой. Старайтесь быть внимательным. Дальше будет проще. Если позволит обстановка, я обязательно приду в ваш взвод».

И вот – начинается. Ночью выехали вслед за танками 37-го танкового корпуса на исходный рубеж. Пути подхода к реке были прокопаны, переправы готовы. На подходе к переправе попали под огневой налёт. Бронетранспортёры встали. Солдаты разбежались.

Из этого первого своего пребывания под обстрелом помню, что был больше в недоумении, чем в испуге. Всё, что творилось вокруг меня, было непонятным. Я выпрыгнул из машины и хотел побежать к переправе. Но раздались новые разрывы, и пламя ослепило глаза. Свист, шипение осколков, скрежет, дым…

Я упал к гусенице машины, уткнувшись лицом в мягкую дорожную пыль. Потом меня кто-то позвал. Я пошёл на голос. Люди сидели в пехотинских ровиках. Я залез к ним. Рядом стоны и крики раненых. Вышло из строя семь человек. Двое из них были убиты…

Переправившись на правый берег Миуса, замаскировав машины и орудия, расположились в ровиках, ожидая действий нашей артиллерии и авиации, предваряющих наступление.

Ровно в 3-30 по сигналу красной и зелёной ракет артиллерия и легендарные «катюши» с закрытых огневых позиций начали обстрел переднего края немцев. Постепенно увеличивая дальность, огневой вал приближался ко второй оборонительной линии. Появились наши бомбардировщики и штурмовики «Ил-2».

Минут через 30 по команде двинулись вперёд танки, за ними пехота и за ней – бронетранспортёры с пушками. Орудийные расчёты шли, прижимаясь к бортам бронетранспортёров. Танки двигались медленно, стреляя с коротких остановок и часто маневрируя: чуть отходили назад, а затем опять вперёд.

Первую траншею прошли без особого сопротивления. Остановились, решили окопаться. Но немец рядом: вдруг, слышу: «Младший лейтенант! Слева впереди их пушка палит по нашим танкам!». Смотрю в бинокль. Сквозь пыль и дым вижу – блеснул язычок огня и вслед раздался звук выстрела. В момент отцепили орудие. Командую: «К бою! Взрыватель осколочный! Беглым пять снарядов, огонь!». Но не успели зарядить, как рядом разорвался снаряд, и ранило подносчиков снарядов. Затем, после наших выстрелов увидели, как два немецких офицера пустились наутёк. Дали им вдогонку ещё два выстрела. Для пущей острастки. Да и сами чуть «разрядились».

Это мощное огневое наступление продолжалось один час.

Как я себя чувствовал, и было ли мне страшно? Да! Да! Да! Проклятый страх был. Начали предательски дрожать руки. Чтобы никто не заметил, я всё время старался что-то делать – чем-то занять руки. Сворачивал «козью ножку» и закуривал, прятал руки в карманы, ломал ветки кустарника, пытался что-то сказать смешное и сам начинал хохотать, вставал во весь рост и пытался заглянуть туда – в страшную бездну рвущихся снарядов. В общем, делал, как мне казалось, всё, чтобы спрятать от других, а тем более подчинённых, свой страх, или предательскую трусость.

Но всем было не до меня, и, к счастью, дрожание моих рук никто не заметил.

А вот некоторые другие мои действия всё же людям опытным в глаза бросились. После уничтожения той немецкой пушки, когда наступило относительное затишье, ко мне обратился заряжающий – бравый, здоровенный ефрейтор с пышными усами – Митрофаненко. Он попросил разрешения отнять у меня минутку и сказал: «Я вот о чём хотел… Может быть, не стоило стрелять по этой пушке? Ведь немцы засекли наше орудие. Может, вечером, если доживём, сменим огневую? Иначе…». Вдруг он неожиданно положил руку на моё плечо, и я услышал то, чего никак не ожидал: «Сынок, я все время наблюдаю за тобой. Не нужно так бесстрашничать. Кругом пули, осколки… Чего ты высовываешься, лезешь вперёд? Никому твоя гибель не нужна. Это ведь проще всего. А зачем ни за грош? Все прикрываются броней, а ты… Поверь, говорю, как родному сыну, – будет глупо. Ты, сынок, извини меня, но не играй с огнём. Не играй в героя».

Видно, почувствовав моё смущение, он обнял меня и добавил: «Ничего, нас никто не видит и не слышит. Подумай и поверь мне: ты здесь нужен живой. Да и не только здесь…».

К полудню, успев пройти лишь около десяти километров, мы ощутили упорнейшее сопротивление. Немцы бросили в бой авиацию и танки. Начала активнее действовать их артиллерия. Мы стали нести ощутимые потери, и были вынуждены приостановить наступление.

Второе орудие моего взвода, открывшее огонь по немецкому танку, было разбито прямым попаданием снаряда. Пострадал весь орудийный расчёт: были раненые и убитые.

Вскоре появились немецкие бомбардировщики. Бронетранспортёр второго орудия загорелся. Взорвались бензобаки, горели ящики со снарядами. От разрывающихся гильз эти снаряды взлетали, как болванки. Во взводе остались – один бронетранспортёр с водителем, одно орудие и всего четыре человека.

Палит солнце. Жарко даже в тени. Хочется пить, а воды нет ни у кого. Впереди в лощине два наших танка. Там же залегла и пехота. Связь с командиром батареи потеряна. Стрельба с немецкой стороны продолжается. Изредка постреливают и наши танки… Впереди небольшая возвышенность, откуда немец просматривает наши позиции. Поэтому надо дождаться темноты, чтобы выяснить, где командный пункт.

Когда стало темнеть, нас обнаружил командир взвода управления. Он передал приказ командира батареи – оставаться на месте. За ночь окопаться, и только в случае контратаки открывать огонь. Объяснил, в какое место в 4 утра подъедет кухня.

 

***

За короткую летнюю ночь похоронили двух товарищей. Успели полностью оборудовать орудийный окоп, вырыть ровики для расчёта и боеприпасов, отогнать в балочку, что чуть сзади, бронетранспортёр и окопать его.

Раненых и ещё двух убитых бойцов после моей убедительной просьбы взял санинструктор на санитарную машину танкистов, прибывшую за своими пострадавшими.

Следующий день до 12-ти было спокойно. А потом немецкий танк стал бить из укрытия по нашей огневой. Мы решили не отвечать, в надежде, что этот танк выдвинется вперёд и подставит нам свой борт. Так и случилось. Танк выполз, чуть развернулся и перенёс огонь уже конкретно по укрытию нашего танка.

Ещё немного ждём, и танк подходит уже на дальность прямого выстрела. «Заряжай!» – командую и пригибаюсь к панораме. Тут слышу: «Товарищ младший лейтенант, позволь мне – у меня опыта больше». Это старшина Миронов – уже прошедший огонь и воду. Конечно, соглашаюсь. Уж очень хочется, чтобы этот танк «взлетел». Старшина смотрит в панораму. «Беру перекрестие чуть выше. После выстрела заряжай моментально» – это уже его слова.

 А я вспоминаю, как вчера дрожали руки, и мне теперь так легко и радостно, что сегодня этого нет и в помине. Что я делаю свою работу. Именно работу. Ведь война – это та же работа. Только цена ошибки иная, чем в мирное время. И мне приятно, что теперь я это понимаю. И стараюсь сконцентрироваться на работе, чтобы не делать ошибок.

Мы знаем, что с расстояния прямого выстрела – что-то около 800 метров, – если не поразить танк с первого или второго выстрела, он наверняка сразу же уничтожит наше орудие. И вот старшина нажимает на спусковой крючок. Орудие подпрыгивает, выскакивает гильза. Тут же достаю второй снаряд. После второго выстрела из танка повалил дым. Ещё выстрел. Танк делает пол-оборота и уже полностью исчезает в клубах дыма.

А я во всю глотку ору: «Ура-а-а!» и иду от одного бойца к другому, пожимая им руки. С кем-то даже на радостях и обнимаюсь. Ведь это первая победа, участником которой я стал. Такое, как и первая любовь, не забывается.

На следующее утро мы обнаружили на немецкой стороне в кустах огневую точку – пулемёт. Его, очевидно, установили ночью и хорошо замаскировали ветками и травой. Но обнаружить пулемёт помогло то, что ветки во время стрельбы начинали колебаться. По пулемёту выпустили пять осколочных снарядов и он «приказал долго жить».

 

***

В последующие дни артиллерийские налёты немцев усилились. Более активно стала действовать и их авиация. Во время одного из таких обстрелов рядом с ровиком разорвались несколько снарядов, и все, кто там находился, были оглушены взрывной волной. У некоторых из ушей и носа пошла кровь. У некоторых, в том числе и у меня, минут на 30 пропал слух.

Во время следующего налёта тяжело ранили старшину Миронова. Мы разорвали две рубахи и обвязали большую рану с вываливающимися из живота внутренностями. Он то терял сознание, то приходил в себя, стонал и просил пить. Вечером удалось остановить санитарную машину. Ехавший в ней офицер отказался взять раненого, мотивируя тем, что нет места.

Я остановил вторую машину, где в кабине был офицер-медик, который на мою просьбу довольно грубо ответил: «Вы из какой части? У вас есть своя санчасть и свои машины. А я еду за своими ранеными». Какая-то логика в его словах, конечно, была, но и наша ситуация не позволяла ждать. Наверное, поэтому я вцепился в дверцу кабины и продолжал его уже не просить, а умолять: «Раненому нужна срочная помощь. Ранение настолько тяжёлое, что в любой момент может умереть». Но офицер был неумолим. Он попытался закрыть дверцу, чтобы уехать.

И в этот момент, очевидно, нервы мои от всего пережитого за эти сутки не выдержали, и я неожиданно для себя разрыдался. Думаю, это было неожиданным и для офицера. Но он понял моё состояние и что самое главное – важность моей просьбы, потому что сказал: «Грузи».

К сожалению, это не помогло. Примерно через месяц я узнал, что в полк пришло извещение из санбата о смерти старшины Миронова. Светлая ему память.

 

***

Стояли жаркие знойные дни, насыщенные зловонием разлагающихся трупов, растворенные в приторном густом запахе полыни.

Примерно через месяц – 18-го августа, войска Южного фронта под командованием генерала Ф.И. Толбухина перешли в наступление. Искусно организованный прорыв сделали 5-я ударная армия под командованием генерала В.Д. Цветкова и 2-я гвардейская армия под командованием генерала Г.Ф. Захарова. В результате ураганного огня пяти тысяч орудий и миномётов, мощных ударов авиации и стремительной атаки пехоты и танков от обороны немцев не осталось и следа.

И когда я «листаю» свою память об этом, то нахожу там лишь рубежи рек и городов, где они пытались организовать оборону и остановить наше наступление. Это реки – Кальмиус, Мокрый Еланчик, Сухой Еланчик, Молочная и города – Мелитополь и Никополь, а также Никопольский плацдарм.

Но война уже вступала в ту фазу, где успех немцам ни в одном из этих мест не сопутствовал. Мы их гнали и гнали со всей накопившейся в нас злостью и яростью за содеянное на нашей земле – за утраты, которые они нам принесли.

И мы, ещё вчера молоденькие курсанты, мало что успевшие до войны испытать, чувствовали, что как-то явно и резко повзрослели. Теперь я понимаю, что война – это отдельная жизнь, которая ставит тебя в такие положения, когда ты виден, как на рентгене. Наверное, поэтому фронтовая дружба – дружба особая. Она – на всю жизнь. И об этом очень точно сказал один из моих сверстников – замечательный поэт-фронтовик Александр Межиров:

На утрату нижется утрата,

Но такого позабыть нельзя.

Вечно живы в памяти ребята,

Фронтовые, кровные друзья.

 

К одному один. И каждый – лучше,

Каждый заправила и вожак.

Прикажи – поразгоняют тучи,

Прикажи – водою освежат.

 

Я люблю их больше всех на свете,

Потому что вместе нас прожёг

Самый горький и суровый ветер –

Ветер отступающих дорог.

 

И ещё за то, что наши роты

В петлях окружений, взаперти

Верили в крутые повороты,

Верили в обратные пути.

И мне трудно что-то к этому добавить.

 

 

Никопольский плацдарм

Высота 73.0 – это курганчик на никопольском плацдарме, километров в 25-ти от Днепра. В течение нескольких месяцев здесь идут ожесточённые бои с большими потерями с обеих сторон. Немцы продолжительное время держат высоту в своих руках. Их траншея проходит в километре перед этой высоткой, а наблюдательный пункт – НП – оборудован на курганчике. Мы это знаем благодаря блеску стёкол оптических приборов. А также понимаем стратегическую выгодность этого НП, поскольку местность под ним равнинная и просматривается почти до побережья.

Длительные бои за эту высотку привели к тому, что засеянное перед ней озимой пшеницей поле стало сплошь покрытым траншеями, ровиками, пулемётными гнёздами, орудийными и миномётными окопами. Все это вырыто в спешке, потому что после захвата нами плацдарма идут каждодневные бои – немцы пытаются сбросить нас в Днепр, а мы бьёмся за расширение плацдарма. Поэтому земля здесь не только переворочена солдатской лопатой, но и обильно, как оспой, исковеркана малыми и большими воронками от мин, снарядов и бомб, с густо разбросанными гниющими трупами. Картина, свидетельствующая о неуступчивости с обеих сторон и жажде похоронить друг друга.

И каким же контрастом разрушению и смерти выглядела здесь ярко зеленеющая озимь, будто символ разумной жизни и такого же труда. И напоминало это солдатам ту, казалось бы, уже далёкую, но такую близкую сердцу жизнь с запахом мирного трудового пота и хлеба.

Дни стоят хмурые – с дождями и снегопадами. И, поскольку на передний край нашей обороны можно пройти только ночью, то на такой развороченной боями земле трудно не заблудиться, следуя туда.

Сплошной обороны ни у нас, ни у немцев не было. Были лишь боевые охранения, пулемётные гнезда, противотанковые засады и тот самый – очень важный для немцев НП на высоте 73.0.

Разведчики и связисты взвода управления нашей истребительно-противотанковой батареи обосновались метрах в пятидесяти от наших пехотинцев в бывшей немецкой землянке, из которой выбили немцев в ноябре 1944-го года. Добротную землянку с покрытием из трёх накатов бревен лишь чуть переоборудовали: засыпали прежний вход, прорыв перед этим новый с противоположной стороны. От прежних хозяев там остались две офицерских шинели, бутылки из-под шнапса, полочка с зеркалом, шахматы и объёмистый том «Майн кампф».

Рядом с землянкой оборудовали свой НП со стереотрубой и где-то добытым ручным немецким пулемётом. В нише на дощечке разместили противотанковые гранаты, десяток «лимонок» – ручных гранат – и две бутылки с горючей смесью. Чуть сзади расположили хорошо замаскированную 76-ти миллиметровую противотанковую пушку.

 Подробно пишу об этой землянке потому, что в одну из ночей второй половины декабря 1944-го года в ней состоялась свадьба командира взвода, лейтенанта Владимира Райкова и санинструктора батареи управления полка, старшего сержанта Маши Гордиенко. На ней вместе с женихом и невестой было семь человек. Из ящиков от орудийных снарядов соорудили стол, на котором появились американские консервы: колбаса, сало и тушёнка, а из наших продуктов – консервированная жареная картошка, квашеная капуста и банка баклажанной икры. И спирт, который стали выдавать с первого октября по сорок два грамма на брата вплоть до окончания войны.

После активного ежевечернего стрельбища и швыряния ракет немец угомонился – видимо, приступил к ужину. Вот тогда на нашей стороне и состоялась свадьба.

Когда все сели, командир соседнего взвода Сергей Кляпик взял на себя роль тамады. И начал так: «Дорогие товарищи! Сегодня у нас радостное, замечательное и вместе с тем не совсем обычное событие. Возможно, такой свадьбы на переднем крае ещё не было. А может быть, и не будет, и наша останется единственной, происходящей в таком месте. Думаю, не ошибусь, если прежде всего пожелаю нашим молодожёнам и нам всем дожить до победы. Ну, а затем уже Володе и Маше – семейного счастья». Он подошёл к жениху и невесте, прикоснулся к их кружкам своей, поцеловал Машу, потом обнял Володю и… неожиданно прослезился, но быстро сдержал себя, улыбнулся и добавил: «Будьте счастливы и живите долго». И выпил. За ним это сделали остальные.

Следующий тост Кляпик предложил старшему сержанту Горохову. Тот сначала смутился, потом тихо сказал: «Я здесь самый старший. Мне на днях исполнилось тридцать пять. И поскольку все вы значительно моложе, и в отличие от меня ваша юность приходится на войну, хочу прежде всего пожелать вам насладиться этим периодом человеческой жизни в мирное время. Что оно не за горами, мы с вами уже чувствуем. Мне кажется – ещё чуть-чуть, и такая замечательная жизнь наступит. Это будет не жизнь, а мечта. И люди, наконец, обретут житейское счастье, потому что они его заслужили. А Володе и Маше – персональное пожелание – любви и как можно больше детишек. Они дают особое ощущение семьи».

Затем поочерёдно получили слово представители Кавказа – грузин Читашвили и армянин Тиратурьян. Дело в том, что в нашем истребительно-противотанковом полку было много кавказцев, поскольку после отступления и больших потерь в начале войны формировался он вновь в 1942-м году именно на Кавказе. И эти люди – армяне, грузины, азербайджанцы… вносили свой южный колорит в нашу дружную солдатскую семью.

Итак, Читашвили встал, смутился, очевидно, от этого долго молчал, а когда заговорил, то, наверное, по той же причине стал путать русские и грузинские слова. Но постепенно справился с волнением и, пожелав счастья молодым, прежде всего пригласил их после войны в своё село Оками, сказав, что грузины очень гостеприимный народ, а фронтовой товарищ для них гость особый. Это – друг и даже – брат. Потом сказал, что его папа в 1942-м погиб под Сталинградом. Остались маленький брат, мама, дед и много родственников, которые будут рады Володе и Маше, как родным.

Когда он закончил, тут же попросил слово командир орудия Вазген Тиратурьян. Его речь была не менее эмоциональна и красноречива. Он говорил, что никогда не задумывался о том, с чем столкнулся здесь, на фронте. О той дружбе, которая царила между людьми разных национальностей – русскими, украинцами, грузинами, казахами, азербайджанцами, армянами… «Доживу до конца войны, буду всем рассказывать, какой у нас был интернационал. Не поверят, ведь. Но это – сплав и такой, твёрже и прочнее которого, наверное, ничего нет. Я много говорю. Извините. Последнее, что хочу сказать: из моего родного Еревана видны две вершины – Большой Арарат и Малый Арарат. Тысячи лет эти красавцы стоят рядом, подпирая плечом друг друга и находя друг в друге поддержку. Так вот, пусть же наши Володя и Маша всю свою долгую жизнь, которую я им желаю, будут вместе и неразлучны, как величественно сияющие снегом вершины двух Араратов». Так он закончил свою яркую речь. А я хотел отметить ещё и другое. Несмотря на молодость, Вазген стал к тому времени старейшим воином батареи, поскольку был на войне уже третий год, и первым из командиров орудия получил медаль «За отвагу». На фронт же он пошёл добровольцем со студенческой скамьи Московского геологоразведочного Института.

Едва Вазген закончил речь, как у входа в землянку раздался голос часового: «Стой! Кто идёт?». Затем более требовательный: «Стой! Стрелять буду!». Часовой специально говорил громко, чтобы в землянке слышали, что кто-то подходит, и на всякий случай убрали со стола спирт. Об этом его заранее предупредил Райков. Спирт моментально убрали. Пьяных за столом тоже не было. Поэтому командир спокойно вышел к часовому, посмотреть на кого он так реагирует. Через мгновение у входа послышались такие радостные приветствия, что спирт тут же вернули на стол. Вошёл улыбающийся красавец, 23-х летний помощник заместителя командира полка по политчасти и комсомольской работе, старший лейтенант Ярцев. В полку его знали как самого храброго политработника, поскольку постоянно видели в деле на передовой. И кроме того, особенно уважали за то, что не предоставлял сведения «особняку» – особому отделу. То есть не «стучал», придираясь к словам сослуживцев, выискивая в чем-либо сказанном дух «врага народа», чтобы выслужиться и получить лишнюю звёздочку, или местечко потеплее.

 Глянув на стол, он понял, что здесь какой-то праздник, а когда узнал какой, сказал, что подарок за ним. И добавил: «Я хорошо знаю и жениха, и невесту. Это мои давние боевые товарищи. Но сейчас особенно хочу сказать о Маше. Мы познакомились с ней на Северном Кавказе, где она служила в санчасти полка. Мы тогда отступали. И хорошо помню, как под Моздоком ей пришлось выручать морскую пехоту. Целую неделю эта хрупкая девушка вытаскивала под пулями с поля боя раненых моряков, которые бесстрашно воевали и на земле. Помнишь, Маша, как они шли в атаку, хотя знали, что на верную смерть? Помнишь боцмана с «Верного», которого звали Одессит? Как перед атакой он снимал шапку-ушанку, вынимал из-за пазухи бескозырку, разрывал на груди бушлат, чтобы видна была тельняшка, и с криком: «Полундра-а-а! Вперёд! За Родину-у-у!», с автоматом наперевес и с несколькими ручными гранатами за поясом бросался в сторону наступающих немцев. Вслед за ним, с таким же криком, теми же автоматами и гранатами бежали матросы. Вид этих тельняшек на груди и какая-то бесшабашная храбрость наводили на немцев панику. И не было случая, чтобы они не дрогнули, хотя ряды моряков с каждым таким боем заметно редели». От таких воспоминаний по щеке невесты побежали слезы. Заметив это, Ярцев остановился: «Ладно, братцы. Об этом будем вспоминать после войны. Дай Бог каждому здесь выжить. А сейчас все-таки праздник». И выпил за новую семью, пожелав им долгих и мирных лет.

 Тут Маша, поблагодарив всех за хорошие слова и добрые пожелания, предложила тамаде закончить тосты и просто поговорить, или попеть любимые песни. Кто-то пожалел, что нет музыки. Но сидевший до этого молча, старший сержант Оноприенко вдруг сказал: «Сейчас будет музыка» – и вышел из землянки. Все посмотрели ему вслед с недоумением. Но Гиви Читашвили пояснил: «Оноприенко встретил тут земляка пулемётчика. Тот здорово «играет» на пулемёте «Максим» – умеет отбивать чечётку. Даже других пулемётчиков научил. Сейчас послушаем «концерт». Все притихли. И вдруг началось. Было это, наверное, не хуже, чем у знаменитых братьев Гусаковых, чей сольный номер вошёл в не менее знаменитый фильм Рязанова «Карнавальная ночь», снятый в середине пятидесятых. Только – значительно громче и с более широкими вариациями, поскольку у Оноприенко было большее число «солистов». Этот «степ» привёл всех в неописуемый восторг, и вошедший по его окончании «художественный руководитель» оказался в лучах славы и комплиментов слушателей. А когда голоса стихли, Ярцев тихонечко затянул знаменитую и всеми любимую фронтовую песню:

Бьётся в тесной печурке огонь.

На поленьях смола, как слеза.

И поёт мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза…

Эффект от этой песни усиливался ещё и тем, что сам поющий сидел возле такой же печурки, выдолбленной в стенке землянки, с выходящей наружу «трубой» – парой гильз от снарядов, вставленных одна в другую. Выход для этой «трубы» был снаружи продолблен ломом. В неё вложили скомканную проволоку, которая гасила искры, чтобы немец не мог определить расположение землянки. Подпевали Ярцеву все, и эта тихая задушевная мелодия была в полной гармонии с выражением лиц поющих, каждый из которых в мягком отблеске пламени этой печурки, казалось, вспоминал далёкое и одновременно такое близкое его сердцу из той прежней мирной жизни.

 Когда закончили, воцарилась тишина. Но длилась она недолго. И вот уже Ярцев так же тихо начинает не менее замечательную и любимую на фронте песню: «Сон глаза мои смыкает…», с несказанно трогательными словами:

…Любимая, далёкая,

Дочурка синеокая,

Нежно мишку укрой.

Вот окончится бой,

Твой отец вернётся домой…

И такая же тишина устанавливается после этой песни. И после следующей – такой же задушевной. В эти недолгие отрезки времени каждый продолжает думать о самом сокровенном и дорогом. И тёплая грусть будто разливается по землянке. Наконец, Ярцев прерывает очередную паузу и предлагает спеть что-нибудь весёленькое. Тут же подхватывается Читашвили и начинает:

На Кавказе есть гора, самая большая,

А внизу течёт Кура, мутная такая.

Если на гору взойти и с неё бросаться,

Очень много шансов есть с жизнею расстаться…

 Эту «жизнерадостную» преамбулу продолжает очень темпераментный и решительный припев:

Мы же народ кавказский, любим песни и пляски.

Если обманут глазки – вай!..

Будем мы дурной ходить и точить кинжалы,

А потом её стеречь, чтоб не убежала…

Потом он спел ещё и чеченскую песню про большой базар, где «русский баришен идёт – дай ему дорога…».

 А напоследок как-то спонтанно запели песню-воспоминанье, песню-хронику, песню-явь:

…Когда мы покидали наш родимый край

И молча уходили на восток,

Над синим Доном, под веткой клёна

Маячил долго твой платок...

Она лилась тропой расставаний, потерь, битв, поражений и побед и, наконец, вышла на слова:

…Так здравствуй, поседевшая любовь моя,

Пусть кружится и падает снежок

На берег Дона, на ветку клёна,

На твой заплаканный платок…

А потом и на то, что происходило в данный и такой долгожданный момент:

…Не на восток – на запад мы идём:

К днепровским кручам, волнам кипучим.

Теперь и за Днепром наш дом.

Не успели закончить, как рядом с землянкой одна за другой разорвались две мины. Посыпалась земля с потолка, погасла лампа. Райков вышел из землянки: «Часовой жив?!». – «Жив. Все в порядке» – раздалось из темноты. «Непонятно, чего это немец разрезвился в «неурочный час». Тем более – искр из трубы не было. Видно, вышел оправиться и пальнул пару раз наугад. «Который час, товарищ старший лейтенант?». «Скоро три. Сейчас смена?». «Да нет. Мы договорились по две сегодня отстоять. Так что я – до пяти».

 Вернувшись в землянку, Райков сказал: «Все. Отдыхаем. Утром возможно наступление немцев».

 А наутро произошла передислокация частей и подразделений нашего полка, и война разбросала находившихся в ту ночь в землянке в разные стороны. Не знаю, как сложилась их дальнейшая судьба, и довелось ли кому-то дожить до победы.

 Поскольку самому старшему – намного старше, чем все остальные, – было всего тридцать пять, я вспомнил стихотворение поэта-фронтовика Давида Самойлова, который в ту пору был таким же молоденьким, как и герои моего рассказа. Вот оно:

Сороковые, роковые,

Военные и фронтовые,

Где извещенья похоронные

И перестуки эшелонные.

 

Гудят накатанные рельсы.

Просторно. Холодно. Высоко.

И погорельцы, погорельцы

Кочуют с запада к востоку…

 

А это я на полустанке

В своей замурзанной ушанке

Где звёздочка не уставная,

А вырезанная из банки.

 

Да, это я на белом свете,

Худой, весёлый и задорный.

И у меня табак в кисете,

И у меня мундштук наборный.

 

И я с девчонкой балагурю,

И больше нужного хромаю,

И пайку надвое ломаю,

И все на свете понимаю.

 

Как это было! Как совпало –

Война, беда, мечта и юность!

И это все в меня запало,

И лишь потом во мне очнулось!..

 

Сороковые, роковые,

Свинцовые, пороховые…

Война гуляет по России,                             

А мы такие молодые!

По-моему, лучше сказать трудно.

 

 

Конец Великой Отечественной

В 2009 году моя старшая внучка Сашенька побывала в Вене и приехала в восторге от этого – одного из самых красивых на Земле городов. Она привезла мне оригинальные сувениры и очень красивую открытку знаменитого венского Оперного театра. И когда пришла подарить и с восторгом рассказывала о впечатлениях от знаменитой столицы Австрии, я вспомнил другую Вену, которую весной 1945 года вместе с боевыми товарищами мне довелось освобождать от немецкой оккупации. Когда-то я немножко рассказывал внучке об этом, но теперь, после того, как она сама увидела этот город и показывала его виды на фотографиях, мне отчётливо вспомнилось в какую Вену мы вошли в том уже далёком 45-м. И в память о моих боевых товарищах решил об этом написать.

 

***

Не выдержав наступления советской армии, немцы в первых числах апреля 1945-го года были вынуждены отступить со всей территории Венгрии. Последним венгерским городом, в освобождении которого участвовал наш 521-й истребительно-противотанковый полк, стал Шопрон. Дальше была Австрия, в направлении которой и бежали немцы.

 На подступах к Вене их войска сопротивлялись особенно ожесточённо. И чтобы сломить эту оборону, командование приняло решение силами 3-го Украинского фронта обойти город с юга, а силами 2-го – с севера. Наш полк при этом участвовал в освобождении городов Винер-Нойштадт и Баден, что примерно в 20-ти километрах от столицы Австрии.

 Успешное наступление гвардейцев 4-й армии позволило окончательно сломить сопротивление немцев и выйти к Дунаю, где нам предстояли бои в пригородном Венском лесу.

 Перед самой войной многие города нашей страны обошёл музыкальный фильм «Большой вальс», о знаменитом композиторе Иоганне Штраусе, насыщенный его классическими вальсами, где был выделен шедевр мировой музыки «Сказки Венского леса» и показана история его создания в этом лесу. В памяти и сегодня сохранились сразу же получивший известность мотив, слова и герои, помогавшие Маэстро сочинять тот шедевр – близкий друг Штрауса актриса Карла Доннер, кучер, подпевавший и вставлявший в мелодию отдельные слова и куплеты, цоканье копыт тройки лошадей, отбивавшей такт вальса и рассвет весеннего Венского леса. Все это создавало ощущение красоты и гармонии в этом далёком тогда от нас уголке Земли.

 И вот, спустя почти восемьдесят лет после создания гениальным композитором этого произведения, мы оказались именно там и именно весной с её ароматами, распускающимися деревьями и кустами, первыми полевыми цветами и бархатом зеленеющей травы.

 Вслед за нашей пехотой передвигаемся на бронетранспортёрах по лесным дорогам. Там, где пехота встречает одиночные сопротивления и вступает в бой, разворачиваем орудия и открываем огонь, помогая ей идти вперёд. Артиллерийская стрельба здесь в лесу даёт такое громкое эхо, что возникает боль в голове и ушах. Общее же сопротивление немцев кажется чистой формальностью. Они продолжают активно отступать и задерживаться не намерены.

 Так мы добираемся до ближнего пригорода Вены и, прорвавшись с пехотой под железнодорожным переездом, вступаем в бой уже на улицах города, который представляет собой жалкое зрелище от предшествующих бомбёжек американской авиации. (О них с негодованием вспоминали местные жители, считая это совершенно ненужным, поскольку в столице никаких военных объектов и даже заметного скопления немецких войск не было.) Из многих окон свисают белые полотнища, свидетельствующие о лояльном отношении венцев к нашим войскам, а из одиночных подъездов и окон в основном первых этажей оставшиеся группки отступающих периодически открывают кратковременную стрельбу.

 Вообще, бой в городе имеет для нас – артиллеристов много коварных особенностей. Как правило, орудия мы устанавливаем ночью рядом с подъездом, поскольку это – надёжное укрытие для расчёта, и уже отсюда ведём стрельбу вдоль улицы. Но случалось порой, что немцы из ручного оружия вели огонь с верхних этажей, иной раз откуда-то сзади, бывало и с близкого расстояния. Поэтому и нам важно было иметь под рукой ручное оружие. В таком ближнем бою и часто меняющейся обстановке автомат, карабин, ручной пулемёт и гранаты выручали постоянно.

 Продвигаясь с такими боями, через два дня мы оказались в центре города. И там одно из орудий моего взвода было установлено у главного входа знаменитого на весь мир театра Венской Оперы и было направлено вдоль проспекта Опернгассе – широкой центральной улицы, которая хорошо просматривалась и простреливалась немцами из подворотен, подъездов и окон.

 Разумеется, окопаться нельзя. Площадь у здания Оперы выложена брусчаткой, местами покрыта бетоном, или толстым слоем асфальта. С большим трудом, пользуясь ломами, соорудили опоры под орудийные сошники для устойчивости при стрельбе. Двое суток ведём стрельбу вдоль проспекта, помогая пехоте выйти к Дунайскому каналу. На третьи, утром нас предупредили: «Не стрелять». Наступила непривычная тишина. Вскоре мимо в сторону немцев прошла группа войсковых разведчиков без оружия, с белым полотнищем и предложением к остаткам противника – сдаться. Группа скрылась где-то впереди среди развалин и дыма. А через несколько минут оттуда донеслись автоматные очереди – парламентёры были расстреляны в упор. И тотчас же мы открываем ответный огонь, пехота бросается вперёд и отбрасывает немцев к Дунайскому каналу.

 Этот канал с каменными бортами находится примерно в одном километре правее нас. Ночью недобитые части смогли перебраться на другой берег, чего нашей пехоте не удалось именно из-за высоких бортов канала, позволяющих немцам отражать атаки.

 На следующую ночь орудия моего взвода устанавливаем на дальность прямого выстрела, и когда утром пехотинцы делают бросок для форсирования канала, расстреливаем позиции немцев на противоположном берегу. Их ответный огонь тоже опасен, поскольку ни орудийного окопа, ни ровиков для расчёта у нас нет. Но все же им это не помогает. Немцы отступают за ближайшие дома, а наша пехота залегает на набережной, прижавшись к бортам-перилам и интенсивно отстреливаясь прицельным огнём. Но преграду эту для дальнейшего продвижения форсировать так и не удаётся.

 Тогда командование наше решает так: войскам начинать наступление на левобережье Дуная, поставить немцев под угрозу окружения и тем самым вынудить их ускоренно отступать, что и произошло. Мы же, выполнив свою задачу, вернулись на позиции возле Оперного театра и ждали дальнейших указаний.

 Мой взвод обустроился в подвальном помещении высокого здания, расположенного как раз напротив театра. Окна комнат были на уровне тротуара и выходили на улицу. В одной из комнат стояли два стола, скамейки и пара стульев. Здесь мы отдыхали и питались.

 Как-то зашла к нам девчушка лет 16-ти и к великому нашему удивлению и не меньшему удовольствию заговорила по-русски – поздоровалась и попросила разрешения набрать графин воды, что текла тоненькой струйкой из крана в соседней комнате. Пока набирала, мы разговорились. Она оказалась чешкой по имени Эмма. Эмма Сметана (ударение на первом слоге). В Вене живёт несколько лет. Здесь же живёт и её дядя австриец.

 Поскольку в тот момент было относительное затишье – стрельба велась далеко, мы пригласили её прийти через час на обед, зная, что многие жители Вены голодают. Она смутилась, а потом так же смущённо спросила, можно ли ей прийти вместе с дядей. Естественно, мы не возражали. Попросили лишь захватить свою посуду.

 За обедом они рассказали, как пережили американскую бомбёжку. Несколько бомб упало недалеко от их жилья.

– Как можно, – возмущался дядя, – бомбить центральные кварталы? Посмотрите, что сделали с нашей Оперой. Это ведь здание уникальной архитектуры. Кроме того здесь, в центре города, такие величественные строения, как Собор святого Стефана, дворцовая постройка Бельведер, вокзалы, художественный и исторический музеи… Хочу спросить – что за необходимость это уничтожать? А сколько при этом погибло мирных жителей! Нет, это есть варварство. Так цивилизованные люди не делают… Вы заходили в Оперный театр? Зайдите, посмотрите, что делается внутри. Бомба попала прямо в купол зрительного зала.

Я сказал, что мы хотели пройти внутрь, но не смогли. У входа завалы разрушенных стен и потолка.

– Обязательно посмотрите здание изнутри. Фрагменты архитектуры и живописи местами сохранились. Можно пройти через окно. Эмма вас проводит.

 И вот, по осыпавшимся со стен обломкам, завалам кирпича и штукатурки мы пролезли через окно, прошли коридором, вышли на балкон бельэтажа, откуда открывалась панорама знаменитого на весь мир зрительного зала, и увидели потрясающую разруху. Разбросанные обломки стульев, штукатурка, кирпич, разбитые перила и колонны балконов. И сквозь слой пыли местами виднелась позолота разрисованных стен. Её же можно было разглядеть и на местами сохранившемся потолке.

 Эмма вдруг разрыдалась:

– Ну, для чего это нужно было делать. Это же дикость. Мы всю жизнь будем ненавидеть и проклинать американцев.

 На следующий день мы опять пригласили наших новых друзей на обед, и они продолжали рассказывать «о самом красивом городе в мире». И тут, вспомнив фильм «Большой вальс», мы сначала поодиночке, но вскоре дружно запели:

 Я люблю тебя, Вена,

 Горячо, неизменно.

 Это чувство нетленно

 Я в Вену влюблён…

 Спели и другую, которая начиналась словами:

 Проснулись мы с тобой в лесу,

 Цветы и птицы пьют росу…

 Эмма была в восторге – хлопала в ладоши, топала ножками и, наконец, поцеловала нашего запевалу. А её дядя был восхищён тем, что русские солдаты знают Штрауса.

 Тут вбежал ординарец командира батареи и передал приказ: «По тревоге – отбой. Цепляем орудия. Готовность 20-ть минут».

 Через час наша батарея вышла за пределы Вены и двигалась на запад по направлению к городу Санкт-Пельтен навстречу новым боям. Помню дату – 10-е апреля.

 Полностью Вену освободили 13-го апреля. Она стала шестой европейской столицей, освобождённой нашими войсками.

 Мы стремительно продвигались на запад. Немцы же сопротивлялись, как могли. Причём, сопротивление оказывали только нашим войскам. Идущим нам навстречу союзникам они, напротив, довольно активно сдавались. Понять их можно: столько зла натворили на нашей земле, что, естественно, боялись расправы. А у союзников чувство мести, если и было, то, во-первых, далеко не у всех, и, во-вторых, у кого было, то далеко не в такой степени.

 Главная задача этого наступления состояла в том, чтобы занять как можно большую территорию, и тем самым дать максимум возможностей руководству страны диктовать условия при уточнении границ раздела оккупационной территории между союзниками.

 Итак, после Санкт-Пельтена мы уверенно идём на запад, подавляя отдельные вспышки сопротивления нашей пехоте. Однажды, после очередной неудачной попытки немцев приостановить наше движение, ко мне привели совсем юного солдата в немецкой форме. Переводчиком был наш сержант, который знал язык.

 Этот мальчишка отвечал на все вопросы с улыбкой, не выказывая и малейшего волнения. Оказалось, что он был признан в армию три месяца назад, как только исполнилось пятнадцать лет, и попал в число тех подростков, которых по приказу Гитлера после двухмесячного обучения военному делу отправляли на фронт. По его словам, в боях он не участвовал, а все время отступал со своим подразделением. А затем выбрал удобный момент и сбежал, решив добраться домой. Встречи с нами не боялся, поскольку ничего плохого нам не сделал.

 Я осмотрел его карабин. Ствол был грязный, ржавый – сразу ясно, что не стрелял. Спросил мальчишку, откуда он.

– Из Вены.

– Где живёшь?

– Рядом с Оперой.

– А точнее.

– Опернгассе нумер айн.                                                                       

Спрашиваю, знает ли Эмму Сметану.

– Да, да! – радостно закивал он. – Мы соседи. Живём на одном этаже.

Мы накормили мальчика, и я дал ему написанную на клочке бумаги просьбу к нашим войскам не задерживать его, поскольку этот юный солдат вреда нам не сделал. Когда под вечер провожал его, пытался даже немножко поговорить по-немецки, обнаружив, что какие-то знания со школьных времён сохранил. На прощание пожал ему руку и попросил передать привет Эмме и её дяде.

 Наступая без особого сопротивления, мы занимаем город Ибс, расположенный на правом берегу Дуная. Простояли там двое суток. Конец войне с каждым днём чувствовался все более явно. По дорогам на восток с тряпичными узлами двигались бесконечные толпы возвращающихся на родину наших людей, которых немцы в разные годы войны угнали на каторжные работы «во имя великой Германии». Иной раз они ехали на попутных грузовиках и подводах.

 Однажды в комнату, где располагались офицеры батареи, водитель бронетранспортёра привёл немецкого фельдфебеля в эсэсовской форме. Спрашиваю: «Где ты его нашёл?». Оказалось, прыгнул в траншею за домом «по малой нужде» и чуть было не справил её на этого эсэсовца. От неожиданности и сам перепугался. Крикнул: «Хендэ хох!». И тут же увидел вскинутые руки.

 Пленный рассказал, что сначала воевал в Белоруссии, а после ранения – под Москвой. Имеет награды. Здесь очутился, отстав от своих. Заблудился.

 – Ну, а если тебя приговорят к расстрелу?

 Отвечает:

– Знаю.

 Расспрашиваю – откуда он родом, чем занимался до войны, о семье, родителях… В это время приносят обед. Предлагаю ему. Несколько минут пленный сидит перед миской с супом с предельным удивлением, не в силах в это поверить. Вертит в руке ложку и глядит на жующих вокруг него. Потом с жадностью набрасывается на еду и опустошает тарелку за считанные минуты.

– Что с ним делать будем? – спрашивает меня сержант-переводчик. И добавляет: – После обеда не расстреливают.

 – Никаких расстрелов, – отвечаю. – Пусть запомнит нас. Передай ему, что отпускаем по случаю нашей победы.

 Немец встал и очень медленно пошёл к двери. Дойдя, оглянулся. Убедившись, что никто стрелять не собирается, так же медленно стал спускаться по лестнице во двор. Я подошёл к окну. Со второго этажа хорошо просматривались и двор, и улица, по которой шли толпы возвращавшихся на родину из немецкого плена русских. Немец подошёл к калитке. Остановился. Посмотрел на наше окно. Увидел меня и с минуту не двигался. Потом вышел на улицу и, часто оборачиваясь в нашу сторону, пошёл сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. И, наконец, растворился в толпе.

 Продолжая движение на запад, занимаем город Амштеттен. В это время чуть западнее нас командование встречается с представителями союзников, и между сторонами начинаются переговоры по уточнению границ в зонах оккупации

 Около недели наш полк располагался в деревушке близ Амштеттена, а северо-западнее этого города находился ныне известный всему миру фашистский концлагерь Маутхаузен. Бледные, худые, измождённые, больные, голодные люди, медленно передвигаясь, небольшими группами шли на восток. Мы старались их подкормить, приглашая по нескольку человек в помещение, чтобы и поели, и отдохнули. Но большинство были настолько истощены, что сытно есть отказывались, поскольку это было опасно – в таком состоянии можно или тяжело заболеть, или даже умереть.

 Одним из наших гостей среди бывших узников был преподаватель консерватории Бухареста. Он неплохо говорил по-русски, и мы попросили его рассказать о жизни в этом лагере. Румын, заикаясь, начал, но сказав несколько фраз, прикрыл руками глаза и громко разрыдался….

 В один из дней середины мая, к вечеру, личный состав нашей батареи собрался на поляне рядом с той деревушкой, где мы располагались. На траве были расстелены простыни с праздничным угощением по случаю Победы. И, конечно же, каждому в этот день выдали в честь такого праздника «наркомовские» сто грамм, которые выпили после первого тоста командира батареи за долгожданную Великую Победу. Потом добрым словом вспомнили о тех, кто до неё не дожил, но своей отвагой на полях сражений заслужил вечную память и благодарность друзей и товарищей по оружию, современников и потомков. Установилась минута молчания. Все встали. У многих на глазах появились слезы. Наверное, в тот момент мы ощущали то, о чем в своих строчках сказал Константин Симонов, который о войне знал не понаслышке:

 Неправда, друг не умирает,

 Лишь рядом быть перестаёт,

 Он кров с тобой не разделяет,

 Из фляги из твоей не пьёт.

 

 В землянке, занесён метелью,

 Застольной не поёт с тобой

 И рядом, под одной шинелью,

 Не спит у печки жестяной.

 

 Но все, что между вами было,

 Все, что за вами следом шло,

 С его останками в могилу

 Улечься вместе не смогло.

 

 Упрямство, гнев его, терпенье –

 Ты все себе в наследство взял,

 Двойного слуха ты и зренья

 Пожизненным владельцем стал…

 

 Мне кажется – точнее сказать трудно.