Александр БАЛТИН. НЕ СООТНЕСЁННЫЙ НИ С КЕМ. К 130-летию Михаила Булгакова

 

Александр БАЛТИН

НЕ СООТНЕСЁННЫЙ НИ С КЕМ

К 130-летию Михаила Булгакова (15.05.1891-10.03.1940)

 

Все три романа Булгакова дают разные варианты языка – так, будто писал их не один автор; и это разноголосица точно определяет масштабы дарования: менее одарённый писатель на такое не способен.

 Густой, хочется сказать мясной, вещный язык «Белой гвардии», где пласты городских описаний возникают великолепными холстами масляной живописи, и – несколько небрежный, шероховатый язык «Театрального романа», чудесная галерея персонажей которого вовсе не страдает от мнимого изъяна…

И наконец, язык сакрального романа, который если уж определять – то в категориях чуда.

Интересно читать ранние варианты – как вылуплялись постепенно персонажи, как выкристаллизовывался подлинный стиль…

О! это стиль огня и поэзии, язык в высшей степени цветовой: роман дан в зелёных тонах – от нежного рассветного неба до насыщенного малахита, но иудейские главы текут песочным золотом: льются в перешеек песочных часов мысли – необыкновенной и необычайной.

Известный нам по сумме Евангелий Иисус (насколько «известный» применимо к самому главному персонажу человеческой истории) предстаёт в инаком свете: очень человечный, без божественного отблеска как будто…

Но – кто может поручиться, как было на самом деле? Ведь все Евангелия – это списки со списков со списков: а тёплая доброта и кроткая мудрость Иешуа так соответствуют фактору чуда – разумеется, превосходящему знания медицины.

Возможно, грандиозная махина чрезвычайно сложного романа явилась Булгакову в целостности: во сне, к примеру, но уточнялись линии, уяснялись персонажи, вспыхивали факелы языка постепенно, очень медленно.

…Бывают, особенно сейчас, люди, прочитавшие за жизнь 10-15 художественных книг, но о «Мастере и Маргарите» (часто ещё о «Мёртвых душах») и они будут говорить с теплотою.

Два романа, озарённых чудом; два романа, об устройстве которых хочется рассуждать, но все рассуждения бесплодны: ибо сделанное превосходит способности судящих.

Внешний, юмористический слой Мастера, конечно, наиболее легко считывается, он относительно прост; но подспудно разворачивающиеся драмы: от евангельских, по-своему трактуемых идей, до освещения вариантов расплаты, можно расшифровывать до бесконечности.

Глубоки спуски в бездны романа – но бездны эти световые, сколь бы ни рядили церковные люди – допустимы ли симпатичные изображения нечисти: роман светлый, от света, и ради его укрепления в этом мире написан.

Иначе бы – не читался так, ибо подспудно любой из нас – представителей конфликтного и жестоко вида – тяготеет к свету…

 

Жизнь пёстрая, как клетка с попугаями, жизнь шумная, в чём-то сбитая, часто напоминающая броуновское движение: такова она, данная в фельетонах Булгакова. Иные из них, как например «Вода жизни», совершенны в плане языка: сила глаголов! – и каково их речевое разнообразие в панораме бега жителей села за водкой!

Мошенники, чиновники, красноармейцы, банщики, спириты, полуграмотные мычащие существа, дворники, обитатели коммуналок – неистовство красок, и смех, смех…

Чудесный, хоть и несколько страшный мир: иные персонажи могут укусить.

 

Великолепный бурлеск «Зойкиной квартиры»! – точно рвётся всё с петель, проносится в пёстром танце: словно секунда остаётся до провала, но сверкают алмазно реплики, продолжая крутую лепку персонажей.

Трагические изломы «Бега», иногда смазанные мазью комического, чтобы не было так страшно: неистовое движение к иллюзорной цели, какая пружиной отбросит назад.

Классическое сияние «Дней Турбиных»: узлы драмы в недрах такой тёплой (бывшей таковой) частной жизни.

…Точно открыты были Булгакову механизмы глобального драматургического устройства мира, и пьесы его, живущие яркими красками, в неменьшей степени держатся на столь тонких тонах и оттенках, что дух захватывает.

 

Может ли под маской соблазна оказаться истина?

Может ли за истиной скрываться другая?

Может ли под маской Москвы таиться иная Москва – ветхозаветная, первоосновная?

Трамвай уже проехал, уже отрезана голова, и уж тем более Аннушка уже…

Аннушка – скверная карга, чёрная функция, вспыхивающая светом действа, без которого невозможно очищенье. Именно А начинает алфавит…

Именно в астрологии заложено много соблазнов…

Космос разрывается щелями – но что выпадает из этих щелей?

Фейерверки сатанинского веселья или сгустки мудрости, призывающие насельников земли жить по-другому?

Голова – отсеченная, голова, варившая ложь, голова, мешавшая малым сим двигаться к свету…

Опрощённая история Спасителя… Опрощённая ли? Или воистину – Сын Человеческий, свершивший труды духовные колоссального объёма, показавший, как, изничтожив в себе низовую пустыню праха, вырастить цветок своей сокровенной души, цветок, перерастающий смерть, звучащий красками подлинного бессмертья?

Но – чьими глазами увидено поле жизни Иешуа?

Куда, в какие бездны были растворены глаза мастера?

Вавилонская Москва переливается огнями, гудит и играет, стремится куда-то в фейерверке текучих, неуловимых брызг?

Не бойтесь кота – он не страшнее ваших желаний.

Не бойтесь Азазелло – он не больший убийца, чем ваши вожделения и похоти.

Едет, едет трамвай – увозя от мертвечины любого официоза, массивным колесом грозя ложному – отсеку.

Космическая арфа романа полнится таинственной звукописью, и… как знать… не наше ли будущее дано им в зашифрованном виде?

 

Николка Турбин, соприкасающийся с бездной реальности: с клокотанием тихой этой и страшной бездны, когда он в морге ищет тело полковника Най-Турса…

Николка Турбин, получающий опыт, от которого смердит – и скорбь разливается едче нашатыря…

Город – этот роскошный, полный великолепием город, разливающийся снегом – он блестит, как покровы из классического стихотворения Пушкина; снег переливается и играет мильоном оттенков, снег, не становящийся хуже от происходящего и творимого людьми, врывается в недра страниц, сверкая совершенством…

И так благороден Алексей Турбин, что будто никакая подлость невозможна.

И так хорош почти отморозивший ноги Мышлаевский, не позволяющий при том водкой, принесённой в кармане, растереть себе их…

Ощущение, будто листаешь старый альбом, где даже не фотографии – дагерротипы: и среди них властная, добрая, красивая мать, уходящая в век, завещающая: дружно живите; и среди них лица такой перламутровой свежести и матовой нежности, что ныне как будто некоторый код к ним потерян навсегда…

Он не потерян – затёрт, запылён…

И жертвенность Белого движения, подспудно осознававшего проигрыш своего предприятия, и неистовство красных, пусть и мешавших кровь со световым порывом, так чётко алхимически смешаны Булгаковым в сосуде «Белой гвардии», что…

…офицеры, кончающие собой от безнадёги, которая стала реальностью;

…реальность, становящаяся иной из-за напора всего: слишком переогромленного;

…и Николка Турбин, ищущий тело полковника Най-Турса…

 

Возникло, заблистало фейерверком, зашумело…

И слухи поползли по Москве, точно преображённой, той, булгаковской…

Роман стал известен моментально, точно работала магическая сила; и это ныне – наиболее известный, пожалуй, русский роман: никто из самых расклассиков тягаться не мог бы – читали все, гонялись за книгами, шутки уходили в народ; читали все – от школьников до академиков, от гуманитарных интеллектуалов до простецов; каждый находил нечто своё заповедное в произведении Булгакова; старшеклассники – в массе воротящие нос от классиков литературы – читали сами, без принуждения, взахлёб…

Щурился – сыто и хитро – кот: совсем не страшный, хоть и представлявший нечисть.

Вообще – нечисть была весела, задорна, великолепна; многие бы не отказались встретиться…

Роман уточнялся, восстанавливался, дополнялся, изучался, приобретал окончательные формы в читательском сознании.

Пласты его многослойности расшифровывались по-разному; но читать можно было и просто, без всяких расшифровок: считывая внешние слои, не погружаясь слишком в глубины…

 

И сейчас вряд ли ответить стопроцентно: откуда такая версия евангельской истории; кто этот Иешуа – Иисус ли?

…Слишком нетрадиционное толкование – даже для безрелигиозной, атеистической среды СССР; даже для любой вариации человеческого восприятия: но – образ такой, что близок человеку: любому – какой он есть: без сложных крайностей канонических Евангелий, без мистических притч, требующих многократного (да и верного ли?) толкования…

…Задумайтесь: как человек… теперь уже XXI века, в любом случае знакомый с физиологией, может верить, что хлеб и вино, принятые в недра тела по особому ритуалу, превратятся в плоть и кровь распятого?

Не вернее ли прочитать так: ешьте хлеб-плоть-суть моего учения, и пейте вино-кровь-сущность моих слов – то есть следуйте мне, и тогда сможете построить нечто приемлемое на земле, и, избавившись от страха смерти, познать миры иные?

Иешуа действует скорее образом, чем речами, однако Пилат, также очень привлекательный, покорённый и тем и другим, решает расправиться с Иудой, коли не удалось получить на долгое время философа в личное пользование…

 

Феноменально – достигающие предельной пластичности воплощения! – выписанные главы о Иешуа, в которые, кажется, можно войти, чтобы стать свидетелем древних событий, массового читателя Мастера интересовали меньше всего – всё-таки символика всегда сложна.

Легче всего считывался юмористический слой: пенящийся, играющий переливами шампанских струй, бесконечно оригинальный по языку…

Все три романа Булгакова написаны разными вариантами языка – при чётком ощущении одного автора; и Мастер в этом отношении – вообще не имеет аналогов: не соотнести в равной мере ни с кем из классиков, ни с современниками…