Елена ГАЛИМОВА «ПУСТЫННАЯ, МЕТЕЛЬНАЯ, РОДНАЯ…». О поэзии Ольги Корзовой

 

Елена ГАЛИМОВА

«ПУСТЫННАЯ, МЕТЕЛЬНАЯ, РОДНАЯ…»

О поэзии Ольги Корзовой

 

Обычно статьи о поэтах, рецензии на их сборники при всём интересе, а часто – и горячей любви к их творчеству я пишу в довольно сдержанно-аналитическом ключе. Сказывается, видимо, привычка к работе в рамках более строгих литературоведческих жанров. Но, задумав статью о творчестве Ольги Корзовой, я поняла, что не хочу никаких рамок. Пусть будут и эмоции, и отступления, и размышления – так, как душа попросит. Пусть это будет моя лирика, что-то вроде «поэзии в жанре критики».

Немногое из человеческих творческих деяний вызывает у меня такие сильные переживания, как поэзия. Причём переживания эти – целый комплекс самых разнородных чувств, мыслей, впечатлений: эмоциональных, интеллектуальных, эстетических. Поэзия для меня – одна из наиболее интенсивных форм жизни как таковой. Не просто отражение жизни, а сама жизнь. То есть она не «строить и жить помогает», а составляет существо жизни в наиболее концентрированной, сгущённой форме. Именно в поэзии, по моему глубокому убеждению, и человеческая сущность раскрывается наиболее полно, и язык – самый удивительный, таинственный дар человеку – осуществляется во всей своей неисчерпаемости, во всём неизмеримом богатстве.

И поэт – это серьёзно. Грандиозно. Грозно. Всё сказали об этом поэты, не ради красного словца сказали, а потому что на себе испытали, «что строчки с кровью – убивают», что венок поэта «от века из терний», что «путь комет – поэтов путь».

Поэзия – это всегда открытие, всегда – стремление за пределы, «езда в незнаемое». Прорыв, переход через границы – и в слове, и в себе, то есть в человеке, в человеческой душе, авангардный способ освоения и постижения мира, может быть, самый удивительный из всех способов, доступных человечеству. Поэты для нас, читателей, открывают мир в его тайнах и глубинах. И нас нам открывают.

И как тщательно ни исследуй, как глубоко ни анализируй по-настоящему талантливые стихи, всегда и непременно остаётся нечто, никакому рациональному научному исследованию не поддающееся. Остаётся чудо, тайна. Если не останется – значит не поэзия, а поделка, рукомесло.

Поэзия мне необходима для жизни. Насущна.

Может быть, потому так ранит, до боли сердечной, засилье графомании. Это явление страшно тем, что, мимикрируя, изо всех сил старается выдать себя за настоящее искусство, тем, что бездарность стремится занять место таланта, вытеснить его, подменить его собой и воцариться в мире. Но бездарные вирши всегда и неизменно вторичны. Они могут быть вполне складными, грамотными, гладкими, с рифмами в нужных местах и выдержанным размером, но это всегда – эрзац, перепевы и повторы, паразитирование на открытиях поэзии истинной. Николай Глазков сказал об этом точно и афористично:

Что такое стихи хорошие?

Те, которые непохожие.

Что такое стихи плохие?

Те, которые никакие.

И дело, разумеется, не во внешнем оригинальничании. Это-то как раз один из признаков стихоплётства как рукомесла: рифмами какими-нибудь причудливыми щеголять, словечки оригинальные выискивать. Непохожесть – это своё дыхание, свой рисунок, своё виденье мира, масштабность личности. Это то, чего никакими экзерсисами не достичь. Это никакими рациональными способами не объяснимое умение преображать обычное слово – средство общения в Слово, напрямую восходящее к Логосу. Это врождённый талант, дар свыше.

Конечно, бездарные сочинители были всегда, но в нынешнее время, с катастрофическим падением общего уровня культуры, публичная активность их повысилась в разы. И в нашей Архангельской области этот агрессивный напор стал особенно ощутим в последние годы. Впечатление такое, что графоманы везде и всюду. Со сцен разных культурных центров, на встречах с читателями в библиотеках, на областном радио – всюду почему-то гораздо чаще звучат не стихи и проза лучших наших авторов, а нечто малоталантливое или совсем бездарное. Пробивная сила, стремление заявить о себе у графоманов, как правило, многократно превосходят способность истинных талантов «подавать себя». Часто одарённые люди замкнуты, не очень коммуникабельны, ранимы и склонны к рефлексии. Они нередко сомневаются в том, что их творения кому-то нужны и интересны, и не спешат навязывать себя читателю. Графоманы обычно чужды таких сомнений, они стремятся во что бы то ни стало осчастливить читателей и слушателей своими сочинениями. Но беда ещё и в том, что среди устроителей их выступлений, публикаторов их текстов и иных людей, профессионально связанных со сферой культуры, всё больше оказывается не умеющих отличать настоящую поэзию от стихотворных поделок. И получается, что такие журналисты, библиотекари, сотрудники домов культуры, музеев дезориентируют людей, рассчитывающих на то, что специалисты плохого не посоветуют…

Вопрос о том, что делать, как остановить напор графомании, – один из вечных вопросов литературной жизни. Нам с коллегами и по писательской организации, и по университетской кафедре литературы доводилось периодически устраивать обзоры, приструнивая наиболее бездарных сочинителей, и писать отклики на их публикации, и разговаривать с ними с глазу на глаз. Наверное, всё это надо делать: в какой-то мере такая работа приносит плоды. Но, во-первых, прежде чем написать или высказаться о графоманских текстах, нужно сначала их в изрядном количестве прочитать, а это довольно мучительное занятие. Во-вторых, графоманы часто бывают агрессивны, а с возрастом всё меньше хочется слышать в свой адрес оскорбления и даже – случалось и такое – прямые угрозы. В-третьих, попросту очень их жаль: не виноваты бездарные люди ни в том, что они бездарны, ни в том, что не могут этого понять. Я часто вспоминаю стихотворение Вадима Беднова, которому доводилось – и как руководителю литературного объединения, и как редактору издательства, и как рецензенту писательской организации – многажды сообщать пишущим людям о том, что их тексты очень слабы. И он как человек очень мягкий, добрый искренне мучился, когда выносил свои «приговоры», жалея всех этих людей и в то же время не умея кривить душой. В стихотворении он казнит себя за то, что убил в этих сотнях бездарных авторов надежду. Впрочем, думаю, большинство графоманов так уверены в своей талантливости, что их в этой уверенности поколебать трудно…

Наверное, лучший способ противодействия распространению бездарных виршей, – не показательные «порки» графоманов, а как можно более активное содействие выходу к читателю настоящих стихов. У нас в России, в том числе и на Русском Севере, хороших поэтов немало. И их поэзия способна по-настоящему обогатить нашу жизнь. Удивительно хорошие поэты есть у нас! И все, кто любит стихи, кто нуждается в них, призваны помогать нашим поэтам в это непоэтическое и глубоко равнодушное к некоммерческому искусству время выходить к читателю: помогать издавать сборники, устраивать их выступления, рассказывать о них устно и письменно как можно большему числу людей.

Больше полувека тому назад поэт Лев Озеров написал не потерявшие до наших дней своей актуальности строки:

Пренебрегая словесами, 

Жизнь убеждает нас опять: 

Талантам надо помогать, 

Бездарности пробьются сами.

Одно из имён, которое, безусловно, достойно внимания каждого ценителя настоящей поэзии, – Ольга Корзова. Уверена, что многим оно давно известно, что стихи Ольги Корзовой любимы читателями.

О себе могу сказать, что её поэзия в последние годы – в числе самых насущных для меня. Размышлениями о том, чем так дороги и близки мне стихи Корзовой, я и хочу поделиться.

Поэзия Ольги Корзовой вошла в мою жизнь давно – с конца 1980-х годов, с публикации подборки её стихотворений в сборнике «Молодые голоса Севера» и следующих, в девяностые годы, – в альманахе «Белый пароход» и журнале «Север». Уже тогда стихи привлекли, не сказать чтобы поразили, но обратили на себя внимание каким-то особенным ладом, гармонией, внутренним достоинством лирической героини. Неброские, они в то же время цепляли, имели то, что называется «лица необщим выраженьем».

В начале века стихи Ольги Корзовой стали регулярно печататься в журнале «Двина», в 2004 году вышел первый её сборник «Чёрное и белое». И стало ясно, что это уже сложившийся поэт.

Выход к читателю с книгой – всегда очень важный шаг, как правило, знаменующий определённый этап творческой биографии. Можно печатать отдельные стихотворения, подборки стихов – сколь угодно большие – в журналах, альманахах, сборниках, но такие публикации не столь обязывают, как книга. Культура книги стихов как совершенно особого единства стихотворений, даже как особого жанра, сложилась в русской лирике постепенно, начиная с «Сумерек» (1842) Евгения Баратынского, «Озими» Якова Полонского, «Вечерних огней» Афанасия Фета, наиболее интенсивно развиваясь на рубеже ХIХ-ХХ веков, получив совершенно особое место и наполнившись особым смыслов в творческой практике поэтов-символистов и – шире – поэтов, впитавших в себя мироустроительную атмосферу Серебряного века.

И в наши дни книга поэта – это особое сверхстиховое единство, своего рода цельное произведение со сквозным лирическим сюжетом.

«Чёрное и белое» Ольги Корзовой – книга, обладающая такой целостностью.

Стихотворение, открывающее сборник, сразу обозначает тот главный конфликт, который определяет основное содержание книги: это внутренний конфликт между разными сторонами натуры лирической героини, разными её сущностями, между долгом и чувством, между верностью своему служению и потребностью избавиться от непосильного бремени, поскольку задача «удержать небесный свод» – не для женщины, предназначенной «любить, смеяться, жить». Но оказывается – это не только долг и бремя, а необходимое условие жизни героини:

Не в силах удержать небесный свод,

Я эту честь передаю другому,

Из чьих надёжных рук не упадёт.

Атланту, человеку или гному –

Мне всё равно. Скорее распрямить

Хочу я спину, согнутую небом.

Хочу, как все, любить, смеяться, жить,

Пить молоко с горячим чёрным хлебом.

Не знать о чувстве долга ничего –

Оно не входит в чувства основные.

...Но как мне жить без неба моего,

Без сумрачных небес моей России?

Эта первая книга даёт представление и о лирической героине Ольги Корзовой, о главных чертах её характера, складе личности, особенностях мышления и мироощущения, событиях в её жизни, и о мире, в котором она живёт. В сборнике восемь небольших разделов, каждый из которых имеет своё название, но тематически эти разделы тесно переплетены, перетекают друг в друга. И, может быть, главное, что наряду с образом лирической героини сообщает сборнику цельность, делает его художественным единством, – это время, определившее многое в атмосфере стихотворений: эпоха перелома, рубеж веков и тысячелетий. Тревога, внутреннее напряжение как порождение процессов, происходящих в родном краю, в стране, в мире, рождают горькие строки. «Ни просвета нигде, ни тепла», – такой видится Русь конца девяностых годов, где, безнадёжно спиваясь, «мужики выгорают, как свечи», а в мире «с его лицедейством кровавым» царят «суесловие и толкотня».

На полях редкий колос колышется,

Да порой громы дальние слышатся.

Ни просвета нигде, ни тепла.

На заре воздух полнится взрывами.

То горами земля, то обрывами…

Русь, куда нас опять завела?

Этому мороку противостоит стремление к жизни, которая, несмотря ни на что, продолжается, и в ней есть место и красоте, и любви, и надеждам на будущее. Но преобладающее настроение сборника «Чёрное и белое» всё же тревожное, смятённое. И любовной лирики – тоже.

Стихов о любви в первом сборнике Ольги Корзовой немало, но всё же меньше, чем ожидаешь от поэтессы, которой к тому времени не исполнилось ещё и сорока лет. Почему так, отчасти объясняет она сама в одном из стихотворений:

Не буду о любви.

И так уже немало

и замков на песке,

и строчек на крови.

Мне самых нежных слов

всегда недоставало,

чтоб выплеснуть себя.

Не буду о любви.

Это боязнь вторичности, боязнь не найти свои, неповторимые слова, чтобы сказать о своих, действительно неповторимых, уникальных, – как и у каждого человека, – чувствах. Высшее филологическое образование, хорошее знание достижений мировой литературы, лучших её образцов, с одной стороны, конечно, обогащает пишущего, позволяет ему осознать огромный литературный контекст собственного творчества, а с другой – порождает сомнения и робость: как вообще можно браться за перо и дерзать сказать что-то своё после гениев?

Отмечу здесь, чтобы больше к этому не возвращаться: прямое влияние поэтов-предшественников в стихах Ольги Корзовой встречается нечасто. И – только в ранней лирике. В первом сборнике в некоторых случаях ощутимы интонации и образность, восходящие к лирике Анны Ахматовой. Иногда – явно:

Нашептала и примолвила

Ночью чёрную беду.

С головой, высоко поднятой,

Больше гордо не пройду.

А пройду, глаза усталые

От молвы закрыв рукой.

А пройду, потупив голову

От немилости людской.

Не смотреть мне 
                                ясноокою

В ненаглядное лицо.

На руке твоей 
                            широкое 

Обручальное кольцо.

В общем-то хорошее было бы стихотворение, если бы не было очень «ахматовским».

Но обращение к Ахматовой почти неизбежно для начальных этапов пути поэтесс, ищущих необходимые слова, чтобы как можно вернее, точнее высказаться, полнее «выплеснуть себя». Для настоящих поэтов это именно этап их поиска собственного поэтического голоса и максимально возможного самораскрытия в слове. Этап, который нужно быстро пройти. Как и прислушивание к голосам других великих поэтов, учёбу у них. Для эпигонов любая разработанная поэтическая система, ахматовская или цветаевская, есенинская или рубцовская, или ещё чья-нибудь, – это лишь удобный трафарет для вышивки по готовому рисунку. Первые – ищут, примеряют на себя, пробуют, идут дальше, обогатившись опытом предшественников, вобрав его в себя, но не завязнув в нём и выходя в конце концов на свою, только свою поэтическую стезю. Вторые, довольствуясь созданным другими, с удовольствием вышивают крестиком по готовому рисунку.

Но у Ольги Корзовой сомнения в возможности высказаться вызваны не только боязнью перепевов уже сказанного другими. «Мне самых нежных слов / всегда недоставало, / чтоб выплеснуть себя», – это и обозначение внутреннего конфликта её лирики, прежде всего – лирики исповедальной, неявного, но придающего её поэзии дополнительный драматизм. Суть этого конфликта – в сочетании/противоборстве характерной для северянки сдержанности, не способствующей публичной демонстрации своих чувств, и необходимой, неизбежной для такой лирики открытости. Лирическая героиня чувствует свою двойственность, несоответствие своей истинной сущности себе той, какой она позволяет себе быть. Не только в глазах других людей, в неизбежных при жизни в социуме образах-ролях, но и наедине с собой. Эта неявная борьба поистине драматична. Не кто-то со стороны, сама она жёстко принуждает себя быть «сильнее, суровее, строже», чем она есть и чем ей хотелось бы быть. Но поэтическая смелость и способность к исповедальной искренности позволяют признаться:

Ах, как хочется сердцу позора:

Тайных встреч, недосказанных слов,

Взглядов резких, мучительных, скорых,

Недозволенных сладостных снов,

Объяснений, запретных и кратких,

И разлуки, и долгой молвы,

И стыда – не поднять головы,

И неясной надежды – украдкой…

В одном из интервью Ольга Владимировна упоминает о том, что около трёх лет, с 1991 по 1994-й, она не писала – ни стихи, ни прозу, поскольку работала директором школы. И снова взяла в руки перо, лишь распрощавшись с директорством. «Можно было и оставаться на посту, но стихи снились по ночам, а записывать их не было сил, – говорила она, – поэтому я выбрала стихи и добилась своей отставки». Смею предположить, что стихи наяву не случались не только потому, что не было сил и времени их записывать, но и потому, что пропасть между внутренним «я», стремящимся до конца воплотиться и раскрыться в лирической героине Ольги Корзовой, и теми личностными качествами, которые необходимы директору школы, труднопреодолима.

Добавлю: выбор, сделанный Корзовой в пользу стихов, ещё одно свидетельство того, насколько серьёзно, судьбоносно и требовательно литературное дарование, свидетельство того, что поэзия – отнюдь не хобби, не досуговое развлечение, а крест.

Вошедшие в «Чёрное и белое» стихи о любви – это преимущественно стихи о прощании, ожидании, разлуке, несбывшихся надеждах. В них больше боли и горечи, чем радости. Даже наиболее светлые из них проникнуты обречённостью. Но лирическая героиня принимает выпавшие на её долю страдания как данность, как неизбежность, пусть они и не становятся от этого меньше. И в этом чувствуется и душевная сила, и мудрость.

Гончарный круг и горнило жизни мнут и обжигают, вымучивают и выучивают, но не уничтожают; испытаниями и страданиями формируются личность и характер:

О, как давно и как невинно

Была в руках Господних глиной,

Ещё не обожжённой глиной,

Попавшей в руки бытия.

И как металась я по кругу,

Как от врага кидалась к другу,

Как плакала на всю округу,

И  наконец-то стала – я.

Во втором сборнике Ольги Корзовой, появившемся лишь спустя десять лет после первого, – «На широких ветрах» (2014) стихи о любви словно утверждаются в своих правах. Они составляют два цикла из пяти, причём не прячутся где-то ближе к концу книги, а уверенно доминируют. Первый же пространный цикл, названный по открывающему его стихотворению «Не буду о любви», закономерно включённому автором и во второй сборник, – это своего рода роман в стихах, лирическое повествование, любовная драма со сквозным сюжетом, действительно цикл как особое целостное единство, а не просто тематическая подборка. Лирическая героиня и в двух следующих циклах «Предзимье» и «Дни и думы», как и в завершающем книгу одноименном с ней цикле «На широких ветрах», остаётся любящей. Хотя основным содержанием стихотворений, составивших эти циклы, становятся другие темы и мотивы, никакой непроходимой границы между отдельными циклами нет, а образ лирической героини объединяет их, обеспечивая цельность всего сборника. Четвёртый цикл – «Но именем твоим звалась зима» – это ещё одна история любви со своим лирическим сюжетом и своим эмоциональным спектром.

Цикл «Не буду о любви» отличается тонким и точным психологизмом, почти беспощадным анализом происходящего в душе лирической героини, исповедальностью, напряжённым драматизмом чувств и взаимоотношений любящих, смелостью в их передаче, внутренней экспрессией. К разыгрывающейся в стихах этого цикла любовной драме в полной мере относимы слова Фёдора Тютчева о союзе любящих душ: «и роковое их слиянье, / И… поединок роковой».

Лирическая героиня осознаёт изначальную обречённость этой любви, которая с момента её зарождения словно окрашена предчувствием неизбежной разлуки. Одно из стихотворений цикла озаглавлено «Одиссей и Навсикая», но, думается, так мог быть назван и весь цикл. Встреча Одиссея и царевны Навсикаи становится той аналогией, которая помогает поэтессе, «спрятавшись» за античной маской, откровенно, свободно, безоглядно выплеснуть свои чувства. Навсикая у Ольги Корзовой, в отличие от гомеровской, не только восхищается красотой спасённого ею Одиссея, но и становится его возлюбленной. Стихотворение написано в форме монолога, а точнее – плача Навсикаи, звучащего столь же отчаянно, как и плач морских волн, призывающих Одиссея вернуться домой, на Итаку. Эти два голоса-плача спорят друг с другом, накладываются один на другой, пытаются перекрыть друг друга, но поневоле звучат в унисон. И с ними сплетается третий голос – голос Одиссея. Получается удивительное многоголосье, причём голоса летят навстречу друг другу над огромными пространствами, заполняя его не просто звучанием, а той силой чувств, которой они насыщены:

И говор волн, и плач их средиземный,

Их неутешный плач среди земли. 

Зачем они, мой ангел чужеземный,

Тебя в иные дали унесли?

 

И милый голос, медленно стихая,

Скользит в душе потерянной моей:

«Не забывай о друге, Навсикая,

Тебя запомнит странник Одиссей».

 

Запомнит он, как, глаз не отрывая,

Вдыхала я пленительную речь,

И как сама, царевна молодая, 

Вошла к нему, чтоб сон его беречь.

            

Забыла всё: родных, и честь, и имя.

Вся растворилась в нежности твоей,

Забыв о том, что нежен и с другими

Был так же синеглазый Одиссей.

 

Плескалось море, говорили скалы,

И отступали время и земля.

И только губы губ моих искали,

О невозможной близости моля.

 

И верилось – не встанет день разлуки.

Забудешь дом, и царство, и семью,

Отдав в мои ласкающие руки

Всю жизнь, как отдал голову свою.

 

Но час пришёл.

Ты вспомнил долг скитальца,

тебя опять позвали корабли.

Разжав мои тоскующие пальцы,

растаял ты в неведомой дали.

 

А голос твой всё чудится далече,

поёт во мне, призывен и горяч.

…Но всякий раз надежду новой встречи

перебивает средиземный плач.

В других стихотворениях цикла эти мотивы: прощания, разлуки, плача, призыва, надежды, ожидания – повторяются, воплощаясь с помощью иных образов. Часто – тоже звуковых: «плач Московского вокзала», «пианино тающие звуки», «флейта ночная», «нежданный пронзительный звук», «долгий плач – позади, длинный стон – впереди», голосящие ветра, что «стучали в окно заполошно» и долетающий из дальней дали голос…

С угасанием любви исчезают и звуки, постепенно воцаряется тишина. Мир снова становится «и пустынен, и тих», замолкают и герои, устав вести нескончаемый и бессмысленный спор, который привёл только к осознанию невозможности понять друг друга. «Теперь самой судьбою кончен он. / Никто из нас не победил в итоге», – устало и печально констатирует лирическая героиня.

Образ моря, – один из сквозных в цикле, и как обозначение того огромного расстояния, что разделяет героев, и как символ самой любви, её громадности и стихийной мощи, – становится и воплощением фатальной невозможности взаимопонимания, приятия друг друга: «Мы с тобою, как прежде, два моря / с очень разной водою». Два моря – как два разных мира, соединить которые нельзя. Разность её и его миров проявляется во всём, и не только внутренних миров, но и тех, в которых они живут, с которыми срослись, сроднились. Его мир – это любимый им Петербург (который для героини «и сумрачен, и горек», непригоден для жизни), и дальний «Золотой Иерусалим», средиземноморская чужбина; её мир – старенький дом в северорусской деревне, снег за окном, поля, леса. На резком, контрастном противопоставлении, на столкновении этих миров целиком построено одно из стихотворений цикла:

Я приехала из деревни.

Ты показывал город свой.

И дома голосами древними

разговаривали с тобой.

Ты любил в них ступеньку всякую,

с каждым камушком был на «ты».

Мне казались они лишь знаками

неразгаданной красоты.

Той, что сердце тревожит тайною

и влечёт за собой давно,

но с которою и случайно мне

слиться полностью не дано.

А родными и с детства милыми

оставались мои поля,

крест над бабушкиной могилою,

плач осеннего журавля,

на реке острова пустынные,

где в осоке песок да ил, –

та Россия моя глубинная,

что не знал ты и не открыл.

коснулся её рассеянно,

Ты равнодушно скользнул по ней,

по заброшенной и развеянной,

точно как по душе моей.

Всю себя я с пустой надеждою

у твоих положила ног.

Ты промолвил мне слово нежное,

но меня полюбить не смог…

Попытка соединить несоединимое, порыв навстречу друг другу – несмотря ни на что и вопреки всему – выразительнее всего переданы мотивом объятий, тоже сквозным для цикла. Для лирической героини, заключённой в кольцо рук любимого, мир преображается, становится совсем иным – чудесным, прекрасным. В самом светлом стихотворении цикла – «Счастье» – показано, как происходит это внезапное изменение привычного, обыденного и наступает то, что Ахматова назвала «пятым временем года»:

Ты нарушаешь чёткий круг

моих размеренных занятий,

и с изумлением вокруг

гляжу я из твоих объятий:

 

проснулся дом, проснулся лес,

и даже дождь смеётся в окнах –

нарочно в старый сад залез,

чтоб нам до ниточки промокнуть,

 

когда гулять туда пойдём,

не вспомнив даже о ненастье.

Лишь потому, что мы вдвоём,

и непогода – тоже счастье.

В то же время объятия – это и попытка удержать, и лирическая героиня уповает на то, что сила объятий возлюбленного позволит ей стать его половинкой и разделить с ним жизнь – навсегда, придаст решимость сделать очень трудный, почти невозможный выбор – между родиной и любовью:

Но руки жаждут забытья,

огонь – огня, младенца – чрева…

Да, мой Адам! Я только Ева,

и навсегда – жена твоя.

Ещё тесней меня прижми – и в путь.

Но надежда на то, что объятия могут стать оберегающим кольцом, надёжным укрытием, защитой, что любовь поможет преодолеть пропасть, разделяющую их, сделать двоих – одним целым, оказывается иллюзорной, а удерживающие руки вдруг становятся оковами. И лирическая героиня признаётся: «…вырваться из рук твоих любимых / хотелось иногда всего сильней». Эти две разнонаправленные силы – тяга к своему Адаму и отталкивание от него, которое усиливается зовом оставленной Родины, разрывает героиню, лишает её цельности, душевного мира, согласия с собой.

Даже вернувшись домой, к нетронутой тиши и белому снегу, лирическая героиня не может возвратиться к себе прежней, разрыв в душе остаётся:

Но вдруг метнётся голос птичьих стай.

Замру в тоске. Зачем так стонут птицы?

Не чают, что ли, снова возвратиться?

Махну рукой. Ответное «прощай» 

вдали стихает. Слёзы льются, льются.

Рукой их вытру, побреду в свой дом.

…А я с чужбины не смогла вернуться,

осталась где-то в небе голубом.

О силе пережитого лирической героиней чувства, о том, как повлияло оно на её жизнь и на душу, свидетельствует, в частности, и датировка вошедших в цикл стихотворений: самое раннее из них (скорее ещё только о потребности любви, ожидании её) датируется 1989 годом, самое позднее – 2012-м.

Другой лирический цикл о любви – «Но именем твоим звалась зима», вошедший в сборник «На широких ветрах», локальнее; стихи, составившие его, не датированы, но и название цикла, и развитие лирического сюжета, и содержание стихотворений говорят о его большей камерности. Общая тональность цикла более ровная, стихи наполнены тихой радостью, светлой грустью и нежностью. Женское сердце без любви не может и вновь полнится «наивной верой в счастье». Но и в этой характеристике собственной веры в любовь – «наивная», и во многих образах стихотворений цикла ощутимы лёгкая усмешка, ирония, призванные смягчить боль очередного разочарования, расставания навек. Вернее – попытаться её смягчить. Если в цикле «Не буду о любви» и примыкающих к нему стихах Ольга Корзова обращается к античным и библейским образам, то в стихотворениях цикла «Но именем твоим звалась зима» превалируют образы русских сказок: Царевна-лягушка, живая и мёртвая вода, Иванушка, Кащей, Серый Волк, Снегурка, путеводный клубок, тридевятое царство, самоцветное перо. И для того мира, в котором живёт лирическая героиня Корзовой, – мира затерянной в северной глуши обезлюдившей деревни, окружённой реками, лесами, заброшенными, зарастающими полями и лугами, появление этих образов вполне естественно, для русской сказки здесь раздолье, здесь она укрывается, здесь и вправду её царство. Из этого тридевятого царства, из этой древней деревни, где за водой нужно ходить «на прорубь по морозу», куда и не попасть путнику, «коль снег с дождём и сорваны понтоны», где печи топить приходится докрасна, потому что Север-батюшко вымораживает дом, «по углам да под кроватями через стены» дышит льдом, мир городских агломераций и мегаполисов, мир людских гонок ХХI века кажется каким-то миражом, чем-то нереальным, может быть, и вовсе не существующим. И лирическая героиня в этом цикле примеряет на себя не античный хитон, а лягушечью шкурку, а то и «наряд» Бабы-Яги:

Премудрой и Прекрасной не была,

и оттого не встретила Ивана,

и мне достались ступа да метла,

избушка да заросшая поляна.

Сказочные мотивы и образы сообщают стихам особую укоренённость в русской национальной традиции – традиции и жизни, её уклада, быта, и традиции культуры, а также подчёркивают архетипичность вечно повторяющихся событий, вновь и вновь переживаемых каждым поколением людей чувств.

Не только сказочные, но и предметные, бытовые образы активно включаются в поэтическую ткань цикла, порой становясь ёмкими символами, как, к примеру, в стихотворении «Перекрестина»:

В северных наших краях

живы обычаи местные.

Если хозяина нет,

палка стоит у ворот.

Если надолго ушёл,

смотрит крыльцо перекрестиной.

Взглянет прохожий на дом,

взглянет – и мимо пройдёт.

Лирическая героиня, обращаясь к подруге, признаётся, что своё изболевшееся сердце она защитила – закрыла («Видишь, на сердце моём / встала, как щит, перекрестина») от страданий неразделённой любви. И этот же образ становится символом обманутых надежд, горького разочарования:

Больше не жду я письма

или другого известия.

Высушив слёзы свои,

снова впрягаюсь в дела.

...Долго стучалась я в дом,

где у дверей перекрестина.

Жалко, что этого я

раньше понять не смогла.

По своему дарованию Ольга Корзова – прежде всего лирический, камерный поэт. Живи она в другое время и в других обстоятельствах, возможно, поэзия души безраздельно господствовала бы в её творчестве; и сейчас медитативная, любовная лирика остаётся сильной стороной её поэзии и занимает в ней заметное место. Но «обстоятельства места и времени» диктуют поэтессе и другие стихи, другие темы и мотивы, другие интонации.

Если попытаться определить доминанту сборника «На широких ветрах» в целом, то она, как мне видится, формируется на пересечении, противоборстве и соединении таких смыслов, как судьба, предопределение – и личный свободный выбор; предназначение, долг, служение – и вольная стихия чувств. А вектор, определяющий направление пути лирической героини, – поиск того места на белом свете, той жизненной позиции, которая окажется для неё, может быть, не самой лёгкой, да и не самой желанной, не такой, о какой в юности мечталось, но единственно возможной. То же можно сказать, если рассматривать не только сборник «На широких ветрах», но и всю лирику Ольги Корзовой в её сюжетном развитии, от ранних стихов к поэзии сегодняшних дней: нерв, движитель этого лирического сюжета – поиск своего места в мире, причём на всех уровнях: социальном, геокультурном, онтологическом.

В открывающем сборник «На широких ветрах» и вошедшем также в новую книгу Ольги Корзовой «Они – моя родня» (2020) стихотворении «Мы не вмещались за дощатый стол…» обозначен важнейший этап этого поиска. Начинается стихотворение картинкой-воспоминанием из детства:

Мы не вмещались за дощатый стол.

Была я младшей, и в семье – девятой.

Отец и мама. Бабушка, ребята

и мы с сестрой.

                              А если гость пришёл,

то для меньшой недоставало места:

меня кормили где-то в стороне,

и как-то неуютно было мне

и грустно оттого, что в доме тесно.

А завершается встречей разлетевшихся из родного дома детей, которых спустя десятилетия собрала вместе смерть матери:

Мы неустанно рушили ту связь,

что нас, наверно, берегла годами.

Оправдывались мы детьми, делами,

а нить меж нами всё рвалась, рвалась…

Но сила, что гнала нас прочь и прочь

внезапно изменила направленье.

Мы сразу стали старшим поколеньем,

всего лишь за одну – без мамы – ночь.

Вот в доме снова шумно, людно, тесно.

Все собрались и сели у стола.

И мамино пустующее место

впервые я несмело заняла.

Здесь я позволю себе выйти за пределы художественного мира лирики Ольги Корзовой и обратиться к её биографии, к обстоятельствам жизни, которые, конечно, в значительной степени определяют содержание её творчества. У всех творческих людей это так, но в случае с Ольгой Корзовой мне представляется особенно важным сопрягать размышления о её поэзии с осмыслением её жизненного пути. Особенно важным, поскольку биография Ольги Владимировны Корзовой (в замужестве – Выгодман) при всей её кажущейся простоте становится чем-то бо́льшим, чем частная биография одного человека. Вернее, оставаясь частной, сугубо индивидуальной, личной, одновременно перерастает в нечто большее: в воплощение судьбы поколения, судьбы северорусской деревни, и, может быть, обретает ещё более ёмкие и общие смыслы.

Когда видишь, как, казалось бы, обычная человеческая жизнь на твоих глазах вырастает, развёртывается в судьбу, или ещё более серьёзно – в судьбину, это грозно. Иногда случается так. Жизнь, привычная, устоявшаяся независимо от нас вдруг перерастает во что-то иное. И происходит это не потому, что мы попадаем в параллельную реальность вроде фантастического мира фильмов ужасов, а потому, что привычная реальность, наша среда обитания, наш казавшийся прочным уклад изменяется до неузнаваемости. И нам в таком изменившемся мире приходится заново искать себя и определять своё место в нём.

Так происходит с народами во время войн. Так случилось с несколькими поколениями людей, родившихся и выросших в Советском Союзе и оказавшихся вдруг в совсем иной стране. Так случилось в ХХI веке с русской деревней…

В кратких биографических справках, сопровождающих публикации Ольги Корзовой, обычно указывается, что её родина – деревня Корякино Плесецкого района Архангельской области. Но если говорить точнее, то родилась и сейчас проживает она в одной из деревень, которых вокруг центрального для них Корякино – целый куст, как это обычно бывает на Русском Севере. Эти земли Кеноречья были заселены много столетий назад; по мнению историка-краеведа Н.А. Макарова, «первые русские поселения: деревни, которые постепенно складывались в волости», стали появляться в районе Почозера, Кенозера, реки Кены, Среднего Поонежья в ХI-XV веках. В разное время сёла и деревни Кеноречья входили в состав разных уездов (Каргопольского, Пудожского) и даже разных губерний (Олонецкой, Вологодской, Архангельской). В одном из своих очерков Ольга Владимировна пишет: «Деревенька, где я живу, официально называется Степановская, но в народе её зовут Устерьгой, потому что стоит она в устье реки Чурьеги при слиянии с другой рекой – Кеной».

Деревня Корякино до 2016 года была административным центром Кенорецкого сельского поселения, до этого – Кенорецкого сельсовета, а ещё раньше – Кенорецкой волости. Нынче, во втором десятилетии века ХХI, Кенорецкое сельское поселение было ликвидировано, а все деревни Кеноречья вошли в состав Конёвского сельского поселения, центр которого, село Конёво, отделяет от Корякино 28 километров.  

Деревня Корякино расположена напротив Устерьги, на другом берегу Кены – левого притока Онеги, вытекающего из Кенозера. Там, в Корякино, с 1950 года существовала Кенорецкая школа. В этой школе с 1959 года работали родители Ольги, отец, Владимир Васильевич – учителем физики и математики, мама, Зинаида Александровна, преподавала историю и немецкий язык. В этой же школе училась и Ольга. Сюда, окончив Архангельский пединститут, она вернулась в 1985 году учителем русского языка и литературы, и первые два года успела поработать вместе с матерью.

Корни Ольги Корзовой и по отцовской, и по материнской линии – отсюда, из Поонежья.

Родители матери, а позже и она сама, появились на свет в деревне Наволок этой же Кенорецкой волости, совсем неподалёку, примерно в трёх километрах от Степановской (Устерьги). Та часть деревни, в которой родилась бабушка Ксения Никитична, называлась Кузьминская, а та, где стоял родовой дом деда, – Бобровская. Дед, Александр Фёдорович Зыков, до того как уйти на фронт в июне 1941-го, работал председателем сельсовета, а потом – инструктором райкома партии. В одном из очерков Ольга Корзова пишет о деде, которого видела только на фотографиях: «На фронт он отправился политруком. Через некоторое время перестали приходить письма, наконец пришло последнее: «Дорогие мои! Здравствуйте! Я давно не писал вам. Со мной случилась беда. По воле клеветников я был осуждён по ст. 58 УК на 10 лет. Срок по моей просьбе заменили штрафным батальоном. Сейчас я на фронте. Защищаем Ленинград. На моём счету свыше десяти уничтоженных гитлеровцев. Снова иду в бой…». Письмо датировано 4 декабря 1942 года. Из этого боя дед не вернулся. А 5 декабря ему бы исполнилось 34 года». В пришедшей на имя вдовы похоронке было написано, что её муж в боях за Родину «проявил геройство и мужество».

«Мама часто вспоминала, – пишет Ольга Владимировна, – как он уходил на войну:

– Когда прощались, папа всё говорил: «Через месяц вернусь». Как сейчас помню: загорелый, кудёрышки вьются на ветру. Сел в автобус, и пока из глаз не скрылись, из окна высунулся и всё рукой махал…».

В 2019 году Ольга Корзова сделает в дневнике такую запись: «Вчера весь день думала о войне и о маме. Всё-таки ужасно, когда тебе 11 лет и тебя впервые привезли в город – отец взял тебя с собой, впервые ты попробовала мороженое и вот вместе с папой идёшь впервые в жизни в цирк; весело, празднично, жизнь кажется необыкновенно прекрасной, – и вдруг посреди циркового представления вызывают из зала всех военных, затем партийных работников, а потом объявляют, что началась война. И всё светлое сразу исчезает. Отец мгновенно суровеет. Оставив тебя у родни, идёт в военкомат, но ему велят обратиться по месту проживания.

...Вокзал, забитый людьми, поезд, на который еле удалось сесть, бессонная ночь на станции, маленький автобус, везущий домой по тряской дороге. И через несколько дней ты прощаешься с отцом, он машет рукой из окна того же маленького автобуса. А ты и не знаешь, что не увидишь его больше. Не знаешь, что в эти дни оборвалось твоё детство и началась другая жизнь: очереди за хлебом, куда тебя, старшую, отправляет мать, – это теперь главная твоя обязанность – встать очень рано, чтобы занять место в очереди и принести хлеб на всю семью; а ещё будет у тебя и работа в поле до холодов, и постоянное чувство голода, и маленький брат на руках, а ещё и две сестры, и надо не только учиться, но и нянчиться, и успеть хоть немного помочь матери на работе... А ещё придётся ходить по окрестным деревням, пытаясь обменять вещи на еду, потому что отец написал матери: “Меняйте всё моё, только Вовку, Вовку берегите...” И очень верить в победу, хоть пришла уже и похоронка на отца, и на многих учителей и выпускников школы, ушедших на фронт. И самой стать выпускницей в 45-м, Победном. И в том же году начать работать, чтобы была возможность учиться младшим...

А когда младшей дочери – мне – будет почти 11, взять её с собой в город, купить первое в жизни мороженое и повести в цирк...».

Отец Ольги Корзовой родом из деревни Ожбалово – одной из многочисленных деревень (уже не существующей сегодня) близ села Федово; это деревни древней Усть-Мошенской волости, расположенные выше Кеноречья, но относительно неподалёку (по северным меркам, конечно): река Моша впадает в Онегу шестьюдесятью километрами ниже Кены. И родители отца, Василий Варламович и Вера Владимировна, – тоже оттуда. Как и многие местные жители, будущий дед Ольги, ещё неженатый, уехал на заработки в Петербург. Судя по всему, он был человеком неравнодушным, общественно активным – недаром в Питере вступил в партию эсэров. За активное участие в революционных протестах 1905 года Василий Корзов был сослан на 10 лет в Архангельскую губернию, по сути – выслан на родину. Здесь он рыбачил, занимался торговлей. В годы Гражданской войны воевал на стороне белых, но арестовали его, на удивление, не сразу – позже, в 1938 году (в материалах следствия указывается, что он был «белым офицером»). А до этого он жил на родине, хотя новая власть и относилась к нему настороженно: он был осуждён на пять лет условно и лишён избирательных прав, в колхоз не приняли, оставался единоличником. Будущая его жена вернулась из Питера в деревню вдовой, с детьми от первого брака. В деревне Ожбалово они встретились и поженились, у них появились общие дети. Но в 1932 году, когда сыну Владимиру, будущему отцу Ольги Корзовой, было восемь лет, Вера Владимировна умерла. А в 1938-м окончательно осиротевших после ареста Василия Варламовича детей отдали в детдом. Только спустя много лет родным удалось узнать, что умер он в 1941 году в Соликамске.

Владимир Васильевич окончил Каргопольское педучилище, по первой педагогической специальности он был учителем начальных классов. Позже, отучившись заочно в Архангельском педагогическом институте, получил диплом учителя физики и математики.

Основная часть трудовой жизни родителей Ольги Корзовой прошла в Кенорецкой школе, хотя до этого они успели поработать и в других школах района – в Кенозерье, в Конёво. Общий стаж работы отца (вынужденного из-за тяжёлой болезни довольно рано уйти на пенсию по инвалидности) составил тридцать лет, мамы – сорок два года… 

В семье было шестеро детей: четыре сына и две дочери, и всех, в том числе и младшую, Ольгу, вынянчила бабушка Ксения Никитична (Оксинья – как звали её в деревне).

Жизнь лёгкой не была, конечно. Но это была жизнь – живая, настоящая, в живой многодетной деревне, устремлённой, как и вся страна, в будущее. Не просто с надеждой – с твёрдой уверенностью, что не только где-то в больших городах, но и здесь, в сёлах и деревнях по Кене, Чурьеге, Моше, Онеге, с каждым годом, благодаря прогрессу, будет расти и развиваться производство, будут улучшаться бытовые условия, появляться новые хорошие дороги, что расти будут деревни, строиться…

После окончания института Ольга Корзова вернулась в такую – живую, верящую в своё достойное будущее деревню. Это было в те годы естественно для выпускников педвузов – возвращаться работать на родину. А если учились по направлению от своего районного отдела образования, – то и обязательно. Некоторые, отработав положенные годы, уезжали, а многие оставались. Первые два года Ольга Владимировна работала в старом здании школы, перенесённом ещё в 1950-м из соседней деревни Измайловской, а в 1987 году построили новое школьное здание, тёплое, в отличие от прежнего, старого, и просторное.

Трудно сказать, думала ли она в те годы, что останется на родине навсегда. Рвалась ли она отсюда, с этих пронизанных реками низинных земель? Обычно молодым свойственно стремление за порог родного дома и за пределы отчего края. Ольга Корзова вспоминает, что в ту пору счастье казалось ждущим её где-то там, в «большом» мире: «В юности казалось, что точно кто-то держит, не пускает к нему. Видишь по телевизору улицы больших городов, слышишь музыку, зовущую вдаль, – сердце так и рвётся, хочется вскочить в автобус, вспрыгнуть на подножку поезда, лететь к морю, к людям, кажется, что тебя где-то ждут большие дела, важные встречи, яркие огни. А вместо этого надо брести на сенокос...»

Наверное, в середине восьмидесятых ей казалось, что эта привычная, даже рутинная, не скучная (какая может быть скука – в школе, с детьми?!), конечно, но в общем-то незатейливая жизнь будет длиться и длиться. Деревня живёт, работает, рожает, строится, школа полнится детьми, жизнь идёт…

Но пришли девяностые с их потрясениями и смутой. В повести «Поездка в рай» Ольга Корзова так вспоминает это время: «Зарплату почти перестали выдавать. Мы брали в долг муку, пекли хлеб, делили его по кусочку – по два на всех». Маленькому племяннику Сашке «всё время хотелось есть и, если оставался лишний кусочек, он тянул к нему руку, оглядываясь, не заругают ли…».

«На всю жизнь я запомнила, – пишет она, – этот взгляд, как запомнила и мольбу детсадовских детей. Если кто-либо проходил мимо садика, в то время как дети были на прогулке, они подбегали к ограде и просили: “Дай хлеба!” Не конфет просили они – хлеба… Когда теперь поют дифирамбы Борису Николаевичу, Егору Тимуровичу и прочим почившим или ныне здравствующим деятелям той эпохи, не могу присоединиться к этому сладкому хору, потому как не умею забыть взгляды и просьбы детей…».

Эта повесть, «Поездка в рай», рассказывает историю недолгого замужества Ольги Корзовой и её отъезда в Израиль. Читать повесть больно: очень, мягко говоря, странным кажется герой, его жизненная философия, поведение... Такая любовная история (именно она отразилась в цикле «Не буду о любви», о котором много было сказано выше) способна травмировать женскую душу настолько сильно, что полностью исцелиться уже не удастся…

В 2001 году Ольга Владимировна Корзова (по мужу – Выгодман) возвращается на родину, в свою школу, в свою деревню.

Спустя годы она сделает такую запись: «Улети на юг, скройся среди пальм и агав, прильни, очарованный, к синему морю – вдруг зашевелится душа, затоскует, заноет, запросит неведомо чего, и пойдёшь, как привязанный, навстречу ветрам и снегу. Будешь таскать обледенелые вёдра, протаптывать тропинки в белой тишине, ждать ледостава, ёжиться от мороза. А север будет смотреть на тебя с лукавой усмешкой из-под седых бровей: «Что, далеко ли убежал, непоседа? Куда убежишь от судьбы своей?»».

И с этого времени её выбор, её жизненная позиция начинают (оставаясь, казалось бы, неизменными) требовать всё больших усилий. Возникает своего рода парадокс: мужество нужно не для того, чтобы что-то поменять в своей жизни, а напротив, – для того, чтобы ничего не менять. Для того, чтобы сберечь, сохранить как можно больше. Удержать. И самой – удержаться.

Ольга Корзова сделала свой судьбоносный жизненный выбор в пользу родной деревни в Кеноречье. И, конечно, всё, что происходит здесь, дома, волнует её, а в последние десятилетия – ранит и печалит. Это очень непросто: на протяжении многих лет не просто наблюдать со стороны, как разрушается, обезлюдевает деревенский мир, а жить внутри этого исчезающего мира, любимого до сердечной боли, до слёз, и не иметь возможности остановить его исчезновение. Да, у каждого поколения русских селян своя доля, и у какого из этих поколений она была лёгкой? А у поэтов нынешнего поколения, оставшихся верными родной деревне, плюс ко всему есть ещё и своя миссия – по-другому в России не бывает.

Привычный, обжитый мир-социум начал исчезать. Всё стало исчезать. Пропадать, рассыпаться в прах – будто и не бывало.

«Мой дом стоит на краю крошечной умирающей деревни, – пишет в одном из относительно недавних очерков Ольга Корзова. – Когда-то, в моём детстве, здесь было многолюдно, как и во многих русских деревнях... Помню, даже перевоз через реку был для детей после школы. Сейчас некому возить, хоть по привычке то место называем “у Перевоза”. Да и ездить-то почти некому.

На зиму в деревне останется семь человек. А в начале двадцатого века были здесь и школа, и магазин, и часовня, и аптека. В тридцатые годы отдельный колхоз существовал – «Красный пахарь». Нынешней же зимой, выйдя поутру, рядом огонька не увижу…».

И в другом очерке, посвящённом сельской учительнице военного времени, – те же раздумья, та же боль о том, что «осталось в Устерьге на сегодняшний день четыре жилых дома. Приезжает ещё на лето дачник, да ненадолго заглядывают в некоторые дома бывшие их хозяева. И мы – последние шесть жителей деревни – радуемся приезду каждого. Потому что это жизнь, хотя бы на пару дней.

Нет уже в нашем Кеноречье школы, нет ни колхоза, ни совхоза. И когда я брожу в своём огороде и слышу крики коростелей в некошеной траве на лугу, я думаю, как горько было бы тем, кто не вернулся с войны, узнать, что нет их домов, их деревень – нет малой родины, без которой не бывает и большой…».

За школу, пытаясь её отстоять, Ольга Владимировна вместе с коллегами боролась долго и, как она пишет, «всеми доступными средствами: писали письма, обращения, статьи, «ездили за правдой» к областным и районным властям». И к президенту страны обращались: на прямой эфир отправляли текстовые и звуковые обращения от имени учителей и родителей, и даже детям дали высказаться. Четвероклассник Владик «выразительно, с лёгким волнением, рассказал по телефону о школе, о том, что её хотят закрыть. И вдруг от себя трогательно и грустно добавил: «Наша школа светлая, тёплая, мне здесь хорошо. Пожалуйста, не закрывайте нашу школу!». У нас слёзы на глазах выступили… Мы были уверены, что такое в эфир пройдёт обязательно».

Конечно, не прошло.

И все старания учителей и жителей Кеноречья привели лишь к тому, что «закрытие школы удалось оттянуть на несколько лет».

Лишённая последнего звонка, 

Уходит в небыль маленькая школа,

И этажей, вчера ещё весёлых,

Коснулась запустения рука.

Оставшаяся горстка детворы

И та вот-вот рассеется по свету.

Молчат уже иные кабинеты, 

Как дальние и чуждые миры.

Восторг и слёзы – всё сокращено – 

Без долгих дум, безжалостно и просто.

Но тишину старинного погоста

Указом отменить не суждено.

В одной ограде, будто две сестры,

Недалеко от брошенного храма,

Лежат на берегу, у речки самой,

Учительницы давней той поры,

Когда, стремясь расширить 

                                 мир привычный,

стучался в двери школы стар и млад.

Работали, забыв о жизни личной,    

Не нажили ни денег, ни палат,

Но словом вспоминают их душевным.

Не мог народ тех, первых, не любить.

А нам, пожалуй, доведётся быть

Учительством последним на деревне…

Понять, как можно было довести русскую деревню, Россию до такого состояния, а тем более принять это – невозможно.

В начале ХХ века в деревнях Кенорецкой волости проживало свыше двух тысяч трёхсот человек. И уже в 1875 году здесь появилась первая начальная школа; к концу ХIХ – началу ХХ столетия начальные училища были открыты в нескольких кенорецких деревнях. В 1970-е годы в деревнях Кенорецкого сельсовета было две восьмилетних и пять начальных школ, а в 1979-м одна из восьмилетних школ – Самковская – была преобразована в среднюю.

Кенорецкая школа была сначала семилетней, позже – восьмилетней, затем – девятилетней, основной. Закрыли её в 2011 году, оставив лишь начальную школу. В 2017-м закрыли и её. Сейчас в здании школы – детский сад. В нём – три ребёнка.

С годами, как это всегда почти случается с людьми, всё чаще стали вспоминаться Ольге Владимировне детские годы, бабушка, осмысливаться жизнь родителей. И всё ближе становятся их судьбы, всё понятней – их чувства и мысли, всё дороже – родные места. И всё больнее смотреть на то, что происходит с родиной.

«…Господи, за что такое земле моей? – горестный вопрос Ольги Корзовой звучит как плач или стон. – Стою на мосту, оглядываю окрестности и чувствую почему-то свою вину за то, что не могу удержать, подобно атлантам, это серое тяжёлое небо, и валится, падает оно на родимую землю». Давно опустела родная деревня бабушки и деда – Наволок, и сегодня «вся деревня – как одно большое кладбище прошлой жизни. Останки домов, комбайнов, брошенная геологами избушка, даже катище недавнее вывезено, ни брёвнышка нет. Скоро и Устерьга обезлюдеет. И не только она. И будет голос ветра и воды шуметь, сливаясь, на месте былой человеческой жизни. Жизни, что шумела здесь много веков, а затихла почти в одночасье…».

И всё меньше и меньше остаётся в шести пока ещё живых кенорецких деревнях жителей.

«…Изменяется время, изменяются люди, – размышляет Ольга Корзова в эссе «Несколько слов о молочных реках». – Но никогда так стремительно не менялась русская глубинка, как в наши дни. Никогда люди не были в такой степени разобщены, брошены на произвол судьбы. Никогда жизнь их не казалась настолько бесцельной и ненужной. Мыкают горе на старости лет старики, мается от бесполезности, мечтая о красивой и лёгкой жизни, обманутая молодёжь.

А голубые экраны настойчиво вещают, что жизнь налаживается, благосостояние народа улучшается. Вот-вот потекут те самые молочные реки с кисельными берегами. 

…Только почему-то всё чаще хочется выключить телевизор. А если не делаешь этого, чувствуешь нарастающую тошноту и тоску. Может быть, Русь нуждается уже не в молочных реках, а в какой-то иной, не столь сказочной пище?».

Что может сделать отстранённая от дел школьная учительница? Что может сделать поэтесса, писательница, живущая в глубинке, чтобы остановить эти необратимые изменения? Ничего? Или всё-таки – что-то может?

И здесь я вернусь в художественный мир лирики Ольги Корзовой, вновь обращусь к её поэтическому слову, к стихам, вошедшим в сборники «На широких ветрах» и «Они – моя родня». К темам и мотивам, к образной системе, к образу лирической героини, к тем изменениям, которые происходят с героиней и с её миром.

Александр Блок утверждал, что главным признаком того, что тот или иной «писатель не есть величина случайная и временная, является чувство пути... Только наличностью пути определяется внутренний такт писателя, его ритм». Путь – это не просто движение, это изменение, развитие, рост, путь по своей сути – это воплощение жизни как таковой.

Ольге Корзовой «чувство пути», несомненно, присуще. Речь, конечно, не о перемещениях в пространстве, хотя и эта – внешняя – траектория важна: отъезд из родных мест и из родной страны с надеждой на возможность счастья, отъезд, который самой героиней крайне сурово оценивается как «тяжкая измена», и последующее возвращение домой с неизбежностью проецирующееся на евангельский сюжет «возвращения блудного сына» или, в более общем виде – на универсальный «единый миф» «Путешествие Героя». В лирике Корзовой путь героини обретает черты сказочного странствия в неведомые страны, за моря, за леса, за высокие горы. И возвращается она из этого странствия изменившейся, другой, чем уезжала. Но надолго ли возвратилась, навсегда ли, или опять поманит вдаль мечта-тоска-надежда, она сама ещё не знает:

Не вылежалась я, недоспала,

и оттого едва брожу по дому,

и медлит непроворная игла

в моих руках, и режу по живому.

 

Сшивать не буду. Прохудилась ткань,

линялая, в бесчисленных заплатах.

Нет смысла толковать про инь и янь

и слёзы по ночам в подушку прятать.

 

Когда бы рукодельницей была,

прикрыла б тонкой вышивкой прореху...

Не зная никакого ремесла,

Вольно́ мне было за море поехать,

 

ни яблока, ни птицы не найти,

вернуться на заросшую поляну,

чтоб вновь за милым призраком брести

к очередному морю-окияну...

И всё-таки для лирической героини путь – это прежде всего движение вглубь: и вглубь своего «я», и к глубинам жизни, к постижению мира, других людей, сути явлений. На этом пути неизбежны и обретения, и потери. В числе утрат – надежды на женское, материнское счастье, расставание со многими и многим, и с людьми, и с мечтами, представлениями, свойственными молодости, да и с самой молодостью, – «И возраст ликовать уже не тот, / и много оснований для кручины». В числе утрат – и прежняя деревенская жизнь в её полноте, весь деревенский мир, «растаявший стремительно и скоро». Характерно, что ностальгических стихов, полностью обращённых в прошлое, в сборнике немного. Но при этом ощущается: прошлая жизнь, ушедшее не вспоминается поэтом и её лирической героиней время от времени, а живёт в сознании постоянно, на равных правах с жизнью сегодняшней. Настоящее и прошлое сливаются, время словно застывает, мир замирает где-то на грани вечности, на границе яви и сна, реальности и сказки. Привычное, извечное, знакомое до мелочей, ветшая, истончаясь, словно развоплощается, прежде прочный и надёжный мир готов к уходу-отлёту:

Всё такое старое, больное,

Всё такое близкое, родное –

Дом, крылечко, лодка и скворешня,

И деревня, ставшая нездешней.

Вот взмахнёт крылами – и растает,

А меня печалиться оставит.

Остаются отзвуки былых надежд, вздохи о несбывшемся. Но постепенно зреет и крепнет понимание: «На чужбине пожив, / воротилась на Русь, / и уже никуда не уеду». Не то что из страны – даже из своей деревни. И утраты оборачиваются освобождением от лишнего, обременительного, перерастают в обретение, в осознание своего места в мире. Путь лирической героини всё отчётливее вырисовывается как отвержение многих соблазнов и избавление от иллюзий, упрочение трезвого понимания себя и мира, аскетическое отсечение лишнего:

Это худое женское, глупое естество

плачет порой и молится,

                         просит пустить на волю.

Только не слушай, Господи,

                                         Ты никогда его.

Да и куда же выпустишь? –

                             Лишь на реку да в поле.

Разве сумеет дурочка

                             жить на другом краю

даже своей деревни,

                         не то что чужого мира?

Вряд ли неделю вытерпит

                                     и у Тебя в раю,

хоть и не привередница,

                        пусть назовут придира –

всё же не к быту, Господи, –    

                                       хлеба и молока

хватит ей, чтоб насытиться

                             и не желать иного,

видеть из окон реки,    

                               церковь да облака,

да иногда рождалось бы

                            и трепетало Слово…

                                          («Молитва о себе»)

В последние годы в лирике Ольги Корзовой, как и в творчестве других современных поэтов-северян, особое место начинает занимать мотив стояния. В общелитературной традиции этот мотив закономерно связан с темой защиты обороны, в русской литературе – прежде всего защиты родной земли от вторжения извне, от угрозы порабощения, что закреплено, в частности, в русской пословице, опубликованной Владимиром Далем и озвученной в фильме 1938 года «Александр Невский» режиссёра Сергея Эйзенштейна: «С родной земли – умри, да не сходи».

И столь же закономерно преимущественное развитие этого мотива в литературе военного времени или в произведениях о войне, написанных позже. Стояние за родину – это всегда осознанное действие, по сути своей – подвиг, может быть, самый высший и трудный, поскольку он требует не только отваги, но и терпения.

Тем удивительнее, на первый взгляд, что мотив стояния начинает активно развиваться в современной северной литературе, прежде всего – в поэзии. Не в военное время и не в произведениях, посвящённых войне. С ним связаны две основные группы образов: первая – образы родной земли, северорусской природы, деревенских строений; вторая – образы людей, включая лирического героя.

Смысловое наполнение и образное воплощение этого мотива с наибольшей полнотой представлено в стихотворении Ольги Корзовой «Молитва», написанном в 2019 году:

Забудь моё имя.

Пускай растворится, как дым.

И голос возьми –

Ни к чему бесполезная песня.

Позволь хоть снежинкой

Кружиться над лугом моим,

Над речкой и полем –

Над всем этим краем безвестным.

Пускай не у моря,

Мне только б смотреть с высоты

На эти дома,

На ушедшие в небыль деревни,

На лес поредевший,

Стоящие насмерть мосты –

Они, как часовни, застыли

В молении древнем.

Позволь мне остаться

На стрелке затерянных рек

Песком или камнем,

Прибрежною белою глиной.

Не дай отступиться,

Когда отступается век

И прадед молчит,

Укоризненно глядя

Мне в спину.

В приведённом стихотворении наличествуют почти все смыслы и образы, с которыми связано существование мотива стояния в современной поэзии Севера. Это и образы умерших деревень, за которыми – обезлюдение Русского Севера, стремительно ускорившееся в последние годы, и мотив слияния лирической героини с родной землёй в стремлении если не спасти и защитить, то в любом случае не предать и не оставить, а остаться с ней навсегда и стать ею; и мотив единства в готовности стоять насмерть человека и всего деревенского и природного северного мира, и важность этого деяния, по сути составляющего главный смысл жизни человека, живущего на северной земле, – что явно выражено молитвенным обращением.

В поэзии Ольги Корзовой явлена готовность до конца разделить судьбу родной земли, умереть, но с неё не сходить, лирическая героиня полна решимости «Перестоять, насколько хватит сил, / Вобрав в себя и боль, и стыд – до крохи!» 

Это стояние действительно требует предельного напряжения всех сил: устоять, несмотря ни на что. Признание лирической героини Корзовой передаёт, насколько велико, почти невыносимо это напряжение: «И стою на твердыне той, / И держусь из последних сил»

В стихотворении, начинающемся строками «А на мне обрывается ниточка, / дедов-прадедов цепь-череда», лирическая героиня, скорбя о своей бездетности и скором неизбежном одиночестве, задаётся вопросом: «Что же держит на этой изменчивой, / суетливой и горькой земле?» и отвечает на него так: «Да хоть то, что я всё-таки – женщина, / Берегиня её издревле».

Надежды на то, что «Россия должна устоять», поддерживаются рядом традиционных для отечественной поэзии образов, в частности, образами родного очага и русского огонька, мотивами света и тепла, которые соотносятся с образом Родины. В лирике Ольги Корзовой этот свет, который надо хранить и поддерживать, как фокинский «огонь родного очага», воплощается в образах, связанных с памятью, ушедшими родителями, верностью, сохранением живой традиции как необходимого условия продолжения жизни всего этого завещанного предками мира: 

Ночник материнский и лампу отцову

в субботу зажгу я опять.

Их свет, точно отблеск далёкого слова,

которого не разобрать,

пока не послышался звук из заречья,

пока на другом берегу

хромой перевозчик с котомкой заплечной

устало стоит на снегу.

Пока он цигарку свою не потушит,

пока не откроет замка   

и ржавой тоской громыхнёт в мою душу

старинная цепь челнока,

пока я люблю, вспоминаю и плачу,

пока ожидаю восход,

помедли, весло, потому что иначе

кто лампы в субботу зажжёт?

И кажется оправданной, обоснованной выраженная в стихотворении «На широких ветрах…» надежда, даже уверенность (хотя, может быть, это лишь попытка убедить и утешить себя и других):

Лихолетье минует.

Не ведаю, поздно ли, рано,

Но распашут поля,

И дороги проложат опять,

И поднимут кресты

Работящие руки Иванов,

Свято верящих в то,

Что Россия должна устоять…

На широких ветрах,

Временами качающих землю,

Устоять, как рябина

На этом скрещенье дорог.

Наша память жива,

И покоя душа не приемлет,

И в родимом окне

Неустанно горит огонёк.

Мотив стояния переплетается в лирике Корзовой с мотивами сбережения, ожидания, надежды на возрождение. И все эти мотивы связаны с упрочением в её поэзии последних лет темы верности многострадальной северной родине, которая особенно явно утвердилась как главная тема в сборнике «Они – моя родня».

Этот сборник включает в себя стихи, написанные в основном в 2010-е годы. Многое устоялось, стало понятным – и в жизни страны, и в судьбе родной деревни, и в собственной жизни автора. Хорошо ли, плохо ли устоялось, но, во всяком случае, так или иначе определилось. В этом сборнике нет деления на разделы, все восемьдесят четыре стихотворения составляют цельную поэтическую книгу с единым лирическим сюжетом, который, может быть, не сразу, но угадывается, ощущается внутренний ритм, логика развития этого сюжета как целостного проживания большого этапа жизни.

Стихотворение, открывающее книгу, прочитывается как эпиграф к ней. В нём лаконично, прямо, с кажущейся простотой и при этом с мощной внутренней экспрессией передано то главное, что составляет содержание жизни лирической героини и состояние дорогого ей мира:

Безысходное наше родство

С каждым камушком возле дороги,

С бугорком, приютившим его,

С родником у часовенок строгих,

С прежним полем и старым мостом – 

И взглянуть невозможно без грусти – 

Не отложишь любовь на потом.

Не уйдёт. Не пройдёт. Не отпустит.

Это стихотворение – эмоциональный камертон сборника и его смысловой ключ.

Общий настрой, определяющий эмоциональную окраску третьей поэтической книги Корзовой в целом, – щемящая, пронзительная, благоговейная любовь к родным местам, к живущим здесь и к ушедшим навсегда людям, к самой жизни – драгоценной, единственной. Но чувство, которым наполнены стихи, не экстатично, это не всплески эмоций, а ровная, не подверженная сиюминутному настроению лирической героини (которое, конечно, бывает разным) теплота любви, той, которая «не пройдёт» и «не отпустит». Эта любовь часто полна боли и грусти, поскольку человек обречён маяться «от суеты, от власти бесполезной, / От горло захлестнувшей горькой тьмы. / И новый век своей пятой железной / Вытаптывает след былых времён, / А вместе с ним – и сердце человечье».

И всё же сборник получился светлым. В нём меньше тревоги и смятения, чем в предыдущих книгах Ольги Корзовой, и больше спокойной мудрости. Жизнерадостными, а тем паче оптимистичными, стихи, составившие книгу «Они – моя родня», не назовёшь, но в них нет отчаяния и безысходности. Есть приятие мира, приятие жизни со всеми её горестями и радостями, бедами и заботами. И есть благодарность, благодарное чувство, обращённое к предкам ли, ко всему мирозданию, к самой жизни или к Богу – за возможность видеть «первоцветенье трав», слышать «серебряный говор волн», вдыхать запах вешнего воздуха и дикого мёда. «Северным небом синим / Хочется жить да жить», – это признание весомо, потому что выношено, выстрадано.

Стихи наполнены жизнью, необычной, кажущейся может быть, странной для большинства современников, привыкшим к совершенно иной среде обитания и уже с трудом могущим себе представить, как вообще можно жить, – если ты, конечно, не староверка с судьбой Агафьи Лыковой, – в почти безлюдной деревне, в северной бездорожной глуши, где практически ничего нет: ни музеев, ни театров, ни концертных залов, ни ресторанов, ни кафе, ни пиццерий с шаурменными, ни магазинов, ни больниц, ни аптек, ни водопровода, ни канализации, ни центрального отопления, ни газоснабжения. Ничего нет, кроме старого деревенского дома, «серых поженок с перелогами», «ложбинок за леском», дождей, бредущих «по сумрачным дорогам», тропинок, которые зимами приходится торить в снегу. Стихотворение «Глухозимье» сдержанно, лаконично, но ёмко передаёт, каково это – жить в опустевшей деревне посреди бескрайних северорусских пространств:

Затерялся в снегах домик мой  

В междуречии Чу́рьеги с Кеной,

И гудят провода над землёй,

Словно нет никого во Вселенной.

            

Только ветер широкий, шальной,

Упоённый простором и волей,

Над столетием и над страной,

И над русским заброшенным полем.

 

Белой змейкой летит по двору,

Сыплет холодом в самую душу…

И сестре я звоню поутру – 

Человеческий голос послушать.  

В сборнике «Они – моя родня» социальные мотивы, публицистические строки встречаются, хотя и не преобладают. Гнев и боль не отпускают, потому что не забыть пережитое, не отмахнуться от того, что

Скосило с девяностых полсела –

Болезни, водка... Благо, если старость.

А скольких деревушек не осталось – 

Исчезли, точно выгорев дотла.    

Не закрыть глаза на то, что «для государства / Обузой – люди». Не перестать чувствовать свою беспомощность, невозможность что-либо изменить:

Всё бы отдала,

Чтоб прекратились беды и мытарства.

Но не было и раньше у меня,

Да и не будет царства иль полцарства…

Но социальные мотивы перерастают в экзистенциальные. Беды, обрушившиеся на родной край, столь велики, так трудно понять и принять обречённость жизни, складывавшейся здесь веками, на вымирание, что политические, экономические и прочие конкретные причины кажутся слишком частными, малыми, и их место занимают эсхатологические настроения. «Уходит земля из-под ног», и снится усталой земле то «пожар, то ковчег, / То растерзанный взрывом ребёнок, / То вода из отравленных рек».

Иногда теперь мне кажется,

что возмездья пробил час,

со старинных наших пажитей

жизнь выкуривает нас.     

Однако несмотря ни на что в книге преобладает светлое, тёплое начало, эманация любви, чувство нерасторжимого единства с родной землёй. Вопрос выбора: оставаться среди этих заброшенных навек бескрайних лугов в окружении северных рек или уехать куда-нибудь поближе к цивилизации, где не нужно будет «топить ледяное жильё», промерзающее насквозь долгими зимами, когда «целый мир завален снегами, как надгробною плитой», – перед автором и её лирической героиней словно и не стоит. Не то чтобы решила: не уеду, останусь верной родной земле, а будто бы и не пришлось решать, будто кто-то всё решил за неё. Эта предопределённость – данность, факт, с которым бессмысленно спорить. Просто оказывается невозможным уехать, нет для неё дорог, уводящих от «любимых российских равнин», закрыты эти дороги. Об этом – и признание в приведённой выше «Молитве о себе» из сборника «На широких ветрах», что не сможет она «жить на другом краю / даже своей деревни, не то что чужого мира».

Стихи третьего сборника Ольги Корзовой передают значительность, полновесность жизни, всего в ней, всех бытовых подробностей, всех мелочей, из которых она складывается, всего, что составляет жизнь, ценности каждого её мгновения. В них запечатлена благословенная трудность деревенского обихода, быта, однокоренного с бытием и укоренённого в нём.

Как вязок зимний быт… 

В шуге застряла лодка, 

И лёгкое весло

Сломать не может лёд.

Затворницей живу,

А зимний день короткий

Меж сонных берегов

Плывёт себе, плывёт…

<…>

Как сладок зимний быт…

Просторы избяные

Гудят печным теплом,

Разреживая тьму.

И просто, и светло

Живу в глуби России,

И радуюсь снегам

И милому письму…

Когда живёшь почти в одиночестве, всё время на одном месте, изо дня в день и из года в год видя одно и то же – но при этом постоянно, ежеминутно изменяющееся, как всегда в природном мире, то формируется особое мироощущение. Возможность вглядываться, вслушиваться во всё происходящее приводит к интенсивному способу освоения мира, постижения его сути как движения вглубь. Изменяются представления о статусе событий. В этом неизменном – и постоянно меняющемся, знакомом до мелочей –  и каждый раз открывающемся заново мире важно совсем не то, что представляется важным, если воспринимать жизнь в иных ракурсах и смотреть на неё из иных перспектив. Здесь своя иерархия значимости событий. И эта иерархия представляется правильной, нормальной, присущей человеку, а не навязанной ему извне. Чем меньше перемещений в пространстве и чем локальнее само пространство жизни, тем зорче, пристальней, внимательней замечается всё в этом окружающем пространстве. И тем больше возможности вглядываться в себя, в свою душу.

Необходимость преодоления всех тягот, превозмогания себя осознаётся как закон жизни, естественная и неизбежная форма существования человека, через боль, через скорбь, через труды идущего к пониманию сути и приятию жизни во всей её сложности и глубинной простоте. И в этой простоте – прекрасной.

По утрам тяжелеют обычные вещи,

Даже чашку из шкафа с трудом достаю.

И оборванный сон представляется вещим,

И качается мир, 

                               и стоит на краю.

 

Это жизнь. Это вечное преодоленье.

Я огонь разжигаю в печи,

                                              и во мне

От живого тепла разбегаются тени,

Поднимается день,

                          будто тесто в квашне,

 

Набухает, ползёт

                              и становится хлебом

Под моими руками, 

                                  привычно обмят.

И крошу, и ломаю его на потребу,

А к полуночи охну –

                                 он был или не был?..

Но  плывёт над землёю его аромат.

«Свой» мир не выходит за пределы той деревенской ойкумены, которая была освоена, обжита и обустроена предками. Он совсем не велик и, по сути, ограничен пределами шаговой доступности. Центр его, сердце этого мира – «любимый старый дом», «где каждый гвоздь знаком», чьи «просторы избяные гудят печным теплом», и ближайшая округа, где тоже всё до мелочей знакомо – и окрестные поля, и церквушка, и мост, берега рек. Никакой необычной, яркой, броской красотой этот мир не отмечен, но ценность его абсолютна и ни чем не измерима.

Обижаюсь, услышав,

                        что реки – маленькие,

деревушки – невзрачные,

                          край – заброшенный.

Для меня каждый цветик – 

                             цветочек аленький,

и о каждой травинке грущу

                                    нескошенной.

 

И дома называю

                           хозяев именем,

пусть дымок

       не над каждою крышей

                                            тянется.

А весною стою

                             над морями синими.

Кена, Чурьега, Сондола –

                                      все красавицы.

 

А когда повезут – 

                          будет день –

                                            дорогами

в наволоцкий край,

                           на моё пристанище,

мимо серых поженок

                                    с перелогами…

Нет, не мимо! –

Со мною они останутся

навсегда...

Мотив слияния с этим миром – один из главных в сборнике. Убираются все преграды, все средостения, отделяющие лирическое «я» от мира, временное – от вечного, героиня сливается с мирозданием, становясь своей в мире птиц, деревьев, трав. «Живу как лебеда или осот», – подшучивает она над своим летним мироощущением. Но продолжает уже без всякой иронии:

Как будто навсегда – не на постой – 

Пришла я к облакам, ромашкам, лугу,

И каждый одуванчик золотой

Кивает мне. Врастаю в травостой,

Ложусь землёю, подчиняясь плугу,

И знаю: ночью мне шуметь листвой

И соловьём свистеть на всю округу…

В другом стихотворении героиня Ольги Корзовой говорит: «Я была и листвой, и поляной, / И ручьём, отрицающим смерть».

Жизнь внутри природного мира делает значительным всё, происходящее в нём, вернее, возвращает каждому его явлению ту истинную значимость, которая в суете утрачивается современным человеком. Это не просто отвлечённое лицезрение и любование со стороны, это именно жизнь вместе с этим миром, в нём. В зависимости от него.

Набираю ведро с колен – 

Как иначе достать воды?

Берег наш захватили в плен,

Отпускать не желают льды.

Хоть на солнце весна поёт,

Но синицы ещё при мне,

И ночами растущий лёд

Не даёт провздохнуть во сне.

А живая вода близка,

Пусть её не достать рукой,

И синеет-бежит река  

На свиданье с другой рекой.

Только такое существование может породить не условно-метафорическое, а реальное и естественное ощущение своего «я» как части общего природного мира:

Эта летняя немота,

Поглощённость 

                         земным житьём,

Хоть событий канва проста:

Огород, сенокос и дом.

Но, когда я мокрицу рву,

Слышу голос земли живой.

А когда я кошу траву –

И сама становлюсь травой,

И волнуюсь, как будто мне

Предстоит под косой упасть,

Стать былинкой сухой в копне –

Не напелась, не нацвелась…

В сборнике «Они – моя родня» заметное место занимает мотив молчания. Он связан с общей, характерной для эволюции лирики Ольги Корзовой тенденцией отсечения всего избыточного, лишнего, внешнего, декоративного, с этикой самоограничения. И с ощущением девальвации людских слов, пафосных речей, часто не обеспеченных внутренней глубиной, должным смыслом. Многословие, пустословие, суесловие отвращают, и чтобы вернуть слову его весомость, истинную ценность, нужно очистить его от этой шелухи:

Теперь всё чаще хочется молчать,

А если говорить – о настоящем.

Слова отравным привкусом горчат,

И ближе современника стал пращур

С его простой, суровою судьбой,

Заботами о доме да о пашне.

Но Родину он закрывал собой,

И было ей,  как девочке, не страшно.

А если б выбирать иной удел,

Наверно, отмахнулся бы – пустое! –

Затем, что он России песни пел

И слёзы утирал своей рукою.

Молчание передаёт и способность понимать главное без слов, способность сострадать друг другу, помолчав вместе. Люди молчат, но с ними говорят река, птицы, весь весенний мир, утешая и укрепляя:

Мы пойдём с Валентиной сегодня глядеть на реку,

Как, пробившись, она размывает прибрежные льдины.

Мне бы можно свою разделить с Валентиной тоску,

Да тоски через край на душе у самой Валентины.

Постоим-помолчим… Как вода ошалелая рвёт!

Неужели весна? Глянь, ворона купается в луже,

Воробьи расшумелись. А может, и на сердце лёд

Вдруг возьмёт и растает? Да только бы не было хуже…

Осторожней с годами невзгоды-печали несём,

Расплескать не боимся – боимся ненужного слова.

Постоим у реки. Помолчим о своём, да вдвоём – 

И чуть меньше томит притяжение шара земного.        

Пустому слову, слову-полове лирическая героиня предпочитает иные звуки. Не случайно в стихах так много птичьего пения, и пения листьев, и песни ручья, журчания речной воды, говорящей с героиней «на множестве неведомых наречий», звенящего упругого воздуха. И сама героиня всё внимательнее вслушивается в эту «речь» мира природы, и кажется – ещё немного, и разберёт, поймёт её и сумеет «словом перекинуться» с волною.

Одиночество, затворничество лирической героини (часто свой мир она называет заброшенным: «край заброшенный», «заброшенный скит», а о себе говорит: «затворницей живу») преодолевается близостью самых дорогих, любимых людей («Имена лета», «Рождественская колыбельная») и ещё чаще – родством с миром природы, а особенно – с удивительным миром птиц. Недаром имя сборнику «Они – моя родня» дало стихотворение, посвящённое именно птицам, а на обложке помещена фотография синиц. Голосами птиц, взмахами их крыл сборник буквально переполнен, на его страницах запечатлены «синицы и галки, и прочий крылатый народ», весёлые воробьи, выводки утят, кукушки, ворона, купающаяся в луже, весенние соловьи, «лёгкий клин журавлиный», голубь сизокрылый «тревожные чаячьи крики» и множество просто птиц – обычных и таинственных. «Мой маленький народ, крылатая родня», – это ощущение родства не надуманно, это не поэтическая условность. Необходимость друг в друге, способность поддержать, помочь друг другу выжить: человек – хлебом, кормом спасает птиц зимней порой от смерти, птицы – полнотой жизни, красотой, первозданностью, самим своим присутствием спасают человека от тоски одиночества и абсурдности жизни. Себя лирическая героиня не только метафорически уподобляет птице («Птица»), но и видит в ином – посмертном существовании – в облике птицы:

Не стоит выбирать, журавль или синица.

Господь уже давно всё выбрал за меня.

Слетается ко мне и на ладонь садится

Мой маленький народ, крылатая родня.

Иду – несутся вслед и что-то объясняют,

И часто не понять небесный их язык.

Но, кажется, порой как будто понимаю,

А рядом брат кричит: «Эй, где вы, чик-чирик?».

Он старше, и язык ему даётся проще.

Но, думаю, придёт прекрасный летний день,

И встретимся мы с ним пролётом где-то в роще.

Чирикнет на меня, а я скажу: «Тень-тень!».

Об этом же пишет Ольга Корзова и в одном из своих прозаических миниатюр, точнее – дневниковых записей. Рассказывая о том, как неожиданно встретила на реке, совсем рядом с домом, лебедей, передавая своё восхищение ими, всплеском их крыл, удивительной красоты полётом, она пишет: «Улетели, а я осталась на берегу, переполненная ветром, поднявшимся вслед за лебедями, мелким, облепившим лицо дождём, рыжей осокой, полёгшей по берегам, и странным, мучительным ощущением счастья. Мучительным оттого, что не можешь мгновенно, в эту самую минуту, стать поникшей травинкой или серыми облаками, стремительно летящими над рекой. И я взмолилась: 

– Господи, позволь после, в другой жизни – если есть она, иная жизнь – всегда кружить над этими реками, лугами, лесами, только здесь и нигде больше…».

Слияние со всем природным миром, со всей Вселенной, растворение в этом едином океане жизни примиряет с осознанием неизбежности собственного ухода, становится обетованием жизни вечной. И дарует надежду на возможность осуществления этой пронзительной просьбы: «Господи, только здесь и нигде больше…».

…Не знаю, что сама Ольга Владимировна Корзова думает о значении своего творчества. Но для меня очевидно одно: мне её поэзия помогает жить. И уверена: далеко не мне одной стали поддержкой, утешением и радостью строки, подобные этим: «Засыпаю, прижав к изголовью, землю, где родилась и живу».