Владимир ТОЦКИЙ 
Владимир ТОЦКИЙ
К СЛОВУ
Новеллы
ОТКЫТКА
В субботний день с раннего утра Павел Сергеевич начал прибирать квартиру. Завтра ему — 50 лет. Даже и не верится. Дни своего рождения он уже давно не отмечает, гостей не ждет. Но ведь 50 лет... Вдруг кто-нибудь вспомнит, позвонит или даже зайдет поздравить.
Он вымыл на кухне и в прихожей полы, пропылесосил комнату слабосильным «Бураном». Вытер пыль повсюду. А на конец уборки оставил самое приятное – приводить в порядок книги, которые и были основной обстановкой и населением его холостяцкой квартиры.
Занятие это могло счастливо поглотить весь день. В своей казалось бы давно знакомой библиотеке он находил что-то новое или не находил старое. А то вдруг брал какую-нибудь книгу и зачитывался, забывая обо всем. Так в раннем детстве, еще не умея читать, он любил разглядывать эти заманчивые книги.
На верхних полках стеллажей Павла Сергеевича стояли собрания сочинений. Он вытянул из плотного ряда томик Гоголя в перламутровой суперобложке, чтобы взглянуть на любимые им иллюстрации Агина к «Мертвым душам». И тут из книги выскользнула почтовая открытка и упала на пол. На ней — поблекшие цветы в серебристой вазочке. Под ними витиеватое «Поздравляем!» с огромным восклицательным знаком. На обратной стороне открытки — марка без штемпеля, «ПОЧТА СССР 4 коп». Видимо, открытку посылали сюда в конверте. И слова: «Дорогой сыночек Паша! Поздравляю тебя с Днем рождения! Желаю крепкого здоровья, большого человеческого счастья, успехов в работе и личной жизни. Долгих лет тебе, не болеть, не стареть, быть добрым к людям и не унывать никогда! Живу хорошо, все на огороде есть. Целую и обнимаю. Твоя ненаглядная мама».
Последние слова Павел Сергеевич уже еле разбирал сквозь слезы.
Отложив книгу, он еще сидел какое-то время, потом, взглянув на часы, начал быстро собираться. До ближайшей электрички оставалось немного. Он спешил. Ведь там, за городом, на сельском кладбище, вот уже столько лет, как всегда терпеливо, ждала его мама.
БОЖИЙ ОДУВАНЧИК
После ремонта булочная-кондитерская на набережной стала работать без выходных. За ее витринами шумела столица, а совсем рядом невозмутимо текла река, ограждая себя от всего суетного тяжелым гранитом.
По выходным было спокойней, и река текла так же, не отражая сбегавшие к ней израненные новостроем таганские переулки.
Зимним воскресным утром покупателей обычно мало. Сверкает влажной чистотой плитка под каррарский мрамор, монотонно гудит большая холодильная витрина с разнообразием тортов и напитков. Молчат писклявые электронные кассы.
Еще молодые, пухлые как шанежки, продавщица и кассирша от скуки взялись за кроссворд, тиснутый бесплатной рекламной газеткой. Решение его напоминало детскую игру в классики, где приходилось прыгать с клетки на клетку. Но в классики играть, однако, было легче.
— Жена греческого бога Ареса, восемь букв, — прочла кассирша.
— Не знаю. Давай дальше! — поторопила продавщица.
Проснулся дверной колокольчик. В булочной появилась согбенная старушка в ветхом пальтеце, в ботиках прощай не только молодость, но, похоже, и старость.
— С праздником, доченьки! — прозвучало то ли приветствие, то ли поздравление. Девицы недоуменно переглянулись — мало ли чего учудят эти надоевшие всем пенсионеры — и продолжили свое занятие.
— Старинная русская распашная одежда, шесть букв.
— Давай дальше…
— Ферязь, — виновато произнесла старушка.
— Я таких слов-то сроду не слыхала, — оторопела кассирша.
— А маленькая соната, восемь букв?
— Сонатина, — последовал точный ответ.
— Что еще за сатанина? — хохотнула продавщица.
— А еженедельный христианский праздник, одиннадцать букв? — торжествующе пригвоздила бабулю обиженная кассирша.
— Воскресенье, доченьки…
СЕРАЯ МУФТОЧКА
Напев Херувимской
у закрытых церквей дрожит.
А.Ахматова
Она стояла в подземном переходе, накинув на ушанку старенькую шаль, и была похожа на игрушечного медвежонка, укутанного детской рукой. На груди дышала серая муфточка — совсем еще маленький, видно, недавно родившийся котенок. Она подобрала его вчера возле подъезда, отогрела, напоила молоком. И так как за всю свою долгую, одинокую жизнь не научилась ни о ком заботиться, а бросить на улице животное было жалко — пропадет, утром направилась к метро, где не раз видела женщин, продающих всякую живность. Она верила, что котеночка обязательно возьмут.
— Это за меня люди не дадут и пяти рублей, я теперь нужна только одному Богу, а его, такого хорошенького, непременно купят, хотя бы для забавы, — думала она по дороге к метро.
Но, видимо, Тот, Кому мы нужны больше всего на свете, услышал самые сокровенные мысли — и котенка никто не купил. Он остался с ней, согревая своим теплом ее одиночество.
В БОЛЬНИЦЕ
Ибо алкал Я, и вы не дали Мне есть;
жаждал, и вы не напоили Меня...
Мф.25, 42.
Утро в третьей хирургии начиналось рано. Примерно в половине седьмого в палатах зажигали свет, появлялась медсестра из лаборатории и, безжалостно гремя пробирками о свой обитый уже потемневшей жестью ящик, начинала экзекуцию — сбор крови у вновь поступивших.
Так было и в это темное апрельское утро. А единственным новоселом в этой компании недугующих был я. Поступив в выходные, я уже успел со многими познакомиться, помнил большинство по именам. Напротив лежал на вытяжке восьмидесятилетний Капитон Иванович, бывший лесничий. При появлении медсестры он заелозил под одеялом и запричитал: «Сестра, воды, сестра, воды...». «Подождите, дедуля, возьму кровь, кликну вашу Катерину», — отмахнулась вошедшая. Ухаживать за больными не ее дело. Для этого были другие дежурные сестры, как правило, из молодых, они-то добровольно и выполняли при лежачих работу давно отсутствовавших нянечек. Не успела медсестра сделать в моем направлении и двух шагов, как пробирки в своих ячейках зазвенели, будто заволновались, ящик под восклицание «Ой...» выскользнул из пухлых рук растерявшейся сестры, грохнулся на пол, и багряные веснушки высыпали на стене, ножках железных коек со ржавыми колесиками, чулках и туфлях сестры, тапочках больных.
К счастью, мертвых в эту ночь не было, иначе шум, произведенный от падения формы и содержимого, разбудил бы и их. Всей палатой сестру утешали, сочувствовали, а она лишь долго молча собирала крупные кусочки тонкого лабораторного стекла, потом мела пол, мыла его, гоняясь за мелкими неуловимыми блестками. Минут через тридцать, управившись и умаявшись, она присела на клеенчатый край стула и, глубоко вздохнув, сказала самой себе: «Лучше б я его сама напоила...».
***
Каждый день я езжу вдоль набережной, по которой утром в окружении охраны бегал американский президент, когда прилетал к нам в Москву. Побегал, побегал и улетел к себе в Америку.
Потом я проезжаю Троицкий храм. Он стоит на краю большого оврага, за которым начинается Поклонка. Воронья в этом месте Москвы видимо-невидимо. Налетят иной раз черной тучей — неба не видно. Кружат, кружат над церковными крестами, да не садятся — улетят восвояси. Видно, батюшка в храме в алтаре молится.
К СЛОВУ
Слово было лишь в начале,
А потом слова одни...
Утоли моя печали
И со Словом породни.
Лариса Миллер
Василий Фомин всегда и всюду не успевал. По утрам — не успевал побриться и позавтракать. Не успевал даже купить газету по дороге в патентное бюро, где работал последние годы, и, лишь влетая в вагон метро, на время успокаивался — спешить было уже некуда — и погружался в беспечный мир заплечного чтения. Он слышал, что в Англии считается неприличным заглядывать в чужие газеты и книги, и это его веселило. «Что же они читают?» — шутил он.
Каждый раз, торопясь вниз по эскалатору, Василий невольно предвкушал очередную приготовленную ему случаем читательскую встречу. С кем она будет? С молодой прелестницей, устремившей лукавый взгляд со страницы любовного романа, или с крутым сыщиком, упакованным в ядовито-пеструю обложку? Будет ли это просто газетная подборка безрадостных новостей или свидание с классикой? Но любимые им в школе Тургенев и Тютчев, отмечал он, давно не попадались. И так хотелось перечитать их, но времени не хватало. Не хватало даже, чтобы остановиться, задуматься, для чего и куда эта всегдашняя спешка и беготня? Даже вечером он спешил заснуть, умаявшись за день.
Ему не приходило в голову, что все эти почти ежедневные игры с погружением в придуманные судьбы были заменой общения с чем-то важным, чего он все время, не осознавая, искал.
И вот однажды на кольцевой он увидел строки, которые поначалу привлекли его внимание лишь тем, что были напечатаны с ошибкой. «В начале было Слово, и Слово было...». «Слово» было написано с заглавной буквы в середине предложения. Пальцы, державшие книгу, закрыли строку, но он уже читал дальше. «3. Все через Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. 4. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков». И от этих слов он пришел в радостное изумление. «Слово» это с заглавной буквы в середине фразы зазвучало в нем так удивительно — это был даже не органный концерт, слышанный лет двадцать назад, где на тебя с первых же тактов обрушивается поток невероятного света. «Слово» было сильнее, оно было и земным, и надмирным. Оно заполнило мышечный свод его сердца, стучавшего в такт звучащему Слову. В Него вместились все слова, понятия, любимые стихи, и граница этого Слова стала границей мира.
«5. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его». Человек с книгой собрался выходить, и он поспешил за ним, несущим Слово наверх, свет к свету, чтобы, наконец, обрести свободу от ненужных поисков. И впервые в жизни вышел не на своей станции.