Михаил ПОПОВ «ДУШИ ТВОЕЙ СВЕТЛАЯ ТЕНЬ…» Памяти поэта Александра Роскова, погибшего десять лет назад

 

Михаил ПОПОВ

«ДУШИ ТВОЕЙ СВЕТЛАЯ ТЕНЬ…»

Памяти поэта Александра Роскова, погибшего десять лет назад

 

На небесных лугах

Было это в середине июля. Я шёл по просёлочной дороге, пересекающей просторный двинской луг, и читал то про себя, то вполголоса стихи Рубцова:

Светлеет грусть, когда цветут цветы,

Когда брожу я многоцветным лугом

Один или с хорошим давним другом,

Который сам не терпит суеты.

За нами шум и пыльные хвосты.

Всё улеглось, одно осталось ясно –

Что мир устроен грозно и прекрасно...

И вдруг звонок.

«Миша!» – «из далёкой дали», как в стихотворении, я услышал твой голос. «Сашенька!..»  «Я под Вологдой... Только что с кладбища... Навещали могилу Рубцова...».

Господи! Я аж задохнулся от совпадения. Мобильная связь – да. Но не иначе незримая радуга соединила в тот миг наши сердца, настроенные на одну поэтическую волну. Разве забудешь такое?!

 «Мы с тобой серебряные люди», – написал ты в «Посвящении другу», обращаясь ко мне. Нет, голубчик, ты уже золотой. Свидетельством тому твои многочисленные литературные награды и последняя – от «Золотого Витязя», который осенил тебя золотым венцом. Но самая высокая проба золотого слова – признательность народа. Сотни, тысячи обращений к твоим стихам. Десятки, сотни отзывов и поминаний.

Ты теперь, голубчик, далеко. Душа твоя на небесных лугах, в сонме светлых душ. Ошуя сродники – матушка, дед, Иван Матвеевич Воронин, порядовые соседи, однодеревенцы – санный мастер дядя Ваня Дедов, печной кудесник Александр Андреич Старунов, который учил тебя тёплому ремеслу и, конечно, Анатолий Абрамов – простой деревенский мужик, воин и оратай, которого ты своим вдохновенным словом поднял до высот былинного богатыря Микулы Селяниновича... А одесную корневые русские поэты, страдальцы за отчину и дедину – Николай Клюев, Николай Рубцов, Сергей Чухин и другой Сергуня – златокудрый...

И верится мне, что сомкнётся ваш праведный круг (может, ты и призван замкнуть его) и все вы, заступники и радетели родимой деревни – корневища земли русской, – обратитесь к Всевышнему, а вместе с вами и мы, грешные, и соборно, всем небесным и земным миром мы отмолим нашу Мать-Родину, и расточатся врази ея, и омоется её лик нашими слезами, и расцветёт вновь наша прекрасная Отчизна. И зазвучат в её честь, в честь нашей многострадальной Матери-России, сердечные гимны. И в тех гимнах, Саша, будут и твои сыновни слова.

 ...Новое лето. Снова иду многоцветным лугом. Вокруг ни души. Только три пичуги следуют обочь, перелетая со стебля на стебель, точно многоточия. Стихотворения ли неоконченного, рассказа ли?..

Что должно быть в жизни, то и будет,

или было, или уже есть.

Мы с тобой серебряные люди –

это ни тебе, ни мне не лесть;

просто мы уже не молодые,

нас такими сделали года:

у меня давно виски седые,

у тебя – седая борода.

Если же обоих нас зачислить

как людей – в народное добро,

то в прямом и переносном смысле

для страны мы тоже – серебро...

Замедляю шаг. Окидываю луговой простор. Жизнь прожить – не поле перейти. И поднимаю отуманенный взор к небу.

...И слова, как в той библейской притче

(вспомни-ка – о сеятеле, где

слово в зерновом встаёт обличье),

в благодатной прорастут среде,

добрые дадут ростки и всходы

в чьих-то душах – Библия права.

И любезны будем мы народу,

землякам своим за те слова,

что волшебной обладают силой –

жечь людские чёрствые сердца.

И грешны мы будем до могилы

перед Богом, то есть – до конца.

...Пусть, когда умрём мы, неизвестно,

мне б хотелось встретиться с тобой

после смерти в Царствии Небесном,

там – в Небесном Царстве. Боже мой...

 

«Души твоей светлая тень…»

Разбудила какая-то пичуга. Объявила о себе короткими посвистами, и даже показалось, постучала клювиком в стекло. Я поднялся, осторожно отвёл занавеску. Свету в избе не прибавилось – солнышко, если и поднялось, то за пеленой верхового тумана, не проглядывалось. Пичуга сидела на рябинке, занявшейся белыми цветами, и внимательно смотрела на меня.

Накануне я перелистывал томик Саши Роскова и несколько раз возвращался к его стихотворению «Памяти Николая Рубцова». Перечитывал про себя, но читал, как и вслух, – резко, размашисто, горячо. То есть так, как привык с того дня, как впервые прочитал его.

Было это четверть века назад, в январе-феврале 1996 года. Стихотворение стояло в подборке, которую Саша подготовил для печати в «Белом пароходе». (Подборка – мы назвали её «Линия жизни» – вышла в первом номере альманаха за тот же год.) В ней было пять стихотворений, в том числе знаменитое «Житие у реки…», потом много раз переизданное и переведённое на все скандинавские языки, а также на английский. Но тогда, при первом знакомстве с новыми стихами, взгляд невольно потянулся именно к «рубцовскому»… Ведь это был знак, путеводная веха, сигнал на уровне подсознания. Я начал читать, и где-то с середины стихотворения сердце закипело слезой. Не с середины – вот с этого места: «Пей, Рубцов, свой портвейн! Георгины замёрзли твои…». В голосе, – а он прорвался наружу, – сам заметил, появились какие-то безысходные и даже обречённо-злые ноты. «Пей, Рубцов, свой портвейн! Места в жизни тебе уже нет…». И вот так, не понижая накала – на боли, на кипении, на разрыве – и прочитал до конца…

Что же произошло вчера, когда, открыв томик Роскова, я стал перечитывать посвящение Рубцову? Внешне будто ничего. А внутренне… Что-то запротивилось во мне, что-то осекло всегдашний накал. А так ли я читаю это стихотворение? То есть правильно ли передаю авторский замысел? И в конечном итоге, а так ли я понял это стихотворение?

Начинается оно в традиционно-элегической Сашиной манере:

А мороз на Крещенье и в Вологде тоже – мороз, Как на родине детства, в Архангельской области…

Тут и на голос и на слух просится соответствующая интонация. Но вот экспозиция завершается, взгляд поэта, а следом читателя останавливается на человеке, рука которого тянется к стакану жгучего зелья, и далее появляется та самая строка, сбивающая зачин, его ритмику, первоначальную интонацию и невольно меняющая всю дальнейшую тональность стихотворения: «Пей, Рубцов, свой портвейн! Георгины замёрзли твои…». Странное дело, повелительные ноты не свойственны поэтике Александра Роскова, а тут повеление проходит рефреном, это «Пей, Рубцов…» повторяется трижды. Вот потому-то, повторюсь, я всегда и читал это стихотворение наотмашь – безысходно, грозно, горячо. К тому побуждала и ещё одна строка: «…за плечами которой архангел погибели реет», уносящая сознание к апокалипсическим пределам.

С отуманенных небес я снова перевёл взгляд на пичугу. Сегодня 13 июня – годовщина Сашиной гибели. И вдруг словно глаза мои открылись. Архангел погибели невидим земному взору. Стало быть, поэт вложил эти слова в уста того, кто обладает таким зрением. Кто же он? Да ангел-хранитель. Это он, невидимый наперсник Николая Рубцова, рисует трагическую картину и ведёт перечень утрат:

Пролетели твои самолёты, прошли поезда, и телеги твои, как ты сам говорил, проскрипели. Не горит, а мерцает полей твоих зимних звезда, в перелесках ветра твою душу заочно отпели.

 Более не в силах держать Рубцова на погибельном краю, ангел-хранитель, сложив усталые скорбные крылья, подводит итог земной жизни грешного русского поэта и открывает грядущее. В том перечне – мемориальная доска, мемуары и даже памятник, который воздвигнут после его ухода «в городке древнерусском»… Но Рубцов, его душа уже не будут иметь к этому никакого отношения…

Вот так пришло ко мне прозрение, а следом – и вывод: это стихотворение надо читать не так, как доселе читал я, а тихо, смиренно и, может быть, благоговейно, ибо тут завершается исход:

…Кто стучит в дверь поэта январской морозной порой? По-хозяйски стучит, а не скромно и благоговейно? То судьба, Николай… Это смерть твоя… Встань и открой… и налей ей в стакан, просто – вылей остатки портвейна…

 Прочитал я это стихотворение по-новому – и всё встало на свои места. А одну строфу повторил дважды. Она ведь и про тебя, Саша, – про твою Ловзангу, про мою Пертему…

Скорбно сгорбятся избы любимых тобой деревень, станут ниже кресты на заброшенных русских погостах, пронесётся над ними души твоей светлая тень, ты простишься с Россией без крика – трагично и просто.

 Оторвав взгляд от томика, я снова глянул в окно. Пичуги на рябинке уже не было. Только тихо качалась ветка, на которой миг назад она сидела.

г.Архангельск