Юрий МАНАКОВ. ОБНАЖЁННАЯ ПРАВДА ВОЙНЫ. О повести Василия Дворцова «1943. Ковчег»

 

Юрий МАНАКОВ

ОБНАЖЁННАЯ ПРАВДА ВОЙНЫ

О повести Василия Дворцова «1943. Ковчег»

 

Повесть Василия Дворцова «1943. Ковчег» можно рассматривать как еще одно горькое свидетельство давнего военного лихолетья, но вместе с тем она принципиально нова в описании кровавых будней Великой Отечественной войны. Некоторые грани произведения, часть художественной панорамы при беглом просмотре кажутся знакомыми и прямо отсылают читателя к «Семнадцати мгновениям весны» Юлиана Семенова и к роману Владимира Богомолова «В августе 44-го». В повести тоже почти каждая главка начинается скупой документальной информацией либо сводками с места боёв. Однако в нашем случае у этого литературного приёма свои задачи, и они иллюстрируют, дают широкую и верную картину конкретной местности, а именно занятой врагом прифронтовой полосы Кубани, куда направляется группа советских разведчиков.

Новизна в том, что повесть не только свежа и выдержанна; в ней, на мой взгляд, жестокая и героическая окопная правда обнажена и показана ещё и с тех сторон, о которых в советские годы было как-то не принято говорить. Если об уголовниках на фронте пусть и вскользь, скороговоркой, но упоминалось, правда, всё больше как о штрафниках, то о священнослужителях, людях культа, текущая литература помалкивала. Помню, как в юности, при царящем в те годы официальном атеизме, я был поражён, когда в одной из военных документальных хроник на опушке леса, при построении партизан во время награждения их орденами и медалями, крупным планом во весь экран предстал перед зрителями внушительный бородатый батюшка в рясе с ППШ в руках и медалью «За отвагу» на мощной груди. Мелькнул разок и… на многие годы вперёд ничего подобного на глаза не попадалось.

С Василием Дворцовым мы родились примерно в одни годы – на стыке пятидесятых и шестидесятых, и с детства нам, конечно же, помнятся все тогдашние и последующие фильмы про войну. Сначала мы всё немцев шапками закидывали во главе с доблестными комиссарами и политруками, а фашисты были кончеными зверюгами (что, впрочем, соответствовало реальности). Потом, ближе к пресловутой перестройке, нацисты потихоньку добреют, зато наши особисты и политруки на глазах звереют, и советские бойцы чуть ли не целыми армиями гибнут и пропадают, часто так бездарно, что аж челюсти сводит! И невольно возникает вопрос: а как же тогда наши отцы и деды войну-то выиграли? «Трупами завалили…» – так кое-кто из некогда крепких писателей-фронтовиков, польстившись на обещанную «добрыми» забугорными дяденьками «нобелевку», во всеуслышанье лживо вещали на сломе эпох. Юлили и лукавили под старость лет… Хотя к тому времени уже были в свободном доступе опубликованные официальные цифры воинских потерь с обеих сторон; так вот – они, если и разнились, то не очень. Большинство же из почти 27 миллионов граждан Советского Союза, чьи жизни унесла Великая Отечественная война, – это мирные жители: дети, женщины, старики. И потому циничная сентенция «трупами завалили» полилась как тухлая водичка на мельницу всякой швали и перевёртышей, для которых Россия и мы, её уроженцы и жители, как кость в горле из-за нашей якобы хронической неправильности. Как в исторической ретроспективе, так и сегодня. Война была страшна не только кромешной разрухой, но и тем, что большинство советского народа, и в первую голову русские – мы, великороссы, белорусы и малороссы-украинцы, – по чудовищным замыслам завоевателей должны были быть истреблены. К этому в рассмотрении темы я еще вернусь, а пока продолжим разговор о «Ковчеге».

Сам зачин повествования закручивается, как говорится, «с места в карьер». На первой же странице один из разведчиков Гаркуша-Живчик поясняет другому разведчику, Благословскому-Дьяку, по поводу нагрянувших в их часть «особистов»: «Шухер вышел. Там своего же младшего литёху батразведка сама завалила. Ну, понтаря желторотого, что отряд на смерть погнал… всем расход светит, невзирая на заслуги». И я верю, что автор не ввернул этот эпизод, не высосал из пальца, чтобы, к примеру, понравиться очернителям нашего прошлого, а подобное упомянутому, к сожалению, происходило практически на всех войнах, включая и нашу Отечественную.

Мой дядя Иван Григорьевич Поляков восемнадцатилетним лейтенантом, командиром пехотного взвода, после окончания офицерских курсов на Кушке летом 43-го попал в самую мясорубку на Курской дуге. Через полторы недели боёв он уже был ротным, а спустя месяц при очередной атаке две пули прошили ему правую руку ниже локтя: повредило кость и перебило все нервы и, как был у него палец на спусковом крючке автомата, так и остался до конца жизни неразжатый кулак с согнутым указательным. Так вот, дядя Ваня, хоть и редко, обычно, когда выпивал, но рассказывал, что и у них такое тоже бывало. Попадались наглые и самоуверенные, не считающие бойцов за людей офицеры, по каждому пустяку снимали по семь шкур, кичась своей неограниченной властью, бросали подчинённых на верную гибель, но это до первой серьезной атаки. Вспоминая об этом, фронтовик печально усмехался: «Ребята поднимутся с окопов, по-тихому сначала его приберут, а потом и на фашистов. Но если же взводный или ротный – человек! – что называется: по-настоящему отец солдатам, то в бою его берегли как зеницу ока, сами гибли, заслоняя собой от пуль и осколков своего командира…». Такая вот жёсткая военная истина.

Семеро разведчиков, пять условно «чистых» работяг войны и два «нечистых» из тюремных урок, или как у автора – «юрок», по сюжету отправляются за линию фронта за ценным языком. Их группа – это своеобразный ковчег, причём отборный, как свидетельствует о них Дворцов: «В разведроте второй взвод числился штабным резервом, они, можно сказать, были элитой – за каждым такая боевая биография, что хоть ежедневно заметки в «Огонёк» и «Красную Звезду» посылай. С фотографиями…». Дьяк – Дмитрий Благословский из батюшек, Антиох Лютиков – Лютый тоже из рода священников, Живчик и Копоть – из блатных, остальные бойцы, кто из крестьян, кто из рабочих, есть и ногаец Ильяс Азаткулов с позывным Кырдык. Вот уж действительно: «каждой твари по паре…». Любопытен и поучителен на одном из привалов диалог Лютого и Кырдыка:

«– Ильяс, а как по ногайски «война»?

– Кавга.

– Злое название. Как лай собачий.

– Так и есть. Мы, ногаи, много воевали. В Азии, на Урале. На Кавказе. С туркменами, монголами. С астраханскими татарами. С чеченами. С крымскими татарами. С русскими тоже.

– Ещё бы. Кто с нами не воевал? Даже японцы и американцы. Теперь ещё и финны. А вы-то чего с нами?

– Время было – кто народ не воевал, того народа теперь нет. С русскими воевать хорошо. Русские после войны прощают. Мириться умеют. А другие нет. Другие мстят. Детям, женщинам.

– Стоп, стоп, стоп! Никогда не думал, что с нами воюют, потому что мы потом их простим. Ильяс, ты мудрый человек! Правда, я бы не додумался».

Чётко и справедливо. Без всяких там псевдонаучных измышлений и подгонки фактов под ситуацию. А главное – исторически достоверно. Долго об этом рассуждать не буду, однако напомню один известный пример: англосаксы при захвате территории Северной Америки истребили разными изощрёнными способами почти всех аборигенов. Русские же при освоении Сибири мало того, что прошли её на лошадях и пешком до Тихого океана всего-то лет за 60, но еще и умудрились не погубить ни одной местной народности. Возьмём тех же малочисленных (менее тысячи человек) тофаларов, живущих и сегодня в Саянах. А то, что некоторые из когда-то дружественных нам племён, которых русские, как, например, грузин, спасли в своё время от поголовного истребления и порабощения, приютили, обогрели, теперь надули щёки и приняли позу жертв режима, так это пусть останется на их совести. У России, к счастью, никогда не было колоний, и чего бы ни выдумывали сейчас сибирские, поволжские и кавказские шовинисты местного разлива, у их горячечных идеек нет будущего. Потому что они кормятся с нечистых ладоней заморских недоброжелателей нашего государства, а у всех предателей, какие бы тоги «освободителей» они на себя ни натягивали, конец один. И он известен.

Есть такие и на страницах повести. И подобно тому, как нынешние субъекты из пятой колонны самозабвенно обслуживают и облизывают забугорных «партнёров», так и те старались вовсю. Различие лишь в том, что тогда, в войну, предатели зверствовали открыто, а сегодняшние «сепары» мутят воду пока что исподтишка. Выпирающее из всех ворот и окон исключение – это нынешняя Украина…

«Кавалерийский разъезд мелкой рысью протрусил метрах в тридцати. Лошади учуяли, начали нахрапывать, перетаптываться, подёргивая ушами. Всадники смолкли, заоглядывались, вскинув автоматы. Но тут прямо из куста дерезы шумно взлетели два петуха – фазана.

– Ич! Ич! Хад! Хад! – наперегонки рванули в погоню кавалеристы. Серые воротники с чёрными петлицами – эсэсовцы. Что ли тот самый батальон «Горец»? Грузины или шапсуги? Или чечены? Кто бы понимал. Даже Кырдык только плечами пожимал: «Эч – наше тюркское. Хад – не помню. Не ингуши. Не балкарцы. Не карачаи. Не знаю».

Если эти в повествовании лишь упомянуты, то от дел украинских карателей шуцполицаев волос встаёт дыбом, как при описании хуторка у орешниковой рощицы: «С высоко задранной жерди колодезного журавля слетела ворона, за ней молча подались в рощу еще с десяток, сидевших на земле. Вонь и мухи. Жуткий смрад. А мухи жирные, зелёные. Перед входом вся семья – старик со старухой, две бабы, мужичок, два подростка и семеро мал мала меньше. Расстрелянные в спину лежали рядком, лицами в землю. Лежали уже с неделю – трупы вздулись и сильно потерзаны падальщиками. Птицы, зверьё – всюду следы бурных пиршеств и свар.

Зажав рты и носы (разведчики, – Ю.М.) обошли хату. Там еще двое. В изношенном солдатском, и босые. Окруженцы? Партизаны?».

Помните пронзительные слова из песни: «С нами малые дети Хатыни». Вот она кубанская Хатынь… Сотни, если не тысячи деревень на белорусской, смоленской, брянской земле, на юге России и в других оккупированных фашистами местах были разорены и сожжены. Причём это делалось в большинстве случаев руками оголтелых бандеровцев и прибалтийских молодчиков из ваффен-СС. И хорошо, если их злодеяния не остались неотмщёнными. Как в повести. Вернувшиеся из разведки Сёма и Лютый докладывают командиру: «В полпути выселки. Ну, хуторок махонький. Каратели всех, кто там был, и маленьких детишек тоже, постреляли. За укрывательство двух красноармейцев. А потом мы наткнулись на шуцманов. В роще. Да, точно те самые! Форма серая – мобильные, не местные. Местные в чёрной. Да и поостереглись бы местные открыто детей оставить. Прикопали бы. А главное, в телегах награбленное. Часы, крупорушки, маслобойка, швейная машинка. Посуда, обувь. Даже игрушки. Куколки, мячик…».

Живодёры беззаботно играли в карты, варили жирную похлёбку, жрали самогон. Разведчики всех перебили. Уж не крапивное ли семя таких же шуцманов сегодня бесчинствуют на некогда братской Украине, маршируя с нацистскими факелами по киевским мостовым и убивая мирных жителей на Донбассе?..

В 1967 году наш городок на Рудном Алтае облетела жуткая новость: на базаре поймали бывшего карателя из Белоруссии. Им оказался известный и нам, мальчишкам, придурковатый, с виду безобидный мужичонка, с густой чёрной, чуть ли не до самых глаз, бородой. Грязный, в лохмотьях, он постоянно ошивался у пивной, допивал из кружек остатки винца и пива. Глаз на людей почти не поднимал. Разоблачила его приехавшая из Белоруссии к родственникам женщина. Опознала по глазам. В базарной толчее случайно встретилась взглядом с этим неприметным пьянчужкой. От неожиданности и ужаса женщина едва не лишилась чувств…

Когда каратели загоняли жителей их деревни в амбар, мать незаметно вытолкнула её, девятилетнюю девочку, из толпы в кусты. Девочка затаилась, и видела всё. Глубже всего в детскую память врезался молодой полицай со свежим шрамом на гладко выбритой щеке. Он прикладом карабина загонял в широкие двери и стариков, и женщин, а замешкавшихся детей пинал и топтал, подгоняя. Он же, что-то весело крича стоящим поодаль немцам, наглухо закрыл двери, и первым поднёс горящий факел к соломе, которой вкруговую обложили амбар.

Родственники женщины немедленно сообщили в местное отделение КГБ. Там у белоруски спросили: а чем она докажет? «Сбрейте ему бороду и увидите шрам через всю левую щёку, – ответила женщина. – И еще – глаза у него злые. Я таких зверей больше никогда не встречала». Спустя полгода во всесоюзной газете «Труд» была напечатана заметка о том, что на Алтае благодаря бдительным гражданам был разоблачен фашистский наймит-каратель и Верховным судом СССР приговорён к высшей мере – расстрелу. Суровый, но справедливый приговор приведён в исполнение.

Схожие ассоциации и личные воспоминания при чтении не раз вызывали у меня оголённые до нервов многие эпизоды дворцовской повести. Потому что, как поётся в еще одной нашей великой песне: «Нет в России семьи такой…». И, безусловно, в этом сила «Ковчега»; оно – это произведение не только будит нашу память, но и возвращает нам, людям великой страны, чувство сопричастности и неслучайности нашего пребывания на русских тысячелетних просторах.

 

Скупыми мазками, но зримо и достоверно описан автором походный быт в расположении разведчиков на лесопилке в полуразрушенной станице: «Потолок накрыли брезентом, замаскировали ветками, оконные проёмы затемнили. Полы земляные, но по-весеннему еще без блох. Сохранилась настоящая варочная печь, теперь радостно окружённая баками, вёдрами, столами и лавками. Места оказалось достаточно даже для маленькой, но настоящей баньки». Сколько в этом небольшом абзаце подмечено, на первый взгляд, будто бы и необязательного, простецкого. Но если бы так! Я здесь увидел, прежде всего, опрятность и чистоплотность наших воинов, умение русского человека обживать и обихаживать вроде бы уже порушенное навсегда.

Или другой пример мастеровитости Василия Дворцова – ландшафт оставленного черкесами в начале тридцатых годов небольшого аула: «Сложенные из плоских камней замшелые стены десятка домов, сараев, коровников, конюшен, сплошь затянутых девичьим виноградником и плющами. Ломя, расталкивая каменные кладки заборов, из былых садов расползались готовящиеся зацвести корявые ветки одичалых слив и яблонь. А вот алыча уже взорвалась, зафонтанировала своей белой пеной». Казалось бы, обыкновенная картина брошенного людьми и поглощаемого временем жилья. Однако такие слова как «ломя», «расползались», «корявые», «одичалые», «взорвалась», вначале настораживают, а затем и прямиком направляют мысли внимательного читателя в область чего-то противоестественного, а именно – к войне.

Жутко своей противоестественностью и место распятия румынскими горными стрелками и немецкими егерями разведчика Лютикова, увиденное Дьяком на месте боя: «Лютого за предплечья скобами прибили к амбарным дверям. Свесив голову, он, неловко закосившись, словно всматривался в почти касаемую коленями землю…». К сожалению, и эта садистская жестокость со стороны захватчиков меня совсем не удивила.

В упомянутом выше городке моего детства у нас в горноспасательном отряде работал бухгалтером Дмитрий Иванович Ефремов, в прошлом боевой сержант, командир пулемётного расчёта, получивший звание Героя Советского Союза за отчаянный бой под Кенигсбергом. Он, году так в 65-ом, на День Победы, в кругу тогда ещё моложавых фронтовиков, и, конечно же, нас, вездесущих мальчишек, рассказывал о том, как почти год сам напрашивался у командования либо на внеочередное суточное дежурство поближе к своему станкачу в гнезде-окопчике на передовой, либо в какой-нибудь ночной наряд. И всё по одной причине: где-то в середине войны его земляка и товарища по курсам младшего комсостава как «языка» ночью из землянки выкрали немецкие диверсанты. Буквально через день при наступлении в выбитой от фашистов траншее красноармейцы нашли того с нетронутым лицом, но изуродованным, искромсанным телом в окровавленных лохмотьях, распятым, прибитым к внешней стороне двери добротной землянки. Ефремов, а было-то ему всего девятнадцать, до этого уже не раз смотревший смерти в глаза, теперь, боясь подобной участи, не мог долго даже находиться в землянке ночью, не говоря о том, чтобы хоть чуток вздремнуть на удобных нарах. Такое вот нашествие «просвещённой» Европы на диких и необразованных славян.

 

Но вернёмся к повести. Уже несколько дней разведчики действовали в кавказских предгорьях, были обнаружены, умело уходили от прочёсываний лесных массивов, облав и погонь, но задача: взять ценного «языка» пока не была выполнена. В боях погибли опытные бойцы – богатырь Ярёма, Кырдык, сибиряк-охотник Сёма Калужный. На глазах группы средь бела дня молниеносно были сбиты четыре наших самолёта, а определить, откуда велась стрельба немецких зениток, так и не удалось. Исследованы ущелья, скалистые вершины, склоны, пройдена и изучена не одна станица. Увидено горе мирных людей, оказавшихся в оккупации. Разведчиков ищут горные егеря, эсэсовцы и полицаи всех мастей, фельд-жандармерия. Кольцо сужается. От верной гибели группу спасает монах-отшельник, пряча бойцов в тесной келье-пещере в скалах. А чтобы не учуяли собаки преследователей, разводит перед замаскированным входом костёр. Ночью, когда прямая опасность миновала, прозорливец-монах кормит их жареной рыбой и хлебом.

И если раньше в тексте религиозно-мистическая тема звучала, так сказать, ознакомительно, пунктирным фоном, то в этой главе читатель получил возможность присутствовать при её полном раскрытии и кульминации.

Усталая, вымотанная группа спит, а на полянке у огромного дубового креста сидят и разговаривают Дьяк и старец-отшельник, который только что поведал разведчику о том, что под этим крестом покоятся останки двух десятков монахинь, в 27-м году замученных нагрянувшими в горную пустынь чекистами. Открылся, седой как лунь, провидец и о том, как после их похорон он отрёкся поминать в молитвах местоблюстителя Русской Православной Церкви патриарха Сергия. Отшельник:

«– После смерти сестёр особая злоба в сердце вошла. Ледяным таким свинцом задавила. Господи, помилуй. Столько лет от озлобления слёз на молитве не приходило, вообще она не двигалась. А тут фашисты материнскими да детскими слезами враз промыли! – старец прикоснулся ладонью до плеча Дьяка, и того ожгло сквозь комбинезон, гимнастёрку и рубаху. – Это они, они пострадали, а я прозрел: как же всё промыслительно! Всё. Это же не против Сергия, это я, в гордыне, против воли Божией восстал. Господи, прости и помилуй. Никогда не борись с Богом. Страшно это.

– Я ведь тоже не поминал. Зарубежникам верил. Пока в тридцать седьмом в их храмах на сугубой ектенье не возгласили: «…еще молимся о христолюбивом вожде народа Германского, о державе, победе, пребывании, мире, здравии, спасении его, и Господу Богу нашему наипаче поспешити и пособити ему во всех и покорити под нози его всякого врага и супостата». Мы же в них верили: там, на свободе, они русское Православие в чистоте хранят. Верили, что они… за них на страдания шли! В тюрьму. Да под расстрел наши люди шли! И вдруг такой, по самой вере удар: «пособити» «покорити»! Это про Россию, о нас, русских, сами русские такое…

– Ты как дитя неразумное: верить надо только в Бога. Только Богу. Единому безгрешному. Мы же, люди, всегда грешим. А кто тебя в армию благословил? Саном ведь рискуешь – вдруг кого убьёшь? Ладно бы в тылу возницей, как я в свою. Или санитаром.

– Духовник. Архиепископ Варлаам из вологодской тюрьмы письмо передал. Благословил, мол, возьмут в связисты. Так и вышло. Вот уже второй год стараюсь не убить.

– Старайся. Хотя, на всё воля Божья. Может, и не твоё оно, в алтаре-то стоять. Только у престола или келейно, однако поминай о душе преставившегося раба Божия Иова. От завтрашнего утра поминай».

Едва рассвело, старец чуть ли не силком выпроводил разведчиков из своей пустыни, напутствуя, что уходить надобно по ручью, чтобы сбить с толку карателей. Тем же вечером на привале между Лютиковым и Благословским произошёл такой притаённый диалог:

«– Отче? – Лютый подкатился к Дьяку. И более дыханием, чем шёпотом в самое ухо: – Что, старец настоящий?

– Настоящий, – тоже одним шипом, тоже в ухо. – В духе. Сегодня Великий четверг, таинство Евхаристии. И он отдаёт нам свой хлеб. Весь отдаёт: «примите, ядите». А потом просит поминать его с утра как новопреставленного монаха Иова. Уразумел? Новопреставленного с Великой пятницы.

– «Сие есть Тело Моё, еже за вы ломимое».

– Он вообще все про нас еще до нас знал. И про то, что я в сане, тоже. И потом сказал: вы ковчегом спасаетесь. Ковчегом! Если о чём и спрашивал, то лишь затем, чтобы я сам в себе своё же понимание уточнял».

Наконец-то разведчикам подфартило: вот он – длинный четырёхдверный «опель-капитан» и два мотоцикла с пулемётами в эскорте на просёлочной дороге.

«– Всем нам свобода и честь дорога… Красная армия… Марш на врага! – Командир длинной очередью сбил водителя, и, кажется, зацепил вывалившегося из люльки пулемётчика. – Ведь от тайги до британских морей…

Дьяк полностью разрядил рожок в радиатор и переднее правое колесо «опеля».

Расстреляв охрану, сноровисто разведчики подбегают к машине и пленят того, кого искали эти несколько дней: штабного оберст-полковника. Командир заглянул в портфель: «Ого, да там… всем на Героя Советского Союза! Система ПВО Южного фланга «Голубой линии»!».

Всего-то несколько шагов до спасительного леса, но тут их настигает длинная пулемётная очередь: оказывается, тот пулемётчик, которого должен был снять Дьяк, жив, и теперь ведёт по ним прицельный огонь. Вступили в бой и потеряли драгоценные минуты, за которые можно было оторваться, запутать следы и уйти от погони. Преследователи быстро их обложили, группа выбежала к полуразрушенным саманным домам давно оставленного черкесского аула. И тут Командира снайпер ранил в живот. Группа заняла круговую оборону. Нашли подвальчик и укрыли там Командира, Дьяка и «языка», привалив сверху хламом и саманными кусками стены. После того, как бой наверху стих, прождав с полчаса, Дьяк сумел выбраться наружу разведать обстановку. Там тишина да пенье птиц. И убитые товарищи среди руин. Вернулся сообщить Командиру, а тот уже настолько ослабел, что и приподняться не смог.

«– Приказываю: доставить… Дима… надо.

Дьяк встал на колени.

– Взведи мне пистолет… Сил нет. И гранату. Под меня. Вынь чеку…

– Всё, Командир.

– Спасибо, Дима… В пулемётчика не стрелял?.. Вера не позволила?

– Думал, он убит. Не шевелился.

– Мы… могли уйти. Как дальше жить будешь?..

Дьяк поцеловал его в лоб.

– Не знаю. Ничего – теперь – не знаю».

И дальше, как я думаю, у главного героя (а в том, что Дьяк именно он и есть, я не сомневаюсь ни секунды) происходит катарсис, начинается восхождение дьякона Дмитрия Благословского к самому себе. Осторожно обходя преграды и заслоны ищущих их немцев и румын, а также полицаев и эсэсовцев из батальона «Горец», пробираясь по сопкам и ущельях, ведёт он пленного полковника с ценными документами к линии фронта. В Дьяке заповедь «не убий» теперь окончательно побеждается другой, той, что дорога каждому настоящему славянскому сердцу: «нет любви больше, чем положить душу свою за други своя». Он искусно ставит растяжку во вражеской траншее, где подрываются фашисты, вызывая суматоху и беспорядочную стрельбу. Но убивает ли он? Лишает ли он себя благодати священства? Не в этот раз: это шальная пуля снимает румына, с карабином наперевес показавшегося на краю воронки, где перед последним переходом к нашим прячется Дьяк с «языком».

И уже на исходе всех физических сил Благословский обретает силу духовную, когда вспоминает какой сегодня день: День Христова Воскресения! «Христос Воскресе… – шепчет сухими, потрескавшимися от жажды губами Дьяк. – Нет смерти! Их смерти, им смерти нет! «Христос Воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав». И Лютый, и Командир, и Пичуга, Старшой и Ярёма… и Копоть… все, все дорогие товарищи его, все солдаты, их солдатки, их старики, матери, и дети, все, все пожранные этой войной, жертвы этой войны, этой революции, голода, холода, эпидемий и застенков, все самопожертвованные во имя Христа – не в смерти…

Вращение захватило сознание, и, покачивая, как в лодке, потянуло, понесло его всё выше к свету, ослепительному, радостно-радужному свету». Священник и солдат в какие-то минуты пережил преображение души и сердца. И выполнил воинский долг.

Знаменательно и то, что повесть завершается на пристрелянной и разбомбленной нейтральной полосе, у наших окопов:

«– Есть живые? Русские есть?

Главное: не отпустить гранату, не отпустить…».