Вячеслав МИХАЙЛОВ. СВЕТЛАЯ ИНДИАНКА. Рассказы

 

Вячеслав МИХАЙЛОВ

СВЕТЛАЯ ИНДИАНКА

Рассказы

 

АЛКАШ

 

Алексей Клинцов прогулялся после ужина и, возвращаясь, присел покурить в скверике рядом со своей многоэтажкой. Сигарета закончилась, а подниматься не хотелось совсем – удерживал приятный летний вечер.

На другой конец скамьи опустился какой-то мужик. «Бомжа не хватало», – огорчился Алексей, искоса взглянув на подсевшего.

Действительно, у того были явные признаки бездомного бродяги: небрит, давно не стриженные, всклокоченные волосы, сильно поношенные, не по сезону, одежда и обувь, измятая физиономия со следами похмелья, возраст не определишь – то ли под шестьдесят, то ли под сорок. Недоставало объемистого полиэтиленового пакета с припасами из мусоросборных бачков, да запах тяжелый не доносился. «Ветерок нос бережёт», – подумал Клинцов. Он решил уйти, но тут заметил на выгоревшей куртке мужика большие буквы «МЧС».

– Что ж ты, бомжара, серьёзную службу позоришь? – возмутился громогласно Клинцов, повернувшись к мужику.

Того нисколько не смутило, не встревожило грубое обращение, а заинтересовало, оживило; с озорным любопытством глядел он на недовольного Клинцова.

– А что, куртку я честно добыл, – просипел мужик прокуренным голосом. – Не из мусорки, из сумки с тряпьём взял. Люди приличные нет-нет оставляют у бачков, не смешивают с объедками и прочей бякой. И эмчеэсник, что барахло старое оставил, нормальный, стало быть, мужик – ясное дело. Помог, спас, можно сказать, от простуды – служба у него такая, хы-хы… Или эт женка его постаралась, а он не в курсах был.

– Ты балагур подзаборный, остряк, да?

– А что, времени – вагон. Охотников беседовать мало – ясное дело.

– Это точно, – поднялся со скамейки Алексей.

– Погоди подполковник, обождёт твоё МЧС, – тоскливо запросил мужик.

– Откуда взял, что подполковник, и МЧС? – опешил Клинцов от удачной догадки бомжа.

– Кого ещё эта куртка может задеть. А звание наобум ляпнул. Вообще подумал, не выше майора – лет-то тебе немного. Забыл, что всё переменилось: министры – молодь сплошь, и генералы видать такие есть, не говоря про подполковников. Ясное дело – смута… или революция или контрреволюция или реставрация – хрен разберёшь. Застой – творенье стариков, а смута – юных мужиков, хы-хы. Повысить тебя в звании решил, и угадал, выходит, – ясное дело. Не уходи, алкаш я, не бомж – из запоя только, не очухался ещё. Есть у меня крыша над головой.

– И бог с тобой, – миролюбиво сказал в рифму Клинцов, двинувшись потихоньку от скамейки.

– Инженер-механик я по диплому, тридцать лет без малого инженером-конструктором отпахал, пяток изобретений у меня. И для гражданской обороны кое-чего придумал. ГО ж теперь в МЧС, – скороговоркой докладывал алкаш вслед уходящему Клинцову.

– От меня-то чего хочешь? – притормозил Клинцов и развернулся. – Жалости, сочувствия?

– Да нет, – обрадовался мужик. – У меня всё в ажуре: неделю бухаю, две перерыв – режим, хы-хы. С печенкой повезло – ясное дело. Как перерыв, работаю, читаю, размышляю за жизнь. Мнение иное любопытно. Не уходи.

Алексей вернулся к скамейке, присел.

– И что ж у тебя за работа? – насмешливо спросил он.

– Зря смеёшься! – счастливо засветился мужик. – В нашей конторе конструкторов с матуклоном осталось с гулькин хрен. А заказы кое-какие сохранились. Математика – козырь мой – ясное дело. Ну, директор, нет-нет, подбросит работёнку за наличные: рассчитать, проверить там, пересчитать. И в мой режим вписывается, хы-хы. Работа сама ко мне идёт – такие пироги.

– Деньги водятся, а по мусоркам шарахаешься.

Мужик с досадой заёрзал:

– Да, не шарахаюсь я. И бачков этих вонючих не касаюсь. Одёжку гляну иногда. Срам – ясное дело. Денег не густо, честно говоря. Директор жмётся – знает, я и даром возьмусь, лишь бы мозги размять. Жалко мне денег на шмотки – а ну как на водку и жратву не хватит… До пенсии ещё два года.

– А домашние расходы, коммунальные?

– Давно из дома ушёл. Бабулька знакомая приютила – в баньке у неё живу. Заброшенная была банька. Починил. Когда нужно, подтоплю, дровишки – моя забота… Телик старенький есть. По дому, по двору хозяйке помогаю, если что, – такие пироги. Не лыбься, старенькая она, говорю. А библиотека у неё супер: классики, по истории книг полно, энциклопедии; старик её важным кадром был в советские времена. Доступ имею, только на трезвую голову – условие поставила. Повезло – ясное дело. Когда в приличных людях ходил, намного меньше читал, хы-хы, по специальности всё больше. Теперь в историю, философию ударился, политические опусы. Технарям серьёзным, физикам неживая материя быстро надоедает, к людским отношениям тянет – известный пируэт. Возьми хоть Капицу – Петра конечно…, Сикорский, Никита Моисеев, Алферов Жорес. Вот и я, хы-хы. Вполне серьёзный технарь, а как же, – ухмыльнулся широко мужик.

– А ты что окончил? – спросил Клинцов.

– Наш политех.

– Механический факультет?

– Ага, тридцать пять годков прошло уже.

– Я на том же факультете отучился, только тринадцать лет назад.

– Да ну!

– Точно. И экономический диплом ещё получил – не так давно… Не пригодился он.

– Здорово… Ты вот по-свойски проясни мне картину, хоть в общем и целом. Судя по телику, работы у вашей конторы не убавляется, а наоборот, кажется: аварии, катастрофы, пожары лесные не утихают по полгода. У меня до сих пор из памяти не идет Саяно-Шушенская ГЭС. Бухал как раз, к концу уже шло, а тут станцию эту, красавицу, разворотило – неделю ещё не просыхал… И пожар этот в кафе, в Перми, не забыть – жуть: сколько народу веселого в минуты считанные спеклось, задохнулось!

– А что ты хочешь, если барыш как теснил легко безопасность, так и теснит: в энергетике, лесном хозяйстве, общепите, на дорогах, реках – куда не глянь. Зачем по-серьезному на безопасность тратиться, если многие нарушения её норм и даже преступления можно скрыть, наказания за эти вещи нечувствительные, и от тех можно при случае ускользнуть или откупиться.

– И как этот расклад исправить? Что нужно-то?

– Известно что: реальные нужны строгость и неотвратимость наказания, если в корень зрить. Иначе говоря, нужна устрашающая комбинация наказания и вероятности его понести. Но откуда этому взяться, когда у нас меру наказания определяют псевдогуманисты, а неотвратимость его в руках псевдоэкономистов. Первые против строгих наказаний – этак, мол, будет не по-доброму, не по-человечески, а вторые экономить обожают на надзорных органах, МВД, Следственном комитете и прочих структурах, которые обеспечивают поимку, изобличение и наказание нарушителей, преступников. И получается: жалкие наказания, расследование нарушений и преступлений абы как не удерживают от чёрных дел злоумышленников, гособоротней среди них. Ещё и провоцируют на новые «подвиги». Обе ноги хромые: и строгость, и неотвратимость. Самое то для аварий, катастроф, пожаров, коллективных отравлений да прочих бед. МЧС и медикам приходится кашу расхлебывать. Стараемся поспевать… Но не всегда вовремя, не всегда далеко сил хватает, не всегда профессионально, чего греха таить – псевдоэкономисты и по нашей части стараются. В итоге люди регулярно оплачивают здоровьем, жизнями своими кривой гуманизм и экономию бестолковую. Такие наши пироги, господин… как тебя величают. Меня Алексеем зовут.

– Петрович я, – назвался мужик и согласно закивал лохматой головой. – В принципе, Леша, и вправду спорить особо не о чем: наказания должны быть построже, избежать их должно быть трудно – ясное дело. Если помеха этому неправильные гуманисты и экономисты, чего с ними миндальничать? Перевоспитывать поздно – немаленькие. Чего их при власти держать? Заменить на правильных спецов – и вся недолга. Глядишь, пойдет безопасность внутренняя в гору.

– Не меняют и всё, – хмуро развел руками Клинцов. – Почему, как думаешь?

– Выходит, Леша, единомышленники у них имеются на самом верху и покровители… А что, личная и семейная безопасность наверху в ажуре – чего спешить с подъёмом безопасности для всех. Можно и погодить – дело недешевое. Без того забот насущных, затратных полно: и оборонку поднимать, и армию, и сельское хозяйство, и авиапром гражданский – столько уронили всего с девяностых, поднимай да поднимай. Еще и соорудить хочется что-нибудь пышное, крупное за счет госказны, типа суперстадиона или небоскреба, или горнолыжного комплекса, – на память потомкам.

– Петрович, ты голова! Хорош бухать. Помогай порядок наводить.

– А что, я готов, – игриво приосанился и ухмыльнулся Петрович. – Завяжу, перетерплю, раз не справляетесь.

Алексей глянул на часы и поднялся:

– Ну, вот и договорились. Пора мне. Продолжим разговор, если свидимся. Пока.

– Пока и удачи тебе, – попрощался сникший Петрович. – Заглядывай сюда. Я покумекаю, что и как – ясное дело.

 

 

ЛЮДА

 

Олег как мог отгонял сон, чтобы ещё полистать в памяти свежие детали сегодняшнего свидания с Людой. Но глаза слипались всё больше и он сдался. Пионерлагерь, в котором Олег вот уже несколько лет подряд проводил хотя бы один летний месяц, легко выбирал весь запас дневной энергии: тянь-шаньским воздухом, спортивными играми, купанием в бассейне и мелкой бурлистой речке, пролетающей вниз по ущелью рядом с лагерем, лазанием по горам, фруктовым садам, за диким виноградом, охотой за черепахами и змеями. Динамичные занятия, рискованные шалости не переводились. Напротив, пополнялись новичками и изобретательными старожилами. После отбоя гомон в отрядном павильоне редко длился более десяти-пятнадцати минут – тот, кто залезал под одеяло, отключался моментально.

Проснулся как обычно – чуть раньше общего подъёма и сознание быстро заполнили мысли о Люде: опять смаковал картины минувшего свидания, переключался на предыдущие – и так было все последние дни.

Больше недели Олег встречался с Людой, но всё ещё недоумевал: как это она, семнадцатилетняя вожатая младшего девичьего отряда, выбрала его, подростка четырнадцати лет из старшего мальчишеского отряда, и сама же сделала первый шаг. Выбрала, при том что засматривались на неё, приударить за ней пытались некоторые вожатые-одногодки, молодой воспитатель третьего отряда, шустрый мускулистый физрук, да и в отряде Олега немало было тайных воздыхателей, таких же юнцов, как он.

До лагеря он Люду не знал – она жила в другом городке. В тот год перешла в десятый – выпускной класс. А понравилась, как только попалась на глаза: не удержавшись, тайком увязался за ней, рассмотрел с разных сторон, даже вперёд забежал и пошёл навстречу, чтобы заглянуть в лицо. Только рост её и вес были средними, а остальное казалось ему выдающимся: и сине-зелёные улыбчивые глаза, и прямой аккуратный нос, слегка вздернутый на самом кончике, как у тёзки – певицы Сенчиной и француженки Катрин Денев, и светло-русые слегка волнистые волосы, спускающиеся чуть ниже плеч, и губы – не тонкие и не полные – в самый раз, алеющие – помада только испортит; когда же взор охватывал всю её ладную волнующую фигуру, Олег по-мужски почти сглатывал слюну, а сердце начинало спешить, спотыкаться – прелесть, красотуля!.. И чем больше подмечал внешних достоинств, тем яснее становилось: «Куда тебе, зелёный огурец, зрелая такая лилия». Потому старался с Людой не пересекаться, но, когда видел её случайно, удержаться не мог – подолгу любовался.

Чудо случилось однажды вечером, на танцах, которые Олег не пропускал: объявили белый танец, и она пригласила его. Он держал её драгоценную талию в своих скованных руках и от растерянности, изумления, радости порядком стушевался: неуклюже двигался, скупо отвечал на вопросы, отводил взгляд от её внимательных глаз. Она, оказалось, знала, как его зовут, что он главный голевик в лагерной футбольной сборной, и знакомство вышло само собой. За минуту до окончания танца у Олега щёлкнуло: «Дубина, она ж тебя за тупого погонялу футбольного примет, которого кроме мяча ни фига не интересует». Он врезал себе виртуальный подзатыльник, сосредоточился, перевёл разговор на кино и принялся рассказывать про голливудский фильм «Золото Маккены», который Люда не видела, упомянул, что там играл Омар Шариф, американец арабского происхождения, а песню на русском классно исполнил Ободзинский. Танец закончился, а рассказ про фильм нет, и Олег пригласил её на следующий танец. Отсюда всё и началось.

Олег должен был как-либо объяснить себе её выбор, понять который не мог. Объяснил просто: «Пацан я спортивный: футболист, пловец, в теннис режусь ещё как. А она спортсменов отличает – и обратила внимание. Вгляделась: «Парнишка видный – девчонки вон рисуются перед ним, и ростом не ниже». Заинтересовалась. А потанцевали когда, поговорили, видит: начитанный к тому же, соображает… И всё равно, не укладывается в голове: она! и я».

Управляла свиданиями Люда. Она соглашалась на встречу или сама её назначала, отклоняла, переносила – слово было за ней, за главной. Олег безропотно принимал её решения, и подчинённость эта не унижала его вовсе, не преуменьшала счастья. Видел, она осторожничает, опасаясь пересудов. Когда кто-либо из вожатых или воспитателей всё же острил при Люде по поводу её общения с Олегом, она умела ответить без смущения и осадить даже – оттого охотников поддеть фривольно было немного. Обычно отшучивалась, говорила, что оберегает парнишку от поклонниц из старшего девичьего отряда, что у неё с ним дружеские отношения. И это было почти правдой. Почти. Они сближались не только во время танца. Она дозволяла ему прикасаться к ней, когда они уединялись вечером на заднем ряду открытого кинозала во время показа фильма или на скамейке в глухом лагерном углу. Об этом Олег грезил более всего – пусть прикосновения и были ограниченными. Когда он пальцами, ладонью поглаживал верхнюю часть её аккуратной груди, приоткрытую декольте, и пытался украдкой проникнуть в бюстгальтер, она мягко, но решительно удерживала его и возвращала в зону декольте. То же происходило, если ласки ног под платьем начинали приближаться к трусикам – хозяйка отгоняла Олега от сокровища. Разрешались лёгкие объятия – руку на плечо, быстрые поцелуи в шею, в щёчки. Ответных ласк Люда фактически избегала. Иногда только брала ладони Олега в свои… А ласки его, робкие и неуклюжие, её трогали – видел Олег – трогали: по прерывистому дыханию, по глазам, глядящим на него с нежностью. «Кремень или стесняется?» – не находил он ответа, но спросить не решался. Наслаждался эгоистично дозволенным, привык к установленным владычицей границам, смирился с её физической сдержанностью. Даже устраивало его где-то, что не надо добиваться большего – того самого: боязно неизведанной дорожкой идти, заблудиться боязно, сконфузиться. А когда волнение плоти переполняло, становилось нестерпимым, Олег скрывался куда-нибудь подальше и овладевал своей милой, перед тем вообразив и изнежив те потаённые места, которые она берегла от него. Воображение его так иной раз распалялось, что, слетев с верха блаженства, он в первые секунды искал глазами ту, которую сжимал только что в объятьях.

Единственное его здорово расстраивало: очень хотел целовать Люду в губы по-настоящему и чуял – не станет уклоняться, но сам не умел, тыркаться к ней телёнком стыдился, и она первой не начинала. Как-то даже разозлился на неё про себя: «Почему не покажет – умеет же! Не может быть, чтоб не умела». Но не прошло и минуты, как принялся защищать её, а себя бранить: «Трусила несчастный, хочешь, чтоб всё за тебя сделала, как куртизанка мопассановская, – и обучила и отласкала как положено… и хомячка ещё в норку завела! Да она ж девчонка тоже по годам, внешне только девица на выданье. Опыта никакого, наверняка. Потому и на ласки отвечать робеет, да-да».

По-настоящему они всё-таки нацеловались – на прощальном свидании, в день отъезда Олега. Августовская смена подошла к концу, и он уезжал в свой город первым. Произошло именно то, чего Олег дико желал: Люда сама начала медленно целовать его и он, уловив главное, высвободил свои губы, захватил её сладкие, долгожданные и не отпускал, пока она не стала задыхаться. Передышки большой ей не дал и поцелуи продолжились.

Наконец она выскользнула из объятий, отодвинулась немного, разгорячённо дышала, улыбалась грустно ему, захмелевшему от нового счастья и неимоверно выросшему сразу в своих глазах.

Олег уехал.

Что приключилось с ним впервые, ему стало окончательно ясно после расставания, когда надолго подмяла тягостная тоска: с ней он просыпался, засыпал, и мало чем мог заглушить.

Порывался однажды добраться до её города, найти и повидаться, но удержала боязнь холодной встречи. «Подумает: припёрся ухажер сопливый, а лето-то закончилось и игра в любовь тоже. Нет, – решил Олег, – не поеду».

 

***

С тех пор минуло пять лет. Олег учился в московском вузе. Окончив второй курс, приехал на летние каникулы домой и скоро заскучал: дружков старых и подруг в городе не оказалось, одноклассников, соседских ребят и девчат, с кем водил знакомство, тоже было совсем немного – и у тех свои планы; абрикосов, персиков, плова, самсы, тандырных домашних лепешек и прочих восточных вкусностей, по которым вздыхал в столице, объелся, накупался вволю, назагорался; книги идут тяжело. «Что-то нужно придумать, – вяло размышлял Олег, – не киснуть же вот так остаток каникул».

Тут как раз вспомнился пионерлагерь, что нередко случалось: яркая природа гор, спортивная слава и, конечно, первая любовь врезались в память накрепко. Воспоминание это, возникшее при меланхолическом настроении, и подтолкнуло к мысли: «А не попытаться ли тебе, братец, влезть в лагерный педсостав, вернуться на целый месяц в места детской и отроческой благодати. Августовская смена начнется через неделю – может получится. Неважно кем – воспитателем в младший мальчишеский отряд (к старшакам обычно ставили человека проверенного, опытного) или вожатым – хоть к старшим, хоть к малым, физруком даже пойду. Но лучше всего плавруком – у него и свободы больше и забот кажется поменьше: простеньким открытым бассейном управлять да лагерными водными процедурами. Шансов, понятно, немного: штат на смену скорее всего укомплектован. Но попробовать стоит. Подтянуть старые связи». Они в итоге и сделали дело, да ещё как – Олега приняли в лагерь именно плавруком. И вообще всё сложилось просто превосходно. Опасения, что встретят его неприветливо педагоги – попал, мол, сюда по блату, дорогу перешёл другому – были напрасными. Место плаврука оказалось всё ещё вакантным – это было фантастикой, фортуной полнейшей. К тому же с некоторыми воспитателями, вожатыми Олег был знаком с пионерских времён, и потому приняли его, как своего, как лагерного воспитанника.

Каждодневный летний зной, постоянное желание многочисленных лагерных обитателей освежиться в небольшом по размеру бассейне делали положение плаврука – «хозяина воды» исключительным, влиятельным. От него же по большому счету требовалось одно: изловчиться так, чтобы за день искупались все желающие и не утонул никто. Отдыхающие ребята и девчата традиционно купались поотрядно минут по тридцать до обеда и столько же после тихого часа; воспитателям, вожатым бассейн доставался обычно вечером после ужина, а поварам и прочему лагерному персоналу – в тихий час. Со взрослыми Олег без труда согласовывал очередность, время купания и корректировал их по мере надобности, а вот пионерской братией управлять было сложнее. Легко мог получить от них как добрую порцию благодарности, обожания за лишние десять-пятнадцать минут купания, так и щедрую дозу недовольства, неприязни и даже злобы за отнятые по разным причинам минуты пребывания в бассейне. А отнимать, то есть наказывать, приходилось частенько, главным образом за коллективное травмоопасное купание, когда одна или несколько групп принимались играть в пятнашки, дико визжа и крича «под индейцев», ныряя куда попало – чуть ли не на головы друг другу. В таком случае Олег не ругался, помня, как сам пацаном бесился на той же воде пуще других, а лишь пронзительно свистел, дабы остановить буйные игры, делал грозные глаза и отправлял нарушителей на выход. Неповиновения практически не случалось: понимала ребятня, конфликтовать с плавруком чревато – он вправе был лишить бунтарей следующего купания.

Бассейновые, довольно беспокойные, хлопоты занимали почти весь день и начало вечера. Остаток вечера Олег проводил в компании с педагогами, порою за сухим виноградным винцом местного производства, волочился за вожатой Таней, девицей симпатичной, спортивного сложения, неглупой и строгой. Она намекала, что ждёт от него большей серьёзности, но он не прислушивался – то ли от слабости увлечения, то ли из-за намеков.

Думал иногда о Люде, в глубине души надеясь на встречу. Расспрашивал осторожно нескольких воспитателей и вожатых, которые могли что-либо знать о ней. Выяснил, что она заканчивает вуз в своём городе, вышла замуж, родила, но теперь вот поссорилась из-за чего-то с мужем – полгода вместе не живут. Когда же пытался узнать, как связаться с ней – город-то её неподалёку от лагеря, можно было съездить – ответа не получал. Те, у кого интересовался, сказывались несведущими по этой части. Не ведал Олег, что заведующая лагерной библиотекой, статная женщина лет пятидесяти пяти, совмещающая здесь отдых с необременительной работой, – это мама Люды, учительница русского языка и литературы по профессии. И что Ирина Андреевна – так её звали – всё возможное делала, чтобы остаться для него инкогнито и никто чтобы из здешних знакомых дочери не сообщил ей о нём, не вывел его на неё: кого-то предупреждала, кого-то просила, а кому и прямо грозила. Как выяснилось позднее, Ирина Андреевна хорошо очень знала об их невинном лагерном романе и опасалась его возобновления теперь уже в зрелой версии, боялась, воспрепятствует это примирению дочки с мужем, развалит окончательно их семью.

И все-таки Люду кто-то известил – в конце лагерной смены.

Она приехала в лагерь вечером и быстро отыскала Олега в популярном, укрытом древними чинарами скверике, где он играл после ужина в настольный теннис. Несколько мгновений стояли безмолвно лицом к лицу, обнимая друг друга жадными глазами: он – потрясенный неожиданным чудесным появлением; она – вся светящаяся, с выражением на лице радостного облегчения, которое испытывает человек, чьи томительные сомнения не оправдались.

Наконец Олег, сдерживая дрожь в голосе, сказал:

– Ты не изменилась почти… У меня здесь всё время было предчувствие, что мы встретимся.

– Зато ты как изменился! Орёл!

Люда улыбнулась с затаённой тревогой и взяла Олега за руку:

– Ты мне рад?

– Я об этом мечтал!

– И я!

Не отпуская руки, она увлекла его из людного скверика. Направились, не сговариваясь, к своим памятным местам. Рассказывали поочередно о себе, расспрашивали, стороной обходя замужество Люды, то и дело смеялись восторженно и заливисто по каким-то пустякам, прижимались друг к другу теснее и теснее. Всё чаще движение их прерывалось спонтанными вольными объятиями и порывистыми долгими поцелуями, перебегающими ненасытно с губ на шею, грудь и обратно.

Стемнело, лагерь уходил на покой, и Олег предложил зайти в его личную палатку. Но Люда хитро улыбнулась, показала ему ключ: «От гостевого домика. Он наш».

– Откуда?

– Потом, – махнула рукой она.

Распаленные чувственными неудержимыми ласками, захваченные всецело любовной аурой, не заметили они, как перенеслись в тот домик на отшибе, густо окруженный кривоствольными яблонями: и ничего вокруг и никого – два слитых страстью тела, только и всего…

Утром сквозь сон Олег услышал лёгкий стук во входную дверь, скосил глаза на Люду. Она – нагая, с еле заметным загаром, рассыпанными по подушке волосами, невозможно восхитительная – сладко спала. Мерно бьющееся сердце Олега опять начало уходить в разгон. Стук в дверь повторился, и Олег осторожно соскользнул с постели, быстро оделся, приоткрыл слегка дверную створку.

С крыльца на него спокойно и решительно глядела Ирина Андреевна.

– Доброе утро. Выйди на несколько слов.

Растерянный Олег поздоровался и спустился:

– Вы знали, кто откроет дверь?

– Я знаю, как моя дочь спит… Что дальше думаешь делать?

– В смысле? – смутился Олег.

– О Людмиле я – и тебе.

– А не рано с таким вопросом?

– В самый раз. Хочу, чтоб реалистом был. Ты же знаешь – у неё ребенок, муж. Поссорились, помирятся. Она его любит, хороший он, Сережка.

– А меня?

Чуть помешкав, она вздохнула печально и лишенным совсем строгих ноток голосом сочувственно сказала:

– И тебя. Но это другое. Ваша любовь, Олежек, воздушная, беззаботная, не приземленная – сказка, в общем.

– Станет былью, – улыбнулся весело Олег.

– Горькой былью, боюсь. Ты забыл её, верно, Людмилу, – с характером она. И у тебя он есть – я за тобой понаблюдала этот месяц. Ребенок у неё – два года мальчонке. Ты готов ему отцом стать? Готов их в Москву тащить? Куда? В общежитии живешь, наверное... Молчишь. А Сережка с ней сойдется – любит её, и сына своего… Подумай только – сколько люди живут, столько, верно, и существует эта двоякая природа первой любви: и чиста она, и прекрасна, а годы спустя нередко разрушительна… Поезжай, Олежек, своей дорожкой. Всё у тебя впереди. Любовь ваша даром не пройдет, греть будет всю жизнь. И память об этой встрече тоже… Я как узнала, что едет Людмила, поняла, чем это кончится. Погоревала, поплакала, а потом решила: пусть хоть красиво будет – и выпросила потихоньку домик гостевой… Поезжай. Не терзай её и себя.

– Я ничего вам не обещаю, – покачал головой раздосадованный Олег.

Через день смена закончилась и он уехал…

 

 

НАДУМАЛ

 

Анна Ивановна допивала на кухне вечерний чай, доедала булочку своей выпечки и в который раз уже позвала мужа к столу. Он всё не шёл, а из залы, где стоял телевизор, раздавались его возмущенные восклицания: показывали какое-то политическое ток-шоу, на котором опять обсуждался советский период и муж в том споре энергично участвовал. Слышно было, как обозвал он кого-то бессовестным вралём и громогласно принялся изобличать его выдумки.

Через несколько минут телевизор наконец-таки умолк, взволнованный Пётр Данилович вошёл в кухню, налил себе полную чашку зелёного чая и ни слова не говоря принялся за булки, густо помазывая их мёдом.

– Устал воевать-то, – сказала насмешливо жена.

– Передача закончилась, – буркнул он.

Когда он взялся за четвёртую булку, Анна Ивановна не выдержала:

– Хватит уж – на ночь.

– Жалко, мать, да… Считаешь… – посмотрел Пётр Данилович на жену с укором и обидой.

– Да ешь, сколько хочешь с утра. Не заснёшь ведь.

– А от этого заснёшь? – кивнул он на залу.

– Так не смотри, вот чудной – кто ж тебя неволит.

Пётр Данилович прикончил булку, прихлёбывая чай и мало-помалу успокаиваясь.

– Правда твоя мать, не стоит смотреть… Но не могу. Знаю, привирать будут, а отвечать достойно некому почти – кого не пускают на эти спектакли, кто помер уже, а кто смирился и не рыпается.

– Ты, значит, заместо них отвечаешь. И что, согласились с тобой или как?

– А я репетирую свой ответ клеветникам, – нашёлся Пётр Данилович. – Внукам вот расскажу, как в самом деле было, они товарищам своим. И детям – тоже не всё знают. Путное-то не вырастет на лжи, а, мать?

– Нужны им больно твои рассказы, – вздохнула Анна Ивановна. – И сам бы угомонился. Кабы смотрел только и слушал, но ведь споришь вечно, шумишь, того и гляди в телевизор нырнёшь. Восьмой десяток пошёл – сердце-то пожалей, лопнет или удар хватит.

– Хватит и лопнет как раз, если я тихо-мирно смотреть буду и слушать… И ты знаешь, мать, врут не только про Россию советскую, а и про Украину, и другие республики союзные не забывают. Депутат один известный прокремлёвский в какой раз охаял чохом всё узбекское руководство брежневских времен: баями назвал, во дворцах жили, в роскоши купались. Не устаёт этот миф избитый мусолить. А я от завода, помнишь, ездил на юг Узбекистана в конце семидесятых годов – там проблемы были с ремонтом наших машин. Секретарь обкома меня опекал тамошний – замгубернатора, считай, по нынешним временам. В гостинице не дал остановиться – две ночи у него ночевал. Хлебосольный мужик. Помнишь, что меня поразило тогда?.. Я ж тебе рассказывал.

– Какой там, – махнула рукой жена.

– Жил он с семьёй в одноэтажном доме с небольшим двором. Дом просторный – три комнаты. Но удобства-то были на другом конце двора. И не тёплый нужник – холодный! Там хоть и юг, а зимой всё ж прохладно, и минусовая температура бывает, и снежок падает иногда. Вот такой советский бай… Кстати, в последнее время кремлёвские телеканалы особо рьяно взялись поливать грязью Сталина и советское прошлое.

– Да они, кажется, всегда их поругивали нет-нет.

– Точно тебе говорю, Анюта. И направляющая, организующая рука чувствуется… Почему, думаешь, навалились? А потому: видят наверху – устал народ от слабой власти, по сильной тоскует; не по жестокой, боже упаси, – по сильной; но сильными стать не умеют – вот и напоминают про тёмные дела сталинской власти – припугнуть, как будто сила с жестокостью вместе всегда. Приклевещут непременно. И ты знаешь что характерно: для этих воинствующих антисталинистов главное, решающее при оценке Сталина, его сподвижников – это их ответственность за репрессии, за гибель невинных людей. Какие факты, авторитетные свидетельства не приводят в пользу Сталина, даже мнения его противников именитых, отмахиваются от всего, как от мух назойливых: «ничто не может его оправдывать, он в гибели миллионов повинен, остальное не важно – и точка».

– Повинен, а как же, – сказала Анна Ивановна. – Неповинен что ли?

– Да повинен, повинен, – трепыхнулся на стуле муж. – О другом я хотел сказать. Послушай, не перебивай. Недавно прочёл интервью с одним демографом известным, академиком. Он привёл цифры людских потерь в России от первой мировой войны, гражданской войны и репрессий вместе взятых, потом – от второй мировой войны и ещё – от нынешних рыночно-капиталистических реформ. Отдельно выделил потери от спада рождаемости – сколько, значит, должно было родиться, но не родилось. Так вот, больше всего не родилось россиян именно из-за нынешних реформ – что-то около 18 миллионов человек. Представляешь! Он считает, что это был самый страшный демографический удар по России за последнее столетие.

– Неужели правда? – удивилась Анна Ивановна. – С ума сойти.

– О цифрах можно спорить, конечно, но в любом случае не родились многие миллионы… Я думал не раз обо всём этом: о погибших, погубленных, неродившихся. И вот что надумал, послушай. По-моему, грех правителей, повинных в нерождении миллионов людей, тяжелее греха правителей, повинных в гибели миллионов людей. Во всяком случае, это справедливо для России – всё меньше и меньше становится в ней людей.

– Ну и сравнил: погубленных, убитых c неродившимися, – несогласно покачала головой Анна Ивановна.

– Поначалу и мне так казалось: несопоставимые совсем потери. Но вдумайся, ведь те, кто погиб, они всё же жили…, дышали, любили, дружили, трудились, ели, пили, природой наслаждались. А неродившиеся лишены были этого вовсе, не увидели света белого со всеми его радостями и горестями.

– И что?

– А то, что вина главных зачинателей и проводников нынешних реформ, начиная с первого перестройщика и президента первого российского, тяжелее вины Сталина, его соратников, если о потерях людских говорить. И Сталину-то есть чем оправдаться. А счёт людских потерь от реформ ещё не закрыт. Да и не от реформ, какие к чёрту реформы, – от слома жесточайшего прежней жизни под либеральным флагом, построения непонятно чего… Кстати, антисталинисты буйные в упор замечать не хотят этой самой вины наших горе-реформаторов, о которой я толкую. Мало того, защищают их, даже превозносят. Каковы, а!

– Опять ты на них попёр, – устало махнула рукой Анна Ивановна. – Теперь с новой стороны зашёл. Давай-ка спать собираться – натопталась я за день.

– Ну, давай, давай, – не стал удерживать её Пётр Данилович. – Тогда я ещё булочку съем, раз не хочешь меня слушать. Не руки у тебя мать – золото.

 

 

СВЕТЛАЯ ИНДИАНКА

 

От ленивого, после сытного завтрака, просмотра свежих газет его отвлёк звонкий девичий смех, доносившийся снаружи. Из окна своего номера заприметил двух девушек, которые прогуливались неспешно по каштаново-туевой аллее, опоясывающей обширную территорию пятигорского дома отдыха. Одну узнал, другую – нет. Тотчас выскочил из здания и направился навстречу, замедляя по мере приближения шаг, всматриваясь в незнакомку пристально, отлавливая отдельные её слова, фразы, ощущая некоторый наплыв волнения: «Новенькая! Вчера ещё не было здесь… Брюнетка, мощная коса ниже пояса, стать крепкая, богатая, и притом стройность – приталенный сарафан не скрывает. Непринужденно так ступает… Восточный тип, но лицо не смуглое и глаза вроде не раскосые. Темно-карие, наверняка. Восемнадцать-девятнадцать, не больше. Симпатяга! Определенно – восточный облик. Светлокожая таджичка или азербайджанка? Но чистая русская речь?.. Ну и что: после русской школы так и говорят – никакого акцента. Нет, больше на индианку светлокожую похожа – выпорхнула из индийского фильма про любовь и разгуливает тут, смущает, понимаешь. Да-а-а, любопытненько».

– Утро доброе, – кивнул он головой, поравнявшись с девушками. – В наших рядах пополнение, Оль? Я – Егор, – представился он индианке, с откровенным интересом глядя в темные её глаза.

– Оксана, – улыбнулась она приветливо. – Доброе утро. Вчера поздно вечером приехала. Ольга вот знакомит: где тут что.

– Очень даже здесь ничего, да, Оль. Спортзал, бассейн, бильярд, библиотека серьезная, вечером – танцы, кинозал. Кухня неплохая. Но главное – горы, воздух, вода и, конечно, следы Михаила Юрьевича. По лермонтовским местам есть желание пройтись?

– Обязательно схожу, – кивнула Оксана.

– Ну, Оксаночка, берегись, – усмехнулась Ольга. – Ишь как глаза заблестели, округлились.

– Ладно-ладно, не наговаривай, – смутился Егор. – Я парень сдержанный, скромный. Целиком погружен в процесс добычи знаний и поиска смыслов, даже во время этого краткого кавказского отпуска… Не буду вам мешать. Пока. Кстати, с трех до пяти в бассейне меньше всего народу. Приходите.

Он двинулся дальше по аллее, перекраивая на ходу сегодняшние планы. Все они теперь замыкались на новенькой: «Вот тебе и восточная девица! Оксана! Так-так, где можем увидеться, пообщаться? После обеда в холле – раз, уговорить нужно на бассейн – два. Очень хочется в купальнике поглядеть, да и себя показать. Эти случайные якобы прикосновения, скрытые водой, поддержки – обычная штука, но какая! Пристойная вполне телесная близость. Вечером на танцах – три, и логичная концовка – прогулочка под луной. Неплохое начало. По ходу народится продолжение… Каких она всё-таки кровей, интересненько?».

– Ты с ним здесь познакомилась, Оля? – как можно равнодушнее спросила Оксана, подождав пока Егор отойдет подальше.

– Да. Из Питера он. Кажется, физтех заканчивает.

– Занятный.

– Умеет на уши присесть. По вечерам в соседнем доме отдыха чаще торчит – там молодёжи больше, чем у нас. Недолго осталось бегать – c недельку, – иронично прибавила Ольга.

«Не жалует она его, – мелькнуло у Оксаны. – Мимо прошел?.. Да, какая мне разница».

Настойчивостью вкупе с обходительностью Егор добился всего почти, чего задумал. После обеда вытянул из Оксаны обещание прийти в крытый бассейн дома отдыха. Тот был почти пуст, и обрадованный парень устроил шоу Ихтиандра: легко проплывал бассейн в длину под водой – двадцать пять метров, нырял вниз головой, выпрыгивая высоко над водой и вонзаясь в неё вертикально с риском поцеловать лбом неглубокое дно, на нескольких вдохах пролетал те же двадцать пять метров вольным стилем. Выныривал пару раз прямо перед носом Оксаны, невзначай будто касаясь её. Словом, рисовался, как мог, что Оксану здорово забавляло, смешило. Егор, более ожидавший удивления и восторгов, малость даже расстроился. Пришлось довольствоваться и этим. Вечером на дискотеке убедился, что не зря на воде выступал, старался: Оксана с удовольствием танцевала с ним, делилась первыми впечатлениями о доме отдыха, немного рассказала о себе. Узнал, что она из Ставрополя, окончила второй курс юридического института. Так что здешний предгорно-горный ландшафт – это её, родное, и в Пятигорске она не впервой. Открылась и тайна её происхождения: оказалось мать Оксаны – украинка, а отец – кореец. Никогда бы не догадался. Редко, но приходилось встречать людей с подобным смешением кровей. Они более или менее наследовали корейский разрез глаз. У Оксаны его вовсе не было. Индианка, милая светлая индианка – и всё тут. А душа – русская насквозь, сразу видно. Не удалась запланированная на вечер концовка – прогулка под луной. Оксана сослалась на утомление и ушла в свой номер. И всё-таки Егор почувствовал – вызвал интерес. Не исключал, впрочем, и иное: знакомых здесь у неё пока ещё мало, отсюда и общительность, открытость, расположение к нему.

Наутро, после трапезы, он подкараулил Оксану в холле и предложил прогуляться по городскому парку, сходить в кино или подняться на гору Машук, поиграть в теннис настольный или ещё что-нибудь – на выбор. К его удивлению, она предпочла экскурсию в дом генерала Верзилина, где вышла финальная ссора Лермонтова с Мартыновым, окончившаяся роковой дуэлью.

Всю экскурсию была молчалива и задумчива, экскурсовода почти не слушала, а к концу глаза её выдавали волнение. Видя, что это заметил Егор, во дворе дома-музея, на выходе, объяснилась:

– Часто тут бывала – впервые лет пять назад, с классом – и всякий раз на меня здесь находит ощущение собственного присутствия при этой ссоре, обидной неспособности что-либо изменить, величайшей несправедливости последующей дуэли и гибели поэта…

– В самом деле, обидная, нелепая смерть, – согласился Егор. Реакция такая Оксаны его тронула, но значения этому он не придал.

Оказавшись на улице, они забрели в расположенный по соседству парк, погуляли немного и Егор решил блеснуть своим нетривиальным взглядом на отцов-основателей русской литературы. Он бойко заявил, что Лермонтов, безусловно, гений, проницательный и глубокий, по существу предтеча Достоевского по части нещадного обнажения темных сторон человеческой души, но рано разочаровавшийся и в своём поколении, и в предках, и в жизни самой. В общем, довольно меланхоличный гений. А вот Пушкин – гений светлый и мудрый, притом, что не менее критично, чем Михаил Юрьевич, относился к российской действительности. «Больше поэзии обожаю прозу пушкинскую, – продолжал развивать тему Егор, не замечая недовольного взгляда Оксаны. – Какие яркие живые герои, какие увлекательные романтичные и содержательные истории, что «Повести Белкина», что «Капитанская дочка», что «Дубровский»! Трагическое, комическое, мысли – песня!.. А Михаил Юрьевич накликал свою гибель, и не в одном стихотворении. Во «Сне» даже изобразил её. Дуэль с Мартыновым по пустяшному поводу выглядит, как предсказуемый финал. Ну, доставал Лермонтов обидными остротами своего давнего знакомца. Тот вспылил, в конце концов, – немудрено, при дамах получил очередной укол. И поэт понимал, что сам виноват, приятелям говорил, что не станет стрелять в Мартынова, не поднимется рука. Возьми да извинись. Никто вокруг не расценил бы это как слабость, тем паче трусость – знали о спокойной готовности Лермонтова драться. Нет, не уладил это дело. Надеялся, что Мартынов тоже в небо пальнет, ответно будет благороден? Не думаю... Гад, конечно, этот Мартынов – знал в кого стреляет, сам к поэзии относился серьёзно. Но за что погиб поэт? Доказать, что не унизит своё достоинство извинениями, что может жизнью оплатить свой грешок, что вовсе ею дорожить не стоит. «…И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг – такая пустая и глупая шутка…» – как писал, так и жил».

– И про Пушкина можно сказать, что жизнью не дорожил, разочаровался в ней, на пулю нарывался, – не выдержала раздраженно Оксана. – «Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?.. Цели нет передо мною: сердце пусто, празден ум, и томит меня тоскою однозвучный жизни шум». Чьи строки? Инициатор двух десятков дуэлей или что-то около этого. Правда, более половины до стрельбы не дошли. Но в тех, что состоялись, первым не стрелял – играл со смертью. И ему, выходит, жизнь была до лампочки, так?

– Браво, Оксана, отменно! – восхищенно хлопнул себя руками по коленям Егор. – Только с Пушкиным это не так, далеко не так. Он был вспыльчив – да, задирист даже. Но и разумен. Ты верно заметила, большинство его дуэлей до выстрелов не дошли. Почему? За примирением сторон. Он умел примиряться, когда причиной дуэли был пустячный, несерьёзный случай. А вот с Дантесом не сразиться не мог. Примириться с ним не мог. Нарыв назрел, стал огромен. Бился за честь, без оговорок. Точнее, ярче Лермонтова не сказать: «Погиб поэт! – невольник чести…». Теперь, о разочаровании Пушкина в жизни. Да, случался кратковременный упадок настроения. Но в творчестве не задерживались разочарование, уныние. А во многих лермонтовских вещах последних лет они в избытке. Возьми, к примеру «Думу», «Пророка»… Потом, при всей великости несомненной Лермонтова, не нравится мне нескрываемая такая горделивость, склонность к негативным крайностям в некоторых его личностных стихах. В том же «Пророке»: «С тех пор как вечный судия мне дал всеведенье пророка, в очах людей читаю я страницы злобы и порока. Провозглашать я стал любви и правды чистые ученья: в меня все ближние мои бросали бешено каменья…». Выходит, Создатель наделил пророческим даром непонятно почему, за что – случайно. И открылась новопророку в людях одна дрянь, и все поголовно ближние бешено отторгали его чистые идеи любви и правды. Что, прежде нечистые только были в ходу? Черная какая-то, однобокая картина... И теперь, для сравнения, перейдем к пушкинскому «Пророку». Он получил дар пророческий, будучи «духовной жаждою томим», имея «празднословный и лукавый», «грешный» язык (не щадит себя Александр Сергеевич). Почему получил? Не случайно, нет. Прямо Пушкин не пишет, но между строк легко читается: Бог был против, чтобы неприкаянный поэт с таким языком вводил людей в заблуждения, искушения, нагонял тоску и для пользы дела решил внести кардинальные коррективы. Как? Через Ангела. Причем жесточайшим, неизгладимым образом. Сей Ангел не только передал поэту способность пророчить, но и вырвал «грешный» язык, заменил его «мудрым жалом змеи», «рассек грудь мечем» и «сердце трепетное» заместил «углем, пылающим огнем». И поднял Бог поэта словами: «Восстань, пророк, и виждь, и внемли, исполнись волею моей, и обходя моря и земли, глаголом жги сердца людей». Не дар вручил, а обязанность. Поймут люди, не поймут, отблагодарят или забросают каменьями – неважно. Иди и жги, не жалуйся – такую задачу поставил. И жег Александр Сергеевич, и «чувства добрые лирой пробуждал». А пророк Михаила Юрьевича слинял от каменьев в пустыню и поселился там, вдали от глупых и злых людей.

– Ну всё, размазал Лермонтова, размазал! – вспыхнула Оксана. – И разочарованный, и унылый, творец однобоких картин, пугливого пророка. Ты для этого меня пригласил?! Выхватил отдельные стихи, спорные места и обобщает. А как насчет «Бородина», «Смерти поэта», «Паруса», «Песни про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова»? Могу продолжить.

– Всё, что ты перечислила, мне как раз очень нравится. Тут он патриот, пиит бесстрашный, жизнелюб, уровень Пушкина. То-то и обидно, что мотивы эти стали утекать в последние годы, зачастили унылые личностные стихи. Я только хотел связать их с трагической судьбой поэта, ранней гибелью.

– В принципе не согласна с твоим занижением Лермонтова. Есть у него не совсем удачные стихи, фрагменты произведений, и у Пушкина они есть – титаны тоже спотыкаются. Кстати, язык у Александра Сергеевича более неряшливый, чем у Михаила Юрьевича, стихи иные перегружены словами старославянскими – разбираться надо. А вот лермонтовский язык – не песня, а симфония чарующая… Как творцы они равновелики. И ещё, насчет утекания патриотизма из позднего творчества Лермонтова: что, «Родина», написанная в год гибели, не полна любовью к России?! «…Люблю дымок спаленной жнивы, в степи ночующий обоз, и на холме средь желтой нивы чету белеющих берез…» – мурашки по коже.

– Полна, да. За душу берет. Но только почему поэт в «Родине» любовь свою называет странной? Чего странного в любви к родным просторам, люду простому? Странно, по-моему, другое: то, что рассудок Лермонтова ополчился против этой любви. Михаил Юрьевич уверен: победы рассудку не видать. Но отчего всё же рассудок против естественного, высокого чувства?.. А не видит оснований для него: «Ни слава, купленная кровью, ни полный гордого доверия покой, ни темной старины заветные преданья не шевелят во мне отрадного мечтанья». Вот так. В «Бородине» Михаил Юрьевич гордится русским воинством, бившимся с французскими захватчиками, не жалеющем живота своего за Москву и Россию. Знает прекрасно, сколько до того было пролито русской кровушки в борьбе против нашествий ордынцев, немцев, шведов, за кем в итоге была победа. Но в «Родине» он уже равнодушен к воинской славе российской – она же «куплена кровью», равнодушен к уверенной стабильности в стране, к духу старины. Не вдохновляет всё это его. Настолько, что рассудок уже против любви. Такой вот патриотизм вырисовывается в «Родине»… «Слава, купленная кровью» – надо же так сказать. Не заслуженная, добытая немалой кровью в битвах за родную землю, свободу, а купленная… Вот Александр Сергеевич любил отечество целостно, со всеми его общественными плюсами и минусами, с неоднозначным, но великим прошлым. Чаадаева слепого – ничего достойного не увидел в российской истории – культурно отбрил: «…Ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, какой нам Бог её дал». От такой объемной, всеохватной любви и народилось столько всего чудесного… Не всё гладко, согласен. Мне кажется, в «Онегине» Пушкин многословен, тяжеловат. Или не дорос я пока до этой вещи.  

– Зато до Лермонтова дорос. Ты, Егор, вконец решил меня расстроить? – обиженно буркнула притихшая Оксана. – Бессовестный. Лупишь без продыху по моему уютному литературному мирку. Расстроил, радуйся.

– Да что ты, – спохватился Егор. – Ни в коем случае. Просто я ужас как не выношу, когда на моего Александра Сергеевича наезжают.

– Я наехала?! Это ты набросился на моего Лермонтова. Я его только защитить пыталась. Но ты ж слова вставить не даешь.

– Виноват, исправлюсь, – поторопился отступить Егор.

– Тогда признай: Пушкин и Лермонтов – равновелики.

– Признаю вот что: проживи Лермонтов хотя бы до пушкинских тридцати семи, точно справился бы с разочарованием, унынием и догнал Пушкина по всем статьям.

– Хитрец… Кстати, Лев Толстой сказал о Лермонтове: «Если бы этот мальчик остался жить, не нужны были бы ни я, ни Достоевский». Знакомо тебе?

– Впервые слышу.

– Вот это оценка. А мы, кто такие, чтобы его – Поэта – судить!

– Ладно, ставим точку, – кивнул поспешно Егор, еле удержавшись от восклицания, что волен оценивать кого угодно и что угодно, если только способен объяснить и защищать своё мнение.

– Да-а-а, умеешь ты потрепать нервы, – помолчав малость, примирительным тоном сказала Оксана, удовлетворенная пусть и притворным отступлением Егора, завороженно наблюдавшая за тем, как быстро остывают, скучнеют его глаза, пылающие ещё несколько минут назад. – Давай вернемся в дом отдыха – время обедать. И до вечера я тебя видеть не хочу.

Вечером после танцев они уже целовались: часто, подолгу не отпуская друг друга и мало разговаривая в коротких передышках.

На следующий день уединились в номере Егора – он уговорил своего соседа съездить на экскурсию в Железноводск. Затяжные поцелуи быстро привели в постель, и изрядные усилия разгоряченного юноши открыли её крепкое, душистое, трогательно робкое тело; Оксана отстояла лишь трусики. Утомленная, она вырвалась было из его дерзких рук, прикрылась своим платьем, забралась с ногами в кресло и насмешливо потребовала платонического общения, но он выдержал совсем немного и напористо вытянул её обратно в постель. Она слабо сопротивлялась, подсмеиваясь: «Куда подевался литературный трибун? Обманка!». Он отвечал в том же духе: «Ты его вырубила. Прелесть! Туда ему и дорога». Неоднократно Егор пытался достичь вожделенного, мобилизуя свой небогатый любовный опыт, но тщетно – Оксана была начеку.

В другой раз, ведомый кипучим желанием, Егор подбил соседа отправиться на Домбай с ночевкой, пригласил Оксану и обратился к испытанному средству: взял две бутылки хорошего вина, гору фруктов, нашёл магнитофон, кассеты с романтическими мелодиями и, как она ни упиралась, уговорил её, в конце концов, выпить два бокала. Оксана неожиданно сильно захмелела, лежала перед ним, тяжело соображая и собою уже не владея. «Бери, она твоя, – стучало в шальном мозгу». Не взял. Выпустить хотел её на волю, жаждал страсти её, ласк ответных раскрепощенных, а не тела полуживого, безучастного.

К радости Егора Оксана на следующий день не коснулась никак вчерашнего и, похоже, отнесла развязку вечеринки на свою слабость.

До отъезда Егора из дома отдыха они по большей части были вместе, нежели порознь. Он оставил свои попытки добиться полной виктории. Расстались с твердым намерением переписываться и непременно повстречаться вновь…