Алексей СМОЛЕНЦЕВ. РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА – ЗЕРКАЛО РУССКОЙ ЖИЗНИ. О логике взаимопроникновения литературного и государственного

 

Алексей СМОЛЕНЦЕВ

РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА – ЗЕРКАЛО РУССКОЙ ЖИЗНИ

О логике взаимопроникновения литературного и государственного

 

Неча на зеркало пенять, коли рожа крива.
Русская пословица

 

Не могу согласиться с тезисами Александра Проханова об антигосударственном характере русской литературы в целом и русской литературы советского периода в частности, сосредоточенной в явлении, названном «деревенской» прозой. Не могу согласиться, и хуже того – молчать не могу. Пытался молчать, оттого и пишу не сразу после прочтения интервью Проханова «Ахиллесова пята государства» (беседа с Иваном Голубничим о романе «ЦДЛ»).

Считаю необходимым отвести от русской литературы подозрения – губительные для русского миросозерцания.

Православие и Русская литература – два опорных (несущих – в терминах механики) явления естественного русского миросозерцания, его концентрированный ценностный состав, своего рода свод критериев русского символа веры.

Поэтому ясность смыслов должна быть в этой сфере абсолютной.

Я не претендую на истинность открывающихся мне смыслов. Проханов, работая над своим романом «ЦДЛ», концентрировал литературную действительность времен гибели СССР. Поэтому и мне удобно работать с тезисами Проханова – это уже концентрат, чистые смыслы. Но в явлении смыслов Проханова для меня открывается иная, от его тезисов, логика.

Логика взаимопроникновения в русской жизни литературного и государственного десятилетиями напоминала мне о себе, открывалась и удивляла, учила меня думать и понимать. Я несколько раз обращался к этой теме, через литературу русскую классическую и русскую литературу советского периода. И мне удавалось обозначать части целого, но не его существо. И вот благодаря интеллектуальной концентрации Александра Проханова, кажется, открывается мне возможность сказать, наконец, – о целом: о логике взаимопроникновения в русской жизни литературного и государственного.

И это даже, пожалуй, не полемика, а со-работничество смыслов, во имя выявления логики. Именно смыслов. Тезисы требуют аргументации. Смыслы самостоятельны. Они либо воспринимаются, в силу интеллектуального потенциала читателя, либо – нет.

Но смыслы должны встречаться. Смыслы должны взаимодействовать, со-трудничать. И тем самым проходить проверку на чистоту, ясность и прочность.

 

Цитата первая – живой болью во мне отзывающаяся – из интервью Александра Проханова:

«В последнее десятилетие советской власти было три основных направления русской литературы. Это деревенская литература с такими звёздами, как Белов, Распутин, Астафьев. Городская, так называемая трифонианская литература. Обе эти литературы в глубине своей были антисоветские, антигосударственные. Деревенщики предъявляли государству счёт за чудовищное разорение российской деревни и вообще – за угнетение русского фактора. Хотя деревенщики награждались советскими орденами, медалями, премиями, они были глубинно антисоветские, и их деятельность, их работа среди огромных толп их почитателей, с точки зрения государства, была деструктивной. То же самое можно сказать о трифонианской, городской литературе. Они печалились по поводу гибели ленинской гвардии, были измучены темой сталинских лагерей и репрессий. Эта тема не затихала, и они явно или неявно и ту, последнюю, фазу советской государственности винили в происшедшем, тоже были антисоветские. Было ещё третье направление, так называемая «секретарская проза». Это несколько крупных писателей: Иванов, Проскурин, ряд других, которые создавали советский партийный эпос. Но их влияние среди интеллигенции не было столь значимо. Перестройку, вы правы, готовили и деревенщики, и трифонианцы».

 

Что тут сказать… беда… беда. «Деревенская» проза – это изобретение лукавого советского умствования. То, что в советское время именовалось «деревенской» прозой – это традиционное русло Русской литературы. То есть – это кристально (кастальски даже) чистое течение русской литературы в советском периоде истории Отечества.

Народ, русский народ – он, кстати, и есть главный со-трудник и со-участник и Православия (русской веры – по Н.С. Лескову) и Русской литературы – наиболее ярко, во всей внутренней красоте своей явлен в соединении с родной землей. Русский человек – росток родной земли, почвы, во всех смыслах этого понятия, но в первоначальном смысле – зерно и почва – всего явственней.

Деревня, особенно в советское время, – это хранительница, Берегиня можно сказать русского человека, русского миросозерцания. Город делал, требовал от человека быть советским. Деревня позволяла ему оставаться русским.

Отсюда и здесь – исток деревенской темы Распутина, Белова. Всего лишь «темы», в терминах литературоведения, – темы, а не прозы.

И – город. Действительно, Трифонов, а я бы назвал еще Маканина, Нагибина, допустим. Писатели – талантливые, заметные в советском ряду, не менее Распутина и Белова.

Это сегодня я задамся вопросом: а руслом русской ли литературы шла проза Трифонова, Маканина, Нагибина? И не найду ответа. Предположу, что они были писатели советские, в хорошем, народном, но – советского народа, смысле. А Распутин и Белов были писатели русские в советском периоде истории Русской литературы.

Так, не по «городской» и «деревенской» прозе шло естественное разделение литератур советского периода, а по миросозерцанию.

Какому миросозерцанию? – По русскому, естественно-русскому миросозерцанию и миросозерцанию интернациональному, советскому, скажем так. Уточним – естественно русское миросозерцание органично и с уважением воспринимает иные нации и народы, поэтому и советское, по многим основным критериям, русскому не противоречило и воспринималось русским вполне.

А в России еще и особенность – естественное русское миросозерцание, свойственно не только русскому народу, но каждому народу – жителю Русской земли (см. Энциклопедию «Слова о полку Игореве…» библиотека ФЭБ), каждой национальности. И любого традиционного вероисповедания – хоть мусульманства, хоть буддизма, хоть иудаизма, даже и – язычества, если оно в традициях народа, народности. Русский язык и русская земля (почва) общие у нас, поэтому и понятия о добре и зле, вере и неверии, справедливости и милосердии – не различаются принципиально у народов – жителей Русской земли. Поэтому, в силу общего миросозерцания, в силу общего ценностного состава души, и возможно добрососедство и труд каждого народа, направленный к величию и могуществу общего государства – хоть Российской Империи, хоть РСФСР, хоть сегодняшней РФ.

Подтвердим мысль о разделении литературы не по тематике «города» и «деревни», а по миросозерцанию на простом примере. Существуй объективно деревенская и городская проза, куда бы мы отнесли удивительного Юрия Казакова и что бы стали делать, например, с Лихоносовым?

 

Казаков писатель по всем параметрам – городской. Но миросозерцание, естественное русское миросозерцание, позволяет ему открыть, вдруг:

«Бунин после большого перерыва был издан у нас в 1956 году. Тогда я и прочел его впервые. Может быть, и не было бы такого потрясения, если бы лет за десять до этого не побывал летом в деревне, на севере Кировской области, где влюбился в эти стародавние избушки. Был я в ту пору двадцатилетним музыкантом и повлекся туда, обуреваемый охотничьей страстью. Вспоминаю, как я ходил-бродил там один с ружьем – наивный, юный, робкий. Никакого во мне неверия тогда не было, была только светлая юношеская вера в будущее (несколько лет спустя я от имени того арбатского мальчика и написал рассказ «Голубое и зеленое»).

Помню, как увидел я идущего по пашне мужика – с коробом на левом боку, с ремнем через правое плечо, – который бросал зерно так, что оно билось о край короба и рассыпалось веером. Мерно шагал он, и в шаг – вжик, вжик – летело зерно... По радио, в фильмах тогда все пели про комбайны, технику и так далее. А тут идет мужик в портках и босиком (ведь то был, кажется, 1947 год).

Об экономических проблемах сельского хозяйства я тогда не думал. И тем более я не думал, что стану писателем. Но мне захотелось внимательнее присмотреться к человеку с коробом. И вот, когда десять лет спустя я стал читать Бунина, мне все виделся этот босой мужик, серые избы, слышался вкус хлеба с мякиной».

 

Вот ведь чем привлек Казакова Бунин! Не литературой, не мастерством – жизнью, бытом, русским бытом в его неуничтожаемой ценности, красоте, первозданности, близости, что ли, к замыслу Творца о русском человеке. Бунин писал жизнь и человека, быт и историю души, и Казаков стал делать ровно это же. Казаков, читая Бунина, не литературу читал, не мастерством восхищался, он – русскую жизнь читал… В этом и есть главная Военная тайна (по Аркадию Петровичу Гайдару) Советского Союза – русская жизнь жила в нем – затаенная как дыхание и русский народ жил… не затаенно, не потаенно, жил как жил, но дышал затаенным дыханием русской жизни, и это было возможно, несмотря на все советское… И, думаю, это было главное, что понял из Ивана Бунина Юрий Казаков – «арбатский мальчик» в его автохарактеристике…

«Внимательнее присмотреться к человеку с коробом», – то есть к русскому человеку, прямо на самой земле, почве живущему, возделывающему эту почву. Отсюда ведь и Белов и Распутин, и вся русская литература советского периода – «внимательнее присмотреться»… И это антигосударственный характер?!

Нет. Напротив. Самый что ни на есть наигосударственнейший, в высшей степени то есть, характер.

Присмотреться к человеку и сказать правду о нем, о его болях и бедах, о его радостях. Сказать правду – это дело Государственное, дело созидающее, а не разрушающее.

Но чтобы было Созидание именно – и сама Власть в Государстве должна быть искренне заинтересована в улучшении жизни «человека с коробом». А иначе – да, закроют глаза на такую «ненужную» власти правду.

То есть – не «деревенщики» были антигосударственно настроены, нет, они говорили правду в заботе о человеке и в заботе о государстве, да только Государство само в таком уже было состоянии, что правда оказалась не востребованной, была названа разрушительной.

А само существо правды – созидательно. Правда не рушит. Правда созидает.

Подтверждаю мою мысль еще одним примером.

Что стало с Маканиным, например, поле того, как ушла из-под его писательских ног советская почва? – Ушел и Маканин, все, что им создано после советского, читать невозможно. Эта же история в поэзии – с Евтушенко. Исчезло советское – не стало Евтушенко. И здесь может быть целый ряд имен, казалось, в советское время состоявшихся как настоящие художники и вдруг потерявших – все.

Но эта печальная участь никак не затронула так называемых «деревенщиков». В миросозерцании они не потеряли ничего, они не были советскими, они были – русскими. Русскими и – остались. С ними остался и Дар Божий.

 

Следующая горькая мне цитата из интервью Проханова:

«И точно так же, как "Разгром", "Оптимистическая трагедия", "Как закалялась сталь", как Маяковский открывали советский проект, такие книги, как "Белые одежды", "Дети Арбата", "Архипелаг ГУЛАГ", "Пожар", "Печальный детектив", закрывали советский проект. Все эти книги – и левые, и правые, и демократические, и деревенские – закрывали советскую эру. И мне, человеку литературному, были видны процессы разрушения константы советского строя под напором этих тенденций. Было ещё много и других тенденций, например, национальные тенденции были очень сильны».

 

Как же так… как же это так?! Поставить «Пожар» Распутина в таком ряду? «Дети Арбата» – это безответственная беллетристика самого низкого пошиба. Говорю так, потом что Рыбаков – советский, но – писатель, вполне владеющий и мастерством, и словом. «Дети Арбата» – это безответственность относительно творческого уровня самого Рыбакова.

«Белые одежды» Дудинцева ничего не открывают и не закрывают, просто говорят правду об одном из периодов русской жизни советского периода, свидетельствуют о том, что у человека всегда есть возможность оставаться человеком. И да – за этот выбор приходится платить. – Что здесь антигосударственного?

«Печальный детектив» – это печаль о самом Астафьеве. Гордыня… но кто из нас свободен от нее – пусть первый бросит на Астафьева камень… Гордыня сбивает его природное – естественно-русское миросозерцание… и не этим началось, чуть раньше. Вся эта «ловля пескарей», вместо «Царь рыбы»… уже там – потеря любви, заглушающий любовь голос гордыни. В «Печальном детективе» много бытовой, сиюминутной правды, а правда художественная – так и не состоялась. Здесь грядущая трагедия Астафьева начинает набирать силу. О каком закрытии, какого проекта можно здесь говорить? Астафьев сам с собой здесь разобраться не может, до закрытий ли?

А вот огненный всполох Распутинского «Пожара» – он обжигает и жжет художественной правдой! Художественной правдой! А художественная правда не призвана разрушать или закрывать. Она призвана звучать и быть! – предупреждением, диагнозом. «Диагноз», так назовет Валентин Курбатов свою статью о последней (как горько это писать сейчас) повести Валентина Григорьевича Распутина «Дочь Ивана мать Ивана» (2003). – Диагноз. «Пожар» – это диагноз состояния общества и состояния государства. В диагнозе Распутина 1985 года – поровну и беспощадного определения болезни и личной человеческой боли, потому что русский писатель он не врач, не беспристрастный в высоком профессионализме доктор. Русский писатель – часть народного тела, и если тело смертельно больно, то может ли работать против болезни и смерти тела один из членов тела? Грубо звучит «тело народа», но – это тело. Так же как Православная Церковь – это Тело Христово. Так же и Русское Государство (даже и в советском его состоянии) – это Тело Народа.

Строки «Пожара» написаны кровью изболевшегося писательского сердца – кровью народа написаны строки «Пожара»…

Вчитаемся:

«Неуютный и неопрятный, и не городского и не деревенского, а бивуачного типа был этот поселок, словно кочевали с места на место, остановились переждать непогоду и отдохнуть, да так и застряли. Но застряли в ожидании – когда же последует команда двигаться дальше, и потому – не пуская глубоко корни, не охорашиваясь и не обустраиваясь с прицелом на детей и внуков, а лишь бы лето перелетовать, а потом и зиму перезимовать. Дети между тем рождались, вырастали и сами к этой поре заводили детей, рядом с живым становищем разрослось и другое, в которое откочевали навеки, а это – все как остановка, все как временное пристанище, откуда не сегодня завтра сниматься.

И, слыша по ночам работу электростанции, круглосуточно постукивающей машины, чудилось Ивану Петровичу, что это поселок, не глуша мотора, держит себя в постоянной готовности».

Прервемся в цитировании. Я сам в те годы не понял, не почувствовал того, о чем писал Распутин. Перелистал и отмахнулся от «Пожара». Думаю, не я один. Но вот Власть, Власть государственная, люди ее составляющие, почему от «Пожара» отмахнулись?

Ведь в строках Распутина пламя страшно гудит, гудит страшное пламя, полыхающего уже вовсю Пожара.

1985 год! – «застряли в ожидании – когда же последует команда двигаться дальше»; «чудилось Ивану Петровичу, что это поселок, не глуша мотора, держит себя в постоянной готовности» – говорит Распутин. И это же не публицистика, это художественная, то есть самого земного бытия, правда. Правда русской литературы – безошибочна.

1985 год – предел этого «держания себя в напряжении» исчерпывается, а «команда двигаться дальше» не следует.

Это же прямое свидетельство русской литературы, – предупреждение, диагноз. Меры не приняты. И «двигатель» идет разнос.

И в этом виноват русский писатель?!

Потрясающей глубины точность Валентина Распутина, прочтем дальше:

«В поссовете висела схема поселка: прямые улицы, детсад, школа, почта, контора леспромхоза и контора лесхоза, клуб, магазины, гараж, водокачка, пекарня – все, что полагается для нормальной жизни, все, как у людей. Улицы действительно были прямые и широкие, в свое время линию, по которой выстраивались избы, соблюдали строго. Но в том и остался весь порядок: эти широкие не по-деревенски улицы разбиты были тяжелой техникой до какого-то неземного беспорядка, летом лесовозы и трактора намешивали на них в ненастье грязь до черно-сметанной пены, которая тяжелыми волнами расходилась на стороны и волнами потом засыхала, превращаясь в каменные гряды, а для стариков – в неодолимые горы. Каждый год поссовет собирал по рублю со двора на тротуары, каждый год их настилали, но наступала весна, когда надо подвозить дрова, и от тротуаров, по которым волочили и на которые накатывали кряжи, оставались одни щепки. За лето наготовить новые не удосуживались, летом всем не до того, "тротуарная" бригада выходила под зиму, в девственно новом и редко тронутом чьим шагом виде лежали они три-четыре месяца под снегом до февраля, до марта – и опять бессмысленно гибли под гусеницами тракторов и тяжестью неразделанного леса. А часто на них, на остатках этих тротуарчиков в три доски, его и разделывали – и пилили, и кололи. И никакие ни указы, ни наказы не помогали».

1985 год! – Схема… От Советской власти осталась лишь схема. Задумано было и внешне выглядело – «все, что полагается для нормальной жизни, все, как у людей». На деле вся общественная и хозяйственная жизнь СССР повторяла то, о чем говорит Распутин. Вот – возможности русской прозы! Глубина символа – вровень самой жизни. Вот она – правда жизни, запечатленная художественной правдой.

Русские писатели, писатели русской литературы советского периода до конца со своим народом и со своим Государством остались.

Процитирую Василия Ивановича Белова, но процитирую в контексте родственных нашей теме размышлений Николая Дорошенко в его статье, посвященной юбилею Белова (2017 год).

Николай Дорошенко:

«И подводя итог, я повторюсь здесь в том, что заявленная в финале романа "Тихий Дон" шолоховская тревога за русского человека, такого, каким он является внутри себя, оказалась в основе позиции советских почвенников, что Почвой для почвенников являлся и сам Василий Иванович Белов, и что будь их тревога услышанной властью, история государства советского или даже и постсоветского могла бы вполне блистательно продолжиться.

Но, как известно, власть в лице Горбачева и его сподвижников, не найдя убедительных аргументов для спора с почвенниками, советский проект просто закрыла.

То есть противостояние нашим почвенникам со стороны власти оказалось даже и не политическим, а видовым – в самом что ни на есть зоологическом значении этого слова. А поскольку в межвидовых противостояниях всё подчиняется не убеждениям, а зову желудочного сока, то даже и писательской среде бывшие коммунисты-ортодоксы в постсоветский период все оказались сплошь антикоммунистами и русофобами, и даже создали свои, альтернативные Союзу писателей России, творческие организации.

И бесконечно родным по результатам этой межвидовой борьбы второй половины прошлого века остается для нас Василий Иванович Белов.

Соломоновым судом (это когда двум женщинам, каждая из которых претендовала быть матерью некоего ребенка, царь Соломон, дабы понять, кто из них является настоящей матерью, предложил разрубить ребенка пополам) судил себя Василий Иванович в самом конце своей творческой жизни. Вот его трагический приговор самому себе:

"Советская власть была нормальная власть, даже сталинская власть; и народ к ней приспособился. А потом началась ненормальная власть, которой народ просто не нужен. Советская власть была создана и Лениным, и Сталиным, и даже Троцким, всеми большевиками, и государство, надо признать, было создано мощное. Может быть, самое мощное за всю русскую историю. И вот его уже нет и не будет. Нет и советской власти. Я понимаю, что и я приложил руку к ее уничтожению своими писаниями, своими радикальными призывами. Надо признать. Я помню, как постоянно воевал с ней. И все мои друзья-писатели. И опять мне стыдно за свою деятельность: вроде и прав был в своих словах, но государство-то разрушили. И беда пришла еще большая. Как не стыдиться?"» (завершим словами Василия Белова цитату Николая Дорошенко).

Здесь два важнейших для нас состава: тезисы, точнее – смыслы, самого Дорошенко и слова Белова, чуть дальше по тексту они окажутся важнейшими для прояснения смыслов о взаимоотношении советской власти и русской («деревенской») литературы советского периода.

Запомним эти смыслы: «шолоховская тревога за русского человека, такого, каким он является внутри себя, оказалась в основе позиции советских почвенников (…) будь их тревога услышанной властью, история государства советского или даже и постсоветского могла бы вполне блистательно продолжиться» (Дорошенко). – Сравним, кстати, с Юрием Казаковым – «внимательнее присмотреться к человеку с коробом», а присмотришься, когда как – не полюбить, не пожалеть («полюби и жалей», Рубцов), как не тревожиться «за русского человека, каким он является внутри себя»; и свидетельство Белова – «Советская власть была нормальная власть, даже сталинская власть; и народ к ней приспособился».

Отметим еще, что сам Белов определяет свою и друзей-писателей работу, как в итоге – разрушительную: «Нет и советской власти. Я понимаю, что и я приложил руку к ее уничтожению своими писаниями, своими радикальными призывами. Надо признать. Я помню, как постоянно воевал с ней. И все мои друзья-писатели. И опять мне стыдно за свою деятельность: вроде и прав был в своих словах, но государство-то разрушили».

Выходит Проханов – прав. И с чем же тогда я спорю, за какие смыслы воюю?

Дело в том, что опорные (несущие) явления естественно-русского миросозерцания – Православие и Русская литература, осуществление этих понятий в жизни русского человека – есть дело не только человеческое, но и Божие.

Человек должен спрашивать с себя высшей мерой, для этого человеку свыше даны стыд и совесть. И мы видим, насколько совестлив Белов – он не щадит себя.

Но одно дело – необходимый спрос с себя за свои слова и поступки; другое дело – «Но как небо выше земли, так пути Мои выше путей ваших, и мысли Мои выше мыслей ваших» (Ис. 55:9).

Из этого вывод: если русский писатель живет и работает по совести, ищет правду бытия и воплощает ее в художественной правде текста, то содержание его трудов и его жизни может открывать гораздо большее, чем он сам, по-человечески, вкладывал в свое творчество, и иное от того, как он сам определял свою ответственность перед жизнью.

 

Продолжим «Пожар» Валентина Распутина:

«И голо, вызывающе открыто, слепо и стыло стоял поселок: редко в каком палисаднике теплила душу и глаз березка или рябинка. Те же самые люди, которые в своих старых деревнях, откуда они сюда съехались, и жизни не могли представить себе без зелени под окнами, здесь и палисадники не выставляли. И улица ревела и смотрела в стекла без всякой запинки. И тоже никакие постановления об озеленении толку не давали. Или уж верно: вырубая каждый год сотни гектаров тайги, распахивая налево и направо огромные просторы, не с руки и не с души прикрываться кустом черемухи от сквозного ветра и сквозного вида. Чем живем...

Одно слово: леспромхоз – промышленные заготовки леса. Этим многое из непорядка и неурядства в устройстве и объяснялось. Лес вырубать – не хлеб сеять, когда одни и те же работы и заботы из сезона в сезон повторяются, и сколько ни живи, все будет для хлеборобного дела мало».

Вновь сквозной символ. 1985 год. – Нечем «душу теплить» было человеку, хоть русскому, хоть советскому. А то, чем и можно было бы теплить, – «не с души» было, не спасало уже, спасти не могло.

«Хлебородное дело» – и в прямом смысле, и в глубочайшем бытийном символе было утеряно Советским государством.

А ведь не поздно было еще в 1985 году, не после времени Распутин «очнулся», нет, самое время ухватил – начало Пожара.

Не прочли, не поняли, а те, кто понял, своей свободой выбора по-своему распорядились.

Я сознательно не хожу сейчас в жизненные бытийные глубины повести Валентина Распутина. Перечитайте, это потрясающая душу проза, все глубины которой только сейчас проявляются. Могли бы проявляться, да мы – общество – читать и понимать, думать разучились.

Главное свидетельство «Пожара» – русский советский человек потерял себя, опору потерял в себе. Русскому советскому человеку нечем стало жить в своем советском государстве.

 

И опять Распутин, «Пожар»:

«Если бы удалось между добром и злом провести черту, то вышло бы, что часть людей эту черту переступила, а часть еще нет, но все направлены в одну сторону – к добру. И с каждым поколением число переступивших увеличивается.

Что затем произошло, понять нельзя. Кто напугал их, уже переступивших черту и вкусивших добра, почему они повернули назад? Не сразу и не валом, но повернули. Движение через черту делалось двусторонним, люди принялись прогуливаться туда и обратно, по-приятельски пристраиваясь то к одной компании, то к другой, и растерли, затоптали разделяющую границу. Добро и зло перемешались. Добро в чистом виде превратилось в слабость, зло – в силу.

(…)

В долгих и обрывистых раздумьях перебирая жизнь во всем ее распахе и обороте, пришел Иван Петрович к одному итогу. Чтобы человеку чувствовать себя в жизни сносно, нужно быть дома. Вот: дома. Поперед всего – дома, а не на постое, в себе, в своем собственном внутреннем хозяйстве, где все имеет определенное, издавна заведенное место и службу. Затем дома – в избе, на квартире, откуда с одной стороны уходишь на работу, и с другой – в себя. И дома – на родной земле.

И нигде не получалось у него быть дома. На земле – что не затоплено, то опорожнено лесозаготовками, и ни заботы этой земле, ни привета. В себе полный тарарам, как на разбитом и переворошенном возу. А коль нет приюта ни там, ни там, не будет его, как ни старайся, и посредине».

Вот здесь и повторим тезис Николая Дорошенко: «шолоховская тревога за русского человека, такого, каким он является внутри себя, оказалась в основе позиции советских почвенников (…) будь их тревога услышанной властью, история государства советского или даже и постсоветского могла бы вполне блистательно продолжиться».

«Добро и зло перемешались», «В себе полный тарарам, как на разбитом и переворошенном возу» – вот где настоящий пожар по Распутину.

И Распутин же и русская литература в этом виноваты?!

Нет. Слова и дела Распутина – это гражданский подвиг писателя, сына своего народа и гражданина своего государства.

Все дело в том, что естественное миросозерцание русского человека, жителя Русской земли, – его традиционные ценностные представления о добре и зле, правде и лжи, стыде и бесстыдстве, совести и бессовестности, справедливости и милосердии – должно находить опору, воспитываться (от питать, питание) естественными для русской души проявлениями окружающего мира, и бытия и быта – укладом (важнейшее понятие!) жизни.

Не находя питания для воспитывания, восполнения себя душа русского человека изнемогает, как тот мотор в «Пожаре» – «держит себя в постоянной готовности», в напряжении, и теряет себя, и тогда наступает – «в себе полный тарарам, как на разбитом и переворошенном возу».

Вот о чем сказал Распутин в 1985 году, вот о чем предупредил.

Государственная политика, внутренняя политика государства – лежит в основе трагедии, произошедшей с русским советским человеком. И, как в зеркале, отраженной в прозе Распутина.

В государстве, в Советском государстве с шестидесятых годов, с «оттепели» так называемой, – шла атака на «русское», по всем его критериям, составляющим русское, естественно-русское миросозерцание жителя русской земли, оно сохранялось еще и в Советском периоде и советский период тем и жив был, что стояло «советское» на «русском».

Валентин Распутин не один ведь был русский писатель, писатель русской литературы.

 

Письмо Михаила Александровича Шолохова в ЦК КПСС. Вчитаемся:

«1978. Письмо Михаила Шолохова Брежневу.

4 марта 1978 г.

Генеральному секретарю ЦК КПСС Председателю Президиума Верховного Совета Союза ССР товарищу Леониду Ильичу Брежневу.

Дорогой Леонид Ильич!

Одним из главных объектов идеологического наступления врагов социализма является в настоящее время русская культура, которая представляет историческую основу, главное богатство социалистической культуры нашей страны. Принижая роль русской культуры в историческом духовном процессе, искажая ее высокие гуманистические принципы, отказывая ей в прогрессивности и творческой самобытности, враги социализма тем самым пытаются опорочить русский народ как главную интернациональную силу советского многонационального государства, показать его духовно немощным, неспособным к интеллектуальному творчеству. Не только пропагандируется идея духовного вырождения нации, но и усиливаются попытки создать для этого благоприятные условия.

И все это делается ради того, чтобы, во-первых, доказать, что социализм в нашей стране – это, якобы, социализм «с нечеловеческим лицом», созданный варварами и для варваров, и, во-вторых, что этот социализм не имеет будущности, так как его гибель предопределена национальной неполноценностью русского народа – ведущей силы Советского государства.

Особенно яростно, активно ведет атаку на русскую культуру мировой сионизм, как зарубежный, так и внутренний. Широко практикуется протаскивание через кино, телевидение и печать антирусских идей, порочащих нашу историю и культуру, противопоставление русского социалистическому. Симптоматично в этом смысле появление на советском экране фильма А.Митты «Как царь Петр арапа женил», в котором открыто унижается достоинство русской нации, оплевываются прогрессивные начинания Петра I, осмеиваются русская история и наш народ. До сих пор многие темы, посвященные нашему национальному прошлому, остаются запретными. Чрезвычайно трудно, а часто невозможно устроить выставку русского художника патриотического направления, работающего в традициях русской реалистической школы. В то же время одна за одной организуются массовые выставки так называемого «авангарда», который не имеет ничего общего с традициями русской культуры, с ее патриотическим пафосом. Несмотря на правительственные постановления, продолжается уничтожение русских архитектурных памятников. Реставрация памятников русской архитектуры ведется крайне медленно и очень часто с сознательным искажением их изначального облика.

В свете всего сказанного становится очевидной необходимость еще раз поставить вопрос о более активной защите русской национальной культуры от антипатриотических, антисоциалистических сил, правильном освещении ее истории в печати, кино и телевидении, раскрытии ее прогрессивного характера, исторической роли в создании, укреплении и развитии русского государства. Безотлагательным вопросом является создание журнала, посвященного проблемам национальной русской культуры («Русская культура»). Подобные журналы издаются во всех союзных республиках, кроме РСФСР.

Надо рассмотреть вопрос о создании музея русского быта. Для более широкого и детального рассмотрения всего комплекса вопросов русской культуры следовало бы, как представляется, создать авторитетную комиссию, состоящую из видных деятелей русской культуры, писателей, художников, архитекторов, поэтов, представителей Министерства культуры Российской Федерации, ученых – историков, филологов, философов, экономистов, социологов, которая должна разработать соответствующие рекомендации и план конкретной работы, рассчитанной на ряд лет.

Дорогой Леонид Ильич! Вы многое сделали для разработки конкретного плана подъема экономики нечерноземной зоны Российской Федерации, то есть тех районов, которые составляют изначальное историческое ядро России. Приятно отметить, что этот план встретил всеобщее одобрение и в настоящее время успешно претворяется в жизнь.

Деятели русской культуры, весь советский народ были бы Вам бесконечно благодарны за конструктивные усилия, направленные на защиту и дальнейшее развитие великого духовного богатства русского народа, являющегося великим завоеванием социализма, всего человечества.

С глубоким уважением М.Шолохов.

Впервые: «Шпион», 1994. № 1. С. 12-14 (факсимиле оригинала).

Печатается по подлиннику (машинопись с подписью Шолохова: РГАСПИ <ЦХСД>, ф. 5, оп. 25, д. 96). К письму приложена резолюция: «Секретариату ЦК. Прошу рассмотреть с последующим рассмотрением на ПБ <Политбюро>. 14/III 78 г. Л. Брежнев». (Цитируется по электронной библиотеке ФЭБ.)

 

Резолюция Брежнева – «рассмотреть с последующим рассмотрением на ПБ <Политбюро>». И ведь не рассмотрели. Но русская литература свой государственный, свой созидательный, свой – свидетельствовать правду – долг, выполнила полностью.

«Атака на русское» по Шолохову – это атака на «советское». Вот, где зерно истины. Советское стояло и держалось на русском, живо было советское только тем, что русское миросозерцание смирилось с советским, восприняло его, как и ущербное, но свое. По точному чувству Белова народ к советской власти – приспособился. Шолохов более категоричен: «И все это делается ради того, чтобы, во-первых, доказать, что социализм в нашей стране – это, якобы, социализм «с нечеловеческим лицом», созданный варварами и для варваров, и, во-вторых, что этот социализм не имеет будущности, так как его гибель предопределена национальной неполноценностью русского народа — ведущей силы Советского государства».

Важнее важного обратить внимание на то, что Шолохов настаивает не только на укреплении русской составляющей в советской культуре. Нет. Мысль Шолохова глубже, почвенней: «Надо рассмотреть вопрос о создании музея русского быта (…) создать авторитетную комиссию, состоящую из видных деятелей русской культуры, писателей, художников, архитекторов, поэтов, представителей Министерства культуры Российской Федерации, ученых – историков, филологов, философов, экономистов, социологов, которая должна разработать соответствующие рекомендации и план конкретной работы, рассчитанной на ряд лет».

Музей русского быта; комиссия с участием ученых – социологов, экономистов; план конкретной работы. Шолохов говорит не только об интеллектуальном, он говорит об устроении быта, укреплении уклада русской жизни.

 

Не случайно не только письмо Шолохова, но и его вопрос: «Когда там, по вашим учебникам, Гражданская закончилась? В двадцатом? – спрашивал младшего сына Михаила. – Нет, милый, она и сейчас еще идет. Средства только иные. И не думаю, что скоро кончится».

Но – не советское воевало с русским… не советское… советское и русское с одной стороны были. Советское на русском стояло. И били и били в русское именно.

Но воюя против русского, обличители рубили сук, на котором сидели. И вот, когда уже затрещал «сук» и вспыхнул, еще и тогда не сдалась русская литература, не отступилась. Еще и тогда русская литература жила, потому что надо было жить – «надо было жить и исполнять свои обязанности» (Фадеев, «Разгром»). Повесть Распутина тому свидетель.

Это все очень важно понимать и сегодня. «Либералам» бы, так называемым, надо понять: Даже и та, хилая сегодняшняя государственная конструкция, позволяющая вам, господа либералы, не худо и не бедно существовать, и добивать израненное, чудом под спудом выживающее русское, – хилая конструкция сегодняшнего государства, она все так же, как и в советское время, стоит и держится исключительно тем, что живо русское, а русское сегодня – едва живо, выживает – под спудом.

Опомнитесь, один раз (нынешнее поколение) вы это уже проходили: потеря русского – это потеря самой возможности жить.

Да – Русское неуничтожимо. Не может быть уничтожено на Русской земле, как бы Русская земля ни называлась – Российская Империя, РСФСР, РФ.

Но восстановление русского в его естественных на Русской земле правах – это всегда великие страдания и великие жертвы с обеих гражданских сторон. Я понимаю, вам, «либералам», не жаль русского народа… Себя пожалейте… Каких вам еще уроков?!

А «Разгром» Фадеева и «Как закалялась сталь» Островского – они тоже не открывали никаких проектов. Они, как и должно русской литературе, – зеркально отражали время, состояние человека и общества. Да – русской литературе. Все это нормальная, настоящая русская литература; Гайдар, кстати, тоже. А вот прочесть эти произведения как произведения русской литературы – это задача важнейшая, в том-то и дело, что на сегодня важнейшая задача.

И о Солженицыне. Да, «Архипелаг» целил и бил в советское государство. И это, кстати, меньшая беда была, чем атака на русское. Но что мог один Солженицын сам по себе? Достаточно было массовым тиражом издать… и – все бы это кануло в Лету. Но кто-то в государственных верхах своими действиями и, думаю, – осознанно, создал Солженицыну и имя, и славу, и ореол.

Еще о Солженицыне… В совокупности всего сделанного им он все-таки – русский писатель, писатель русской литературы… чуть было не погубленный гордыней… той же самой гордыней, которой был погублен дар Астафьева.

Но Солженицын, в моем понимании, сумел выбраться из-под обвала гордыни, исполнить свой писательский, русского писателя, долг.

Да, у меня есть личные, в литературе, счеты к Солженицыну – его тон, не содержание даже, а сам тон, которым он говорит о Твардовском, так говорить недопустимо; его участие в грязной игре против авторства «Тихого Дона»…

Но есть и его труд «Двести лет вместе», где, кстати, в двадцать пятой главе второй части убедительно и аргументировано показана атака не столько «на советское», сколько – «на русское» в шестидесятых-семидесятых годах… Труд Солженицына замолчен полностью; труд, после которого ему был закрыт доступ на телевидение. Почему молчат либералы – понятно. Но почему молчат патриоты? Ау, патриоты, вопрос к вам.

Так же недавно вместе с интервью Александра Проханова прочел диалог Фурсова и Делягина о книге, посвященной Солженицыну, правдивой, по их словам, книге. Оба – люди ученые, люди мыслящие, неравнодушные к судьбам народа и государства. Но как только они ни обсудили Солженицына, а о книге «Двести лет вместе» – ни слова, почему?

Думаю, для самого Солженицына «Архипелаг» лежал на одной чаше весов его совести, тяжело лежал и долго. «Двести лет вместе» легли на вторую чашу. Уравновесили ли? – не знаю. Но, судя по глухому молчанию, сопоставимому с шумом и треском о «ГУЛАГЕ», – уравновесили и более чем.

Еще Солженицын, единственный в своем заметном литературном статусе, заступился за русскую литературу, русскую поэзию; заступился и тщательно, скрупулезно, аргументировано – обозначил действительное место Бродского – вне русской поэзии, вне русской литературы.

В меньшей степени по масштабам, но тоже его гражданский поступок – объективная статья о творческих возможностях Давида Самойлова – невысоких весьма.

Это работа Солженицына русскому миросозерцанию, и умалчивание о ней с обеих – вот что поразительно! – сторон есть лучшее свидетельство ее подлинности.

«Архипелаг» изучают в школе… Что ж, включите в программу и «Двести лет вместе» и статью о Бродском.

Так что – да, Солженицын закрывал советский проект, но он пытался воскресить и русский проект, среди кромешного обвала «девяностых».

 

И еще спешу «успокоить» (без иронии) Александра Зиновьева с его выстраданным до афористичности: «Метили в коммунизм – а попали в Россию». Важна не афористичность, но аргументация Зиновьева: «Я считаю ту систему ценностей, которую стремились привить моему поколению, высшей из всего того, что знала история. Другое дело, что ее восприняло не так уж много людей. Ее вообще не так-то просто было принять практически. В этом – одна из причин ее краха. Она не стала массовой и практически работающей. Но я лично принял ее и верен ей до конца жизни» (Завтра. – 1993. – № 2). Говоря о системе ценностей, Зиновьев говорит о «советском», но не об идеологии, а скорее о традиции: «Я, например, считал и считаю советский период русской истории не перерывом исторической традиции, а ее продолжением». И еще: «Идеальным коммунистом мы считали тогда человека, живущего и трудящегося во имя интересов коллектива и всей страны, готового жертвовать ради своего народа всем личным, довольствующегося малым, не стремившегося к собственности и карьере и т.д.». Все это, несмотря на то, что является сущностной характеристикой советского, не противоречит русской традиции, не противоречит русскому миросозерцанию.

Да. Система ценностей. – Можно было сколько угодно и с любой точностью и силой не только целить, но и – бить в коммунизм: советскому, стоявшему на русском, это было нестрашно.

Советскому, стоявшему на русском, вообще ничего было нестрашно! Это оно – советское, стоящее на русском, победило в Великой Отечественной войне. И подтверждением тому не только тост Сталина за великий русский народ и его вклад в Победу. Но возвращение Патриаршества Русской Церкви в разгар войны, когда еще ничего решено не было. И после Победы – что тост – лампады были затеплены вновь в Троице-Сергиевой Лавре! А эти лампады, по-Ключевскому, символ жизни самой России. И об этом говорит Бунин в речи «Миссия русской эмиграции»: «Лампады погашены – России больше нет». Есть! – ответила Советская Россия, затеплив в 1946 году лампады у преподобного Сергия. И это оно – советское, стоящее на русском, – по ниточке словно прокрутило над земным шаром Юрия Алексеевича Гагарина.

Целить и бить в советское, поэтому было бесполезно и даже – смешно.

Но – было выбито естественное русское миросозерцание. Сначала во внешней жизни были выбиты проявления его, а потом сломалась и русская душа.

«Жизнь села и деревни давно требует ответа на главный вопрос – как случилось и где та точка излома, что наш человеческий мир потерял экономические и нравственные устои, оказался в тупике? Выходить из этого тупика надо и, думается, что говорить о наших заботах следует более широко, не отказывая в праве голоса и самой жизни, какой мы её видели и видим вокруг себя…» – это 1988 год из письма моего отца, Ивана Смоленцева (1935-1993), главному редактору журнала «Москва» Михаилу Алексееву. Иван Смоленцев – автор трех поэтических сборников, и двадцати семи изобретений (Авторские свидетельства Комитета по делам изобретений СССР); в 1986 году он вернулся на малую Родину в село Косолапово Марий Эл:

Возрождать время – дом и сад

И село поднимать средь пашен

В поднебесии пусть парят

Купола храмов, прежних краше.

Возрождать и вернулся. Возглавил лабораторию механизации сельского хозяйства в родном селе. По собственному проекту построил две плотины (не запруды, настоящие гидротехнические сооружения, проект их также удостоверен Авторским свидетельством, правда, пришло оно после его ухода) на реках своего детства Буй и Лаж. Пруд – как красота, как опора не столько взору, сколько душе человеческой. Так он пытался выправить нравственный излом в жизни родного села. В свободные от строительства часы читал Чаянова, писал бесчисленные статьи о современном состоянии села, о путях врачевания нравственного и экономического излома. Центральная печать не обращала внимания. И не только статьи, стихи, плотины, но и десяток устройств и приспособлений для облегчения труда крестьянина, животновода – созданы, разработаны, внедрены им за эти семь лет на родной земле. И отец же сказал мне, году в 89-90-м: «Народа больше нет. Я думал, остались еще силы, надо только поддержать, вдохновить, обратить к жизни. Но – нет, все уничтожено в человеке, в народе». Пожалуй, это открытие и надорвало недюжинные русские жизненные силы отца. С лета 92 года тяжело болел, но продолжал заканчивать строительство второй своей плотины, осенью слег окончательно, но сначала – плотину закончил. В феврале 93-го – лег в родную землю, на сельское кладбище, под православный русский крест.

Сама государственная власть другие – от тревоги и заботы о человеке и народе – выбирала ориентиры.

«Архаровцы» (по Распутину), архаровцы всех мастей, в том числе, архаровцы интеллектуальные стали править жизнь, взяли силу.

И «пожар» архаровцам был на руку, они сами его и устроили.

Но неужели… если советскому, стоящему до поры на русском, не страшна была интеллектуальная атака, то как же было обрушено русское?..

Русское было обрушено не интеллектуальными атаками, а внутренней политикой государства, либо недальновидной, безграмотной, либо сознательно способствующей разрушению традиционного уклада русской (даже и в советском – все еще русской) жизни. Вот где письмо Шолохова следует вспомнить в 78 году – не поздно еще было исправить, уврачевать трещины русской советской жизни. Далее мы утвердим обозначенную логику.

 

Следующий, в моем понимании, вновь, дискуссионный тезис Проханова:

«Говорят, что у нас нет идеологии. Но она есть. И её может высказать только писатель: он может вычерпать её из сегодняшней турбулентной действительности, может её нащупать, найти ей название, слова; может своей интуицией проникать в сущность явлений. Если государство поймёт, что это так, то возможно появление литературных площадок, которые так или иначе идеологически выходили бы на государственные константы».

 

Писатель может вычерпать… здесь ключ ко всему… ко всей моей полемике с тезисами Александра Проханова и моем соработничестве с его смыслами.

Ни из какой «турбулентной действительности» ничего кроме самой «турбулентности» вычерпать нельзя – «полный тарарам, как на разбитом и переворошенном возу» (Распутин «Пожар»), – это и есть турбулентная действительность и в мире и в душе человека.

Но Проханов прав в том, что, с уточнением: в нашем, именно в нашем, случае – не просто писатель, а лишь русский писатель – может и впрямь идеологию «нащупать, найти ей название, слова; может своей интуицией проникать в сущность явлений».

Только черпать надо из глубин русского народного самосознания.

Кратко аргументирую, с опорой на критическую мысль Юрия Селезнева.

 «Истинная дерзость художника – не в произвольном «мне так хочется», но в открывании истины, по тем или иным причинам еще не осознанной народом, но уже рожденной, уже существующей и потому услышанной чутким художником» (Селезнев, «О чем спор?», 1977).

И еще – «Литература, если это истинная литература, как мы уже говорили, – всегда результат и показатель творческих, духовных возможностей целого народа (…) подлинный поэт всегда отражает общенародное состояние и даже состояние мира в целом, ибо поэту дано видеть «глазами своего народа» и, следственно, – быть его «устами» (Селезнев, «Ответственность» («Критика как мировоззрение»), 1979).

Поэтому первое дело – это не «создание литературных площадок, которые так или иначе идеологически выходили бы на государственные константы».

В современной турбулентности и путанице смыслов, потере культуры и традиции – никакие площадки не спасут.

Начало русской литературы, исток ее – русский народ, житель Русской земли. Поэтому, дайте возможность жить и быть и осуществляться – не только в культуре, но и в быту – русскому миросозерцанию. Тогда выход на государственные константы осуществится сам собой. Вот первейшая задача Государства, в том числе либералов, оккупировавших сегодня весь культурный, государственный именно, формат – культурный формат государства.

Повторю, если только естественно-русское миросозерцание получит сегодня опору в видимом формате общественной жизни, скажется на устроении быта современного человека, современной семьи – «государственные константы» откроются сами собой.

Но и но! Дело не в интеллектуальных опорах. Единственная и естественная опора миросозерцания – это быт, это уклад жизни.

А иначе… ведь «проект РФ» не ближе ли сегодня к своему завершению, чем был проект советский в 1985 году? Я думаю – ближе.

А если бы в 1985 году вспомнили о письме Шолохова в ЦК, соотнесли бы его содержание с содержанием «Пожара» Распутина – история могла бы идти иначе, не только история России, мировая история, сегодняшний день человечества мог быть иным.

И завершая мои возражения, а на самом деле собеседование, конечно, с тезисами Александра Проханова об антигосударственном характере литературы, скажу и о Русской литературе. Это ведь от нее, Великой и неповторимой Русской литературы – в прямом смысле этих слов, – и проза Распутина и Белова. И удержание Государственных позиций от своего возникновения: от «Слова о полку Игореве…» и от Пушкина, и до сего дня.

Да, до сего дня. Союз писателей России – единственная крупная творческая организация, поддержавшая возвращение Крыма в Россию, надрывающая сердце свое общей с Донбассом болью. Сегодня, правда, уже творческая организация, ассоциированная со всем писательским сообществом. Лишь бы ассоциация ассимиляцией не обернулась, хотя объединение творческих союзов необходимо, но должно быть на природной все-таки для русского письменного творчества почве русской литературы, ее ценностном составе, миросозерцании, то и есть.

В самой русской литературе и открывается в существе логика взаимопроникновения литературного и государственного в русской жизни.

 

Вновь, горькая моему сердцу, цитата из Проханова:

«В русской литературе очень сильна протестная волна, если говорить языком грубым – антигосударственная волна. Русские писатели часто были противниками власти, противниками государства настолько, что это, в конце концов, стало хорошим тоном».

 

«Протестная волна»… а протестная ли… волна ли? Вот мы и подошли к существу понимания вопроса – что есть Русская литература, жива ли она протестом или питает ее что-то иное?

Взгляд на русскую литературу как на протест – это советский взгляд. Ничего плохого в нем нет. Просто – это взгляд поверхностный, существа русской литературы не затрагивающий.

То, что мнится протестом, есть следствие основного состава и основного дела русской литературы: Говорить, свидетельствовать Правду. Правду – о жизни, о человеке, о мире.

Любовь к человеку и правда о человеке – высшие ценности русской литературы.

Это очень важно и – важнейшее: не Правда как таковая, а Любовь и Правда.

В правде и сокрыта видимость протеста. По Владимиру Далю: «Протест м. гласное заявление несогласия своего, оглашаемое возражение, опровержение, заявление о незаконности какого дела, непризнание, отрицание…».

Вот в чем получается дело! Правда явленная, оглашенная, произнесенная внешне очень похожа на «протест» в трактовке Даля. Так как правда часто оказывается – «не согласна» с существующим порядком вещей, она воспринимается как возражение противу принятых (кем?! – государством, обществом) правил, самим явлением своим обличает незаконность каких-либо дел.

Но! Правда – протестом не является, это было бы слишком мелко для Правды.

Антигосударственно ли «Слово о полку Игореве…»? Напротив, характер его – созидательный, государственно-созидательный.

Александр Сергеевич Пушкин усваивает русской литературе государственный характер. Восстанавливая тем самым временной «разрыв» меж культурой «Слова…» и «золотым» так называемым веком, Пушкинским, вообще-то, веком русской литературы. Миросозерцание общее «Слова о полку…» и Пушкина – естественно-русское миросозерцание жителя Русской земли.

«История пугачевского бунта»…

«Нет зла без добра: Пугачевский бунт доказал правительству необходимость многих перемен, и в 1775 году последовало новое учреждение губерниям. Государственная власть была сосредоточена; губернии, слишком пространные, разделились; сообщение всех частей государства сделалось быстрее, etc», – это антигосударственник пишет?

Если правительство не воспринимает необходимость перемен из Слова Русской литературы, приходится правительству воспринимать необходимость перемен из «пожаров» русской жизни, жизни народа.

 «Смерть Поэта» Михаила Юрьевича Лермонтова – это антигосударственное стихотворение? Нет – это Правда о гибели Поэта, воплощенная в Правду художественную.

Здесь на самом деле важнейший критерий русской литературы самозащита ее от случайного. – В художественную правду может быть воплощена только подлинная Правда быта и бытия, Любовь и Правда.

Ложь невозможно воплотить в художественную правду, художество не состоится.

В русской литературе все, что достигает уровня художественной правды, свидетельствует, тем самым, правду события, правду слова писателя.

Вот эти навязшие в цитировании «мундиры голубые», да даже если это Лермонтов писал… Почему мы, толпа читателей, отказываем поэту в естественном человеческом чувстве – отчаянья? Наша русская действительность богатую пищу дает такому чувству. Однако не этим чувством жива русская литература. А любовью. И – велика ли художественная правда этих строк, сопоставима ли с художественной правдой «Бородина», например. Ясно, что – нет. Здесь просто чувство, настроение, минута уныния и отчаянья о государстве, о власти, об установленном порядке вещей. И эти «минуты» они свойственны любому человеку, любому, каждому человеку свойственны. И чем горячее любовь к Отечеству, тем – безысходнее эти минуты.

 

А Лев Толстой был ли антигосударственником?! – «Для того чтобы положение людей стало лучше, надо, чтобы сами люди стали лучше. Это такой же труизм, как-то, что для того, чтобы нагрелся сосуд воды, надо, чтобы все капли ее нагрелись. Для того же, чтобы люди становились лучше, надо, чтобы они все больше и больше обращали внимание на себя, на свою внутреннюю жизнь».

Внутренняя жизнь… Вновь вспоминается здесь «Пожар» – «В себе полный тарарам, как на разбитом и переворошенном возу». Чем хороша русская литература – открыта для понимания, ценностный состав (миросозерцание) один, независимо от времени. Русло Русской литературы – есть русло Русской жизни.

И очень важно! когда русская жизнь уходит от своего естественного русла, то какое-то время русская литература была в состоянии удерживать критерии (русло) естественного для жителя Русской земли миросозерцания. Тем самым в эпохи испытаний – русская литература работает возвращению русской жизни в естественное русло.

Валентин Распутин:

«И это у нас, где литература еще совсем недавно была ходатаем даже по мирским делам народа, понимая справедливость как правду, а беззаконие – как неправду, с которой нельзя мириться. В мрачные времена безбожия литература в помощь гонимой церкви теплила в народе свет упования небесного и не позволяла душам зарасти скверной. Из книг звонили колокола и звучали обрядовые колокольцы, в них не умолкало эпическое движение жизни, с непременностью художественных азов звучали заповеди Христовы, и такой красоты растекались закаты над родной землей, что плакала и ликовала от восторга читательская душа: Он есмь…» («В поисках берега», Речь, произнесенная при вручении премии Солженицына, 4 мая 2000 г.).

Одна из несущих опор русского в советском была русская литература. И прямо по завету Толстого – «не позволяла душам зарасти скверной», помогала людям «быть лучше».

Да, а Толстой в цитате выше, и Распутин, вслед за Толстым, – прямо-таки и антигосударственники, и революционеры, и разрушители, да какие еще?!

Смешно, но главный упрек Толстому мы ставим словами Ленина: Лев Толстой как зеркало русской революции. Общее привычное толкование: дескать, революционер Толстой плоть от плоти предвестник и подготовитель революции русской.

А ведь Ленин прав. Ленин точен литературоведчески. Да мы, читатели, смысл не улавливаем.

Повторяем точнейшую характеристику как главный упрек Толстому – он-де, зеркало русской революции. Клеймим и не задумываемся, не то что над смыслами жизни и литературы, даже над словами Ленина не задумываемся. А Ленин был читатель и осмыслитель русской литературы – тенденциозный осмыслитель, и поэтому очень внимательный читатель. В его определении значения Толстого для русской революции – все очень точно определено. Но в чем вина Толстого? Вина Толстого это – вина зеркала?

Зеркало! Зеркало – вот где главный смысл.

«Зеркало» – есть ключевое понятие к пониманию существа Русской литературы. Русская литература – отражала (в художественном воскрешении) действительность. Нестроения русской жизни, отраженные в Русской литературе, видели и власть и революционеры. Революционеры усиливали противоречия (не Толстого, а русской жизни) до «кричащих», если бы власть, здравые силы общества с таким же усердием трудились над уврачеванием противоречий русской жизни – каких бы бед можно было избежать? Но – опять по Далю: «Не на зеркало съ пеньми, коли рожа крива!» – «пеняли» (и – до сих пор!) на зеркало, на отражение.

Иван Бунин: «Из Иеремии, – все утро читал Библию. Изумительно. И особенно слова: «И народ Мой любит это... вот Я приведу на народ сей пагубу, плод помыслов их». Потом читал корректуру своей «Деревни» … А «Деревня» вещь все-таки необыкновенная. Но доступна только знающим Россию. А кто ее знает?»

Библия – есть зеркало идеальное, зеркало человечества. Русская литература – зеркало России, русской жизни. Но речь, конечно не о простом отражении, отражение реалий в художественной концентрации лишь одно из свойств воскрешенной действительности. Об этом Николай Ге в статье о Белинском: «Под «живым» созданием здесь подразумевается не персонаж, а целое самого произведения, которое несводимо ни к простому отражению жизни, ни к чувству и мысли автора. Оно – новая органическая цельность и эмоционального и интеллектуального постижения действительности в произведении… И потому поэт созерцает идею «не разумом, не рассудком, не чувством и не какою-либо одною способностью своей души», но всею полнотою и целостью своего нравственного бытия».

Созерцает и отражает – «всею полнотою и целостью своего нравственного бытия»! И «Деревня» Бунина – не случайна в этом ряду. Есть и упрек Бунину, его «Деревне» и русской литературе начала двадцатого века. Вроде бы достаточно прочитать это и становится понятно: так жить нельзя. – Хорошо! Если «так жить нельзя», так не дожидайтесь революционных изменений, трудитесь над тем, чтобы «люди стали лучше».

Про Зеркало не Ленин придумал.

Николай Васильевич Гоголь взял эпиграфом к «Ревизору» (1841): «На зеркало неча пенять, коли рожа крива. Народная пословица».

Но всего точнее и символичнее, и – правдивее – «зеркальце» Пушкина.

Ей в приданое дано

Было зеркальце одно;

Свойство зеркальце имело:

Говорить оно умело.

(«Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях»)

Русская литература – в Пушкинском, умеющем говорить зеркальце обретает прямой символ.

«Свет мой, зеркальце скажи,

Да всю правду доложи:

Я ль на свете всех милее,

Всех румяней и белее?».

Зеркальце не просто говорить умеет. Зеркальце умеет говорить – Правду. И от зеркальца и требуется говорить именно – Правду.

Да – зеркальце, умеющее говорить правду, – это и есть русская литература.

И все хорошо до тех пор, пока эта зеркальная правда радует – взор, слух и сердце царицы. Отметим еще Пушкинскую точность: царица хозяйка, но не первоначальная собственница зеркальца, зеркальце дано ей лишь «в приданное». Здесь за царицей читается второй состав символа – Власть.

И что происходит, когда Правда вдруг не оправдывает ожиданий?

Как царица отпрыгнет.

Да как ручку замахнет,

Да по зеркальцу как хлопнет.

Каблучком-то как притопнет!..

«Ах ты, мерзкое стекло!

Это врешь ты мне назло.

Как тягаться ей со мною?

Я, в ней дурь-то успокою».

Да уж… вот он – антигосударственный характер русской литературы… Мерзкое стекло… что тут еще добавить.

Но Пушкин… Пушкин. Потрясающая – бытийная – глубина и точность смыслов. – Царица понимает, что зеркальце сказало ей – действительную Правду, зеркальце не лжет и царица это понимает, отсюда и ее, царицы, дальнейшие действия.

Так и письмо Шолохова, и статьи Селезнева, и «Пожар» Распутина. Власть все поняла, понимала все. Но удостоверилась «Пожаром»… и как с цепи сорвалась – добивать остатки русского миросозерцания и уклада русской советской жизни.

Отравленное яблочко Перестройки получил житель Русской земли…

И… И, я думаю, – не умер все-таки, но уснул по-Пушкински, по-Некрасовски – уснул… и спит до сих пор – народ, житель Русской земли.

 

Зеркало – просто отражает, говорит правду.

А правда нам, обществу, не по нраву. Вот и бьем мы зеркало… Зеркало русской литературы бьем… За что же мы бьем его? Да за то, что рожа нашей действительности (общественной жизни) кривая, а зеркало русской литературы лишь честно неприглядность эту отражает.

Но проще же – зеркало разбить, чем потрудиться над изменением действительности, направленной к тому, «чтобы жизнь людей стала лучше», «чтобы люди стали лучше» (Лев Толстой).

Следующий вопрос: «Но что же нам делать с Нехлюдовым Льва Толстого, с этими страшными, которые и писать-то было нельзя, страницами «Воскресения»? Об этих страницах Иван Бунин, защитивший насколько возможно имя Толстого, в «Освобождении Толстого» (до сих пор не понятом и не прочтенном), горько, в день накануне самой смерти своей, 7 ноября 1953 года, вопрошал: «Зачем, зачем он это написал?».

Ответ есть. И ответ Бунину имеет самое прямое отношение к нашей теме.

Страшно не то, что Толстой эти страницы написал. Страшно, что он написал про Нехлюдова правду. Не о Литургии правду, а о внутреннем состоянии Нехлюдова – Толстой написал правду.

Один ли был Нехлюдов? – Россия перестала верить в Бога, перестала разделять Божественную Литургию, как всегда разделял ее русский человек в свидетельстве Гоголя. Россия с пустым сердцем стояла на Литургии. И Толстой решился сказать об этом. Какое мужество…

А сколько сил положил Николай Семенович Лесков, предупреждая, что к этому идет, что Церковь теряет себя самое и население теряет Церковь?

Православие в России не просто вера или интеллектуальное приложение душевных сил… Православие опора миросозерцания и стержень уклада русской жизни…

Шукшин: «Нравственность есть правда…» и «Верую!»… Потрясающе правдивый, глубоко в существе православный рассказ Шукшина «Верую!». Так, с восклицательным знаком обозначил свою гражданскую позицию Шукшин, во времена и в стране, где люди «по воскресеньям в кино ходют» (цитата из рассказа), а должны бы в Церковь идти в воскресный день, на Литургию. В Церковь, а не к заезжим шарлатанам, выдающим себя за духовных водителей, а на самом деле, являющихся полной противоположностью Божественного и воплощением инфернального (это прямо показано в завершающих строках рассказа). Что 70-е годы? Шукшина до сих пор в антиправославии упрекают за этот рассказ. Какое невежество! неумение читать и понимать русскую литературу.

Существо Русской литературы – не в протесте, а в правдивом, зеркально-правдивом отражении русской жизни.

Можно сколько угодно и как угодно интеллектуально бить и в Россию и в русских, и в православие и в церковь… но до тех пор, пока русский человек каждое воскресение разделяет Литургию… так, как, повторим, свидетельствовал об этом Гоголь, свидетельство Гоголя – это не литература… это свидетельство русского человека… и да – писателя… отсюда он и сумел сказать это… засвидетельствовать…

Православие это уклад… Разрушение уклада ведет к разрушению государства… вот где причина!!!

 

А почва русской литературы, опора русской литературы и воспитание (от питать, напитывать) ее – это уклад, уклад русской жизни, русский быт.

По Белову – «Лад»:

«Мир для человека был единое целое. Столетия гранили и шлифовали жизненный уклад, сформированный еще в пору язычества. Все, что было лишним, или громоздким, или не подходящим здравому смыслу, национальному характеру, климатическим условиям, – все это отсеивалось временем. А то, чего недоставало в этом всегда стремившемся к совершенству укладе, частью постепенно рождалось в глубинах народной жизни, частью заимствовалось у других народов и довольно быстро утверждалось по всему государству».

Народ, уклад жизни, государство – все здесь вместе у Белова.

Есть удивительная в смыслах речь Ивана Бунина на юбилее газеты, либерального, кстати, издания, «Русские ведомости» 6 октября 1913 года. Удивительная тем, что Бунин настолько концентрировал в ней смыслы русской жизни и русской литературы, что и столетие спустя все его слова горьки не вчерашней, а самой подлинной горечью сегодняшнего дня России двадцать первого века.

Обозначая единство русской жизни и русской литературы, Бунин говорит, цитируя Льва Толстого о поразительном «понижении литературы, понижении вкуса и здравого смысла читающей публики». Бунин ставит своего рода диагноз: «не только не создано за последние годы никаких новых ценностей, а, напротив, произошло невероятное обнищание, оглупление и омертвение русской литературы. Не многое исчезло: совесть, чувство, такт, вера, ум… Растет словесный блуд… Исчезли драгоценнейшие черты русской литературы: глубина, серьезность, простота, непосредственность, благородство, прямота – и морем разлилась вульгарность, надуманность, лукавство, хвастовство, фатовство, дурной тон, напыщенный и неизменно фальшивый. Испорчен русский язык (в тесном содружестве писателя и газеты), утеряно чутье к ритму и органическим особенностям русской прозаической речи».

Слово в слово можно повторить это и применительно к сегодняшнему, еще более падшему состоянию нашей литературы.

Но в чем же видит Бунин причины этой, по его словам, Вальпургиевой ночи?

«Был известный уклад в русской жизни, тяжелый во многих отношениях, но – уклад. Он должен был разрушиться, исчезнуть – и почти исчез. Была известная культура, не глубокая, не имевшая крепких, вековых корней; она тоже осуждена была на исчезновение еще в те дни, когда «порвалась цепь великая». Успела ли эта культура создать себе преемницу, основать прочные культурные традиции? Вы знаете, что нет».

Но русская литература успела создать традицию, прочную традицию, традицию, выдержавшую испытание советским.

В русской жизни советского периода, так же был известный уклад, «тяжелый во многих отношениях, но – уклад».

К средине семидесятых годов стало очевидно еще не крушение, но – разрушение уклада. Русская литература советского периода прямо свидетельствовала об этом. К средине восьмидесятых от уклада осталась «схема» (свидетельство – в «Пожаре» Распутина). Далее было Крушение Державы Советской, столь же быстрое и великое, как и Крушение Державы Российской.

Сегодня мы на пороге нового крушения, хотя, казалось бы, куда еще…

Что же делать?

Кирилл Иосифович Зайцев (будущий архимандрит Кирилл) в своей работе «И.А. Бунин. Жизнь и творчество» (Берлин, 1934), присоединяя свой голос к голосу писателя Бунина, звучащему в книге «Жизнь Арсеньева», произносит: «Всмотритесь в окружающую вас жизнь – и в ней есть красота, берегите ее, берегите окружающий вас быт. Помните – в нем содержится золотой век, который может уйти. Он слагается из очень простых вещей: церковь, национальное государство, семья, человеческая свободная личность – вот из чего сложен этот быт».

Это особенно важно сегодня России, когда государством и его населением почти утрачены (существуют в интуиции, в исторической памяти, «бессознательно», «невидимо», не в реалиях, не в осознании) основные бытийные (Бытия, то есть, но основанные на быте) ориентиры. Нам, населению и стране, необходимо – не вернуться, ибо мы – не уходили, мы – упали, нам надо подняться, надо подняться к Русскому быту. Поднимаясь к Русскому быту, мы одновременно будем подниматься от населения к Народу. Осуществление этого труда невозможно человеку, но возможно Богу. Но человек – население – должен быть согласен и готов на этот труд.

Именно этот великий подъем от населения к народу вызовет к жизни новые творческие силы народа, даст нам писателей – не «назначенных» сверху, а наделенных даром Свыше, способных сказать не удобную правду, а правду как таковую. Она-то, Правда о современной жизни России, вызревающая в народе – жителе русской земли, и явленная в подлинном творчестве, и может удержать Страну от третьего уже за последние сто лет «Великого и быстрого крушения».