Анатолий БАЙБОРОДИН. «Я – СЫН ПРИРОДЫ…». О путевых, таёжных, рыбачьих очерках и сказах

 

Анатолий БАЙБОРОДИН

«Я – СЫН ПРИРОДЫ…»

О путевых, таёжных, рыбачьих очерках и сказах

 

Будь хранима небесами,
О родимая земля!
Степан Шевырев

 

Русский очерк родился со святым крещением Древней Руси, с обретением славянской письменности и величаво воплотился в средневековых повестях, словах и житиях святых. Веками процветал очерк – путевой, портретный, социальный, природный – и лишь в нынешнее лихолетье, когда властвует мёртводушная и скудоумная, информативная журналистика без Бога и царя в голове, очерк, увы, пылится на ветхом чердаке российского печатного слова, яко искусная крестьянская утварь, коя и в деле была ловка, коя тешила, грела душу красой и умудряла Божественными вселенскими и земными образами и символами.

В былой царской, в советской печати вершинным жанром почитался очерк, который в ярких образцах сближался, а порой и жанрово сливался с художественным рассказом, художественным повествованием, отчего и величался писательским. Такие писательские …путевые, охотничьи, рыбачьи… очерки, порой неотличимые от лирических сказов, от бывальщины и байки, любились простонародными книгочеями, поскольку в сказах события сказителем пережитые, осмысленные и художественно воплощённые. Будь то охота в таёжной глухомани, лов хариуса на речных быстринах, сплав по диким горным речкам, добыча кедрового ореха в Саянских хребтах.

Без охотничьей, рыбачьей бывальщины и таёжной байки тоскливы вечера у охотничьего и рыбачьего костра; благодаря сим устным сказам бродяги, охотники и рыбаки, переживающие немыслимые тяготы, надсады и гибельные опасности, не впадали в грешное унынье и отчаянье, примирялись в душе друг с другом. Без сказителя, баешника на рыбачьем и охотничьем промысле живая погибель. Помнится, деревенский мужик поминал славного балагура-баешника: «В деревне дед жил, он поселенец был. Его брали на охоту, чтоб веселе было. Зимой же ночи долги. Вот он с охотниками по тайгам ходил. Ружья у него не было. Он с досточкой ходил. И вот сидят в зимовье вечером, мужуки шкуры оснимывают, куренги варят, а дед имям заливат: на досточку смотрит и быдто читат как по-писаному. А сам-то неграмотный был. Споткнется нарочи, перевярнет дошшечку на другу сторону и дальше врёт. У него свой пай был. Мужуки добудут там чо – ему пай».

В былое время я писал: «Любит байка, словно деда-наряжёна, словестные кружева. И если нынешний анекдот едва народится на белый свет, как тут же в люльке и обрастёт бородой, то байка не стареет. Мудрая и вечная увеселяет русскую душу, пока она жива, русская душа. (…) Любит русский мужик потешить душеньку веселой байкой даже в самую горькую пору. Не все же слезьми уливаться да кулаками махаться».

 

* * *

Герои путевых очерков – лихие таёжные бродяги, – вернувшись под теплый и уютный домашний кров после злоключений и мытарств по горным перевалам и гнилым болотам, после смертельно опасного сплава по диким рекам, зарекаются, что уже никакими таёжными, хребтовыми, речными красотами их в походы не заманишь. Ну да, зарекался бродяга сиднем сидеть на печи, протирать кирпичи… Заядлые таёжники задаются мучительным вопросом: «Что за сила заставляет нас забираться в таёжную глушь, куда-нибудь подальше от цивилизации? Что за странная страсть – бродить с ружьём по лесистым склонам или рыбачить на горной речке, которой нет на крупных картах, и чьё название известно лишь местным жителям и бывалым таёжникам?..» (В.Киреев. Очерк «На Ходоме»). Намаешься, уже мечтаешь о тёплом диване, телевизоре, зарекаешься, «что ни за какие пряники больше никуда не поедешь… Но проходит неделя, и снова одолевает смутное неукротимое стремление» (В.Киреев. Очерк «Зимовьё в истоке Киринги») опять кинуться сломя голову в таёжную глухомань, в край непуганных рыб, зверей и бичей… «Сидя в лодке под моросящим дождем, к которому ещё присоединился холодный порывистый ветер, я из-под завязанного капюшона глядел на своих товарищей, которые тоже гребли из последних сил, и думал: «А зачем все это? Для чего эти мытарства». И тут же сам себе давал ответ: «Как ни странно, но некоторыми людьми движет такая довольно бесполезная в наше время вещь, как азарт… К этому примешивается желание узнать, что находится за поворотом реки или перевалом. Иногда из последних сил поднимаешься на какой-нибудь склон, чтобы только заглянуть за гору, кажется, и лес там гуще и зеленее, зверь не пуганный, и рыбы в реках больше»» (В.Киреев. Очерк «Мой друг Бато»).

Некий любомудр толковал: «В старину же ничего в лавке не купишь, всё – от кедрового ореха до медвежатины, от омуля до рыжика-гриба – надо самолично добыть. Раньше охота, рыбалка, ягоды, грибы – не забава, не страсть чудаков, но ради прокорма. Но теперь, когда прошли века и когда добыть прокорм можно и без таёжной надсады (…), воспоминания о суровой заре человечества окрашены в романтический розовый цвет. Страсть к охоте, рыбалке, добыче грибов и ягод – смутное воспоминание детства человечества, а посему сладка и желанна эта страсть».

И на вопрос: какая сила гонит мужика в тайгу? встопорщенный в душе ребром, таёжник отвечает: гонит в тайгу охотничий, рыбачий азарт, без коего жизнь пресна, и манит любовь к природе – дивному Творению Божию, без которой жизнь пуста и бесцветна. Манят мужика таежные тропы и речные, озёрные зори… Слушаешь таёгу и чуешь, как властно влечёт рыбака предчувствие фарта, что зависит не столь от дарования удильщика, сколь от убережённой рыбной щедрости рек и озёр, где бы любитель и без нынешней изощренности снастей мог бы наудить на варю, а иначе… уха из петуха. Но, переживая об укромных и уловистых речных перекатах и омутах, рыбак помышляет и о добыче …рыбалка без улова, что уха без соли… и о первозданной древней красе, ради которой бредёт долгие версты таёжными тропами, карабкается по скалам, продирается сквозь заросли пойменного ивняка, плывёт на резиновой лодке по горной реке, рискуя перевернуться на шиверах, расшибить лоб о каменные щёки, мокнет, мерзнет, недоедает, недосыпает.

Вдохновенный таёжник – охотник, рыбак, шишкобой и ягодник, а тем паче вольный бродяга – не палит душу жаждой наживы, но в душевном потае мечтает о сокровенной таёжной тиши, где обретается первозданная душа, словно в зелёной утробе матери-природы, а, народившись, тихо кружит в голубом небесном куполе, а потом среди призрачно сияющих звезд… И ты счастлив, что мимо тебя не ползёт угрюмый поток машин, обдавая угаром, что не торчит бельмом в глазу чадящая заводская труба, что окрест тебя лишь вольная тайга и звездное небо. Разумеется, не выжить нынешнему человеку, не устоять стране на ногах без труб и машин, но какое счастье, что не сидишь ты с удочкой на раскаленных плитах городской набережной, упершись взором в битком набитые людьми бетонные башни, а бродишь от переката к перекату по бурной реке, обходя скальные прижимы.

Истинная хвала природному писателю, когда читатель не закатывает глаза, восхищаясь красивым слогом, но, когда произведение пробуждает в его душе, памяти, воображении картины природы, чтобы читательская душа сладко заныла, тихонько стронулась и потянулась сизым зоревым туманцем к таёжной тиши; чтобы иной читатель светло позавидовал писателю, легкому на подъём, и поскорбел, что отупляющая, опустошающая душу житейская колготня, пропади она пропадом, мёрт­вой хваткой держит судьбу в цепких когтях, что буреломом городятся поперек таёжных походов бесчисленные дела-делишки, коим не видать конца и края, что лишь дивом-дивным можно безлошадным и убогим вырваться из грешной житейской круговерти.

Вздорная баба костерила мужика-охотника: «Шляешься по охотам да рыбалкам, лучше бы дома работой занялся. Вон забор скоро завалится, а тебе и дела нет» (В.Киреев. Очерк «Утка»). Старая песня… В моём сказе «Блажь» размышления таёжного бродяги как ответ мужика ворчливой бабе: «Чтобы не дразнить мать, не пугать сибирскую крестьянку, недавно ставшую горожанкой, иркутянкой, и по деревенской породе не терпящую праздности в тайге, сын не стал договаривать самого заветного, что просто будет жить в тайге коротенькое отпускное времечко. Просто будет ходить, часами сидеть на замшелых колодинах в глухой урманной тайге, сидеть и слушать мягкую хвойную тишь, пахнущую груздями, прелью лоняшней травы, мхами, чушачьим багульником, можжевеловым духом». Живописуя тайгу, я воздал здравицу и таёжному костру: «А вечерами, прихватывая ночь, будет полёживать на сухом облыске под матёрой сосной и, подживляя сучком костерок, станет слушать, как бурчит в глухом распадке ключ, то выныривающий среди кочек и высоких кустов голубичника, то опять пропадающий под землей. Скрадывая лешачье ворчанье ключа, будет следить омороченным взглядом, как растут и опадают синеватые лопухи огня, ласково и вдумчиво обнимая прикопчённую медную манерку, где уже запохаживала омутно, по-комариному засипела бочажная вода, и вот-вот можно будет заваривать крепкий чай с брусничным листом и шиповником. И вдруг падёт на ум непостижимо простенькая, ясная мысль: «Господи ты мой милостивый, всюю-то жизнь бы вот так прожить! А то бегаем, носимся, словно с цепи сорвались, бьёмся, хлещемся как рыба об лёд, а зачем, почему – Бог весть. Поди, оттого и носимся как угорелые, чтобы сжечь век по-быстрому, света Божия не видим, устаём бегать в потёмках, избитые, изволоченные. Да так и сжигаем век, не поняв, на какую потребу отпущена была жизнь и в чём счастье».

 

* * *

Пожизненный бродяга, охотник и рыбак, я однажды осознал, что красоту природы, вольной, неистраченной своекорыстным человеком, надо видеть вживе, ибо и величайший художник всех времен и народов напишет гениальный пейзаж, но лишь робко коснется душой и живописным даром таинства природы, сама же природа, Творение Божие, с нажитой за миллионы лет судьбой, – будучи во сто крат гениальнее самого гениального рукотворного пейзажа, – останется невмещающей в земную душу, неизъяснимой божественной тайной. Вселенская красота природы навечно чарует бродячую душу. А без красоты душе не выдюжить: глянешь порой на человеческую жизнь – тоска зеленая: вечная погоня... ладно бы, за скромным куском хлеба... за роскошью, и так до смерти; и вдруг покажется жизнь пустой и бессмысленной, что вроде и держишься за неё по звериной обвычке, да заради детей, и бежишь… стремительно бежишь к жизненному краю, где, увы, навечно лишь огнь, сера и скрежет зубовный. Обыденный, засуеченный человек равнодушно бежит мимо красоты; ему, сломя голову бегущему к могилке, недосуг и очеса к небесам взнять, когда уж созерцать; а и вздымет, то лишь погоду на завтра угадать, и ничего не уводит в небе, в поле, в лесу, в море. Вот природописатели в силу художественного дара и пытаются открыть обывателю мир природной красоты.

Даже если пейзаж в сочинении написан скупо, сдержанно, свойственно неговорливому таёжнику, но вживе видишь, ощущаешь природные картины, словно не герой, а ты, читатель, раскинулся на густой зеленой траве, «с наслаждением вдохнул всей грудью сырой речной дух, летнюю свежесть и сладость разомлевшей под солнышком земли…» (В.Киреев). И словно ты видишь картину за картиной… «…Машина пошла по каменистому берегу, потом по болотистой колее. Вокруг стояли чахлые березы, да высокие прогонистые ели, а все пространство между ними заросло ольхой и маральим корнем. (…) С правой стороны, где сижу я, вдоль дороги заросли багульника, поросшего мхом, лохматые пихты и стройные кедры. Мерно жужжали пчёлы и мухи, над дорогой стояло марево, спокойствию природы ничто не угрожало. (…) Слева от дороги показались две избушки на курьих ножках. Одна совсем сгнила, а другая была жилой, но очень уж маленькой и вросшей в землю. (…) Дорога привела нас в кедровую тайгу, устеленную зарослями кашкары и багульника. (…) Стволы деревьев плыли и плыли за спину, а конца им все не было и не было. Лес засасывал нас вглубь, заманивал, ничего не обещая, кроме ожидания свободы, раскатистого простора, и мы провалились в этот лес, и он уже властвовал над нами, над нашими настроениями, и, стараясь не отпустить нас, одним порывом низового ветра пытался поднять густые пихтовые ветки. Еще чуть влажные осины придавали воздуху синеватый оттенок. (…) Мы шли и шли, не запоминая дороги и не думая о том, как будем возвращаться, шли так, словно навсегда уходили в эту природу, словно там, за этим лесом, ждало нас что-то такое, к чему мы шли всю свою жизнь. (…) Оглянувшись, я увидел заросшие зеленым лесом горы, альпийские луга, глубокие ущелья. А верхушки гор, которые показались впереди, прямо перед нами, украшались снежными шапками. Возле камня на небольшой проталине распустились эдельвейсы. Мы просто замерли от окружающей природы. Она завораживала своей контрастностью. (…) Ветер набрасывал из долины запах дождя, смешанный с запахом хвойных лесов, альпийских полян и болот. Дождь догнал нас на крутом спуске и, словно за какую-то провинность, так исхлестал, что нитки сухой не осталось на нашей одежде…».

 

* * *

Таёжные походы, а уж тем паче сплав по горным речкам, это и созерцательное любование вольной природой, это братчинное сплочение душ, это и вершинное испытание прочности характера, как на поле брани. А сплав и похож на сражение с рекой. В очерке «Никогда» природописатель Владимир Киреев изображает сплав по свирепой саянской реке Додот, где случилась трагедия – утонули два верных товарища Виктор Романов и Эдуард Парубаев, которым друзья на высокой скале соорудили памятную доску. Писатель, глядя «на зловещий водопад», с печалью поминает друга Виктора: «…уже не придётся ему теперь отведать в маршрутах ароматного таежного чая из старого мятого котелка. Не придётся уже выдернуть на мушку хариуса из тёмного и холодного ключа, не послушать глухариные песни и рёв изюбрей. Отдымили его костры и утренние туманы по долинам таежных рек».

Таёжник таёжнику рознь, и скорбно, что иные прут в тайгу, словно в дешёвый кабак с пальмами в крашеных кадушках. И я помню картину… Таёжные шатуны – грибники, ягодники и орешники, битком набившие вагон, загородившие проход понягами и горбовиками, давно уже разложили немудрящий харч и, крикливо выпивая, зажёвывали сивушную горечь. Сойдут на глухом полустанке, до ближних кустов добредут, и ладно, ежели костерок запалят, закуску сгоношат, а то хлебнут сивухи, занюхают чёрствой коркой и взревут, оглашенные, расплескивая ночную тишь: «Кто украл хомуты-ы-ы?..». Эхо встряхнёт спросонья лохматой башкой, проворчит, покрутит пальцем у виска: де, разорались, оглашенные, а потом лениво отзовётся: «Ты-ы-ы!..». Довольные мужики ещё брызнут в разнобойную тару, и начнут выхваляться друг перед другом былой добычей, травить соромные анекдоты, а песельник, коему тошно слушать соромщину, вдруг затянет «Чёрного ворона»…

Помню, случай, когда денежные мужики забрались в тайгу на вездеходе, прихватив кроме охотничьего снаряжения ящик водки, ящик шампанского и аккордеон… Но буржуи с жиру бесятся, а мужики попроще, безлошадные, вылакают скудные запасы до сокровенной заначки, пошлют молодца за бутылочкой винца, если даже до ближней деревушки неближний свет, а уж напоются, наплачутся, так и рога в землю – повалятся в траву, как после мамаева побоища. Утром похмелятся на другой бок и …таёжники, едрёнов корень… вернутся в город с пустыми горбовиками и чумной головой. Может, и прикупят черники, брусники у промысловых бичей, если до нитки не пропьются.

Но то ребята безобидные, страшнее дикого зверя двуногие хищники, кои на потребу гнусной утробы выпластали русскую тайгу, кои ответят Богу за лов рыбы взрывами, за безжалостный отстрел зверья на могучих машинах и даже вертолётах, что почитают за достоинство, не взирая самку ли на сносях завалил, мамку ли, пасущую чад. Благо, если «герой» осознаёт, что охота связана с убийством, и мучительно переживает даже то, что нечаянно убил самку крохаля, когда вокруг нее плавали утята, не вставшие на крыло… «Я заглянул в ярко блестящие, с маслянистым отливом стволы и с ужасающей неотвратимостью вдруг ощутил, как слезы подступили к глазам. (…) Я не испытывал ни радости, ни счастья от охоты, а только ненависть и отвращение от случившегося» (В.Киреев. Очерк «Утка). Охотник далее ведает сказ, где главный герой – изюбрь с его судьбой, а человек – второстепенный. Во время гона изюбрь впервые за пять лет победил соперника, отвоевал звериное право продолжить род, но тут же и погиб, обманутый охотником, что пробудил в звере инстинкт защиты самок.

Но читая природные очерки русских писателей нынешнего века, чуешь, сколь несчастны двуногие хищники, что страшнее свирепого зверья, сколь обездолены, ибо души их, окаменевши, сроду не ощущали тихого восторга от слияния с природой, со вселенной – Творением Божиим.

«На западе посветлело. Из темноты постепенно прорезались скалистые контуры гор, посеребрённые луною. Свет сиреневой дымкой сползал по склонам гольцов. Наконец показалась и сама луна... Она усмирила дерзкий блеск звезд, зажгла тысячи разноцветных фонариков на хвое, траве и, заглянув в реку, так и повисла, залюбовавшись своим отображением. Все утопало в прозрачности, в нежном мерцании, в тонком колорите. Какое неизъяснимое наслаждение быть в плену у первобытной природы, зримо ощущать ее величие, чувствовать ее прикосновение, дышать ее жизнью. (…) Места здесь дикие, почти не хожены людьми. Глухомань, в которой живут только звери и птицы. Я смотрел на звездное небо, на бездну огромного пространства, обнимающего погруженное во мрак полушарие земли, и понимал, что я – сын природы и обязан строго блюсти ее законы» (В.Киреев).