ПРОЗА / Сергей ТРАХИМЁНОК. СИНДРОМ ВЫГОРАНИЯ. Роман (сокращённый вариант)
Сергей ТРАХИМЁНОК

Сергей ТРАХИМЁНОК. СИНДРОМ ВЫГОРАНИЯ. Роман (сокращённый вариант)

 

Сергей ТРАХИМЁНОК

СИНДРОМ ВЫГОРАНИЯ

Роман (сокращённый вариант)

                                           

…только с каждой весной
все сильней ощущенье финала
Этой маленькой пьесы,
Что придумана, явно, не мной.

«Машина времени»

1.

За серыми грязными шторами и давно не мытым окном – синее небо, крыши пятиэтажек, чуть дальше – столбики высотных зданий почти двухмиллионной столицы Беларуси. А по эту сторону грязного стекла – комната с ободранными обоями и труп гражданки Петрович Анны Васильевны, сорока двух лет, алкоголички, возмутителя спокойствия целого подъезда девятиэтажного дома, содержательницы притона, бывшей воспитательницы детского сада, бывшей жены, бывшей матери.

Осмотр места происшествия закончен, опер из уголовки убежал по своим делам, но работники морга задерживаются, да и участковый никак не составит список соседей, которых нужно будет допросить, чтобы зафиксировать сведения об образе жизни умершей.

«А сделать это будет нужно, чтобы исключить или наоборот подтвердить ее насильственную смерть, – думает следователь прокуратуры Михаил Юревич, молодой человек лет тридцати. Он смотрит в окно на небо и удивляется, что оно совершенно безоблачное, что редко бывает в эту пору года, поскольку близость Балтики всегда нагоняет если не тучи, то облака».

«А может быть это какой-то знак, – продолжает свои размышления следователь, – и он в какой-то мере определяет будущее, нужно только его понять».

– Итит твою, – говорит участковый Сатаев, входя в комнату и прерывая внутренний монолог следователя. – Никто мне не открывает двери, делают вид, что их нет дома.

В устах Сатаева выражение «итит твою», произнесенное с легким кавказским акцентом, воспринимается как некая профанация замены русского ругательства.

Сатаев темноволос и кряжист, его неславянская внешность предмет насмешек ныне мертвой гражданки Петрович и вечно пьяных обитателей его квартиры. Наверное, только кадровики в отделе внутренних дел знают настоящее имя Сатаева. Но оно, скорее всего, трудно произносится по-русски и сослуживцы называют его Казбек, а жители участка зовут его – участковый Сатаев. Правда, сам Сатаев не любит русское слово «зовут». И когда является по вызову одного из спорящих соседей, а второй спрашивает: «как его зовут», Сатаев с кавказским акцентом произносил всегда одну и ту же фразу:

– Мэна не зовут, я сам прихожу.

Но если у наших ментов означенная фраза служит выражением пренебрежения к спрашивающему, то у Сатаева это своеобразная психологическая защита. Поскольку, назови он свое настоящее имя, это ничего кроме смеха не вызовет, а смеяться над человеком «при исполнении» – значит, не уважать его, «а без уважения нет авторитета, а без авторитета невозможно решать поставленные начальством задачи» – так говорит начальник отдела, в котором служит Сатаев.

Юревич понимает, что стенания участкового всего лишь попытка переложить решение проблемы на того, кто будет вести следствие.

– Не открывают? – отзеркалил он вопрос участкового, повторив его интонации.

– Да, – с готовностью ответил Сатаев.

– И даже соседи по площадке?

– А те в особенности.

– Ну, они же жаловались тебе не раз.

– И что?

– У тебя должны быть записаны их телефоны.

– А, точно, – произносит участковый, вынимает из кармана мобильник и набирает номер. – Николай Петрович, это я, Сатаев, ваш участковый, откройте мне дверь… пожалуйста.

Сатаев направляется к дверям, Юревич идет следом. На площадке они сталкиваются с санитарами.

Пока Сатаев опрашивает соседа, Юревич возвращается в квартиру Петрович и снова осматривает ее. Он идет против часовой стрелки, заглядывая в ободранные встроенные шкафчики из ДСП. Круг завершен и он вновь возвращается к дверям, в проеме которых показывается участковый.

– А не показалось ли тебе странным, гражданин начальник, – произносит следователь почти трагическим голосом, – одно обстоятельство?

– У меня таких притонов на участке больше десятка, а в районе их больше двухсот, – невпопад ответил Сатаев, – так что ничего странного.

– Странно то, – продолжил между тем следователь, – что гражданка Петрович, которая пила все, что горит, но больше всего «чернила», вдруг выпила содержимое бутылки приличной водки. Причем одна.

– А может ей кто-нибудь принес это специально для…

– Ладно, чего гадать, – сказал Юревич, – вскрытие покажет, ты куда сейчас?

– В отдел.

– А с квартирой как? Ее же не закроешь.

– Да пусть так стоит, там ведь ничего нет.

– Ладно, если что понадобится, я тебя найду.

   

2.

К диспансеру я подошла как обычно без пяти восемь. Однако регистраторы запаздывали и двери были закрыты, о чем свидетельствовала горящая лампочка охранной сигнализации. Чуть поодаль диспансерного крыльца стояли старушка в сером платке и съежившийся парень, и не нужно быть наркологом, чтобы определить – парень в состоянии абстиненции с явными признаками делириум тременс.

Старушка, увидев меня, тут же обратилась с вопросом:

– Со скольки врач принимает?

– С восьми.

– Вы тоже к врачу?

– Нет, я здесь работаю.

– А могут нас принять, если мы приехали из области.

– Конечно, вам надо в областной диспансер, – сказала я – но, судя по состоянию молодого человека, вы туда не доберетесь. Вас примут здесь, вот только откроют.

Ровно в восемь появились санитарка и регистраторша. Они открыли двери.

– Идите за мной, – сказала я старушке.

У дверей своего кабинета я попросила ее и парня подождать.

Старушка указала парню на сетчатый металлический стул, но тот отрицательно покачал головой и остался стоять.

В кабинете было душно, и я распахнула форточку, надела халат и открыла дверь в коридор.

– Входите, – сказала я старушке.

Но та смутилась, на какое-то время замолчала и наконец произнесла:

– Мы врача подождем, – при этом она бросила взгляд на табличку на дверях, прочитала фамилию и сказала: – Живоглядову.

– Я и есть Живоглядова, – ответила я. – Входите.

Пока они входили в кабинет, я вспомнила, как три с лишним десятка лет назад после окончания мединститута впервые пришла принимать больных. В коридоре на стуле сидел пациент.

– Входите, – сказала я ему.

– Я подожду, – ответил пациент.

Через час я выглянула в коридор. Пациент был там.

– Проходите, – сказала я.

– Я подожду, – опять ответил он.

Так мы и сидели: я в кабинете, он – в коридоре. И только потом выяснилось, что он ждал врача. Ему и в голову не приходило, что врач уже здесь, потому что пригласившая в кабинет пигалица, по его мнению, не могла быть врачом в силу своего возраста и пятидесяти двух килограммов веса.

Но это было тогда, а что же смутило сегодняшних посетителей? Скорее всего, то, что я сама, а не медсестра, которая задерживается где-то, открыла дверь и пригласила их в кабинет. А может и то, что я запросто говорила со старушкой возле крыльца диспансера. А по мнению старушек врачи до такого опускаться не должны.

Все как обычно. Оба стоят и не знают, что им делать.

– Располагайтесь, – говорю я. – Бабушка, садитесь сюда в кресло, а вы, молодой человек, на стул, ко мне поближе.

Парень садится на стул и тут же зажимает коленями трясущиеся руки.

Парню, конечно, плохо, но не настолько, чтобы срочно оказывать ему помощь. Беру в руки бланк карточки и произношу:

– Пока я пишу, вы посидите, успокойтесь.

Наступает интересный момент, по которому можно предсказать на девяносто процентов результат будущего лечения. Если парень хочет лечиться, у врача не будет проблем, если же нет, то никакие титанические усилия к излечению не приведут. Но парню действительно плохо, скорее всего, он вошел в это состояние первый раз и по-настоящему напуган. У него много шансов выбраться из этого болота.

Поднимаюсь из-за стола, наливаю из-под крана полстакана воды, капаю туда десять капель нашатырного спирта. Этого будет достаточно, чтобы привести парня в чувство для беседы. Бабушка бросается ко мне, осторожно берет стакан в свои руки и, прижав голову парня к своей груди, помогает ему выпить содержимое стакана.

– Как ваша фамилия? – спрашиваю я парня.

– Корнивец, – отвечает за него старушка, – он мой внук.

– Год рождения, адрес?

– Деревня Ляхи Минского района, – говорит старушка и вытирает губы концами головного платка.

– Кем работаете?

Опять отвечает бабушка:

– Не работает он, был скотником, но уволили его за пьянку.

– Были ли пьющие в семье?

Парень оборачивается к старушке, словно ища у нее помощи, и та говорит:

– Отец пил. Отчего и умер.

– А со стороны матери?

– Там таких не было.

– В семье не было психических заболеваний?

– Нет, – отвечает старушка.

Это самый сложный вопрос, даже если таковые были, почему-то у пациентов считается позорным отвечать на него положительно. В крайнем случае, они говорят, что таких не знают.

– Чем болел?

– Ничем не болел.

– А в детстве?

– Корь, ветрянка, – говорит старушка.

– Вот видите, Бог дал вам отменное здоровье, а вы его меняете на алкоголь, – говорю я.

– Да. Да, – поддерживает меня старушка

– Образование?

В кабинет входит сестра, начинает извиняться за опоздание, говорить, что попала в пробку. Я киваю ей, мол, все понятно, не отвлекай меня и не отвлекайся сама.

– Был ли судим?

– Нет.

– Женат.

– Разведен,

– Взаимоотношения с бывшей женой?

– Плохие, – отвечает за парня бабушка.

Следующая часть опроса должна проходить быстро, чтобы не дать возможности пациенту придумать ответы, не соответствующие действительности.

– Когда выпили первый раз?

– В шестнадцать лет

– Как перенесли, было весело, плохо?

– Нормально.

– А с какого года начали пить сильно, – говорю я, слово злоупотреблять, пациенты, как правило, не понимают.

– После армии.

– Сколько дней был первый запой?

–  …

– Первые запои два-три дня, а потом?

– Так же.

Старушка из-за спины парня отрицательно качает головой и показывает растопыренные пальцы рук два раза.

– Что пьете? Водку, «чернила»?

Редко кто отвечает – водку. Потому что водка с одной стороны дороже, а с другой – суррогаты обладают большими дурманящими свойствами.

– Водку, – хрипит парень, а старушка опять отрицательно качает мне головой.

Теперь нужно узнать толерантность, но понятие это трудно воспринимается пациентами. И я перехожу на понятный парню язык.

– Сколько можете взять на грудь?

– Вчера выпили пять бутылок «чернил».

– Ноль пять или «фауст»?

– Ноль пять, – говорит пациент.

– Сколько дней отходняк?

– До недели

– Чем опохмеляетесь?

– Не опохмеляюсь.

Старушка снова сигнализирует мне, что внук говорит неправду, да и парень понимает, что переборщил и говорит:

– Ну, иногда чаем, рассольчиком.

Приходится уточнять:

– Ну, а если соточку, лучше становится?

Глаза его загораются, и он отвечает:

– Да.

– Лечился ли ранее от алкоголизма?

Качает головой.

– Лечиться хочешь?

Кивает головой.

– Скажи по-человечески.

– Да, – произносит парень, – хочу.

– Оля, направление в процедурный, – говорю я сестре, – как обычно: магнезия, дибазол с папаверином.

Сестра уходит с парнем в процедурный, а я говорю старушке:

– В Киевском сквере областной стационар, вам нужно пролечить внука там.

– А можно лечиться у вас. Нам вас рекомендовали.

– Кто же был моим рекомендателем?

– Колька Архипов.

– Знаю такого, бывший мой пациент. Если хотите лечиться у нас, то нужно получить разрешение главного врача. Сейчас придет сестра и сходит с вами к нему.

На этой фразе в кабинет входит сестра. Она сразу понимает, в чем дело, и ведет старушку к главному.

 

3.                                                 

Следующий день для Юревича начался с доклада о происшествии заму по следствию, а потом и визита к шефу, вместе с замом.

Заму по следствию было слегка за сорок. Он уже начал полнеть и лысеть, но как профессионал следствия был слаб, поскольку пришел на должность из «общего надзора», однако умел компенсировать это умением держать нос по ветру во внутриконторских интригах.

Юревич знал эту особенность зама и всегда берег несколько козырей, для возможного отчета перед шефом, ибо зам мог бросить его на произвол шефа в любой момент доклада.

Они вышли из кабинета зама, на дверях которого на табличке золотыми буквами значилась его должность, а также данные: Третинский Евгений Силыч, перешли в коридор и попали в приемную большого шефа. Секретарша Аллочка сидела за столом и берегла покой того, кто находился за дверьми с такой же табличкой, на которой было обозначено: Марков Алесь Александрович. Ранее эти таблички были только с инициалами, но после очередной проверки городской прокуратурой один из проверяющих заметил, что посетителям тяжело разбираться с инициалами и это своего рода посягательства на их право быть информированным о сотрудниках прокуратуры. Таблички тут же заменили, и проверяющие в акте проверки отметили тот факт, что «руководство способно оперативно устранять отмеченные недостатки».

– Алесь Александрович ждет вас, – произнесла Аллочка и сделала рукой жест, означающий, что вход в кабинет к шефу свободен.

Аллочка была в том возрасте, когда вот-вот осуществится переход от этого уменьшительно-ласкательного имени к Алле Николаевне, но она намеренно задерживала его, продолжая играть роль умненькой девочки-обаяшки. Несколько лет назад она заочно окончила юрфак коммерческого вуза, но на работу по специальности не пошла, сколько ни предлагали ей кадровики городской прокуратуры. Аллочка принадлежала к категории вечных секретарш, сообразительных, преданных. Такие как она необходимый придаток больших и маленьких начальников, без которых сами начальники, что бриллиант без оправы.

В кабинете прокурора Третинский занял свое место рядом с начальством за приставным столиком, а Юревич, как и положено по иерархии, чуть дальше на противоположной стороне.

Зам коротко и неуклюже стал докладывать о результатах работы по делам Юревича. Последними в этом докладе были обстоятельства вчерашнего выезда на происшествие.

– Таким образом, – подытожил Третинский, – все говорит о том, что это, скорее всего, несчастный случай. Алкоголичка отравилась бормотухой. Так что, если экспертиза подтвердит этот факт, дело прекращаем за отсутствием события преступления.

– Все? – спросил прокурор.

– Да, – ответил зам.

– Тогда свободны.

Юревич и Третинский вышли из кабинета.

– Ты с чем-то не согласен? – спросил следователя зам.

– Почему вы так решили?

– Уж очень тебя перекосило, когда я сказал о прекращении дела.

– Я уже говорил, что сама экспертиза ничего не даст. Ведь человека можно отравить, вылив ему в глотку в нужное время поллитра водки.

– Теоретически, да, – безапелляционно сказал Третинский, – практически это сделать невозможно.

– Это возможно и теоретически и практически, – не согласился Юревич.

– Это слишком сложно для алкоголиков, – заявил Третинский. – Не распыляйся на такие мелочи, а то другие дела повиснут.

– Дело в том, – сказал Юревич, – что кто-то пытался подлечить умершую Петрович.

– Да мало ли кто, может родственники, какое это имеет отношение к делу.

– Надо связаться с наркодиспансером.

– Не надо, твой сосед по кабинету занимается сейчас проверкой жалобы на предмет возбуждения уголовного дела по факту разглашения врачебной тайны.

– В диспансере?

– Да, так что ты поговори с ним, может быть, справочку в материалы поместишь и достаточно.

Юревич прошел в свой кабинет и принялся составлять постановление о назначении судебно-медицинской экспертизы.          Закончив работу, следователь взял телефонный справочник и нашел там номер городского наркодиспансера.

В регистратуре ему сказали, что врач-нарколог по району, где проживала Петрович, Живоглядова Лариса Александровна.

Юревич хотел было выписать ей повестку, но передумал. Он снова набрал номер регистратуры и произнес:

– Как мне попасть на прием к Живоглядовой?

– По четным она во вторую смену, – сказал регистраторша.

– А как к ней звонят?

– Тот же номер, что и у меня, – ответили ему, – только последние цифры – пятьдесят восемь.

Юревич зашел в кабинет к помощнику прокурора Свидницкому. Тот когда-то учился на одном курсе юрфака БГУ вместе с Юревичем, однако был на год его моложе. Поэтому Юревич считал, а частенько в шутку называл его «молодым».

– Молодой, – произнес Юревич, – познакомь меня с материалами по диспансеру.

– Да нет еще материалов, одна жалоба, да и то со слабой судебной перспективой.

– Слушай, а давай я тебе эту жалобу разрешу, мне все равно в диспансере работать.

– Годится, – произнес Свидницкий, – но подписи там будут стоять мои.

– Годится, – в тон ему ответил Юревич, – однако вы, батенька, наглец, молодой, но ранний.

– Не хочешь, не делай, – лаконично ответил Свидницкий

Следователь покинул кабинет коллеги, в приемной сказал Аллочке, что едет в наркодиспансер и вышел на улицу.

На лужайке возле прокуратуры загорелый до кирпичного цвета мужик косил газон.

«Когда-нибудь наступить время, – подумал Юревич, – и я буду косить газоны, а не расследовать дела об убийствах».

И таким прекрасным показалось ему будущее, по сравнению с настоящим, что на глазах почему-то навернулись слезы.

Юревич добрался до диспансера минут за двадцать, спросил в регистратуре номер кабинета Живоглядовой и направился туда. Он уже представлял себе, как зайдет в кабинет, представится обычным гражданином и спросит совета, как ему поступить с пьющим братом.

Но пройти в кабинет ему не дали.

– Куда прешь, молодой? – заявила какая-то пьяная женщина. – Здесь очередь. Я с утра жду.

Делать было нечего. Юревич присел на сетчатый металлический стул. Но, посидев с минуту, он понял, что долго не высидит: кинжальные взгляды шести пар глаз, ожидающих своей очереди к наркологу, сосредоточились на нем и ждали только повода, чтобы выплеснуть на него свою агрессию: он пытался посягнуть на что-то принадлежащее только им и никому больше.

Однако, к радости Юревича, это продолжалось недолго. Через минуту внимание присутствующих переключилось на другого пациента, который появился в пространстве перед кабинетом нарколога. Он сел на стул и спросил:

– Живоглядова принимает?

– Принимает, – ответила ему пьяная женщина, – но не всех.

– Как не всех? – не понял ее пьяного юмора мужчина.

– А только своих, – пояснила женщина.

– Дак я свой, на отметку пришел.

– Все, мы на отметку, – гнула свою линию женщина.

– Да пусть идет, – сказал мужик с огромным синяком под глазом. – На отметку это раз и фью…

– Иди, иди, – сказал второй мужчина, – не слушай дуру-бабу.

– Пусть рискнет, – сказала пьяная женщина, уперев руки в бока.

– Иди, – произнес второй мужик. – Кто не рискует, тот не пьет.

– Щас! – заорала женщина, поднялась со своего стула и преградила дорогу в кабинет возможным конкурентам. – Только через мой труп.

Из всего, что происходило перед его глазами, Юревич понял одно, в кабинет быстро ему не прорваться. Посидев немного, он вышел на улицу и стал звонить по телефону, который дала ему регистраторша.

Трубку сняла медсестра. Он сразу представился и сказал, что ему необходимо поговорить с Ларисой Александровной.

– Минутку, – ответила сестра, – Лариса Александровна, вас…

– Добрый день, – начал он, как можно мягче, – это следователь прокуратуры Юревич, я пытался проникнуть к вам для консультации по уголовному делу по факту смерти некой Петрович… но неудачно…

– Все понятно, – ответила Лариса Александровна, – подходите к кабинету, вас пригласит сестра.

Когда Юревич вошел в пространство, где «держали мазу» завсегдатаи наркодиспансера и их пьяная атаманша, он снова почувствовал неловкость. Но открылась дверь, сестра наметанным взглядом оценила всех своих и тут же пригласила в кабинет человека случайного, то есть Юревича.

 

4.

Появляется очередной больной. Широко улыбается мне, как старой знакомой.

– Я пришел на отметку, – говорит он.

Я тоже улыбаюсь ему в ответ. Можно не спрашивать – он в форме. Тут слова не нужны. Но все же спрашиваю:

– Как чувствуете себя?

– Великолепно, – отвечает он, – не то, что эти.

Он пренебрежительно кивает головой в сторону коридора, где ждут своей очереди абстинентные пациенты. Это тоже специфика пациентов в длительной ремиссии. Они начинают чваниться своим поведением. А это приводит к тому, что они неадекватно оценивают свое состояние. Трудно уловить здесь причинную связь, но именно это чаще всего приводит их к срыву.

Пациент еще что-то говорит, но я его не слышу. У меня возникает проблема: тех, кто лечится у меня в кабинете, более полутора тысяч. И если визуально я помню всех, то с фамилиями возникают трудности.

– Оля, – говорю сестре, – найдите нам карточку…

– Фамилия? – произносит Оля, появляясь из смежной комнаты и определенным образом спасая мой авторитет в глазах пациента.

– Гаврилкин, – говорит пациент.

Пока Оля ищет карточку, я, помня то, как пациент оценил своих собратьев по несчастью, спрашиваю:

– Проведем поддерживающее лечение?

– Как скажете.

– Так и скажу, попьете глицин по таблетке два раза утром и вечером.

– А долго пить?

– С месяц, а потом на отметку, идет?

– Идет.

– Ну и витаминчики я вам тоже выпишу.

– Александровна, из ваших рук, хоть чашу с ядом.

В коридоре слышится шум, который по уровню превышает обычный.

– Оля, – говорю я, – попроси их помолчать.

Сестра выходит в коридор. Шум смолкает, но когда она возвращается, начинается с новой силой.

Прием продолжается до двенадцати. Затем я передаю бразды правления в руки фельдшера Маргариты Алексеевны. В диспансере все зовут ее просто Рита, и отправляюсь на медсовет, который проходит раз в две недели, в конференцзале, точнее в полуподавальном помещении, где на небольшом возвышении стоит стол, а в зале десять рядов стульев, сбитых по двенадцать штук в каждом.

На медсовете собираются врачи всех наркологических кабинетов города и стационаров. Совет ведет главный врач, но в последнее время он часто болеет и его место занимает его заместитель по лечебной части или начмед, впрочем, иногда его зовут замполеч. Он довольно молод. Ему от силы тридцать пять. В нем нет матерости мужчины и начальника. Это его беспокоит и он, чтобы выглядеть старше, одевается чуть старомодно. Рядом с ним располагается зам по амбулаторной работе Теслюк Валерий Борисович. Старые сестры зовут его «Замамб», а молодые «Папиком». Он же мой непосредственный начальник. Иногда в президиуме оказываются представители методкабинета. Но это происходит тогда, когда необходимо огласить статистические показатели работы.

Возле меня усаживается Мария Плющенко – врач наркокабинета поликлиники соседнего района.

– А где главный? – спрашивает он, рассматривая президиум.

– Он мне не докладывает, – отвечаю я.

– Ну, ты же здесь рядом с начальством работаешь, – пытается поправиться Мария.

– Работаю, а не отслеживаю работу начальников.

– Эти мужики, – заводится Мария и вне всякой логики и последовательности продолжает: – В начальство лезут только потому, что внизу стало невозможно работать. Вот они и убежали в большинстве своем, а внизу остались одни бабы. Да благо бы помогали нам, ан нет, изображают кипучую деятельность, а помощи от них никакой. Точно?

– Точно, – соглашаюсь я.

В конференцзале шумно. Замполеч пытается навести порядок, но это у него не получается. Тогда он начинает говорить. Так продолжается минуту-другую. Аудитория, шикая друг на друга, наконец, успокаивается.

– Впрочем, – говорит Мария, – у вас еще ничего, а вот у нас зам главного ходит и подслушивает, о чем в кабинетах говорят.

Мне хочется сказать, что там, где работает Мария, – райская жизнь, если зам главного имеет возможность подойти к дверям кабинета. У меня перед этими дверьми всегда очередь. Но сказать так, значит плеснуть горючее в костер женских обид моей коллеги.

– А знаешь, как его за это зовут? – спрашивает Мария.

– Нет.

– Коридорный, и правильно зовут.

Кто-то из коллег, сидящих впереди, оглядывается и говорит?

– Можно потише?

– Можно, – отвечает Мария, – замолкаем.

Но хватает ее ненадолго.

Пока начальство оглашает приказы комитета по здравоохранению и инструкции Минздрава, она молчит. Но когда начинается разбор врачебных ошибок, Мария вновь заводится:

– Второй участок, – говорит замполеч, – направляет больного Трегубова в ЛТП, а у него – туберкулез. Или того лучше, за предыдущий месяц дважды отправляли в стационар больных педикулезом, за что получили штрафы от СЭС.

– Сами бы попроверяли их на педикулез, я бы посмотрела, как у них это получилось бы.

– Прокуратура обратила на нас свое внимание, – продолжает между тем начальство. – Мы умудрились информировать бывшую жену больного о постановке его на учет, а он – жалобу прокурору с просьбой привлечь наших врачей к ответственности за разглашение врачебной тайны и нарушение его прав.

– А он в ООН еще не писал? – спрашивает кто-то из зала.

– Нет, – отвечает замполеч.

– Ну так напишет, и удивляться этому не надо.

– Почему не надо?

– Потому что мы же в психиатрии работаем.

– Мы работаем в наркологии, – поправляет коллегу замполеч и продолжает говорить дальше.

Затем он предоставляет слово Теслюку.

– Коллеги, – говорит Теслюк, – не выполняется план по платному лечению, раз, и постановке на учет первичных, два.

Зал недовольно гудит.

– А сколько надо? – спрашивает пожилой мужчина с огромной седой шевелюрой.

– Кто это? – интересуется Мария.

– Отставник из военного госпиталя, к нам только что устроился, – отвечаю я.

– Не люблю мужиков в таком возрасте и с такими длинными волосами, – констатирует Мария.

– Восемьсот тысяч на кабинет, – поясняет новенькому Теслюк.

– А много это или мало? – интересуется новичок.

– Поработай, узнаешь, – отвечает ему кто-то из зала.

– Все кабинеты кроме кабинета Ларисы Александровны не выполнили плана по постановке на учет первичных, – уточняет Теслюк.

– Вот чудистика, – говорит Мария. – Ну невозможно вот так просто поставить на учет тридцать первичных. А это значит, нас подталкивают к липе. А если эта липа выяснится, все они будут в стороне, а мы в бороне. Так?

– Так, – соглашаюсь я.

– И последнее, – говорит Теслюк, – необходимо сделать анализ эффективности работы стационаров, взять информацию о количестве пролеченных.

– Ты как это делаешь? – спрашивает Мария.

– Беру карточки выписанных и их количество раскладываю по месяцам, чтобы определить срыв ремиссии. Это легко.

– Не поняла, – говорит Мария

– Например, отправила на лечение сорок человек, через год поднимаю карточку и смотрю – не пьет. Ур-ра. Если пьет, фиксирую время срыва. Подсчитываю, сколько была ремиссия. Полгода – хорошо, год – великолепно. Так можно судить об эффективности работы каждого стационара. Но чтобы более объективно судить о ней, нужно обработать как можно больший массив карточек.

Тут словно в подтверждение моих слов, Теслюк начинает инструктаж:

– Возьмите сто карточек.

– У-у… – отвечает на это аудитория.

– Хорошо, возьмите пятьдесят.

На этот раз из зала никакой реакции: народ опытный и не раз занимался подобными анализами. Однако не выдерживает новый врач с длинными седыми волосами. Он тянет руку, поднимается и спрашивает:

– Так сколько карточек взять, пятьдесят или сто?

– Пятьдесят, – объясняет зам.

Спрашивающий садится, но тут же поднимается вновь:

– Так я не понял, – говорит он, – сто или пятьдесят?

– Пятьдесят, твою мать! – говорит Мария, опережая ответ зама.

– А, понял, – говорит новенький и садится

Последний ряд падает от хохота. Причем делает это по принципу домино, когда одна костяшка валит другую. Представители предыдущего ряда оборачиваются и интересуются: над чем смеемся? Им объясняют, следует новый взрыв хохота в той же последовательности. Начальство в недоумении. Им кажется, что причина смеха в их неуклюжих пояснениях. Но, наконец, все утрясается. Теслюк говорит:

– Цели ясны, задачи определены, за работу коллеги!

Все поднимаются со своих мест.

– Как ясны? – говорит начмед. – А про анкеты ты ничего не сказал.

– А, – хлопает себя по лбу Теслюк и произносит: – Да, чуть не забыл, возьмите в методкабинете анкеты и анонимно заполните их.

– Бланки анкет, бланки… – ворчит начмед, вставая со своего места.

             

5.

– Савка, Савка! – хриплым пропитым голосом кричит Клавка Городская. – Там мешок с чем-то.

– Иди ты… – шипит ей Савелий.

– Мешок, мешок… – настаивает Клавка.

Она выглядывает из-за угла каменного здания платного туалета на ждановичском рынке. Летом Клавка ночует прямо рынке. Благо здесь жизнь течет круглосуточно и всегда можно найти угол, где не капает. А ближе к осени вместе со многими ждановичскими бомжами перемещается ближе к свалке, что за Куропатами. А уж на зиму, кому повезет: кто сумеет попасть в приемник-распределитель, кто в теплотрассу, а кто и вообще возвращается к родственникам, если конечно таковые сохранились и им не за падло взять на зиму это дурнопахнущее существо, живущее по своим законам и, как правило, без уважения относящееся даже к тем, кто его приютил или чем-то помог.

Клавка прибилась к тусовке Савелия Фабиановича, в миру просто Савки, прошлым летом. Она явилась на свалку, и когда ее спросили: «Откуда ты?», ответила: «Я городская».

Разумеется, после этого она и стала Клавкой Городской.

– Савка… – снова шипит глупая баба.

– Пошла на…, – заводится Савелий.

Ему и так понятно, что там за киоском стоит мешок. Но его только что крепко огрел палкой охранник соседнего магазинчика с одеждой. И появляться в этом месте еще ему не очень хочется.

Он возвращается к Клавке и говорит:

– Пойдешь к магазину с одеждой…

– Зачем? – сипит Клавка

– Не твое дело, – прерывает ее Савелий. – Постоишь там немного, а потом иди к стоянке машин.

– Впереди стоянки ждать или сзади?

– Сбоку, – рычит Савелий, – я тебя сам найду.

Клавка открывает рот, чтобы спросить что-то еще. Но Савелий разворачивает ее и легонько толкает в спину.

Савелий прекрасно понимает: мешок кто-то выставил, чтобы потом незаметно увезти его или вынести. Но что там, в мешке? Возможно, это похищенный товар из киосков, а возможно и просто мусор, который выбросили, не желая везти на свалку и платить за это.

Клавка честно отрабатывает полученное задание. Она останавливается возле магазина одежды и начинает напряженно всматриваться внутрь салона.

Расчет Савелия оправдывается, из магазина выскакивает охранник, который только что стукнул его палкой, и направляется к Клавке. Но та оказывается проворней, чем Савелий, – бросается бежать. Этого времени Савелию хватает, чтобы завернуть за угол киоска, взять мешок, закинуть его за спину и, не торопясь, идти дальше по рыночному проходу. В этом нет ничего зазорного и противоправного: на Жданах бомжей часто используют в качестве грузчиков.

Савелий благополучно миновал ряды с меховой одеждой и вышел к платной стоянке автомашин. Клавку он заметил издалека. Она махала ему рукой с противоположного края стоянки.

– Вот дура-баба, – произнес вслух Савелий, – никакой конспирации.

Вместе они вышли за пределы рынка со стороны железной дороги на так называемое «поле чудес», где прямо на земле продавали всякую всячину. Отошли подальше от людей. Савелий поставил мешок на землю.

– Из шкурки не выпрыгни, – солидно сказал он, видя нетерпение Клавки.

Он уже догадывался, что в мешке – не мусор. Потому что там было что-то твердое и одинаковое.

Савелий достал из кармана штанов нож, разрезал завязки. Мешок был набит колбасой. Огромное количество палок сухой колбасы.

– Пересчитай, – распорядился Савелий.

Клавка взялась считать, но все время сбивалась со счета.

– Совсем мозги отпила, – разозлился Савелий. – Придется тебя к Ларисе Александровна отвезти.

– Сам иди к своей Ларисе Александровне, – в свою очередь завелась Клавка.

– Выложи их на траву, – предложил Савелий, но тут же понял, что сказал глупость. Раскладывать колбасу на глазах у всех было опасно, могут появиться конкуренты или кто-то просто позарится на их «честно заработный хлеб», скажет, что это колбаса его. Значит, надо считать в мешке. Савелий взялся за это сам.

– Пятьдесят, – сказал он Клавке, закончив эту процедуру.

– Пятьдесят килограмм, – сказал та, – если умножить на двадцать пять… если умножить на двадцать пять…

– Дура! – прервал ее расчеты Савелий. – В одной палке не больше четырехсот грамм, а значит, каждая палка стоит тысяч семь-восемь. Но и это не так мало, все это будет стоить где-то за триста тысяч.

У Клавки от этой суммы захватило дух.

– Но, – сказал Савелий, – колбаса-то порченная, видишь, она плесенью покрыта, ее выбросили, а мы с тобой как лохи попались.

– Ну и что, – запротестовала Клавка. – Мы с тобой продавали просроченный майонез, продавали.

– Так то майонез, он в банках запечатанный.

Огромное богатство, попавшееся им в руки, стало вдруг рассеиваться, как туман под лучами утреннего солнца.

– А давай проверим ее, – сказала Клавка.

– Ты ее попробуешь? – спросил Савелий.

– А-а, – заявила Клавка, – Парчугу найди.

Парчуга был совсем помоечный бомж, которого даже тусовка Савелия близко не подпускала к себе. Но время от времени к услугам Парчуги прибегали, и многие. Делал это и Савелий. Однажды он нашел открытую бутылку из-под водки с непонятной жидкостью. Савелий разыскал Парчугу, налил ему сто грамм в пластмассовый стаканчик. Тот выпил. Прошло десять минут, Парчуга был еще жив, тогда выпил и Савелий. Оказалась, это была водка, только давно открытая и потерявшая и запах и крепость.

– Некогда искать Парчугу, – сказал Савелий. – Да и проверить на Парчуге будет трудно, отравление от колбасы не сразу проявляется.

– А что делать?

– Ищи тряпки и постное масло.

Клавка нехотя пошла обратно к рынку, все время оглядываясь, будто предполагая, что Савелий ее не дождется и скроется вместе с «богатством».

Спустя полчаса Клавка появилась с грудой грязных тряпок и с начатой бутылкой подсолнечного масла. Напарники отошли подальше с людских глаз и стали протирать плесневелые колбасные палки тряпками, намоченными постным маслом. Вид у колбасы сразу стал товарным. После этого хозяйственный Савелий достал из кармана своих штанов шпагат, связал колбасу в пучки по пять палок в каждом, сунул их в мешок, и направился в сторону рынка. Клавкой умной собакой потрусила за ним.

Процедура продажи колбасы была проста до безобразия. Клавка сторожила мешок, а Савелий, завернув очередной пучок колбасных палок в газету, по «божеской» цене и оптом предлагал их в мясном ряду рынка. Как только покупатель соглашался купить «партию», Савелий осторожно закидывал удочку на вторую. Но больше двух «партий» одному продавцу он не продавал, опасаясь, как бы покупатель не сдал его либо милиции, либо хозяину колбасы.

После реализации товара Савелий оказался владельцем бешеной суммы в сто пятьдесят тысяч рублей.

Клавка изошла слюной, видя на руках напарника такие деньги. Она тут же потребовала это дело обмыть. Но Савелий знал, что обмывка на рынке может плохо для них кончиться. Он подвел напарницу к чебуречной, где они насухую съели по чебуреку, затем купил несколько булок хлеба, консервов и вареной колбасы.

– Купи чернила, – ныла Клавка. – Все пересохло, купи…

– Купим на выходе из города, – ответил Савелий, – там дешевле.

Но он хитрил, понимая, что и на рынке можно купить недорогую бутылку дешевого плодово-ягодного вина. Просто потом Клавка не дойдет до «базы», да и он может тут же промотать все «нажитое».

На выходе из города, за Цнянским водохранилищем в летнем магазинчике «буржуйского городка» – микрорайона многоэтажных коттеджей – они купили пять «фаустов».

– Давай выпьем, давай, – даже не сипела, а шипела Клавка.

– Давай, – согласился Савелий.

Они зашли в лес, где стоял перемотанный колючей проволокой деревянный крест.

– Ты о деньгах никому не говори, – сказал Савелий. – Мы и так этой банде достаточно принесли, да еще потом дадим кому-нибудь сбегать, чтобы жмотами не выглядеть

Клавка кивнула головой, хотя она вряд ли слышала слова напарника, потому что все мысли ее были направлены на бутылку вина, которую держал в руках Савелий.

Савелий налил вино в пластмассовый стаканчик и по-джентельменски дал выпить первой Клавке. Та, стараясь не расплескать вино, чуть не поперхнувшись, выдула содержимое стаканчика. И как умная собака, только что проглотившая брошеный ей блин, уставилась на Савелия, всем своим видом говоря, что ей этого недостаточно.

– Не спеши, Клавка, – сказал, видя это, Савелий, – туфли сотрешь. Пусть тебя немного покорежит.

На большую воспитательную беседу его не хватило. Он тоже махнул стаканчик и почувствовал начало того приятного состояния, которое с этого момента должно поддерживаться очередной дозой алкоголя или его заменителя.

Они по очереди выпили бутылку и пошли в сторону свалки, откуда был виден сизый дымок. Это обитатели «базы» палили костер, то ли для удовольствия, то ли для того, чтобы приготовить себе пищу.

 

6.                                                 

Юревич достал удостоверение и показал его женщине, сидящей за столом, напротив которого расположился не вполне трезвый мужчина, но та кивнула ему на смежную комнату, и произнесла:

– Лариса Александровна там.

Юревич прошел в следующую комнату, где был огромный стеллаж, видимо, с карточками пациентов, стол, за которым сидела медсестра, и женщина в белом халате. Она стояла возле стеллажа, держа в руках медицинскую карточку.

– Юревич, – представился следователь, – а вы Лариса Александровна?

– Да, – ответила женщина. – Как вы думаете, чья карточка у меня?

– Петрович, – догадался следователь.

– Конечно, – сказала Лариса Александровна. – Присаживайтесь, пожалуйста.

– Почему вы взяли именно эту карточку?

– Здесь нет ничего странного, во-первых, вы сказали нам, что пришли по делу Петрович. А во-вторых, мы наблюдаем тех, кто состоит на учете, и знаем, что с ними происходит. Просто карточку Петрович мы еще не отправили в архив. Какие вопросы вас интересуют еще?

Юревич пожалел, что начал беседу в таком тоне. Психологический контакт не получался, но в него словно бес вселился, и он продолжал гнуть свою линию.

– Когда вы поставили на учет гражданку Петрович?

Лариса Александровна посмотрел в карточку и ответила:

– Три года назад.

– Кто был инициатором постановки ее на учет?

– Ее доставили сотрудники милиции.

– А до постановки она пила?

– Да, но если пьющий не приходит к нам сам, или его не доставляют родственники, то он для нас неизвестен. Хотя я могу сказать, что она начала пить за полгода до этого привода к нам.

– И за полгода она превратилась в алкоголичку?

– Ничего странного, женский алкоголизм всегда протекает в ураганных формах, а его лечении представляет большие сложности, чем лечении мужского алкоголизма.

За фанерной дверью слышится какой-то спор. Он длится минуту… вторую. Наконец, открывается дверь и сестра говорит, что больной не желает, чтобы его принимал фельдшер.

Лариса Александровна извиняется и выходит в комнату, где ведется прием больных.

Юревич слышит, как она разговаривает с пациентом и тот постепенно успокаивается. Но это еще больше раздражает следователя. Ему кажется, что все это специально подстроено для того, чтобы еще раз показать, кто здесь хозяин.

Минут через десять Лариса Александровна возвращается.

Но в этот день не судьба была Юревичу закончить беседу. Только он спросил о том, кто пытался содействовать лечению Петрович, как в дверь влетела полная женщина в белом халате и высоком колпаке и закричала:

– В процедурном припадок!

Лариса Александровна быстро поднялась со стула и, на этот раз не говоря ни слова, пошла за полной женщиной в белом халате.

В процедурном, прижавшись к стене, стояла новая медсестра. В ее практике такой случай был, видимо, впервые. Больной лежал на полу и его выгибало коромыслом. В первую секунду Ларисе Александровне стало досадно. Рядом кабинет методистов, в котором три врача, в конце концов, оба зама тоже врачи, стоило ли бежать за ней через весь корпус. За это время больной разбил себе голову о ножку кушетки.

– Шпатель! – произнесла она процедурной сестре, автоматически вспоминая фамилию больного: – Рыжевич. И помогайте...       

Втроем они навалились на больного, перевернули его на бок, вставили в рот шпатель.

– Реланиум пять кубиков, – говорит Лариса сестре.

Та, путаясь в ампулах, начинает искать реланиум. Но это уже привычное для нее занятие, вскоре она успокаивается и делает больному инъекцию в ягодицу. Проходят несколько минут, судороги слабеют и наконец прекращаются вовсе.

Втроем женщины затаскивают больного на кушетку. Лариса Александровна осматривает голову. Слава Богу, зашивать не придется:

– Смажь йодом, – говорит она сестре, – и дай мне, пожалуйста, тонометр.

Пока сестра ищет тонометр, Лариса Александровна мерят больному пульс. Он чуть больше ста.

Затем меряет АД, 160 на 110. Высоко, но не смертельно.

– Звони в стационар, пусть его заберут, – говорит она сестре. – Направление я выпишу, и минут через десять померяй ему давление и пульс снова, чтобы знать динамику.

В дверях кабинета ее встречает сестра.

– А следователь ушел, – говорит она.

– И что из этого?

– Он был очень недоволен.

– Ничем не могу помочь, – говорит Лариса Александровна. – Ты лучше пригласи вон того абстинентного без очереди, а то с ним случится то же самое, что и с Рыжевичем.

Сестра выходит в коридор, и Лариса Александровна слышит, как очередь в коридоре возмущается ее решением.

Больной входит в кабинет вслед за сестрой.

– Саша, – говорит Лариса Александровна, – я ведь тебя не узнала.

– Александровна, – хрипит больной, – я с-сам себя н-не уз-знаю.

– Оля, – обращается Живоглядова к сестре, – карточку на фамилию Волк.

– К-какой я в-волк, – пробует шутить больной, – я к-к-кролик. Со мной т-такое пр-ро-оизошло.

И Саша Волк начинает рассказывать, что он в запое уже месяц. Но до вчерашнего дня все было еще ничего. А вчера к нему явился черт. Правда, он и раньше являлся, но вел себя прилично. А вот вчера вдруг стал его бросать по квартире, а потом вообще выволок на улицу и стал крутить над собой, но и этого ему показалось мало, и он оторвал Саше одну ногу, а потом подумал и оторвал вторую.

Сестра с ужасом смотрит на Сашины ноги, а он, словно понимая, что их у него нет, старается прикрыть их отсутствие руками.

С Сашей все ясно, нужно выводить его из запоя. Лариса Александровна пишет направление в процедурный кабинет, но раздается телефонный звонок. В таких случаях на звонки отвечает либо Оля, либо Маргарита Алексеевна. Вот и сейчас Оля говорит с кем-то, а потом просит Живоглядову взять трубку параллельного аппарата, пальцем показывая куда-то вбок.

– Лариса Александровна, – раздается голос в трубке. – Это ваш непосредственный начальник. Что там за шум был в коридоре?

Живоглядовой хочется взорваться, но сдерживает себя и произносит:

– Все в порядке, больному стало плохо рядом с вашим кабинетом, пришлось оказывать помощь. Вполне штатная ситуация, как говорят космонавты.

– Главный все время говорит, что ваш кабинет нужно перевести в поликлинику.

– Есть старая врачебная поговорка, – отвечает ему Живоглядова, – в медицине можно было бы работать, если бы не было пациентов.

– Вот-вот… – отвечает Теслюк, не вполне осмыслив второе дно поговорки. – А как у нас идут дела с анкетой?

– Пока никак, времени на ее заполнение нет.

– А ночь у вас для чего, Лариса Александровна? – пробует шутить Теслюк.

– Ночь у врача служит для восстановления энергии, потраченной на лечение больных.

– Да, кстати, – говорит замамб, – это на вас написал жалобу в прокуратуру Безенчук. Он обвиняет вас в разглашении врачебной тайны.

– Валерий Борисович, я не являюсь должностным лицом диспансера и не веду переписку с больными и их родственниками. Такие документы подписывает у нас главный или его замы.

– Так-то оно так, но ведь готовят такие документы на подпись врачи.

– Врачи, врачи… – отвечает ему Живоглядова. – Во всем виноваты именно они.

– Вот-вот, – говорит замамб и кладет трубку.

– Что, Александровна, – спрашивает Маргарита Алексеевна, – начальство в работе помогает?

– Да, – отвечает Живоглядова. – Приглашайте следующего.

 

7.          

Домой Лариса Александровна возвращается около четырех и сразу же звонит мужу:

– Ты как сегодня?

– Пока непонятно, – отвечает он.   

– Часам к восьми тебя ждать?

– Не знаю, шеф уехал к большому начальству. Может быть, по приезду устроит совещание.

Муж Ларисы Александровны работал консультантом в частной фирме с названием СпОмБел, и Лариса Александровна законно полагала, что в таких фирмах не должно быть переработок.

Фирму эту в конце девяностых основали два юриста Спиридонов и Омельченко, учившиеся когда-то у профессора Живоглядова, который в то время читал им лекции по уголовному праву. В фирму Живоглядова пригласил Спиридонов, уже после «развода» с Омельченко и раздела имущества. От Омельченко в фирме осталось только название, а точнее второй слог названия.

Вячеслав Михайлович, так звали мужа Ларисы Александровны, согласился работать консультантом у своего бывшего ученика, с правом оставить полставки профессора в своем родном вузе. Однако едва начав работать, Вячеслав Михайлович понял, что мир капитализма не расположен делить своих работников с какими-либо учебными заведениями. Профессор предполагал, что должность консультанта – это вовсе не должность юрисконсульта, но оказалось иначе. Вся работа по разработке проектов договоров фирмы, экспертиз на соответствие их нормативным актам упала на него, и со временем ему пришлось отказать от подработки в вузе.

Лариса Александровна пообедала, полежала на диване и принялась за уборку.

Когда-то муж в интервью студенческой газете сказал, что судьба наградила его женой, пребывающей в двух ипостасях – врачихи с поварихой. Но он, как всякий мужчина, не заметил третьей ипостаси жены. И та почти патологическая чистота в доме была следствием ее.

Эту аккуратность взрастила у нее мать. Два брата Ларисы были «детьми отца». А воспитанием дочери полностью занималась мать. Она каждый день мыла пол в доме и протирала все, что имело горизонтальное размещение, в том числе и листья буйно разросшегося фикуса.

Происходило это так. Мать брала ведро, а маленькая Лариса – ставший не нужным ей горшок. И они начинали уборку.

– Тщательно вымывай углы, – говорила мать, – а то замуж никто не возьмет

– Не хочу замуж, – ныла Лариса.

– Хочешь, не хочешь, а углы мой, – терпеливо объясняла мать. – А потом ершиком для мытья бутылок между ребрами батареи пройдись.

Со временем ежедневная уборка стала привычкой, а потом и рефлексом на всю жизнь.

Лариса приготовила ужин, а после достала из сумки анкету и села за стол. «Анкета врачу, – значилось на первом листе. – Вопросы: пол, возраст, отношения с начальством. Хотели бы вы уйти из медицины или перейти в другую ее область?».

«Да, – подумал Лариса Александровна, – я уже была в другой области». И написала: «нет».

 На четвертом курсе Новосибирского меда, когда началось изучение конкретных причин болезни, на потоке появилась Нина Васильевна Островерхова. Было ей слегка за тридцать, но в нее мгновенно влюбились обе половины потока. Она была то, что сейчас стали называть профи высокого класса. На счастье или на беду она вела курс фтизиатрии. Кроме всех прочих достоинств она обладала даром убеждения, лекции читала эмоционально, иллюстрируя их живыми примерами, не то что преподы кафедры философии, которые так и не смогли разъяснить будущим врачам диалектический закон отрицания отрицания.

– В стране ка-атастрофическое положение с заболеванием людей туберкулезом, – говорила Островерхова с упором на слово «катастрофическое», – в стране не хватает врачей и ей… стране, очень нужны квалифицированные кадры фтизиатров.

Лариса Александровна помнит ключевую фразу Островерховой:

– Туберкулез – это слезы нищеты, выплаканные внутрь.

Тридцать человек записались в ней бороться с туберкулезом. Но к финалу дошли только пятнадцать. Одна из них Ларисина подруга Тома Парасевич уже через месяц специализации, а точнее после первого посещения туберкулезной больницы, ушла в другую группу. Она была старше Ларисы на четыре года, поступила в институт после медучилища и лучше других ориентировалась в «слезах нищеты».

Лариса Александровна, а тогда просто Лара, окончив институт, проработала во фтизиатрии двадцать лет и могла законно гордиться, что к началу девяностых туберкулеза почти не стало.

В двадцатилетний юбилей работы фтизиатром муж сказал ей, что с возрастом слабеет иммунитет и надо думать об изменении врачебной специальности. И она изменила ее, став наркологом.

– У тебя профессиональная деформация, – сказал ей на это муж.

Он был ученым и всегда говорил мудреными словами.

– Ты уже не можешь не быть матерью родной больным. И не просто больным, а тем, кто страдает социальными болезнями.

– Пациентам, – поправила она его, но в душе сама удивлялась этому выбору. Ее словно кто-то привязал к социальным болезням и не хотел отпускать.

«Боитесь ли вы потерять работу? Удовлетворяет ли вас финансовое вознаграждение за работу?» – были следующие вопросы.

«Нет» – написала она.

Она действительно не боялась потерять работу, поскольку это была не работа, а ее жизнь. Также она не была удовлетворена и «финансовым вознаграждением», но искать другую, более денежную работу, ей и в голову не приходило.

«Как вы снимаете напряжение, возникшее после работы (разговор с семьей, друзьями, еда, кофе, сигареты, алкоголь, транквилизаторы, просмотр телевизора?».

Она никогда не снимала напряжение специально, и ей показалось странным, что все перечисленное может помочь снять напряжение.

«Организационные недостатки на работе заставляют меня нервничать» – «Да» – написала она и подумала, что в действительности вся неразбериха в указаниях сверху беспокоят ее больше, чем негативные стороны самой работы с контингентом больных алкоголизмом.

«Я ошибся в профессии. Теплота взаимоотношений с пациентом зависит от моего настроения, плохого или хорошего»

Вот уж чем она никогда не страдала, так это женскими болезнями переложения негативных личных эмоций на пациентов. С младых ногтей та же Островерхова внушила мысль, что ее личная жизнь и работа должны существовать раздельно.

Заполнение анкеты прервал телефонный звонок. Лариса Александровна сняла трубку, надеясь, что это звонит муж, но это была соседка по лестничной площадке Катерина.

– Как смотришь в отношении погулять? – спросила она.

– Иду, – ответила Лариса Александровна, отметив про себя, что, наверное, эти прогулки и есть ее способ снять стресс.

 

8.

Юревич вернулся в прокуратуру вне себя от злости. Он сразу же зашел к Свидницкому и попросил посмотреть жалобу.

В ней, на двух листах было напечатано следующее.

«Я Безенчук, прошу привлечь к уголовной ответственности врачей городского наркодиспансера по части 1 ст. 178 УК Республики Беларусь».

– Грамотный жалобщик, – констатировал Юревич, – ориентируется в УК, даже часть указал.

– Он работает юрисконсультом в какой-то фирме.

– А что он окончил?

– Какой-то коммерческий вуз, но это не так важно, диплом-то у него государственный.

– Дай-ка мне УК на минутку.

– Свой надо с собой носить, – сказал Свидницкий, – отвлекаешь меня, понимаш.

Но кодекс нашел и подал Юревичу.

Часть первая статьи 178 грозила штрафом или лишением занимать определенные должности или заниматься определенной деятельностью, «медицинским фармацевтическим и иным работникам, умышленно разгласившим без профессиональной или служебной необходимости сведения о заболевании или результатах медицинского освидетельствования пациента».

– Редкая статья, – сказал Юревич

– Да уж, – буркнул Свидницкий, занятый своими делами.

– А что подтолкнуло Безенчука к написанию жалобы?

– Да какая же это жалоба, – ответил Свидницкий. – Это настоящее заявление, прошу привлечь к ответственности. Да ты сам почитай, там все написано.

Юревич взялся читать жалобу. Пять лет практической работы выработали у него навык представлять характер жалобщика или заявителя исходя из текста жалобы иди заявления. Вот и сейчас перед Юревичем вырисовывался тип мужик сорока с лишним лет, который постоянно на ножах с женой, которая умудрилась трижды привлечь его к административной ответственности, а один раз и к уголовной. В конце концов, они развелись, на почве «беспробудного пьянства» жалобщика.

Однако, жена почему-то решила взять справку в диспансере о лечении мужа. И главный врач такую справку дал, а хитрый Безенчук счел, что предоставление такой информации является нарушением врачебной тайны.

Наверное, уже и руки потирает, как он ловко поймал свою бывшую дражайшую, да и ее коллег-наркологов.

Юревич посмотрел на справки, подколотые к жалобе, и понял, почему он догадался, что жена Безенчука – врач. Она хорошо ориентировалась в формах отчетности и формах учета, которые велись в наркодиспансере.

– Так, – вслух произнес Юревич, – информацию подписал…

Но информация была не подписана. Точнее, там была заготовка для подписи главным врачом, но самой подписи не было. Однако там было то, что Юревич искал. Внизу документа мелким шрифтом значился его исполнитель «Л.Живоглядова».

– Ну вот, Лариса Александровна, – произнес вслух Юревич, – теперь вы будете знать, как относиться к следователям прокуратуры, которые приходят к вам для решения своих вопросов.

– Теперь я понял, – сказал на это Свидницкий, – ты хочешь почмурить эту Живоглядову.

– Что за жаргон, молодой, – произнес Юревич. – Это не наш метод, чмурить, но кое-что в этой ситуации использовать все же нужно.

И Свидницкий, и Юревич понимали под термином «чмурить» одно и тоже. Однако, читатель, далекий от чиновничьего сленга, может не знать этого пакостного способа «поставить на место или заставить себя уважать», к которому прибегают государственные служащие, чтобы защитить себя там, где их не может защитить государство, или макнуть в дерьмо своего же сослуживца, если тот не признает правил поведения данной среды или просто широко шагает, вот-вот штаны порвет.

– Не думал, Миша, что ты будешь заниматься такой фигней, – сказал Свидницкий.

– Это не фигня, молодой, а работа по воздействию на…

На кого должно распространяться то воздействие Юревич так и не придумал.

– Вспомни Библию, – произнес Свидницкий, – там есть такой постулат: поступай с другими так, как бы ты хотел, чтобы поступали с тобой.

– Это ей пойдет на пользу, а значит на пользу и мне, – вывернулся Юревич.

В своем кабинете Юревич внимательно прочел все, что взял у Свидницкого, а затем снял трубку и позвонил в диспансер.

– Ларису Александровну, – сказал он жестко.

– Она занята, – ответила сестра.

– Это из прокуратуры следователь, – сказал Юревич.

– Сейчас, – пробурчала сестра.

– Да, – услышал через некоторое время голос врача Юревич.

– Лариса Александровна, я вызываю вас в прокуратуру, завтра на одиннадцать часов.

– У меня прием в первую смену, – ответила Лариса Александровна.

– Прием придется отложить, – безапелляционно заявил Юревич. – И не вздумайте не придти, в этом случае мы пришлем повестку, а потом обеспечим вашу явку приводом.

Он положил трубку на рычаг и сказал вслух:

– Вот так.

 

9.

День выдался солнечным, и Лариса увидела потеки на внутренней стороне стекол окна, выходящего на восточную сторону. Она взяла тряпку, налила в ведро воды, открыла створки и стала мыть стекла. Окно засветилось и заблестело, но другие окна по сравнению с ним уже не выглядели свежими и чистыми. Пришлось мыть и их. В двенадцать часов она закончила эту процедуру, стала собираться на работу, мельком вспомнив, что так и не успела ответить на вопросы анкеты. Лариса уже хотела было взять вопросы на работу, но в последний момент передумала, потому что поняла – нет смысла носить их туда-сюда, все равно там у нее не будет времени на заполнение анкеты. Она доехала на метро до «Немиги», затем добралась автобусом до «Гвардейской» и пошла пешком через дворы жилых домов к зданию диспансера.

С недавних пор возле диспансера возникло строительство. Его огородили забором, поставили сторожку. Правда, строители появляются там редко, но сторож пребывает там постоянно. Он сделал будку и завел себе в помощь щенка из породы маленьких пушистеньких собак. Щенок сидит перед будкой не просто так, а на тоненькой веревочке, больше похожей на ниточку. Весь его вид говорит о том, что ему хочется побегать. Он еще очень мал, лаять по-настоящему не может и только истерически повизгивает тоненьким голоском. Это даже не визг, а собачий плач. А плачет он скорее всего потому, что куда-то надолго исчез его хозяин. Но вот сторож появляется из дверей недостроенного здания. Щенок замолкает и бросается к нему изо всех своих силенок. Однако веревочка отбрасывает его назад. Он переворачивается через голову, падет, но тут же вскакивает и снова стремится к хозяину.

– Спокойно, Рекс, – говорит щенку сторож, – спокойно. У нас все хорошо, все у нас есть.

Он подходит к щенку, хвост которого, кажется, превратился в юлу и кладет перед ним целлофан, в котором видимо что-то съестное для охраны объекта, то есть щенка по имени Рекс.

Лариса Александровна знает, что сторож разрешает диспансерным приносить щенку еду. И женщины прихватывают из дома косточки или кашку. У Ларисы Александровне с собой ничего нет, поэтому она не останавливается перед заборчиком, а идет дальше. И чем ближе она подходит к диспансеру, тем тягостнее у нее на душе. Она догадывается, что ей предстоит тяжелый день.

– Становлюсь метеозависимой, – произносит она вслух и входит в двери.

Проходя по коридору, она вновь ловит себя на мысли, что возможно речь идет и не о метеозависимости, а некоем ощущении тонких энергетических колебаний, на которые реагируют психические больные. Лариса Александровна может совершенно точно определить, не смотря в календарь, фазы луны и особенно полнолуние. Так как именно в эти два-три дня в ее пациентов словно бес вселяется.

Возле кабинета бьется с отцом Верочка Хмелевич. Три года назад она с красным дипломом окончила педуниверситет и уехала работать по распределению в деревню.

– Сколько дней? – спрашивает о сроках запоя Лариса Александровна у отца.

– Почти месяц, – отвечает он.

– Сделайте мне укол, – просит Верочка.

– А полечиться?

Она отрицательно качает головой.

Ольга меряет Верочке давление и отправляется вместе с ней и направлением в процедурный кабинет.

– Прокапать повели, – говорят знающие и не первый раз пришедшие на прием пациенты в коридоре.

– Следующий, – говорит медсестра, возвращаясь.

Пока очередной пациент входит в кабинет, Лариса Александровна спрашивает сестру:

– А где же Маргарита?

– Вы ее вчера на визиты отправили.

Пациент усаживается на стул перед Ларисой Александровной. А та сразу узнает в нем Криволапова Семена. Семен работает на рынке, и уже четыре раза перенес алкогольный психоз. Но сегодня его состояние не такое уж плохое, хотя загадочный взгляд говорит о том, что наряду с похмельным синдромом его мучает еще что-то.

– Криволапов, – говорит Живоглядова, а сестра приносит его карточку.

– Как дела Семен?

– Нормально.

– Пришел отметиться?

Он отрицательно качает головой и со странной усмешкой произносит:

– Вы видите, какие люди на самом деле?

Лариса Александровна сразу включается в игру:

– Очень смутно.

– А я совершенно ясно, – с гордостью отвечает Семен.

– И какие же они?

– Совершенно прозрачные, – с улыбкой констатирует Семен, – как из целлофана сделанные.

– И давно у тебя этот дар прорезался?

– Два дня.

– Понятно, Оля померяйте ему А/Д и в процедурный.

Входит следующий пациент. Стандартные приглашения сесть на стул, вопросы о фамилии, имени, отчестве.

Односложные ответы с некоторым запозданием, какое пациенты диспансера называют поздним зажиганием. Но вполне адекватен и вдруг словно прорывается:

– У меня дочь состоятельный человек и ее хотят ограбить.

– Кто вам это сказал?

Больной оглядывается по сторонам и произносит:

– Птицы. Я дома отдыхал, лежал на диване, как вдруг на подоконник село несколько птиц.

– Какой породы?

– Не знаю, но они были с крыльями, а вместо птичьих голов у них головы человеческие.

– А женские или мужские, – спрашивает Лариса Александровна и глазами дает понять сестре, что нужно заполнять направление в Новинки

– Та, которая со мной говорила, была женщиной, – ответил больной.

– Посидите в коридоре, – говорит ему Лариса Александровна. – Вам надо полечиться в стационаре.

– Не могу, – произносит мужчина, – у меня дочь ограбят.

– Не беспокойтесь, пока вы здесь, птицы ее защитят, они же предупредили вас об опасности. Да и вам нужно подлечиться, чтобы потом дочь свою защитить. Согласны?

– Да,

– Тогда ждите в коридоре.

Четвертый пациент – женщина, тоже первичная, и к ужасу Ларисы Александровны с признаками галлюцинаций.

«Что за день, такой?» – думает она, оценивая состояние сидящей перед ней пациентки.

А та с ужасом смотрит по углам и видимо, видит там такое, что заставляет ее вздрагивать и съеживаться так, что она становится в полтора раза меньше.

– Не бойтесь их, – говорит ей Лариса Александровна, – у нас они не опасны.

– Правда? – с надеждой вопрошает больная. – А я так замучилась с ними, они все лезут и лезут изо всех углов.

– А на что они похожи?

– Почти как дождевые, – говорит больная, – только разного цвета.

– Они не страшны, – еще раз убеждает пациентку Лариса Александровна. – Многие мужчины копают их, чтобы на них рыбу ловить.

– Их много, – как бы возражая, отвечает пациентка.

– А кроме них ничего не видите?

– Еще вижу кресты и кладбище.

– Кладбище конкретное или вообще.

Пожимает плечами.

– А как зовут тебя, знаешь?

– Знаю, кажется, Валентина.

– А день сегодня какой?

Снова пожимает плечами.

– А время года?

– Не знаю.

Тот же кивок медсестре и отправка пациентки в коридор.

– Ну и денек, – вдруг взрывается Лариса Александровна, – у меня самой скоро галюники начнутся.

– С такой жизнью крыша поедет, – мрачно соглашается сестра, и кричит, не вставая с места: – Следующий.

«Хоть бы следующий был нормальным», – загадывает Лариса Александровна. Но и следующий пациент рассказывает, как во сне насекомые разъедают ему язык.

Так продолжается до конца смены, ни одного человека на отметку, ни одного нормального лица. И каждый пациент словно втягивает тебя в свой нездоровый контур, и ты начинаешь видеть то же самое, что видит он.

Домой Лариса шла по странной мягкой земле, которая прогибалась так, как прогибается моховое болото под тяжестью человеческого веса.

«Этого только не хватало, – подумал она, и вспомнила выражение сестры – этак, действительно, крыша поедет».

Наверное, от этого ее спасло присутствие мужа дома. Он лежал на диване и смотрел последние известия по НТВ. Однако свет горел в коридоре, зале и даже на кухне. Вытерпеть этого она уже не могла, и напустилась на него. Маленькая семейная ссора позволила снять нервное напряжение. На следующий день земля перестала качаться, и она забыла об этой странности, которая уже посещала ее лет двадцать назад.

 

10.

– Гуляем, братва, – сказал Савелий, остановившись возле некоего подобия вырытой в слежавшемся мусоре землянки.

Но на этот возглас никто не вышел и даже не высунулся наружу: лето и народу на свалке было немного, потому что многие находили обитель для ночевок возле других городских хлебных мест.

– Не зови, – сказал Клавка, – нам больше достанется.

– Готовь ужин, – сказал ей Савелий.

– Щас, разбежалась, бегу пыхтю и спотыкаюсь, – уже заплетающимся голосом стала возражать Клавка. – Наливай.

Слово «наливай» в том месте, куда они пришли, имело чудодейственную силу, и было выше в иерархии ценностей, чем слово «гуляем». После его произнесения как из-под земли появились Кривой и Самопал – обитатели землянки, возле которой остановились Клавка и Савелий.

Через пару часов все принесенное было выпито, а Самопал, как самый молодой был отправлен за новой порцией «чернил» в «буржуйский поселок».

Было уже темно и к костру возле землянки собралось человек семь обитателей свалки. Клавка к этому времени уже вырубилась и спала возле входа в землянку. Однако появление Самопала с очередной порцией бухла разбудило ее. Она выпила очередной стаканчик, и стала рассказывать о том, как они с Савелием украли колбасу.

– Целый мешок, – произнесла она торжественно в конце своего рассказа.

– Совсем запилась, дура, – сказал Савелий.

– Я запилась, я! – взбеленилась Клавка. – Да у него денег полные карманы.

– Покажь, – сказал более агрессивный и молодой Самопал.

– Да слушай ты ее, – пытался отбиться Савелий.

–Ты, Павианыч! – разозлился Самопал. – Зажилил ширму.

– Да я… – начал было Савелий.

Но Самопал уже навалился на него с одного боку, а с другого подключилась Клавка. Вдвоем они выгребли все, что было в карманах у Савелия. И вся компания принялась подбирать с земли смятые купюры.

– А, – рычал Савелий, – хрен с вами, все отдаю, пьем.

– Так бы и давно, – сказал Самопал. – А то зажилить хотел, у нас не забалуешь.

В себя Савелий пришел через неделю. Впрочем, он уже не ориентировался во времени, и о том, что прошла целая неделя, ему сказал тот же Самопал. Наверное, на свалке за это время произошло много других значительных событий, потому что та пьянка уже никем не упоминалась.

– А где эта оторва? – спросил Савелий.

– Увезла ее скорая, – ответил Самопал.

– Куда увезла?

– Хотела в больницу, но потом увезла в морг.

– Что…

– Врач сказал: отравление суррогатами.

Следующую ночь Савелий провел без сна, к утру у него начались судороги, и он попросил Самопала найти ему выпить. И хотя на свалке не держали запаса спиртного, Самопал все же нашел остатки «чернил». Чуть поправившись, Савелий поплелся в наркодиспансер. Впрочем, для того, чтобы точнее обозначить это действие, нужно сказать не поплелся, а потрясся. В его памяти было не так много сведений, которые могли бы помочь выжить. Он знал, как дойти до свалки, мог посчитать деньги, в трезвом состоянии адекватно реагировать на вопросы. Но в самой глубине его памяти была еще одна информация. Он помнил, что Лариса Александровна по четным принимает с восьми утра, а по нечетным – с двух.

Скорчившись возле металлического стула в коридоре, он дождался прихода Живоглядовой, которая, увидев его состояние, тут же отправила в процедурный кабинет, где ему откапали солевой раствор с витамином, и он почувствовал себя чуть лучше.

– Судя по вашему состоянию, Савелий Фабианович, – сказала после процедуры Лариса Александровна, – нужно ложиться в стационар.

Савелий только кивнул в знак согласия.

В стационаре он продержался две недели и потребовал выписки.

Савелий был аккуратным человеком и помнил, что по излечению должен показаться лечащему врачу.

В диспансер он пришел в почти благостном состоянии. Занял очередь, стоически перенес приставания какого-то пьяного мужика и, наконец, попал в кабинет.

– Савелий Фабианович, – сказала Лариса Александровна, – вид у вас прекрасный, за вас осталось только порадоваться.

– А я вам подарочек принес, – произнес Савелий и вытащил из-за пазухи золотую рыбку, сделанную из трубок систем для переливания крови. – Вы уж не обессудьте.

– Савелий Фабианович, – сказала Лариса Александровна, – главное в подарке это то, что он сделан от души.

– Знаете, – отозвался на это Савелий, – иногда я бываю сказочно богат, вот, например, в начале этого месяца мне удалось продать мешок колбасы, колбасы самой дорогой. Ну, не за полную цену, но вполне по-божески. В моих руках был целый мильон, и вся свалка за Куропатами гудела неделю.

– Савелий Фабианович, – перебила его Живоглядова, – а может, пришла пора вернуться к жене, а то и на работу.

– Нет, Александровна, – ответил Савелий, – я все же в прошлом кандидат философских наук и знаю, что в одну реку невозможно вступить дважды. Да и в моем нынешнем положении есть счастливые минуты.

– Не может быть, – вмешалась сестра.

– Может, может, Оля. Однажды иду я зимой по Жданам, а в машине сидят крутые ребята.

– Подойди, мужик, – говорят.

Подошел.

– Ты бомж? – спрашивают меня.

– Да, – говорю, – бомж.

– А где живешь?

– А здесь, – говорю, – и живу.

– А выпить хочешь?

– А кто не хочет.

– Да вот мы, – говорят, – не хотим, потому что пить вредно.

– Ну, а я хочу, – отвечаю.

– Ну, раз хочешь, держи бутылку водки

И дают они мне бутылку кристалловской водки. Спрятал я бутылку за пазуху и пошел дальше. Вдруг зовут из другой машины:

– Подойди сюда, – говорят.

Подхожу и думаю: Господи Иисусе Христе, хоть бы бутылку не отобрали.

– Ты бомж? – спрашивают.

– Да, – отвечаю.

– Когда последний раз ел?

– Не помню, может быть неделю назад.

– Ни хрена себе, – говорит один из них, а потом достает десять долларов и мне их дает.

– Сколько? – с оттенком недоверия произносит сестра

– Десять долларов, – торжественно повторяет Савелий. – И тут я вспомнил, что сегодня Рождество Христово, и так мне стало спокойно на душе, и понял я, что ни за какие коврижки не променяю свою жизнь ни на жизнь этих ребят, ни на мою прошлую жизнь. А еще…

Но закончить фразу Савелию не дали. В кабинет ворвался прилично одетый молодой человек.

– Лариса Александровна! – заорал он. – Эти суки мне не верят. А ведь надо мир спасать.

– Володя, что опять случилось? – спрашивает Живоглядова, незаметно кивая Савелию. Тот тоже понимающе кивает в ответ, поднимается со стула и тихонько продвигается к выходу.

– Я их еще в Гродно на перроне заметил, – говорит Володя.

– Кого заметил, Володя?

– Да чертиков.

– Больших, маленьких?

– И не больших и не маленьких, среднего роста, чуть больше метра.

– А так это не самые страшные чертики.

– Да не скажите, их было много. И самое страшное, что все они вокруг людей снуют, а люди этого не замечают. Я в милицию побежал, кричу: спасайте людей, а они, сволочи, вызвали психбригаду.

– А как же ты сюда-то попал?

– А я не стал бригаду дожидаться, прыгнул в поезд и сразу к вам. Надо срочно звонить в столичную милицию, и сказать, что милиция гродненская не выполняет надлежащим образом своих обязанностей.

– Конечно, Володя, конечно, – говорит Лариса Александровна. – Оля, срочно свяжись со столичной милицией и сообщи им все, что Володя нам рассказал, пусть принимают меры.

Пока Оля звонит в психбольницу, Лариса Александровна начинает разговор, с целью отвлечь пациента от страшных видений.

– Ты у нас, Володя, когда был последний раз?

– Не помню, Александровна, – отвечает тот.

– А сегодня, какое число?

– До числа ли мне, когда вокруг такое творится.

– И то верно, но меня-то ты нашел, и имя свое не забыл? Как тебя зовут?

– А-а, – как от зубной боли морщится Володя.

«Да, – думает Живоглядова, – и передать его кому-либо нельзя, а если бригада не приедет сразу, то весь прием сломался».

– Ты же прошлый раз видел чертиков тоже и ничего, мир не пропал?

– Тогда они были прозрачные, – со знанием дела отвечает Володя. – А теперь зеленые, это же и дураку понятно, что такие гораздо опаснее.

Пока Володя продолжает объяснять опасность зеленых чертиков по сравнению с прозрачными, Лариса Александровна пишет направление в больницу с диагнозом алкогольный психоз или, как говорят в народе, белая горячка.

В кабинет входят врач психбригады и два санитара.

– Где больной? – говорит врач.

– У нас нет больных, коллега, – отвечает Лариса Александровна, – а вот пациент сообщил милиции важную информацию и хотел бы на время спрятаться от возможного преследования. Вы нам поможете?

– С превеликим удовольствием, – говорит врач, кивает санитарам и берет из рук Живоглядовой направление.

 

11.

Вечером Юревич, не заезжая домой, поехал на метро до станции Фрунзенская. Там он вышел на поверхность и направился на улицу Короля, где был спортивный зал одной из правоохранительных структур.

Он поднялся на второй этаж и прошел в раздевалку, устроенную по американскому образцу: что-то вроде советской бани с кабинками, но кабинками узкими и железными.

В раздевалке было несколько человек, но они, скорее всего, пришли в зал с тренажерами, Потому что каждого из них отличала та закрепощенность мышц, которая бывает у начинающих качков, когда мышцы еще не развиты, но их носитель словно готовит место для их будущего объема и держит руки на значительном отстоянии от туловища.

Следователь выбрал свободную кабинку и стал снимать верхнюю одежду. Затем оделся в робу, напоминающую кимоно, но камуфлированную под зеленку расцветку.

В это время в раздевалке появился Виктор – инструктор рукопашного боя. Парень чуть выше среднего роста, с короткой стрижкой спецназовца и неторопливыми движениями уверенного в себя человека.

– Привет! – сказал он Юревичу. – Как дела?

– Дела у нас уголовные, – ответил Юревич, – а все остальное – делишки.

– И тренировка в том числе? – поймал его в ловушку инструктор.

– Ну, конечно, нет, – ответил следователь, – тренировка это хобби, а хобби не может быть делишкой.

– Ну-ну, – сказал инструктор, – нет в душе твоей равновесия, Юревич. Обрати внимание.

– Непременно, – ответил следователь и пошел в зал.

Юревича уже давно раздражали попытки его одногодка Виктора играть роль не только тренера, но и наставника по жизни.

Зал представлял собой пространство десять на двенадцать, пол которого покрыт жестким татами, а стены на высоту одного метра прикрыты матами. В левом углу висел длинный, в рост человека, кожаный мешок, за ним располагалось большое зеркало и несколько макивар для отработки ударов и закалки ударных частей тела.

У мешка стоял партнер Юревича по занятиям Коля Семенихин, служивший, как говорило окружение, в охране президента. Правда, сам Коля об этом не говорил, но и не опровергал сложившееся мнение. Возможно, он охранял кого-то другого, но ему очень хотелось, чтобы его считали охранником высшего должностного лица в государстве.

Коля, не торопясь, отрабатывал спарку ударов по мешку. Он, словно нехотя, бил «щеточкой» стопы в низ мешка, а потом, будто поймав реакцию противника на этот удар, мгновенно наносил удар рукой в голову.

– Привет, «убийца», – сказал ему Юревич

– Привет, законник, – отозвался Коля и снова вошел в контакт с «противником».

Мало-помалу собралось человек двенадцать, и Виктор дал команду построиться. Потом он встал в голову колонны, и все побежали по кругу, повторяя за инструктором его движения.

Закончив разминку, все как обычно разбились по парам и стали под руководством Виктора отрабатывать освобождения от захватов. Юревич работал в паре с Семенихиным. Коля, начав тренировку с отработки ударов на мешке, по инерции был предельно жесток. Он все время рвал партнера, вне зависимости от того, первым или вторым номером работал. Во время очередного обрыва захвата к ним подошел Виктор и стал объяснять, что спарринг-партнер не враг, и его надо уважать; что оборвать захват быстро, значит не только проявить неуважение к партнеру, но и не понять сути приема. Причем все это было адресовано не столько Семенихину, который был виновен в несвойственной для тренировки активности, сколько к Юревичу, который как раз и хотел понять суть движения.

Окончив тренировку Юревич спустился в душ. Но там работало всего два соска, и к ним была небольшая очередь из качков, которые стояли обнаженные, смешно растопырив свои еще не накачанные бицепсы и трицепсы.

Юревич встал в очередь и принялся рассматривать кровоподтеки на плечах и предплечьях.

В душ спустился Семенихин.

– Все, – сказал он Юревичу, – эта тренировка последняя. Витя уезжает на сборы. До осени каникулы.

Юревич ничего на это не ответил.

– Ты на машине? – спросил его Семенихин

– У меня нет машины, – ответил Юревич, – сам еще не заработал, а денежного папы, чтобы купить машину, нет.

– А моя в ремонте, – солидно произнес Семенихин, – но, нет худа без добра, пойдем в бар, вдарим по кружке пива.

– Не сольвентен, – сказал на это Юревич.

– Я плачу, – ответил Семенихин, – во-первых, я тебя сегодня сильно порвал и не хочу, чтобы ты на меня зло держал, а во-вторых, нужно завершить сезон.

Возле кинотеатра «Москва» стояли летние столики, за которыми сидели по-летнему одетые минчане. Но Семенихин не стал останавливаться возле них, а поднялся по ступеням вверх, где с правового торца кинотеатра был бар с название «Бирхаус».

– Здесь космические цены, – сказал Юревич.

– Зато обслуга и пиво, класс, – ответил Семенихин.

В баре Семенихин перемигнулся с официанткой, и она проводила их за какую-то ширму.

– Портер, – сказал Семенихин, – мне и моему друг по пятьсот.

Поданное в высоких бокалах пиво с легкой шапкой пены было в меру холодным и весьма приятным.

– После тренировки, особенно, когда много воды потеряешь, – заключил Семенихин, – до чего же пиво хорошо идет.

Они выпили по кружке почти залпом, и заказали по второй.

– Давай коньячку понемногу? – предложил Семенихин.

– Давай, – согласился Юревич, пиво приятно увело его проблем работы и неудовлетворенностей тренировки.

Маленькие пузатые рюмки наполнились коричневой жидкостью, которая соколом пошла после пива.

– А после коньяка, полируем пивком, – сказал, Семенихин. – Полируем?

– Полируем, – согласился Юревич.

После второй полировки на Юревича накатилась дикая эйфория.

– Слушай, – сказал он Семенихину, – я, наверное, с осени пойду к другому тренеру.

– Что так? – спросил Семенихин.

– Не нравится он мне.

– Не нравится, не ешь, – захохотал Семенихин, – а пей.

И он налил коньяка в рюмку Юревича.

– Ты, говоришь, откуда деньги, да, брат, они под ногами валяются, что ни шаг, то на них наступаешь. Понял?

– У-у, – промычал Юревич.

– Ну, значит, ты еще не созрел до того, чтобы у тебя второе зрение открылось.

– К-какое зрение?

– Второе, – ответил Семенихин, – но для этого необходимо открыть третий глаз. Знаешь, что такое третий глаз?

– Что-то слышал, – произнес Юревич.

– Ну, ничего, – сказал Семенихин, – третий глаз рано или поздно у всех открывается. А если у тебя эта процедура затянется, я тебе помогу. Ты же мне друг?

– Друг, – пьяно кивнул Юревич.

– Ну, тогда еще по одной.

 

12.

За продолжение анкеты она взялась только через три дня.

«Последнее время меня преследуют неудачи в работе. Некоторые стороны моей работы вызывают глубокое разочарование. По работе встречается настолько неприятные люди, что невольно желаешь им чего-нибудь плохого. Я потерял покой из-за работы».

Она все больше ловила себя на мысли, что теряет не только покой, но и некую уверенность в правоте того, чем она занималась всю жизнь. Словно некий бес стал разрушать основы, на которых она формировалась как врач.

«После напряженного дня я чувствую недомогание. Обычно я тороплю время: скорей бы рабочий день кончился».

Недомогание она чувствовала. Но вот ждать конца рабочего дня никогда не ждала, некогда ей было его ждать. Он пролетал мгновенно, только успевай поворачиваться.

«Я одобряю коллег, которые полностью посвящают себя людям. Работа с пациентами подрывает мое здоровье».

Подрывает ли здоровье работа с пациентами? Это как посмотреть. С одной стороны конечно так, но, видя какие-то плоды своего труда, приходит некая компенсация, которая скрашивает тяжесть этой работы.

«Я нахожу на работе время для дружеской беседы с коллегами. Замечания со стороны руководства мешают мне в работе».

Времени для дружеской беседы при приеме в сорок человек не остается. А вот замечания со стороны руководства действительно мешают. Создается впечатление, что руководство и практикующие врачи преследуют разные цели. Цель рядового врача – помочь пациенту. Цель медицинского начальника – не получить замечание от вышестоящего начальства.

 «Я чувствую свою вину за то, что не могу помочь некоторым своим пациентам».

И это так. Умом я чувствую, что делать этого не надо, потому что это может отразиться на качестве лечения, как самого пациента, так и других пациентов, но сделать что-либо с собой не могу.

– Над чем это ты сидишь? – спросил муж.

– Заполняю анкету нарколога.

– И это так трудно?

– Нет, Слава, но вопросы как-то странно сформулированы, иногда они взаимоисключают друг друга.

– Лара, это хитрость социологов – мало того, что они хотят получить нужные ответы, они еще строят вопросы так, чтобы проверить честность ответов анкетируемого

– То есть предполагают, что мы будем выдавать желаемое за действительное?

– Да.

– Никогда бы не стала заполнять анкету, если бы поняла, что мне не доверяют.

– Хорошо, что ты не знала этого.                                          

 

13.

Утром следующего дня Юревич пришел на работу не выспавшимся и с больной головой.

По дороге на службу он вспоминал, что в одиннадцать к нему вызвана Живоглядова. Юревич зашел в умывальник и посмотрел на свое лицо. Легкая припухлость это не страшно, а вот глаза красные – явное следствие вчерашней пьянки: коктейля пива с коньяком. Он мгновенно представил, что все это своим профессиональным взглядом выявит Живоглядова, и проникся к ней злобой.

Подумав немного, он заварил в чайнике два пакетика чая, затем извлек их оттуда, остудил и, закрыв двери кабинета на ключ, положил пакетики на глаза. Через пятнадцать минут краснота отчасти исчезла. И Юревич занялся приготовлениями к беседе с Живоглядовой. Он включил компьютер и вошел в Национальный реестр правовых актов. Найдя там акты Минздрава, прочитал «Положение о порядке признания больным хроническим алкоголизмом, наркоманией или токсикоманией».

Он был достаточно опытным юристом, чтобы быстро сориентироваться в нем. Перебросил на принтер несколько выдержек из текста и распечатал их.

Затем он еще раз тщательно прочитал статью 179 УК Республики Беларусь: «Незаконное собирание или распространение информации о частной жизни».

«Незаконное собирание либо распространение сведений о частной жизни, составляющих личную или семейную тайну другого лица, без его согласия, повлекшее причинение вреда правам, свободам и законным интересам потерпевшего, – гласил текст, – наказывается общественными работами, или штрафом, или арестом на срок до шести месяцев.

После этого Юревич снова вернулся к Положению. Один из пунктов его пояснял, что «первичное наркологическое освидетельствование на предмет установления зависимости от наркотических и ненаркотических веществ может осуществляться:

– по мотивированным направлениям правоохранительных органов».

Следак пометил этот пункт и взялся исследовать материалы заявления Безенчука.

Первым в деле было заявление жены Безенчука, написанное Председателю ВКК…

«Я, Безенчук Ольга Степановна, состояла в браке с Безенчуком… который в настоящее время со мной не проживает. Во время совместной жизни и после расторжения брака Безенчук постоянно злоупотреблял спиртными напитками, в состоянии алкогольного опьянения устраивал скандалы, избивал меня, выгонял прочь из квартиры. Два года назад он избил меня, причинив менее тяжкие телесные повреждения, за что был осужден к двум годам ограничения свободы.

Отбыв наказание, он своего поведения не изменил и однажды, будучи в нетрезвом состоянии, разбил стекла в моем автомобиле, за что был наказан в административном порядке.

Прошу поставить Безенчука на диспансерный учет в ЛПУ ГНД как хронического алкоголика. О результатах прошу сообщить по адресу…

Далее следовал ответ, который был подписан главным врачом наркодиспансера.

«Уважаемая Ольга Степановна!

ЛПУ ГНД сообщает, что Безенчук, взят на профилактический учет. Диагноз: психические и поведенческие расстройства, связанные с употреблением алкоголя. Требует дальнейшего наблюдения».

Точно такое же уведомление ушло в адрес начальника райотдела милиции.

Юревич еще раз пробежался по тексту Положения и нашел определение наркологической помощи, под которым имелся «вид специализированной помощи, включающей в себя обследование психического состояния, диагностику психических расстройств, в том числе и наличие зависимостей, лечение и профилактику обострений психических расстройств и зависимостей».

Затем он нашел еще один пункт, который должен был пригодиться ему в беседе с Живоглядовой. «Лица, у которых установлен диагноз зависимости от психоактивных веществ, подлежат диспансерному учету и динамическому наблюдению. За лицами, у которых употребление психоактивных веществ носит вредные последствия, но не сопровождается клиническим проявлением заболевания (группа риска), организуется профилактическое наблюдение».

Он уже закончил подготовку к беседе с наркологом, как в дверь постучали.

– Да, – сказал он тоном хозяина положения, – входите.

Интуиция его не обманула – это была Живоглядова.

– Прошу прощения, Лариса Александровна, – сказал Юревич, – начальство срочно вызывает, вам придется чуточку подождать.

Живоглядова осталась в коридоре, а Юревич не спеша поднялся, вышел в коридор, закрыл дверь на ключ, так же не спеша и не глядя на приглашенную, двинулся в сторону приемной.

В приемной Юревич повалял дурака, позубоскалил с секретаршей, рассказал ей анекдот о мужике в абстиненции, и вернулся обратно. Он важно прошествовал по коридору, открыл дверь, все своим существом чувствуя состояние Живоглядовой. Но все это было элементом чмурения, и он не мог от этого отказаться.

Минут через пять он пригласил нарколога в кабинет, попросил ее присесть и сказал:

– Лариса Александровна вас обвиняют в том, что вы разгласили сведения, компрометирующие Безенчука.

Но Живоглядова не запала на слово «обвиняют», то ли не понимая всей юридической значимости его, то ли не чувствовая за собой вины.

– Пожалуйста, в чем конкретно выражаются эти обвинения, кем и где они были высказаны?

– Правильная постановка вопроса, – ответил Юревич, дабы не выглядеть человеком оправдывающимся. – Ваш клиент…Безенчук.

– Пациент Безенчук, – поправила его Живоглядова.

– Пусть будет так, – произнес следак.

– Так вот, ваш пациент Безенчук обратился к нам с заявлением о привлечении вас к ответственности за разглашение сведений о его частной жизни, а также сведений, которые его компрометируют. То есть вы нарушили его права.

– Я знаю, о чем и о ком идет речь, – сказала Живоглядова. – Мы действительно информировали отдел милиции и жену Безенчука о принятых мерах. Мы обязаны ответить заявителю, в данном случае жене, о результатах, в противном случае мы также нарушаем права другого лица, который к нам обратился с заявлением.

– Бывшей жене, – поправил Живоглядову Юревич.

– Пусть так, – сказала Живоглядова.

– Заявитель утверждает, что вы ограничили его в правах, так как он с таким клеймом не может быть полноправным гражданином.

– Заявитель вообще не понимает, о чем идет речь. Он мог быть ограничен в правах, если бы его поставили на диспансерный учет. Тогда, до снятия его с этого вида учета, у него действительно мог быть ряд ограничений.

– А почему его не поставили на диспансерный учет? – произнес Юревич, сделав ударением на слове «почему».

– Его не поставили на диспансерный учет потому, – ответила Живоглядова с нажимом на слово «потому», – что для этого не хватило клиники.

– Чего?

– Клиники, то есть клинических проявления. У него нет данных, указывающих на зависимость от алкоголя. Он пьет, иногда много и часто, но он еще не достиг стадии алкоголизма.

– А какие признаки указывают на это?

– Отсутствие запоев, ярко выраженного алкогольно-абстинентного синдрома, или как говорят в народе похмелья, и ряд других.

– Жена говорит, что он похмеляется.

– Жены вообще говорят, что их мужья пьют днем и ночью. То есть не просыхают.

– Это особенность женского восприятия пьянства мужей.

– В некотором смысле, да.

– А это не так?

– А это на так, наше обследование в отношении Безенчука не дает такой картины.

– То есть он не окончательно спившийся человек.

– Он не в такой степени зависимости от психоактивных веществ, как скажем тот, кого ставят на диспансерный учет.

– А какие последствия постановки на диспансерный учет?

– Человека, который состоит на диспансерном учете, могут направить на принудительное лечение в ЛТП. Его могут принудительно доставлять на прием сотрудники милиции. Ему не дадут разрешение на приобретение охотничьего оружия, на право вождения автомобиля.

– Интересно, а как собираются сведения?

– Из различных источников: милиция, работа, место жительства, осмотр и наблюдение непосредственно медицинским персоналом.

– Этого достаточно?

– На стадии собирания данных, да. Но потом наступает другая стадия – принятия решения. Тут включается опыт, а возможно интуиция.

– Интуиция? И этого достаточно, чтобы принять решение?

– Да, ведь ориентировались вы, юристы, еще несколько десятков лет назад на социалистическое правосознание при принятии решений.

– Откуда вы знаете такие частности?

– Поступала на юридический после медицинского.

– Ну хорошо, ваша позиция мне ясна, выслушаем противоположную сторону и примем решение. Давайте я отмечу ваш пропуск, а заодно сделаю отметку в повестке, чтобы вам не поставили прогул.

– Мне не надо отмечать повестку, я поменялась на сегодня сменами, – ответила Живоглядова, – так что я у вас в свое личное время.

 

14.

Вторая смена. Приходит начмед, просит отдать анкету.

Отдаю, но в душе после вчерашнего разговора с мужем какое-то чувство, что меня обманули.

– Странно сформулированы вопросы, – говорю я начмеду.

– Непонятно? – переспрашивает он.

– Нет, просто в блоки собраны разнополярные суждения.

– Ну, а нам-то что, – говорит начмед,– они разнополярно спрашивают, мы разнополярно ответим.

Заглянул замглавного по амбулаторной работе. О чем-то поговорил с фельдшером и сестрой и ушел. Спрашиваю, что случилось?

– Говорил, что карточки у нас плохие, а картон стоит дорого, а мы их не бережем.

– Что значить беречь карточки?

Мы смеёмся.

– Вот у соседей ваших карточки, – говорит, – приятно взять в руки, а у вас истрепаны.

А ведь сам был недавно лечащим врачом и знает, что истрепанные карточки это те, с которыми врачи постоянно работают. А целые карточки – липа. Ну, как тут не вспомнить вопросы анкеты и не сказать, до чего же вы все мне дороги.

Входит мужчина и снова незнакомый, значит, первичный.

Начинается опрос.

Отвечает нормально, только чуть заторможенно.

Незаметно киваю сестре. Она понимает меня, становится сбоку от пациента. Иногда, изменив ракурс, можно лучше понять состояние больного.

– Что у вас случилось? – спрашиваю я.

– У меня убили жену, – говорит мужчина.

– Сочувствую вам.

– А я устроил себе геноцид.

– Суицид, – поправляет его медсестра.

– Во-во, геноцид.

– Лежали в Новинках?

– Нет, меня туда не приняли.

– Хотите полечиться у нас?

– Да.

– А как бы вы хотели? В стационаре или амбулаторно?

– Что такое стационар?

– Это такая больничка.

– Меня в больничку не примут.

– Мы вам напишем направление, и вас туда примут, хорошо?

– Хорошо, – отвечает пациент.

– Оля, осмотри пациента, пока я направление выпишу.

Больной переходит во второе помещение, а я приглашаю следующего.

Это снова мужчина, но на этот раз я его хорошо знаю.

– Юрий Андреевич, – говорю я, – присаживайтесь, я через минуту освобожусь.

Автоматом пишу направление, но Юрий Андреевич, не ожидая окончания моего действа, начинает говорить. Он пациент со стажем. На учет стал несколько лет назад, срывается редко – раз в год, и поэтому свысока смотрит на тех, кто не может продержаться хотя бы полгода. Сам он начал пить после смерти жены. Ее сбило электричкой, и он остался и мамой, и папой единственного четырнадцатилетнего сына.

– Лариса Александровна, – продолжает он, – сын, чем взрослее, тем менее управляем, по дому не помогает, все время проводит с дружками во дворе.

– Да все они такие в этом возрасте, – говорю я.

– Я уже измотался весь, не понимаю, как жена могла одновременно все это делать и работать, и стирать, и готовить, и убирать дом, и еще и успевать бегать по магазинам.

– Женщины иначе устроены, – говорю я ему. – Они могут то, чего не могут мужчины. Они более приспособлены к мелкой работе, более выносливы, а самое главное, их патологическая любовь к детям позволяет им не обращать внимания на то, что дети их не слушают.

– Вы меня успокоили, – говорит Юрий Андреевич, – а то я подумал, что я никудышный отец.

Юрий Андреевич покидает кабинет, а вслед за ним входит парень, который тоже мне знаком, но не настолько, чтобы я вспомнила его фамилию.

– Здравствуйте, Лариса Александровна! – говорит он. – Вы меня, наверное, не помните, я из Вильнюса.

И тут я его вспомнила, вспомнила, что он окончил исторический факультет Вильнюсского университета, работал в НИИ, но после распада СССР потерял работу и стал запивать. Лет семь назад его привезли ко мне. Женский телеграф не знает границ. Я подшила его на три года. Через три года он день в день появился у меня, и я проделала ту же операцию «зарядив» его на четыре года. И вот теперь он появился снова, потому что срок действия моего снадобья кончился, а он не хочет сорваться.

Я не помню ни его имени, ни фамилии. Но я помню совершенно отчетливо, то ощущение успеха, которое владело мной, когда я лично делала ему укол глюкозы.

Когда-то, тридцать с лишним лет назад, в Новосибирском медицинском институте профессора с шапочками на голове учили меня тому, что лечит не только нож, трава и слово. Лечит еще и авторитет врача. И этот фактор самый действенный. Я могу ввести, как говорил девяностолетний профессор Ромодановский, плацебо из аквадистилятэ колодезная, речная, водопроводная, дистиллированная MDS (смешать), Datum (давать) по одной капле на полстакана воды и это будет действовать не хуже сотнедолларовых заграничных лекарств. Авторитет врача – великая сила, а может это не только авторитет, а нечто большее.

Иду в процедурный, четко и почти торжественно выполняю ритуал, говорю Валдису, что в следующий раз он может приехать уже через пять лет. Он благодарит меня и уходит.

И тут, как назло, приводят больного. Он пьян, как говорят мои пациенты, в дрободан. Под руки его держат жена и брат.

– Его подшили вчера, – говорит жена.

– Кто? – спрашиваю я.

– Зуева.

– Она сама это делал?

– Нет, – отвечает жена, она это поручила сделать процедурной сестре.

– Как это понимать, – спрашивает брат, – мы заплатили такие деньги за заграничное лекарство. А он сорвался на второй день.

– Такое случается, – говорю, чтобы не подводить коллегу, – хотя весьма редко.

Брат, произносит что-то нечленораздельное, но явно нелестное в адрес врачей. А я думаю: «Вырождаемся мы, что ли?».

 

15.

Философ Савелий кривил душой, говоря Живоглядовой, что не променяет свою нынешнюю жизнь на жизнь тех крутых ребят, что дали ему несколько долларов.

«Но так уж устроен человек, – думал Савелий, шагая от диспансера к метро «Пушкинская», где он хотел влезть в автобус и доехать до Ждановичей, – сначала он вступит в дерьмо, и если не сможет оттуда выбраться, станет говорить, что всю жизнь мечтал о пребывании там».

В карманах его была одна тысяча рублей, которые он выиграл в больнице, разрешив спор двух любителей кроссвордов, которые не могли назвать древнегреческого философа на букву «с». Но он шел пешком. Деньги могли понадобиться для других целей, и не стоило их тратить на проезд.

На мосту, напротив следственного изолятора он остановился, и посмотрел на белые стены того, что в народе называют тюрьмой.

– От сумы и тюрьмы, не зарекайся, – говорила ему мать в детстве.

Но он обманул судьбу: в тюрьме никогда не был, и даже будучи бомжом, никогда не побирался.

Савелий добрался до остановки «Пушкинская» и стал ждать автобуса в сторону рынка «Ждановичи».

Знакомая жизнь, в которой у бомжей была своя ниша, иногда не видимая для других, опять предстала перед глазами Савелия, когда он добрался до «Жданов» и слезы навернулись ему на глаза. Он вспомнил Клавку Городскую. И хотя она предала его во время той пьянки, но была его подругой, что немаловажно в жизни одинокого мужчины.

– Савка, есть работа, – сказал ему Парчуга, проходя мимо так, будто он расстался с ним несколько минут назад.

Парчуга был не тот человек, чтобы организовать какую-то аферу. Скорее всего, он собирал желающих для очередной «операции» под предводительством кого-то из авторитетных бомжей. Так и вышло. Парчуга привел его к Кенту. А тот сразу понял, что Савелий, посвежевший на казенных харчах, способен делать то, чего не сделают его запитые коллеги: работать честно. Савка знал, что бомжей, у которых в какой-то период времени были приличные физиономии, посылали на «честную работу», а остальные в это время воровали на месте честной работы все, что можно продать и что плохо лежит.

Впоследствии украденное либо делилось между участниками операции, либо продавалось и делилось, но чаще всего просто пропивалось сразу же после ее окончания.

Савелий и незнакомый парень, лицо которого еще не приобрело опухше-синюшный вид, подрядись таскать мусор в бумажных мешках из строящегося модуля. Подрядили их не хозяева или подрядчики, а работяги, который данное занятие было очевидно западло, и они решили за бутылку водки переложить грязную работу на бомжей.

Работа была пыльная и грязная, но она позволяла не обращать внимания на бомжей, которые то нагребают строительный мусор в мешки, то таскают его за пределы модуля. Но там, где снуют два бомжа, никто не обращает внимания на третьего или четвертого. Проникновение в пространство строящегося модуля позволило Кенту со товарищи под прикрытием «честных работяг» пролезть на территорию складов фирм, торгующих промышленными товарами.

Савелий таскал тяжелые мешки и сожалел, что согласился на «честную работу». Ему было тяжело. И, чтобы как-то отвлечься, он начал вспоминать свое прошлое.

Вот он Савка – студент философского факультета «бродяжничает» с трудными подростками по Беларуси. Они собирают материалы к слету краеведов.

Вот он на защите диссертации, тема которой: проблемы гносеологии в марксистско-ленинской теории построения бесклассового общества в отдельной взятой стране.

Вот он успешный доцент одной из кафедр философского факультета.

Вот его разбирают на заседании кафедры за пьянку со своими студентами. И коллеги говорят о том, что ему нельзя доверять не только кураторство группы, но и вообще работу со студентами.

Вот он разводится с женой, затем делит с помощью риэлторов квартиру.

Вот к нему приезжает мужик и говорит, что он может продать квартиру Савелия, взамен купить более дешевую, плюс получить навар. Вот Савелий смотрит квартиру. Она как две капли похожа на его однокомнатную, но находилась на окраине города. Савелий размышляет, как обставит ее мебелью с суммы доплаты. Потом он видит себя в нотариате, где нотариус с прилизанными черными волосами заверяет его договор с контрагентом. Потом он помнит начало обмывки этой удачной во всех отношениях сделки. А потом просыпается в канаве без документов и денег.

Савелий возвращался за очередной порцией мусора, как вдруг сработал непонятный механизм когда-то отсроченной обиды на то, что с ним произошло в то время. И эта обида захлестнула его с такой силой, что он остановился и стал судорожно глотать воздух, чтобы сделать вдох. Однако осуществить этого ему не удалась, и он потерял сознание.

Когда сознание вернулось к нему, он понял, что лежит на земле, а чуть позже догадался, что это место находится за «Полем чудес». Окружали его собраться по несчастью, которые занимались разделом добытого.

Один из них предложил Кенту не делить украденное, а продать, а уж потом поделить деньги.

Но Кент не согласился:

– Если на продаже одной вещи кого-нибудь возьмут, – сказал он, – то ему только дадут п…ы, а если возьмут с кучей вещей, то он сядет.

Улов, хотя и был небольшой, но все же представлял ценность для каждого участника операции. Из бутиковских складов удалось утащить два тренировочных костюма, одну пару женских туфель, несколько кожаных ремней и одну кроссовку. Ее утащил Парчуга, который сначала безбожно надувал щеки от такой удачи. И было отчего: кроссовка была шикарной, белой, с рифленой подошвой и длинными белыми шнурками. Но Парчугу подняли на смех.

– Ее же толкнуть никому невозможно, – говорили ему.

– Парчуга ее добыл, – рассудил Кент, – ему она и достанется.

Парчуга, осознав, что он в проигрыше, стал оспаривать долю Савелия, утверждая, что он не выполнил до конца роль ширмы, упал в обморок.

Но за Савелия вступился сам Кент.

– Савка сделал это лучше всех, – сказал он, – пока его откачивали, мы два спортивных балахона стырили.

И Савелий получил «на реализацию» два кожаных ремня.

Поделив добытое, бомжи отправились на его реализацию. Здесь каждый был сам за себя, и если бы он попался с украденным, должен был сказать, что нашел вещи и должен был указать место.

Савелий пожалел Парчугу и предложил ему пойти к обувщикам и вернуть кроссовку, как найденную на дороге. Так был хоть какой-то шанс, на то, что ему дадут за это тыщу-другую, чтобы не выбрасывать распаренную обувь.

Парчуга загорелся этой идеей, но Савелий понял, что эта операция может не пройти. Уж очень опустившимся был Парчуга, да и продавцы могли сложить два мероприятия, таскание бомжами мусора и пропажу одной из кроссовок со склада вместе и накостылять Парчуге по шее.

Решение как всегда пришло неожиданно. Савелий вдруг увидел женщину в рваной одежде и глазами человека, не евшего несколько дней.

– Как тебя зовут? – спросил он.

– Оля, – ответила та.

Он хотел спросить: «Заработать хочешь?», но осознал, что она может не так понять его и сформулировал вопрос иначе:

– Есть хочешь? – спросил он.

Она кивнула в ответ.

– Возьми кроссовку и подойди вон к тому мужику, скажи, что нашла ее у бомжей за «Полем чудес», они ее у кого-то стянули.

Конечно, риск был велик. Продавец мог просто отобрать кроссовку и не дать ничего взамен, но кто не рискует, тот не пьет. И Ольга Климова пошла к продавцу. Тот посмотрел на спортивную туфлю, сходил в подсобку и вернулся с коробкой, в которой была такая же только на правую ногу. Продавец еще раз посмотрел на Ольгу и дал ей тысячу рублей.

Однако стоило ей зайти за угол здания, как на нее набросился Парчуга с требованием отдать тысячу. Причем Парчуга апеллировал к Савелию.

– Савка, – говорил он, – это моя тыща.

Но Ольга зажала ее в кулаке и не хотела отдавать.

Парчуга же готов был перегрызть Ольге глотку за эту тысячу.

– Возьми, – сказал ему Савелий, и отдал выигранную в больницу тысячу.

Однако Ольга поняла этот поступок по-своему.

– Не отдам, – сказала она и Савелию.

– Дура, – ответил тот, – что ты можешь купить на тысячу? Я сейчас толкну одну вещь, и мы пообедаем. А эту тысячу можешь забычкарить на черный день.

Савелий обернул один из ремней вокруг тела, а второй продал за полцены знакомому галантерейщику. Затем он купил в киоске блинов с сыром и ветчиной и пошел за «Поле чудес». Он не оглядывался назад, но знал, что Ольга идет следом. Так ходит голодная собачонка за человеком, который дал ей кусочек хлеба, и она надеется, что он даст ей еще чего-нибудь.

Савелий уселся на землю и предложил Ольге сделать то же самое. После чего они и стали поглощать купленные Савелием блины.

Когда все было съедено, он спросил:

– Ты где живешь?

Ольга покачала головой в знак того, что у нее нет места жительства.

– Пойдешь со мной, – сказал ей Савелий, думая, что и со вторым ремнем придется расстаться, так как надо будет заплатить Самопалу за «прописку» Ольги на свалке за Куропатами.

 

16.

После беседы с Живоглядовой Юревич зашел к Свидницкому.

– Все, – сказал он, – можешь забирать свои материалы…

– Нет, брат-юрист, – ответил Свидницкий, – ты взялся проводить разбирательство, ты его и закончи, оставь хотя бы черновик решения по данной жалобе.

– Мы так не договаривались… – начал было Юревич.

– Именно так мы и договаривались, – отрезал Свидницкий.

– Хорошо, – сказал Юревич, – я набросаю тебе черновик, кстати, Живоглядова отлично ориентируется в некоторых правовых вопросах.

– Меня иногда удивляет твое верхоглядство, – произнес Свидницкий, – ты, конечно, почитал материалы, заглянул в нормативные акты, но ты абсолютно не изучил личность предполагаемого виновного или лица, чьи действия обжалуются.

– Я знаю ее, она работает врачом-наркологом в городском диспансере.

– Правильно, но ты не пошел дальше, ты даже не поинтересовался ее ближайшим окружением, а у нее муж профессор права. И как ты думаешь, если ее вызывали в прокуратуру, да еще и по жалобе на нее или ее начальников, она вот так просто пошла к тебе, не проконсультировавшись? Удивляюсь я тебе.

– Я сам себе иногда удивляюсь, – протянул Юревич и направился к дверям кабинета Свидницкого.

Возвратившись в свой кабинет, он бросил материалы с жалобой Безенчука на стол и тихо выругался. Он не отличался ни склочным характером, ни склонностью к интригам. Зачем он взялся чмурить Живоглядову? Конечно, не для того, чтобы поставить ее на месте или заставить уважать сотрудников прокуратуры. Он имел цель дальнюю, но, к сожалению, сам начал понимать, что переборщил с чмурением.

Живоглядова была нужна ему как некий эксперт и возможно источник информации по той категории ее пациентов, которые тем или иным образом потеряли квартиры.

Вряд ли теперь она проявит к нему благосклонность. Но… сделанного не воротишь. Он еще раз выругался, открыл сейф и вынул папку. Черная кожаная папка содержала в себе анализ уголовных дел, отказных материалов, а также газетных публикаций, описывающих случаи утраты квартир спившимися жителями Минска. На внутренней стороне папки были наклеены две огромные буквы «ДШ».

Собирать эти материалы Юревич начал после того, как побывал на происшествии по факту гибели некоего Арканова.

Арканов был обычным бомжом, точнее, как выяснилось потом, необычным бомжом.

Два года назад в ноябре, когда уже было довольно прохладно. Юревич выехал на происшествие. Возле городской свалки за Куропатами случайными людьми был обнаружен труп мужчины. Умер он от переохлаждения, но на теле и лице были множественные ушибы и кровоподтеки, причем лицо так распухло, что бомжи, со свалки, которым пришлось опознавать своего сотоварища, долго не могли это сделать, пока, наконец, один из них не сказал, что это Аркан.

– Точно Аркан, – заявили все остальные, – вот его штаны и куртка, а лицо, что лицо. Оно у него всегда такое было с похмелья.

Арканова похоронили. Дело прекратили, так как причиной смерти было не причинение телесных повреждений, а банальное переохлаждение.

Родных у Арканова не было, сообщать о смерти было некому. Но в поисках родственников Юревич дознался, что два года назад Арканов продал свою квартиру соседу по лестничной площадке. Он решил посетить соседа и поговорить с ним. Фамилия соседа была Крепак, но сам он своей мощной фамилии не соответствовал. Был невысокого роста, худ, не очень умен, но хитер. Причем эта была та разновидность хитрости, которая позволяет жить, обманывая других, одновременно презирая обманутых за доверчивость.        

Юревич напрасно иронизировал по поводу высказываний Живоглядовой об интуиции. Когда он пришел к Крепаку, именно интуиция подсказала ему, что тот не рад визиту прокурорского следака. Мало того, Крепака особенно беспокоили вопросы о родственниках погибшего и его прежнем месте жительства.

Убедившись, что родственников у Арканова нет, Юревич сдал дело в архив, но продолжал изучать обстоятельства жизни Арканова. И тут выяснились любопытнее детали. Оказалось, что бомжевал Арканов лет пять, но квартиру свою он продал Крепаку только два года назад.

Странный бомж со своей квартирой и даже пропиской.

Юревич разыскал школьного друга Арканова, и тот поведал ему, что Колька в детстве был склонен к бродяжничеству. Но потом остепенился, закончил ПТУ, женился. Однако с женой у него что-то не заладилось и, прожив вместе лет десять, они расстались.

Прошел год и вдруг в прокуратуру пришел мужик, заявивший, что он Николай Арканов.

– Выговор тебе, конечно, обеспечен, – сказал Юревичу Третинский, посмотрев материалы дела, поднятого из архива. – Но только потому, что подтвердить по-другому, кроме как опознанием, личность Арканова было нельзя.

Дело о воскресении Арканова вел другой следователь, но Юревич пришел на допрос Арканова, чтобы посмотреть, насколько нарисованный его воображением портрет совпадает с реальным человеком.

Однако то, что рассказал Арканов, заинтересовало Юревича еще больше.

Арканов действительно вел жизнь человека без определенного места жительства. Он общался с себе подобными, ночевал на свалке. И никто не догадывался, что он имел собственную двухкомнатную квартиру. Квартира Арканова была чем-то вроде страхового полиса человека, который ушел на дно жизни, но оставил на поверхности маленький поплавок, чтобы при случае вынырнуть на поверхность. Ключи от квартиры были у соседей Арканова семьи Крепаков. Однажды сосед сказал Арканову:

– Квартира зря простаивает, давай, пока тебя нет, мы будем ее сдавать в наем, а деньги пополам.

Арканов согласился. Содружество с Крепаком длилось около года. Потом Крепака, скорее всего, стала душить жаба. И однажды он сообщил Арканову, что участковый положил глаз на его квартиру. Не искушенный в юридических каверзах Арканов поверил ему и предложил дать участковому взятку. Сосед пошел на переговоры, а, вернувшись, сказал:

– Участковый заявил, что у него достаточно материалов и доказательств того, что Арканов не проживал в квартире более полугода, а значит, эту квартиру можно будет у него изъять.

– Что делать будем, сосед? – спросил Арканов, который к тому времени уже наполовину отпил мозги, и воспринимал все сказанное за чистую монету.

– Давай заключим фиктивный договор о продаже мне твоей квартиры, – сказал Крепак. – Часть денег отдадим участковому, чтобы молчал, а остальные будут лежать у меня, ты сам их спрячешь и опечатаешь любой печатью. Нужно будет, ты мне – деньги, я тебе – квартиру. На том и порешили. Договор оформили у нотариуса в какой-то конторе. Адрес ее Арканов не помнил, но совершенно точно описал самого нотариуса. Был он брюнет, волосы, смазанные бриолином, зачесывал назад.

Спустя два месяца после заключения договора Арканова нашли неподалеку от свалки замерзшим. Правда, перед тем как замерзнуть его кто-то до полусмерти избил. Но что не бывает с бомжами. Сосед благополучно обживал квартиру, и все было бы пристойно и благополучно, если бы не объявившийся Арканов.

Через два месяца следователь, которому досталось дело по факту смерти мнимого Арканова, вызвал повесткой на допрос его соседа. Но тот не явился. Тогда следователь навел справки, и оказалось, что Крепак уже месяц как убыл в поселок Нарочь, где купил себе неказистый домишко на краю поселка. А в его и бывшей аркановской квартире поселился новый русский, а точнее белорусский. Он сделал ремонт, пробил в стене дверь, и таким образом у него получилась приличная пятикомнатная квартира.

Следователь выехал в Нарочь, а вернувшись, рассказал детективную историю, о том, что небезызвестный Крепак утонул за день до его приезда в Нарочь.

Нужно было заканчивать следствие, но вновь пропал сам Арканов. Он исчез бесследно и, как полагал Юревич, на этот раз навсегда. Дело было приостановлено. И об Аркане забыли все, кроме Юревича. Потому что именно в тот момент он завел себе папку, в которую стал собирать материалы по странным случаям исчезновения людей.

Три признака объединяли всех фигурантов той папки: утраченные квартиры, отсутствие постоянного места жительства и участие нотариуса, фамилия которого была неизвестна, но который смазывал волосы жидкостью, дававшей эффект бриолина.

 

17.

Прихожу домой, мужа еще нет. Звонок в дверь – соседка.

– Лариса, Микки плохо.

Микки – той-терьер, вернее той-терьерша, по человеческим меркам ей девяносто лет, она должна быть бабушкой, но весь подъезд знает, что она до сих пор – девица.

Позавчера на прогулке собака неизвестной породы выскочила из парка Челюскинцев и порвала Микки спину и пах. В ветлечебнице ее зашили, приписали делать уколы. Для этого ее нужно носить к ветеринару, или вызывать его на дом. Но это дорогое удовольствие и соседка просит меня сделать Микки инъекцию антибиотиков.

Идем к ней. Обычно Микки бросается ко мне со всех ног, радостно вертит хвостом, но здесь словно чувствует, что я принесла ей боль, тихо рычит со своей подстилки. Соседка берет ее на руки, и я колю викасол, пенициллин и витамин С. После того как укол сделан, Микки начинает снова ко мне ластиться.

Возвращаюсь домой. Муж уже пришел с работы, разогревает борщ на электрической плите.

– Ты где пропала? – спрашивает он.

– Микки укол делала.

– Мало того, что у тебя две тысячи пациентов, – говорит он, – ты еще и собак лечишь.

– Что поделать, если они ко мне льнут.

– А ты знаешь, почему они к тебе льнут?

– Нет.

– Потому что при виде их ты первая начинаешь вилять хвостом.

– Я?

– Ты.

– Но у меня нет хвоста.

– Есть, этот хвост невидимый, эмоционально-энергетический.

– И ты видишь, как я им виляю?

– Конечно, поэтому собаки и кошки идут к тебе.

«Он прав, – думаю я, – сколько я помню себя в дошкольном возрасте, я не играла с куклами, а все время лечила собак и кошек, наверное, чтобы потом перейти на людей».

Ужинаем, смотрим телевизор, ложимся спать, чтобы завтра опять идти на работу. Ловлю себя на мысли, что мне впервые за много лет не хочется туда идти. Странно, то ли устала я больше обычного, то ли наступает синдром психологического выгорания. У каждого человека в профессии свои пределы ресурса.

Снова диспансер. Передо мной на стуле сидит тридцатилетний парень. Фамилия его Савоненко. Вчера вечером он вызвал в свою квартиру бригаду МЧС и заявил, что у него в квартире была дискотека.

– И у вас действительно была дискотека? – спрашиваю его я.

– Да.

– А кто ее вел?

– Гарик Сукачев, – отвечает он охотно, – вот вы поинтересовались этим, а МЧС-ники меня на смех подняли и даже расспрашивать не стали.

– А почему они так сказали?

– Да потому, что к их приходу Гарик забрался в диван.

– А зачем он это сделал?

– Гарик хитрый мужик, не стал им показываться. Он крышку диванную открыл и спрятался там. Я конечно, МЧС-никам рассказал все и показал, куда Сукачев спрятался. Но открыть крышку я сам не мог, хотя и человек не слабый.

– А они?

– Тогда они подняли крышку.

– И там никого не оказалось?

– Да, – говорит Савоненко, – там было пусто, куда он мог деваться, ума не приложу. Я так удивился, так удивился. А эти козлы взяли вызвали психбригаду, как будто я дурак какой-нибудь.

Он еще о чем-то говорит, но я уже знаю, что будет дальше.

– Психи приехали, – говорит пациент, – и предложили ехать в больницу лечиться. Но, осмотрев квартиру, сказали, что у меня дорогая звуковая аппаратура, вызвали милицию, чтобы та опечатала квартиру.

– А почему ты сам дверь на ключ не закрыл? – спрашиваю я.

– А потому, что в дверях замка нет.

– Что же это ты имеешь дорогую звуковую аппаратуру, а на замок денег найти не можешь? Как это объяснить?

– Не знаю, – говорит пациент.

– А чтоб ты мог это понять, давай полечимся. Согласен?

– Да.

Выписываю назначения. Пациент уходит, а вместо следующего в кабинете появляется Капылков, мой бывший коллега. Бывший потому, что несколько лет назад ушел из наркологии в какую-то фирму и стал не то торговать, не то рекламировать для будущей продажи лекарства и биодобавки. У него редкое имя Леонард.

– Дело у меня к вам, Лариса Александровна, – сказал он, не здороваясь.

– Хотите полечиться? – отшучиваюсь я. – Или проблемы у родственников и знакомых.

– Нет, – отвечает он, – все гораздо серьезнее.

Он достает из кейса лист бумаги и продолжает:

– Я тут посчитал, по старой памяти, у вас более двух тысяч пациентов. Так?

– Сейчас чуть поменьше, – отвечаю я.

– И, тем не менее, будет считать что две. У каждого из них есть человек, один или два, которые когда-то привели его к вам и хотят, чтобы он либо излечился вообще, либо реже срывался. Так?

– Это общеизвестно, – отвечаю ему я. – В чем суть предложения.

Хотя уже начинаю догадываться о том, что он может предложить.

– Представим себе, что мы заключаем с вами негласный устный договор, согласно которому вы каждому своему пациенту и его близким рекомендуете наши биодобавки.

– Нет.

– Не торопитесь, – произносит Капылков, – посчитайте, сколько будет десять процентов с каждого рубля, умноженные хотя бы на четыре тысячи.

– Почему вы обратились ко мне?

– Ваш авторитет у больных высок, я это знаю по эффективности ваших операций с плацебо.

– Понятно, но я как старый знахарь знаю, что авторитет вещь от Господа, он мне его дал, он может и забрать, если я буду использовать его на небогоугодное дело.

– Помилуйте, Лариса Александрова, это как раз богоугодное дело.

Краем глаза вижу стоящую в дверном проеме медсестру.

– Извините, – говорю, – Леонард Викторович, но ваше предложение неприемлемо и у меня нет времени обсуждать его дальше, много пациентов в очереди.

– Я оставляю вопрос открытым, – произносит Капылков и покидает кабинет.

– Вы знаете, почему он обратился к вам? – задает мне вопрос медсестра.

– Он же объяснил это.

– Он ко многим уже обращался, но там ему предлагают пятьдесят процентов, на что он не соглашается.

Входит женщина, я помню у нее смешная фамилия Мальчик.

– Ой, Лариса Александровна, – произносит она, – мне плохо.

Меряю А/Д. Понятно.

– Что пила, «чернила»?

– Нет, стеклоочиститель.

– В процедурный. Оля, проследи, чтобы срочно поставили капельницу.

Ольга уходит с Мальчик и возвращается через пять минут.

– Все в порядке, – говорит она, – сестра поставила капельницу.

Но через десять минут дикий крик в коридоре, такой, будто слон трубит. После чего в кабинет влетает регистраторша и не менее диким голосом кричит:

– Кто-нибудь зайдите в процедурный.

Бежим туда с сестрой, а сзади ковыляет регистраторша. А по коридору опять раздается дикий трубный звук.

 Втроем влетаем в процедурный. Все становится ясным мгновенно. Процедурная сестра слабо закрепила флакон с раствором и куда-то ушла. Флакон скатился по штативу вниз. Кровь из вены по трубочке хлынула во флакон, приведя в состояние животного ужаса пациентку по фамилии Мальчик.

Поднимаем штатив, успокаиваем пациентку. Появляется процедурная, объясняю ее оплошность, одновременно удивляясь ее спокойствию и тому, что на крик пациентки быстрее отреагировали те, кто никакого отношения к процедуре не имел.

Закончилась смена, плетусь домой. У дверей ждет соседка. Нужно делать укол Микки.

Вхожу вслед за соседкой в ее квартиру. Микки, предчувствуя экзекуцию, рычит и пытается спрятаться под пенал для посуды. Но хозяйка выуживает ее оттуда, а я делаю укол. После этого собака, осознав, что худшее миновало, начинает вилять хвостом и пытается меня лизнуть.

Вечером долго не могу уснуть. Перед глазами флакон с раствором, в который клубами проникает красная жидкость.

 

18.

Нотариуса Юревич вычислил быстро. Затем проверил его по учетам милиции. Но тот внешне был чист, как лист бумаги в только что распечатанной пачке. Впрочем, иначе и быть не могло, кто же назначит нотариусом человека с судимостью. После Арканова и Крепака нотариус, под условным наименованием «Бриолин», оказался третьим в списке персоналий папки, которая стала для Юревича делом последних двух лет.

Зачем он занялся этой авантюрой, следователь и сам до конца не мог понять. Поначалу Юревич, как всякий молодой сотрудник, хотел раскрыть громкое дело, то есть преступление. Но, чем дальше работал он над сбором материалов, тем больше понимал, что реализация этого дела через следствие и тем более через суд, как говорили его коллеги, «сопряжена со значительными трудностями».

Параллельно со своей служебной деятельностью Юревич стал заниматься несвойственными для следователя как официального лица действиями. Мало-помалу он втянулся в них. И это стало его тайным хобби, от которого он, как говорили отдельные его подследственные, тащился как от наркотика.

Тем же летом он взял недельный отпуск и поехал отдыхать в поселок Нарочь. Устроился в частном секторе, сняв комнату у старушки в поселке, рядом с домом, который когда-то купил Крепак.

Бабушку звали Авдотья Тихоновна. Время от времени она сдавала отдыхающим комнату, но настали плохие времена: отдыхающий пошел привередливый, то ему нужны удобства в «номере», то он боится крыс, которые иногда выползают во двор из свинарника. Два последних года никто не хотел больше снимать комнату у Тихоновны. И Тихоновна была рада и даже чуть удивлена тем, что молодой человек из Минска вдруг попросился к ней на постой.

Как и положено отдыхающему, Юревич ходил днем на пляж, а вечером проводил время дома. Этому бабулька тоже удивлялась: ранее останавливающиеся у нее девицы вечерам ходили на дискотеку в соседний дом отдыха, а нынешний жилец «был из сурьезных и к танцам был равнодушен». Во второй вечер сурьезный жилец сказал Тихоновне, что должен прописаться и сходил в магазин за бутылкой вина.

Тихоновна накрыла стол и в милой беседе под соленое сало, грибочки, свежий салат и горячую картошку Юревич выяснил, что «соседи справа люди хорошие, но нелюдимые. Приехали они сюда меньше чем год назад из Минска».

– А че эт они Минск на Нарочь поменяли? – спросил Юревич. – Вся Беларусь рвется в Минск, а они наоборот.

– Ну, Нарочь не последнее место на земле, санаторно-курортная зона, – ответила Тихоновна, чуть обиженная за свою родину.

– Так-то оно так, – сказал Юревич, – но столица все же притягательней.

– Кому как, – продолжала защищать свое гнездо Тихоновна.

– А впрочем, о чем мы спорим? Это молодежи хочется в Минск, а людям зрелым, наверное, хочется в санаторно-курортные зоны.

– Правильно, – видя покладистость жильца, чуть уступила Тихоновна, – пусть каждый живет там, где хочет.

– Точно – сказал Юревич, – за это дело нужно выпить.

Он налил вина себе и Тихоновне, и не стал больше мешать ей говорить.

А Тихоновна, выпив очередную стопку, чуть понизила голос и сказала:

– Их мафия сюда выселила.

– Какая мафия?

– Минская.

– А разве таковая существует?

– Конечно, – сказал Тихоновна.

– А почему о ней никто в Минске не знает?

– На то она и мафия, – безапелляционно заметила Тихоновна, – чтобы о ней никто не знал.

– А можно поподробнее, – спросил Юревич.

Но тут, Тихоновна, словно опомнившись, что сказала и так много лишнего, произнесла:

– Нет, больше я тебе ничего не скажу.

– Да, я и не спрашиваю, – сказал Юревич.

Некоторое время они сидели молча. Юревич специально ничего не говорил, понимая, что Тихоновне обязательно захочется досказать эту страшную историю, если не в деталях, то в общих чертах. И он оказался прав.

– Вообще-то Анна, – сказала Тихоновна, – женщина неразговорчивая, но когда ее жизнь-то по лбу стукнула, она стала ко мне приходить и о нашем, о бабьем плакаться. А раньше к ней на козе было не подъехать, как же – из Минска приехали. Ну, а после, как у нее Крепак утонул, она конечно изменилась.

– Его что, тоже мафия утопила? – не выдержал Юревич.

– Чего не знаю, того не знаю, – вдруг резко ответила Тихоновна, – врать не буду. Давай еще по одной и спать.

 

19.

Уже в начале рабочего дня начинаю чувствовать, тяжелый будет прием или нет. Сегодня это предчувствие не сулит ничего хорошего, но и особой тревоги не вызывает. Значит, будет обычный день нарколога.

Входит пациент, понимаю, что он еле дошел. Нос разбит, видимо, упал лицом вниз. Меряю А/Д. Разговариваем.

– Давно в запое?

Пожимает плечами.

– Что-нибудь необычное происходит?

Кивает головой.

– Голоса?

– Да, и тихая музыка.

– Музыка спокойная?

– Да, а голоса злые.

– Что говорят?

– Ругаются.

– На кого?

– На меня.

Ничего необычного, бывает и хуже.

– Звони в скорую, – говорю я сестре, – пусть увезут его в Новинки, в таком состоянии его один на один с собой оставлять нельзя.

– Посидите у нас, – говорит сестра пациенту.

Пациент отсаживается в угол, на его место является очередной. Через полчаса появляется бригада скорой.

– Где больной? – спрашивают.

– Перед вами.

– Не возьмем, – говорят, – морда разбитая, возможна черепно-мозговая травма.

Пациент, почувствовав какую-то опасность, начинает мычать и хвататься руками за голову.

– У него нет признаков черепно-мозговой травмы, я с ним беседовала, тошноты тоже нет и А/Д у него в норме, если делать сноску на его состояние.

– Ладно, – соглашаются они и обращаются к пациенту: – А ну вставай, представление окончено.

Начинается обычная процедура, больного обыскивают «на предмет наличия острых, колющих и режущих предметов». А затем требуют, чтобы мы написали бумагу, что у него не было ценностей.

– У них негласное указание, – сказала медсестра после того, как за ними закрылась дверь, – не брать такого рода больных.

– Да, никому не нужны наши алкоголики, – говорю я, ловя себя на мысли, что называю их нашими без всякой иронии.

Следующая пациентка начинает рассказывать, что ей видятся черти.

– Попробуйте их описать, – прошу я ее.

– Такие с рогами, – говорит она, и на больше ее фантазии не хватает.

Удивительно, что я уже совершенно точно могу определить, когда у больного галлюцинации, а когда он или она их симулируют. Удивительно и то, что чаще всего симулируют галлюцинации женщины.

Начинаю прокачивать пациентку и, наконец, добираюсь до истины

Участковый сказал, что отправит ее в ЛТП. А она слышала, что с галлюцинациями туда не отправляют.

– Будем лечиться? – говорю я.

– А это не больно?

– Конечно, нет.

Назначаю лечение.

Конец смены. Возвращаюсь домой. Опять некое чувство невесомости, однако невесомости неприятной, не приносящей ощущения легкости.

Готовлю ужин, кормлю мужа. Опять приходит соседка. Иду делать укол ее собачке.

На этот раз Микки не рычит и это нас в какой-то мере дезориентирует. Пока набирала шприц, собачка исчезла. Ищем. Но ее нигде нет, ни под пеналом для посуды, ни под диваном. Заглядываем в лоджию. Там вообще невозможно спрятаться, но ее и там нет. И вдруг нас озаряет, возвращаемся в лоджию, поднимаем пушистый коврик. Микки там. Почему мы ее не заметили в первый раз? Она так распласталась, что горбик на коврике был почти не виден.

Опять долго не могу заснуть. Огромные карие, чуть навыкате глаза Микки с укором смотрят на меня.

 

19.

Ольге Климовой в техникуме прочили блестящее будущее и вовсе не потому, что она хорошо училась. Была в ней некая изюминка, которая выделял ее из среды одногруппников как мужеска, так и женска полу. С первого курса по последний избиралась она старостой группы, что удивительно в строительном техникуме, где в основном учились мальчишки. Но самое главное было в том, что она умела быть душой компании в неучебное время.

– Ах, Олька, – говорила ей одна из подруг, – тебе бы в театральное училище поступать.

Театральное не театральное, а лучшей тамады, чем Ольга, в ученических застольях не было. Правда, и застольями эти посиделки назывались только первые два года, потом они превратились в заурядные пьянки.

Ольга окончила техникум и получила свободный диплом. Но на стройку работать не пошла, а устроилась костюмершей в театр. Сошлась с молодой актерской порослью и первые несколько лет чувствовала себя как в волшебном сне. Театральная молодежь не чужда была шуток и розыгрышей и Ольга не уступала в этом профессионалам сцены. Однако прошло какое-то время, поросль оперилась, перешла в другую, среднюю возрастную категорию, а пришедшая ей на смену новая молодая волна смотрела на Ольгу как на некое острящее ископаемое, непонятным образом претендующее на место в среде актерской молодежи.

Казалось, ничего не изменилось в жизни Ольги, посиделок во всяком случае стало не меньше, как и выпитого. Но если раньше пила она в некоей атмосфере радости и общей сопричастности к этому веселью, то сейчас стала пить исключительно, чтобы избавиться от ощущения ненужности.

Замуж она не вышла, жила в квартире с матерью.

Однажды после крепкой попойки ей было плохо и Володя Тарасевич, известный актер, сказал ей:

– Против этого есть одно средство, но лучше его не использовать.

Володя не получил «заслуженного» только потому, что страдал запоями. В советские времена его несколько раз представляли к этому званию, но находились «доброжелатели» из среды актеров-конкурентов, которые вслед за ходатайством о присвоении оного звания Володе посылали вслед бумагу с описанием его чудачеств во время запоя, а то и его фотографию в состоянии гроги.

– Есть средство, – продолжал между тем Володя, – но еще раз повторяю, лучше им не пользоваться. Я дважды попался на эту удочку и видишь, к чему пришел. В молодости я заболел одной актерской болезнью. Называется она «страхом забыть текст». Вышел я на сцену однажды и понял – не знаю, что говорить. И такой ужас на меня накатился, что я проснулся. Проснуться-то я проснулся, но после этого стал забыть текст наяву. И чем дальше, тем больше. Тут мне старые актеры и говорят: «Ты рюмашечку выпей, перед тем как на сцену выходить, все как рукой снимет». Выпил я, и действительно все как рукой сняло, такая легкость и смелость появилась. Но вот беда, с той поры без рюмашечки-другой играть не мог. Рюмашечку перед спектаклем, а после – бутылочку. Но чувствую, что мало мне уже рюмашечки до, да и бутылки после тоже мало. Тяжелею, особенно тяжело бывало после пьянки. И тогда мне те же доброжелатели говорят: «Ты выпей рюмашечку-другую с утра, все станет хорошо». Попробовал, действительно стало лучше. Но потом уже не стал ощущать разницы между тем, когда я трезвый, а когда пьяный. И если раньше я без вина играть не мог, то теперь жить не могу.

Ольга не послушала Тарасевича и поправилась раз, другой. А потом тоже потеряла ощущение грани, за которой кончается трезвость и начинается пьянство.

Однажды актриса, игравшая королеву Анну Австрийскую в спектакле по пьесе Дюма, не обнаружила на своем костюме подвесок из фальшивых бриллиантов. Поднялся шум, и вскоре выяснилось, что Ольга продала их на рынке за пару бутылок «чернил».

Из театра ее уволили. И уже тогда пропала бы Ольга, но была у нее опора в лице матери. Та не давала ей окончательно опуститься, приглядывала, водила в наркодиспансер, устроила на работу посудомойкой в ресторан.

Тем временем из театра уволили и Володю Тарасевича. Дела того были совсем плохи: жена от него отказалась, дети тоже. Они не хотели иметь ничего общего с человеком, который был не похож на тех героев, которых Володя играл в театре и кино. Дети показывали внукам фильмы с участием Тарасевича и говорили несмышленышам, что дед их погиб на съемках.  

Ольга, узнав о бедственном положении Тарасевича, приютила его у себя. Мать была не против, поскольку интуитивно почувствовала, что в этом симбиозе есть для Ольги, хотя и небольшой, но шанс. Так и получилось. Ольга взялась бороться за Тарасевича. Она привела его к Живоглядовой и образовался некий союз, на одной стороне которого были Живоглядова и Ольга, а на противоположной Володя Тарасевич и его алкоголизм. Процесс борьбы шел с переменным успехом, но сама Ольга при этом не пила совершенно.

Со временем у Володи появился новый интерес, он стал ходить в парк Челюскинцев, играл на интерес в домино. Это был беспроигрышный интерес, потому что проигравший покупал «чернила» и распивал с выигравшими.

Нужно было что-то придумать, чтобы отвлечь Тарасевича от этого занятия, и Ольга придумала.

Однажды, придя с работы, она застала Володю, который готов был к очередному возлиянию. Бутылка «чернил» стояла на столе, и он приискивал что-то вроде закуски.

– Знаешь, – сказала она ему, – у меня в детстве отмечали задатки драматической актрисы. Поработай со мной над речью, движениями.

Но реакция на эту хитрость получилась неожиданной.

-– В чем они выражались? – спросил Тарасевич.

Ольга не была готова к ответу. И стала на ходу придумывать, рассказывая о своих выступлениях на самодеятельной сцене.

– Почитай что-нибудь, – прервал ее Тарасевич.

Ольга откашлялась, потому что от волнения у нее запершило в горле и начала:

Вы помните, вы все конечно помните,

Как я стояла, прислонясь к стене.

Взволновано ходили вы по комнате

И что-то резкое в лицо бросали мне…

– Стоп, – сказал Тарасевич, – во-первых, это читается от лица мужчины, во-вторых, ты перепутала текст.

– Какое это имеет значение?

– Прямое, потому что все внешнее идет от внутреннего. Если внутреннего нет, то и внешнее не появится.

– Но все это приходит с тренировкой, – сказала она.

– Нечто не вырастает из ничего, – заявил Тарасевич, – а бабьи кривляния не есть задатки драматической актрисы.

После этого он налил в стакан «чернил» и выпил. Пока он закусывал, Ольга в тот же стакан плеснула вина и махом вылила его себе в рот.

– Ты че, дура, – поперхнулся репчатым луком Тарасевич, – ты же в завязке.

– Уже нет, – ответила ему Ольга.

В такой крутой запой Тарасевич и Ольга еще никогда не входили, сначала они пили вместе, а потом запойный вихрь разметал их в разные стороны огромного города.

Мать выловила Ольгу на одной из помоек через полтора месяца, привела к Ларисе Александровне. Ее снова поместили в стационар и кое-как вывели из запоя. После этого ей долго не говорили о том, что Тарасевич умер: боялись, чтобы она не сорвалась опять. Но этого не произошло. Ольга отнеслась к сообщению о смерти своего друга и собутыльника равнодушно.

Она опять устроилась работать посудомойкой, но на этот раз в столовую. Ремиссии у нее могли продолжаться до года. Однако потом она все равно срывалась и уходила в запой на месяц-другой.

 

21.

Юревич прямо из Нарочи уехал в Мядель. Там в районной прокуратуре он познакомился со своим коллегой, которого звали Виктором, и который вел материалы по факту гибели Крепака. Благо еще не прошли времена, когда вуз, который ты окончил, и преподаватели, которые читали тебе лекции, а также принимали экзамены, служат чем-то вроде маячка-ориентира. А маячок этот не только указывает направление, по которому следует плыть, но и сигнализирует о возможной опасности или просто дает понять, кто перед тобой: свой или чужой.

Юревич ознакомился с материалами по факту гибели Крепака и весьма удивился тому, что в возбуждении уголовного дела по факту его гибели было отказано. Хотя следователя можно было понять, доказательств того, что кто-то утопил Крепака, в деле не было. Но зато подробно были зафиксированы мотивы возможного утопления, которые излагала в своем объяснении жена Крепака Анна.

Следователь еще раз просмотрел акт судебно-медицинской экспертизы трупа Крепака. Следов насилия на теле не обнаружено. Алкоголь в крови есть, но в небольшом количестве, ровно столько, чтобы забыться, качаясь на теплых волнах озера Нарочь и соскользнуть с надувного матраса в воду. Кстати, почему следователь не задал вдове вопросы: любил ли купаться Крепак, было ли у него излюбленное место для купания, почему неподалеку от мест, где его обнаружили, нашли надувной матрас, принадлежал ли этот матрас Крепаку?

«Ох, уж эти провинциальные следователи», – подумал Юревич.

Почему же следователь не счел нужным проверить объяснения жены Крепака. Наверное, она была в том истерическом состоянии, когда женщина видит виновников в гибели близкого человека во всех, кроме его самого.

Выписав необходимое, он раскланялся с Виктором и уехал в Минск. В правом кармане куртки лежала свернутый вчетверо листок. В нем непонятными значками была зашифрована информация о «наезде на Крепака минской мафии» и событиях этому предшествующих.

А предшествовало этому следующее.

Жаба, душившая Крепака, окончательно задавила в нем совесть, и он нашел человека по фамилии Кваснев. Тот когда-то работал с Крепаком в одной автомастерской и имел имидж человека, связанного с преступным миром.

Крепак позвонил Квасневу и пригласил его домой на «чашку чая».

Анна накрыла стол и ушла к подруге, а Крепак стал потчевать бывшего коллегу водкой и всем тем, что мог выставить на стол.

После первой бутылки из холодильника была извлечена вторая и мужики стали говорить о работе, а потом и о женщинах.

– Мою жену видел? – спросил Крепак

– Угу, – ответил Кваснев.

– Тут сосед у меня полубомж, знаки внимания ей стал оказывать.

– Ну, так ты начисти ему пятак.

– Знаешь, это был бы лучший вариант, но какой-никакой сосед.

– И что ты предлагаешь?

– Помочь мне в этом.

– Ну, сам я о бомжа руки марать не буду.

– Ну, так подскажи кому нужно.

– Подсказать не вопрос, но сегодня бесплатно такие вещи не делаются.

– Назови цену.

Если до полусмерти – одна цены, до смерти другая.

– Давай до полусмерти, я греха лишнего брать на себя не хочу.

– Как знаешь, совестливый ты мой.

– Тогда заметано?

– Заметано, а как мы его найдем?

– Я тебе позвоню, когда он отсюда выходить будет, но делать это надо подальше от дома.

– Не учи ученого.

На следующий день Крепак поехал на Жданы и передал с каким-то бомжом записку Арканову с просьбой заглянуть к нему.

Арканов, испугался, думая, что участковый опять взялся за него, и пришел к Крепаку вечером.

Крепак на этот раз не был хлебосолен. Но бутылку поставил и начал беседу.

– Опять участковый наезжает, – сказал он, – что делать будем?

Арканов пожал плечами.

– А ну ладно, – заявил Крепак, – давай поступим просто, ничего делать не будем. Мы с тобой договор заключили, при чем здесь участковый.

На том и договорились, выпили водку и разошлись. Как только Арканов покинул квартиру, Крепак позвонил Квасневу.

– Все в порядке, – сказал тот, – его уже ждут у твоего подъезда.

Крепаку бы сообразить, что такой почет Арканову неспроста, но он позлорадствовал да и только. Он даже выглянул в окно и действительно увидел чужую иномарку, стоящую напротив подъезда. Она тронулась с места, когда ничего не подозревающий Арканов прошел мимо.

– Ну как? – спросил Крепак Кваснева, позвонив ему вечером.

– Все в порядке, сделали как надо.

Крепак считал, что он обманул Кваснева: во-первых, заплатил ему деньги только за «избить до полусмерти», а на самом деле Арканов умер. Но почему он умер, знал только Крепак. Перед уходом он плеснул соседу клофелина и тот после избиения уснул и замерз.

Однако Крепак рано радовался, именно с того момента у него и начались злоключения.

Буквально через неделю ему позвонил Кваснев и сказал:

– Меня шантажируют.

– Кто?

– А хрен его знает, какие-то крутые ребята.

– Что будем делать?

– Ты не знаю, а я ложусь на дно.

Тревожно стал после этого на душе Крепака. Он стал бояться каждого звонка в дверь. Однако поймали его на улице. Крепак шел с работы, когда рядом с ним остановилась иномарка, Крепаку даже показалось, что эта та самая иномарка, что и стояла тогда у подъезда его дома, когда его покидал Арканов.

Крепак еще не знал, что Арканова в тот раз хранила судьба. Клофелин стал действовать быстро, и он не дошел до свалки, а завернул к знакомым бомжам в теплотрассе и там уснул. Один из собратьев решил обокрасть его, взял вещи и пошел на свалку. Но по дороге на него напали двое других бомжей.

Бомж, обокравший опоенного клофелином коллегу, был моложе Арканова и гораздо сильнее его. Он решил, что нападавшие пытаются отнять у него «честно» добытое и стал активно сопротивляться. Озверевшие наемники тоже вошли в раж и так отколотили его, что на следующий день его невозможно было опознать.

Те, кто похитил Крепака, увезли его на какую-то квартиру.

– Кто вы? – спросил их Крепак.

– Какая тебя разница, – ответил старший из похитителей, – но если уж тебе нужно знать кто мы, то мы – костоломы Мюллера.

– Точно, – заржал другой, – он старший костолом, а я младший.

Затем костоломы продемонстрировали пленку, на которой двое мужиков, которых нанял Кваснев за деньги Крепака, избивали возле свалки бомжа.

Крепак, однако, посмотрев пленку, заявил, что не имеет никакого отношения к тому, что происходило на ней.

– А он еще и обманщик, – сказал младший костолом.

– Ты знаешь наши правила, – отозвался старший, – это будет стоить ему дороже.

После этого они прокрутили Крепаку аудиозапись, на которой он договаривался с Квасневым об избиении соседа.

– Козел, – не выдержал Крепак.

– Кто козел? – взвился молодой.

– Да это он про Кваса, – успокоил младшего костолома старший. – Так, правильно, козел он. Но это не освобождает будущего подследственного Крепака от ответственности.

И он протянул Крепаку Уголовный кодекс.

– Да он ничего не видит от страха, – сказал младший, – ты ему прочитай.

Старший стал читать текст статьи Крепаку, делая особый упор на ее санкцию.

– Подводим итог, – сказал он, закончив чтение. – Мы, в отличие от тебя, грех убийства на себя брать не будем, обменяем твои квартиры на домик в деревне, разумеется, с доплатой.

– Какой домик, – не понял Крепак?

– Тот, о котором вы с женой всю жизнь мечтали.

И только тут Крепак понял, в какой капкан он попал с помощью Кваснева, который, оказывается, и не был авторитетом, а имел кличку Квас, и о нем так свободно можно было отозваться как о козле.

Свои дела Крепак оформил в течение двух недель. Как ни странно, но помогала ему тот же нотариус, который свидетельствовал сделку с Аркановым. Соседям он сказал, что всю жизнь мечтал переселиться в деревню, и тут как раз подвернулся вариант с доплатой, так что все нормально.

Доплаты он не получил, точнее доплату ему пообещали передать позже. И однажды к нему действительно приехали двое старых знакомцев из Минска:

– Привет, бандит! – сказали они. – Пришла пора окончательного расчета.

– Не понял, – заволновался Крепак.

– Доплату тебе привезли, – сказал младший, – возьми баксы и отнеси жене, а то пропьешь еще, да не считай, это все равно первый взнос. И долго не задерживайся, покажешь нам место потише, чтобы отдохнуть по-человечески.

Крепак отнес деньги в дом, сказал жене, чтобы не трогал их, но та тут же развернула сверток. Там было тысяча долларов.

– Ты куда? – заволновалась жена, видя, что муж собирается уходить.

– Место ребятам показать, они отдохнуть на природе хотят.

Место они выбрали тихое, рядом с водой, развернули скатерть, достали водки, закуски.

– Не ссы, – сказал старший, – выпьем понемногу и домой пойдешь.

И хотя Крепак деньги получил, на душе его было пакостно. И, чтобы заглушить эту тревогу, он выпил стакан водки. Однако это не помогло. Тогда он махнул второй, а потом и третий. В конце концов Крепака развезло, и он решил освежиться в озере. Младший костолом пошел вместе с ним, а старший остался сторожить машину и вещи. Из озера вернулся только младший.

 

20.

По дороге в диспансер вновь возвращаюсь к вопросу о том, может ли наркология избавить общество от алкоголизма, и вдруг начинаю понимать, что от алкоголизма можно вылечить конкретного человек, но как только болезнь принимает массовое явление, излечить или ввести ее в рамки нормы может лишь то, что ее породило. Тут же спохватываюсь. Это противоречит моим принципам. Если я иду на борьбу с алкоголизмом, то сама должна верить в то, что он победим. Иначе помощь от меня пациентам будет минимальной. И крамольная мысль, всплывшая вдруг в моем сознании, заталкивается в глубину его, чтобы никогда больше не появляться.

Начинается прием. Парень лет двадцати пяти, первичный.

После короткого выяснения его данных спрашиваю:

– Что привело?

– Фоменко заколебал, – объясняет.

– Кто такой Фоменко?

– Вот те раз, вы не знаете Фоменко?

– Нет, не знаю.

– Это ведущий «Русского радио»

– Ну, с этим Фоменко мы справимся, – говорю я, – что еще?

– Да я и сам бы с ним справился, – отвечает парень, – но с ним еще девица одна выступает. Она все время поет «Все будет хорошо».

Тут он вскакивает, делает шаг вглубь комнаты и испуганно смотрит то на окно, то на дверь.

– Не бойся, – говорю ему я, – присядь, успокойся.

– Ага, успокойся, я устал от них. Она все время приглашает меня танцевать, а он дышит в затылок, и бьет током.

– Но сейчас-то его нет.

– Как же, нет. Вон он за окном прячется.

– Мы его сейчас прогоним, – говорю я ему. – Ну-ка, Фоменко, уходи.

Больной понемногу успокаивается, садится, продолжает говорить.

– Вы один или с родственниками?

– С дядей.

– А где он?

– Он в коридоре.

Открываю дверь, не особенно доверяя словам пациента, спрашиваю:

– Кто с ним?

Со стула поднимается мужчина лет пятидесяти. Слава Богу, что так. Ибо психбригаду не вызвать, а милицию и подавно.

– Пройдите в кабинет, – говорю я дяде, – мы сейчас выпишем направление в Новинки полечиться.

Из второй комнаты появляется сестра. Парень вскакивает со стула и снова начинает тревожиться.

– Там нет Фоменко? – спрашиваю я сестру.

Та сходу включается и отвечает:

– Нет.

– А вы хорошо посмотрели?

– Да, я все осмотрела, и Фоменко нигде нет.

– А он не придет?

– Нет, мы его прогнали, но тебе надо срочно ехать в больницу, пока его нет, – говорю я.

– А в больницу он не пройдет.

– Конечно, нет. Там его не пропустят. Но тебе надо ехать, как можно быстрее. Ты это понимаешь?

– А если он меня догонит?

– Ну, как он тебя может догнать? Ты же в автобусе.

– Так он меня в троллейбусе раз догнал и давай электроды к затылку приставлять, больно так.

– Ну, так это в троллейбусе, а в автобусе он тебя не догонит, во-первых, и током не ударит, во-вторых. Это же автобус, у него другая степень изоляции от земли, – говорю я, ужасаясь тому, что эти слова сами приходят на ум. Словно я подключаюсь к подсознанию пациента, и мы говорим на одном языке.

– Правда?

– Конечно, ты же в школе физику учил?

– Да.

– Так вот, в автобусе у него нет подпитки…

– Точно…

– Оля, – говорю сестре, – позвони в Новинки, скажи, чтобы там все меры приняли, для того, чтобы Фоменко не пропустить. У нас пациент к ним лечиться приедет.

– Звоню, – отвечает Ольга.

Я вручаю направление дяде, объясняю, как доехать до Новинок.

Чувствую, что вокруг меня начинает разливаться некая энергия агрессивности. Впору самой завязаться со всеми в драку.

Входит женщина. Я ее знаю, она маленькая, нечесаная, и в том состоянии, когда хочется броситься на весь мир и разорвать его в клочья.

– Помогите выйти из запоя, – произносит она и начинает рыдать.

Тут открывается дверь и в проеме возникает мужчина с красной физиономией:

– Лариса Александровна! – кричит он, но не мне, а сестре во второй комнате, видимо, прочитал на дверях имя-отчество врача, но полагает, что врач должен сидеть в дальней комнате, а не ближней. – Дайте направление в стационар.

Женщина вскакивает, выталкивает его и закрывает дверь со словами:

– Дай с врачом поговорить.

Говорим. Снова открывается дверь, тот же крик, и те же действия со стороны буйной пациентки.

Так продолжалось три или четыре раза.

– Оля, – наконец, говорю я, – разберись.

– Вы где живете? – спрашивает сестра, когда мужик в пятый раз заглядывает в дверь.

– На Ангарской.

– Это же Заводской район, – произносит сестра.

Больная после этих слов взвилась, будто ее укололи шилом.

– Какого хрена все вы лезете на Гвардейку, – кричит она, – марш в свой район.

– Дай направление, – говорит мужик, все еще обращаясь к сестре.

– Идите к своему врачу, – говорит сестра, – у нас нет вашей карточки, мы не можем выписать вам направление.

– Я не доеду.

– Приходите завтра.

– Я до завтра умру.

Больная вскакивает со стула и орет благим матом:

– Не сдохнешь.

Однако мужик упорствует, не замечая ее.

Тогда она принимает позу боксера и, по очереди выбрасывая вперед руки со сжатыми кулаками, угрожающе двигается на мужика.

– Брек, – кричу я, и встаю между ними, не давая им войти в боевое соприкосновение.

А где-то далеко в подсознании проскакивает мысль, что я знаю, что такое брек, но никогда это слово не произносила. Вот о чем нужно писать в интервью, а вовсе не отвечать на те вопросы, которые поставила передо мной журналистка.

 

21.

По возращению в Минск Юревич пригласил в прокуратуру нового хозяина пятикомнатной квартиры и предложил написать объяснение по поводу приобретения двух квартир на одной площадке. Однако тот оказался тертым калачом, заявил, что купил квартиры через риэлтерскую фирму и показал соответствующие документы. Адрес риэтерской фирмы был занесен в папку Юревича. Но это была вполне легальная фирма, которая была посредником в купле-продаже с подставными лицами. Но самое странное, что после этого его вызывал зам по следствию и дал ему нагоняй за то, что он работает по прекращенному уголовному делу.

Юревич, тем не менее, выстроил цепочку лиц, без участия которых вся афера соседа не могла быть реализована.

Он еще раз изучил показания Анны и удивился тому, что они не только полностью воспроизводили картину того, что сделал Крепак, но и содержали кличку одного из бомжей, которому было поручено избить Арканова. Однако этому не было придано никакого значения. Точнее, все это было расценено, как попытка свалить все на мифическую минскую мафию, которой изначально не существует. Кличка бомжа, который бил Арканова, была Свищ.

Юревич зашел к Свидницкому и спросил:

– Если бы у тебя возникла необходимость установить бомжа, что бы ты предпринял?

– Ориентировался бы на его данные, либо кличку, либо приметы.

– Это классика, – заметил Юревич, – а где после этого вести поиск?

– Есть два места, где они концентрируются.

– И что это за места?

– Если ты подойдешь ко мне после работы, расскажу.

– А почему после работы.

– Потому, что и меня с тобой скоро будут клевать за то, что я занимаюсь ерундой.

– А я разве занимаюсь?

– Да.

– И кто это утверждает?

– Твой маленький шеф.

– Все ясно, но ты мне друг или портянка?

– Давно я не слышал этой поговорки.

– Ты от ответа не уходи.

– Ладно, не буду. Так вот, бомжи время от времени попадаются паспортникам – в спецприемнике-распределителе. Этот вариант самый надежный, потому что там их описывают и по установочным данным, и по кличкам, и по приметам.

– А второе место?

– Второе место бомжи посещают чаще, но там нет их учета и рассчитывать придется только на случай.

– И что же это за место?

– Городской санпропускник.

– И где он находится?

– Позвони по справке, это епархия городской СЭС.

– Пошел звонить, – произнес Юревич.

– Погоди немного, – остановил его Свидницкий, – что тебе известно о нем?

– Его кликуха Свищ.

– Тогда подумай, почему он получил такое погоняло?

– Возможно у него на теле свищ.

– Возможно, но, если он прошел зону, то все скорее наоборот. Там клички иногда даются от противного. Например, здоровый мужик может получить кличку – Малой, а бледный туберкулезник кличку – Румяный, и так далее.

И Юревич разыскал Свища, который рассказал ему, как умер Арканов.

 

22.                                               

Но Арканов не умер. Спустя месяц он нашелся, однако был в таком состоянии, про которое говорят, отпил мозги окончательно. И вряд ли показания, данные им, имели бы силу доказательств.

«Кто довел Арканова до такого состояния? – думал Юревич, – не может быть, чтобы это были пьяницы-друзья со свалки, скорее всего это была чья-то опытная трезвая рука. Хотя и это маловероятно, поскольку не будет эта опытная преступная рука тратить столько времени на то, чтобы опустить до скотского состояния бомжа, посадив его на стакан».

Была пятница и, уходя на выходной, Юревич заглянул к Свидницкому.

– Как твои дела с исследованием маргинальности в столице? – пошутил Свидницкий.

– Размеренно… – ответил Юревич. – А к чему ты спросил?

– Есть непроверенные данные, что ты примешь к производству дело Богатырева.

– А кто такой Богатырев?

– Вот видишь, ты все по бомжам да по бомжам, а Богатырев – птица другого полета. Он фирмач, но кроме бизнеса еще подкармливает охранные структуры, а они отчасти помогают ему в бизнесе.

– То есть в устранении конкурентов?

– Ну, это слишком, никто из них не исчез, а вот некоторое давление испытывали и сдали его органам.

– Ну, мне такое дело не передадут, я по данной категории не специализируюсь, да и…

– Я тоже удивился, почему тебе его собираются передать. Но пути Господни… Может, тебя собираются переквалифицировать, сделать специалистом по вымогательству.

– Ладно, – сказал Юревич, – понедельник пятницы мудренее. Не забивай себе голову, пойдем по пивку.

– Не могу, – жена на дачу намылилась, – а это святое.

– Ёлы-палы, такой молодой, а уже женат.

– Ну, не всем же жениться на юриспруденции.

– Один-ноль в твою пользу, – сказал Юревич. – До понедельника.

Оставшись без компании, Юревич решил перенести поход в пивбар на следующий день, но следующий день начался не совсем обычно. В дверь комнаты Юревича в общежитии оптико-механического завода постучались.

– Кто там? – спросил следователь.

– К вам гости, – ответила вахтерша.

Юревич открыл двери, на пороге стояли вахтерша и Семенихин.

– Здорово прокурор! – сказал Семенихин, неким величественным жестом отсылая вахтершу. – Ну ты спрятался, тебя с собаками не найдешь.

– А меня и не надо искать, – ответил Юревич.

– А вот тут ты не прав, я уверен, что надо. Ты когда-то говорил, что у тебя проблемы.

– Ну.

– Так вот я пришел их тебе решить.

– Такого не бывает.

– Бывает, как видишь.

Семенихин поставил на стол кейс, открыл его. В нем, как в следственном портфеле, было несколько отделений, в которых находились пластмассовые коробочки. Семенихин стал вытаскивать их и расставлять на столе, а затем извлек из кармашка плоскую бутылочку коньяка.

– Это зачем?

– Пить, – ответил Семенихин.

– А для чего пить? – все больше настораживался Юревич.

– Чтобы открыть третий глаз.

– А зачем его открывать?

– Чудак человек, мы же уже с тобой говорили об этом, чтобы прорезалось второе зрение.

– А что такое второе зрение?

– Это что-то вроде второго дыхания. Оно появляется у людей, которые бежали, бежали и дошли до точки, и вроде все, не могут двинуть ни рукой, ни ногой, но эти люди не сходят с дистанции, терпят и тогда, в качестве подарка свыше, на них снисходит второе дыхание.

Семенихин отвинтил пробочку плоской бутылки и королевским жестом пригласил Юревича за стол. Хозяин уселся на стул, а гость, окинув взглядом принесенное, спросил:

– Ну, как тебе сервировочка, в жилу?

Юревич ничего не ответил, хотя и удивился способности собрата по тренировкам к этому виду деятельности. Стол был сервирован быстро, мастерски хотя и по-походному, но и не без некоторой изысканности.

Семенихин налил в металлические стопки коньяк и предложил:

– За встречу.

– Угу.

– Так зачем ты приехал? – спросил Юревич, выпив стопку и закусив холодным куском ветчины, поскольку его не устраивали объяснения о втором дыхании.

– Я же сказал тебе, что буду открывать тебе второе зрение, – произнес Семенихин и тут же налил по второй.

Выпили.

– Как ты меня нашел? – спросил Юревич, закусив.

– А ты думал, что та один такой крутой? – ответил вопросом на вопрос Семенихин.

Он снова налил стопочки и произнес:

– Любая беседа до третьей беспредметна.

После третьей Семенихин посмотрел на Юревича и произнес:

– Вот теперь наши души согреты и готовы для серьезного разговора.

– Зачем ты приехал? – произнес Юревич, чувствуя, что языке его чуть заплетается, однако общее состояние расслабленности было приятным.

– Вот зарядил, зачем, зачем, дело у меня к тебе на миллион рублей.

– Излагай, – сказал Юревич.

– Ребята влетели, надо помочь.

– Каким образом?

– Дело прекратить.

– Ты у кого консультировался? – спросил Семенихина Юревич.

– В каком смысле?

– В том, что сейчас все, а в особенности журналисты, говорят «дело закрыть». А ты совершенно профессионально просишь его прекратить.

– Ну, брат это не существенно, суть от этого не меняется.

– Как раз и нет, суть от этого в корне меняется. Профессионал знает, как поэтапно достичь цели, а непрофессионалы полагаю, что дело можно просто закрыть, как это бывает с открытыми воротами.

– Про ворота ты здорово сказал. А главное к месту.

– Не понял.

– Сейчас поймешь, но прежде, давай еще по маленькой.

– А может не надо, если разговор серьезный.

– Надо, Миша, надо.

Семенихин налил еще коньяку, выпил не закусывая. Не стал закусывать и Юревич, он словно хотел быть равным в опьянении гостю, для того, чтобы правильно понять суть его предложения.

– Ты слышал, – продолжил Семенихин, – что говорят по поводу своей зарплаты большие прокуроры.

– Нет, – честно признался Юревич.

– Зарплата маленькая, но отпускные большие.

– Не понял, при чем тут отпускные?

– О, как тут все запущено. При том, что отпускные это деньги за то, что ты кого-то отпустил, то есть освободил от уголовной ответственности.

– Это не ко мне, – сказал Юревич, – я птица маленькая и такими делами не занимаюсь.

– Ты как раз ты птица, которая нам нужна, а мы нужны тебе, чтобы решить твои материальные проблемы.

– Ты чего-то недопонимаешь, я при всей своей процессуальной самостоятельности не могу произвольно прекратить уголовное дело, если для этого нет никаких оснований. Надо мной висит мое начальство, оно обязательно спросит: почему я сделал это, на каких основаниях.

– Ты за начальство не отвечай, ты свою часть работы сделай.

– Каким образом?

– Подумай, на то тебе в университете учили.

– Меня учили адекватно содеянному квалифицировать преступления.

– Вот и надо сделать именно так.

– Тогда не надо меня ни о чем просить. Я так и сделаю.

– Да, но результат должен быть один: дело Богатырева – прекращено.

– Да с чего ты решил, что я веду дело Богатырева?

– Ну, не ведешь, так будешь вести?

– Во как.

– Вот так. Берешься?

– Нет.

– Ну, как знаешь, – сказал Семенихин, с видом человека, который сделал все для того, чтобы осчастливить Юревича, а тот поленился пойти навстречу своему счастью.

Семенихин взял пустой кейс и вышел из комнаты, оставив на столе закуску и начатый штоф коньяка.

 

23.

Очередной вторник. Первая смена. Мать привела дочь, зовут ее Наташа, у нее длительный запой и галлюцинации, причем галлюцинирует постоянно, без стационара не обойтись.

– Оля, звони в скорую, нужна психбригада.

Ольга звонит в скорую, а я прошу мать и дочь подождать в коридоре. Мать и дочь выходят. Через какое-то время в коридоре хохот. Прошу Ольгу утихомирить ожидающих. Ольга уходит и возвращается с сообщением, что смеются над нашей пациенткой. Она ходит по коридору, держит руку у уха и говорит, озираясь по сторонам:

– Двадцать первый, двадцать первый, я – пятый, прием… Да, да высылайте… высылайте группу, мы своими средствами справиться не сможем.

Потом выбегает на крыльцо, смотрит на табличку с названием улицы и продолжает:

– Да, да… улица Гастелло, высылайте… Двадцать первый, я – пятый.

Ее уже называют по имени и спрашивают:

– Наташа, кого вызываешь?

Наташа, глядя с жалостью на хохочущих больных, отвечает:

– Близится мировая катастрофа, и я вызываю космический корабль с планеты Дельта.

– А зачем тебе корабль?

– Чтобы он забрал меня, я не хочу погибнуть здесь вместе с вами.

– Что будем делать? – спрашивает сестра.

– Ждать скорую.

Продолжаем работать под хохот больных в коридоре, и крики Натальи о мировой катастрофе.

Входит очередной пациент, но только он устраивается на стуле, как влетает Наталья.

– Вы жестокая, у меня умерла сестра, а вы не отпускаете меня на похороны.

Не знаю, что и ответить. Впрочем, она и не нуждается в моем ответе.

Скорая прибыла через полтора часа.

В двенадцать очередной медсовет, оставляю за себя на приеме фельдшера и иду в актовый зал.

Кто и когда назвал это мероприятие козлодраньем, уже не помнит никто, но никто его по-другому не называет. Создается ощущение, что медначальство и лечащие врачи люди с разных планет, что начальство прилетело оттуда, где все по-другому. И мне, как и Марии Плющенко, кажется, что все, кто тяжело переносит тяготы и лишения врачебной работы, перетек в больничное руководство именно потому, что хотел уйти от этого бремени. Но вместе с этим он перенес туда и свое отношение к работе. Стал видеть в своих коллегах-подчиненных только тех, кто хочет его – начальника, обмануть. А он, зная все их хитрости, поскольку сам был таким, ловко все пресекает.

Никто не видит хорошую работу, будто ее не существует в помине, но все время звучит: будем наказывать, будем наказывать. А может быть, так кажется только мне, а все остальные не реагируют на это. Может, я сенсибилизирована и болезненно воспринимаю все, что происходит вокруг меня на работе. А не подошел ли к концу ресурс моего терпения?        

24.

В черной папке Юревича было много удивительных и порой парадоксальных вещей. Например, все кто попадал в нее из бомжей, рано или поздно переходили в разряд умерших.

– Знаешь, – сказал как-то Юревич Свидницкому, – а ты был прав в отношении мест концентрации бомжей. Может, поможешь мне еще в одном?

– Излагай, – ответил Свидницкий.

– Никто не желает давать показания против квартирных рэкетиров, а те, кто мог дать, – умерли.

– Все понял, – произнес Свидницкий, – есть места, куда до поры зачистка не дотянулась, как ты думаешь, куда?

– Ёлы-палы, как я сам не догадался.

– Правильно, это места лишения свободы. Во-первых, там люди защищены проволокой и длительностью срока, во-вторых, им нечего терять. Придумай только причину.

– У меня есть основание для командировки в колонию Могилева, там нужно допросить Базаренко в качестве свидетеля по делу.

– Ну и прекрасно.

Через день Юревич уже катил в маршрутном такси в Могилев.

 

29.

У метро «Немига», на углу спортивной школы всегда стоит маленькая сухонькая чуть сгорбленная старушка. Зовут ее Варвара Николаевна. Она просит милостыню, но стоит всегда чисто одетая, опрятная и веселая. Мы с ней знакомы давно. Я всегда даю ей маленькую денежку. Она берет, не спеша, с достоинством кланяется, и говорит:

– Храни тебя Господь, дочушка.

Иногда мы разговариваем. То есть перебрасываемся несколькими фразами.

– Как вы себя чувствуете? – спрашиваю я чаще всего.

– Хорошо, дочушка, – отвечает она.

Иногда говорит:

– Плохо, сахар в крови повысился.

– Это пройдет, – успокаиваю я ее, – это временное, ведь раньше этого не было.

– Да, – соглашается она.

Иногда она говорит:

– Постой, поговори со мной.

Но я отвечаю:

– Не могу, бегу на работу.

– Удачного дня тебе, дочушка.

Вот и сегодня я отдаю ей мелочь и бегу дальше. А она желает мне удачи.

Вторая смена. Сестра и фельдшер на визитах. Народу невпроворот. Жара. Иду к начмеду подписать направление в стационар для иногородних.

Работает вентилятор, начмед, морща лоб, разгадывает кроссворд. В течение смены заходила трижды, и все три раза он прерывался, ставил подпись на направлении и возвращался к своему занятию. Наверное, это был супер-кроссворд.

У наркологов как в армии. Там начальство либо хорошее, либо очень хорошее. А у нас приемы: тяжелые, очень тяжелые и сверхтяжелые, когда, кажется, уже не хватает никаких сил довести их до конца.

Сегодня, слава Богу, просто тяжелый прием. Но в жаркую погоду, когда в нашем полуподвальном помещении в несколько квадратных метров невозможно дышать, он превращается в пытку и для пациентов, и для медиков.

Опять ловлю себя на мысли, что я автоматически говорю с пациентами на их сленге. И уж конечно, не употребляю медицинскую терминологию. Так мы быстрее понимаем друг друга, экономим драгоценное время. Но послушал бы эту беседу кто-нибудь со стороны.

Передо мной первичный по фамилии Шуляк. Дислокация обычная: он впереди на стуле, жена чуть сзади.

– Сколько дней отходняк?

– Чё?

– Сколько болеешь?

– Я ваще не болею.

– Кто пил в семье?

– Никто.

– Не было ли психобольных?

– Не было.

– Ну, как же не было, – взрывается жена, – а Федька.

– Федька просто дурак…

Начинается выяснение отношений, чем дурак отличается от психбольного.

– Дурак – это тот же псих, – говорит жена.

– Ага, разбежалась, – возмущается Шуляк. – Федька умнее многих, он просто от армии откосил.

– Откосил… не мог до десяти на призывной комиссии сосчитать.

– Но деньги-то он считал, а это больше десяти.

– А он их когда-нибудь имел?

– Ты че, он же в углярке работал.

Нужно прерывать эту полемику: в коридоре еще два десятка желающих попасть на прием.

– Чем болели?

Спрашивает у жены:

– Чем я болел?

Далее идут обычные для первого приема вопросы.

– Образование? Служил ли в армии? Судим, не судим? Женат?

– Вы чё меня за дурака считаете, я же с женой к вам пришел.

– Пришел, – возмущается жена, – это я тебя привела сюда.

Есть весьма любопытный момент, на котором все мужчины с солидным стажем употребления спиртного и пришедшие с женами поступают почти одинаково. Вопрос звучит так: дети есть? Сколько им лет? Мужья всегда обращаются к женам и те безошибочно отвечают.

– Год рождения?

– Когда я родился? – спрашивает пациент жену.

Если бы на его месте была женщина, она начала бы жеманиться.

– Помните первую рюмку?

– Да.

– А когда стал крепко пить?

– Лет пять назад

– Что ты врешь, – говорит жена, – ты начал пить, как мы с тобой сошлись.

Невольно вспоминаю анекдот.

«Женщина говорит мужчине:

– Когда мы с тобой поженимся, я буду делить с тобой все твои беды.

– Но у меня их нет.

– Я сказала, когда мы с тобой поженимся».

– Запои бывают?

– Что такое запои?

– А то ты не знаешь? – возмущается жена.

– Не знаю, – хорохорится Шуляк.

– Это когда ты домой ночевать не приходишь по нескольку дней.

– Это не запой, – говорит Шуляк, – это я с ребятами загулял.

– Доза опьянения?

– Что такое доза?

– Ты че, совсем дурак или притворяешься? – говорит жена.

– Сколько на грудь взять можешь?

– Ну, бутылки две водки.

– Что пьете сейчас?

– «Чернила».

– Денег нет?

– Да.

То, что он прямо говорит об отсутствии денег, это хорошо. Некоторые начинают оправдываться тем, что «чернила» пьются мягче.

– Чем опохмеляетесь?

Тут он настораживается, где-то в подсознании каждого пьющего похмелье является компрометирующим обстоятельством. Меняю тактику.

– А чем поправляешь здоровье. Кефир, чай, кофе?

Но некоторых, в том числе и Шуляка, этим не возьмешь, включаю запасной вариант. Все мужчины, в том числе пьющие, – большие дети.

– Скажи, пожалуйста, ты пил вечером – была причина. А вот утром, что тебе лучше выпить кружку пива или соточку.

– Конечно соточку.

Время идет к концу смены, выглядываю в коридор. Остался последний пациент. Он улыбается мне как старой знакомой. Я тоже ему улыбаюсь, потому что он чисто одет и хорошо выглядит.

 

30.

Однако в тот день они за город не пошли, а переночевали под машинам на Жданах. Савелий понимал, что, явившись на свалку с Ольгой, которая еще не «добрала своего» в очередном запое, он рискует сорваться сам.

На следующий день было нечетное число и ему стоило большого труда продержать ее трезвой до того времени, пока на смену не придет Живоглядова. Он потратил половину денег, заработанных за продажу второго ремня, на дорогу к диспансеру и сдал Ольгу наркологам.

Живоглядова тут же отправила ее в процедурный, где ей сделали капельницу. И только после этого Савелий вместе с новой подругой и напарницей поехали за город на свое постоянное место жительства.

Самопалу Савелий вручил деньги за Ольгину прописку, сказал, что они оба в завязке, и ушел на край свалки, где стал сооружать временное жилище из картонных листов и другого подсобного материала.

Каждое утро они вдвоем уезжали на Жданы и искали возможность подзаработать или стащить то, что плохо лежит. Ольга в отличие от Клавки имела сносный характер, хотя Савелий еще не знал, как она ведет себя в состоянии опьянения.

Трезвое существование Ольги и Савелия было предметом насмешек Самопала и его компании. Но и Ольга, и Савелий держались стойко, тем более, что она только что вышла из запоя, а он – из больницы, и оба до поры не испытывали сильной потребности в алкоголе.

В эти дни, связанные с рысканием по рынку и приисканием средств к существованию, а также благоустройством своего жилища на свалке, Савелий и Ольга притирались друг к другу, капля по капле открывали друг перед другом свое прошлое. Правда, делали это осторожно, потому что подсознательно понимали: не буди лиха пока тихо, поскольку именно это прошлое привело их на свалку.

Ольга рассказала Савелию, что выписалась из больницы, пришла домой, а соседи сказали, что у нее умерла мать. Какое-то время она крепилась, работала, а потом снова запила. И тут появился некий риэлтор по имени Эдуард. Он стал уговаривать «обменять ее квартиру на домик в деревне», а разницу употребить по собственному усмотрению. Ольга слышала от наркологов, что лицам, состоящим на учете, не позволяют совершать сделки по обмену или продаже квартир свободно, и она решила только посмотреть домик в деревне. Домик был приличный и стоил того, чтобы на него обменять Ольгину квартиру.

– Нравится? – спросил ее Эдуард.

– Да, – ответила Ольга.

– Так в чем же дело?

– Мне не дадут обменять квартиру на дом.

– Это не твои проблемы, – сказал Эдуард.

После этого два его дружка вытащили бутылку водки и выпили за успех будущей сделки.

– У них все схвачено, – сказал на это Савелий, – и ВКК, и начальство в исполкомах. И они не ждут, когда истечет срок получения наследства. А также не тащат пьяниц к нотариусу. Все это делают другие. У них есть все справки и печати. Потому квартиру продают дважды, а тот, кого обманули, либо не может ничего доказать, либо перестает существовать.

«Славянский характер равнодушен к своим проблемам, но всегда бросается решать чужие. Философы объясняют это многими причинами. Однако никто из них не приводит главную. Характер формирует пространство и его главные факторы: размеры, климат и ландшафт. Следовательно, на огромном свободном пространстве с резкой разницей летних и зимних температур невозможно существование вне коллективных форм выживания. А значит, твое выживание зависит от окружения. И поговорка: сам погибай, а товарища выручай, весьма точно выражает суть выживания коллективных форм в экстремальных условиях».

Так вполне мог рассуждать бывший философ Савелий Фабианович. Однако философ остался в прошлом, а в настоящем был Савка-бомж, которому все эти рассуждения были до фени. Однако, пропив мозги и забыв все, что дала ему когда-то аспирантура, Савка сохранил то, что дано ему от предков – характер. Ему было плевать на то, что Эдуард со своими костоломами отобрал у него квартиру. Но его до глубины души возмутило то, что сделали те же люди с его нынешней напарницей.

– Эдика надо наказать, – сказал он.

А Ольга согласно кивнула головой. Женщины иначе видят мир, в ее представлении наказание возвращало ей квартиру, в которой она могла жить с Савелием.

– Ты помнишь, – спросил он у Ольги, – телефонный номер Эдика.

– Нет, – ответила Ольга, – но у моих соседей остались какие-то мои документы, и может быть, там есть этот номер.

– Сходи к соседям, документы не бери, все равно потеряешь, а номер запиши на бумажке.

Ольге не очень хотелось идти к соседям, но она пересилила себя и принесла Савелию номер телефона Эдуарда. Того по данному номеру уже не было, но абонент, сказал, что он даст сегодняшний номер риэлтора.

Получив номер, Савелий тут же позвонил Эдуарду и предложил себя в роли «прокладки». Его попросили перезвонить еще раз. А уже на следующий день пригласили подъехать к зданию строящейся библиотеки на метро «Восток». На встречу пришел младший костолом, который то ли не помнил Савелия, то ли ему было наплевать на то, что бывший фофан просится в «прокладки».

Он дал Савелию старый мобильный телефон. Показал, как вынимать из него аккумулятор, чтобы он не разрядился раньше времени, и приказал подключаться каждый вечер с девяти до десяти для того, чтобы диспетчер мог найти его и предложить работу.

– А если у меня не получится подключить телефон? – спросил Савелий.

– Значит, ты и на роль прокладки будешь не годен, – ответил ему младший костолом.

– А мобила?

– За мобилу заплатишь из заработка.

– А сколько мне будут платить?

– Хорошо работать будешь, будут платить хорошо, плохо – тоже не обидят, – с угрозой произнес младший.

Вечером в своем картонном жилище на свалке он стал собирать телефон. Увидев это, Ольга насторожилась: женская интуиция великая вещь.

– Что это? – спросила она.

– Мобила, – ответил Савелий не без гордости.

– Зачем она тебе?

– Для обратной связи с Эдуардом.

– Савка, – сказала Ольга, – а может не надо, я боюсь.

– Не бойся, – произнес Савелий, – мы выявим механизм их преступного промысла, сдадим их в милицию.

– А потом?

– А потом суд признает их действия преступными, а сделки, которые они совершили, – недействительными.

– Савка, ты такой умный, но я все равно боюсь.

– Не бойся, кто не рискует… – сказал Савелий, но почему-то не стал заканчивать этот известный все бомжам афоризм.

Через три дня во время очередного включения телефона позвонил младший костолом и приказал Савелию явиться к библиотеке завтра в девять. Часов у Савелия не было, и он, боясь опоздать, ушел с рассвета со свалки и в девятом часу был в условленном месте.

Молодой подъехал на машине, на заднем сидении ее была предусмотрительно расстелена какая то тряпка. Он посадил Савелия на эту тряпку, дал в руки паспорт и сказал:

– Учи.

Савелий открыл документ. Он был выписан на имя Архипова Антона Елисеевича, который совсем не был похож на фото на Савелия.

– Я на него не похож, – сказал Савелий.

– Ты выучи фамилию и больше ничего не надо, – сказал младший костолом.

Потом они приехали в какую-то нотариальную контору и минут пятнадцать сидели в коридоре.

За эти пятнадцать минут Савелий, мобилизовав остатки памяти, выучил паспорт наизусть. Ему казалось, что он должен запомнить как можно больше деталей. Наконец, их пригласили в кабинет, где состоялось подписание договора между владельцем квартиры Архиповым и гражданином Сметниковым. Всю процедуру Савелий таращил глаза на ее участников, стараясь запомнить как можно больше признаков, которые помогут будущему следствию опознать всех фигурантов черного риэлторства.

Но как назло, ни у Сметникова, ни у нотариуса не было того, что в криминалистике называется особыми приметами. И Савелий запомнил только, что Сметников был лыс, а бакенбарды у него вьющиеся и седые, а нотариус пользовался чем-то вроде бриолина: его черные волосы были гладко зачесаны назад, в результате чего он напоминал не то российского полового начала двадцатого века, не то итальянского гангстера второй его половины.

Обратно к кольцевой дороге его везли оба костолома на машине старшего. Машина остановилась в лесу, совсем недалеко от свалки, что порадовало Савелия: идти будет недалеко. Он хотел было выйти, но вспомнил, что играет роль «прокладки», то есть человека, который за деньги согласился пособничать преступникам, и спросил:

– А расчет?

– Сейчас будет и расчет, – ответил ему младший костолом, – выходи.

Савелий долго не мог открыть дверцу машины, пока ему не помог снаружи старший костолом.

– На кого работал? – спросил младший костолом.

– Не понял, – ответил Савелий.

– Все ты понял, – сказал младший и ударил его в солнечное сплетение.

– Слишком сильно, – сказал ему старший, – а поговорить?

– Он ничего не скажет.

– А вдруг его менты использовали для внедрения в наш маленький дружный коллектив?

– Нет, он изгой, и менты таких не используют.

– Так какого хрена он пытался нас всех запомнить, даже губами шевелил, когда в паспорт смотрел.

– Он мозги отпил, поэтому и губами шевелил, – сказал старший, – но береженного Бог бережет, кончай.

– Как скажешь, – ответил младший, и наступил ногой Савелию на основание черепа…

Нашли Савелия не грибники, а ребята Самопала. Они вызвали скорую, та приехала и перезвонила милиции. Прибывшая бригада, увидев умершего бомжа рядом с местом его обитания, не стала даже осматривать место происшествия, а передала труп санитарам морга.

Ольга Климова попросилась проехать с ним до больницы, но санитары не разрешили ей сделать этого.

Бомжи говорили, что Ольга после этого «подвинулась», ходила в различные отделения милиции и пыталась сделать заявление о том, что Савелия убили какие-то черные риэлторы.

Но кто слушает опустившихся алкоголичек. Потом Ольга исчезла. Одни бомжи утверждали, что ее забрали в Новинки. Другие же, которые там время от времени лечились, говорили, что следов Ольги в психбольнице не находили.

– И не найдете, – констатировали первые, – ее сразу к «острым» поместили.

 

25.

Возвратившись в Минск, Юревич позвонил на юридический факультет университета и узнал телефон своего бывшего преподавателя Сергейчика, который когда-то специализировался на расследовании мошенничеств.

Десять лет назад он опубликовал в печати несколько статей с криминологическим анализом современных видов мошенничества, причем в основу анализа положил нетривиальные основания, чем сразу обратил на себя внимания и теоретиков, и практиков. Теоретики из ревности, а практики, руководствуясь своими мотивами, ополчились на него, как на человека, который в определенной степени подставил систему, вынеся сор из избы.  

Сергейчик поссорился и с теоретиками, и с практиками, ушел в какую-то юридическую контору, и стал зарабатывать на кусок хлеба, консультируя население.

Юревич позвонил ему домой. Жена ответила, что он в отпуске, но по счастливой случайности оказался дома.

– Да, – услышал Юревич знакомый, хотя и слегка искаженный мембраной голос.

– Как отдыхается? – после приветствия спросил он.

– Отдыхать – не работать.

– Хочу пригласить вас в кафе-мороженое.

– Раз хочешь, приглашай.

Уже через час они уселись за столиком в кафе-мороженое «Пингвин», заказали по шоколадному мороженному с клубничным сиропом и сливками.

– И чем тебя заинтересовал старый криминолог и криминалист? – спросил Сергейчик.

– Нужна профессиональная консультация.

– Знаешь, ученые могут дать профессиональную консультацию своим дипломникам, соискателям степени кандидата наук, но не практикам.

– Почему же?

– Есть огромный разрыв между идеальным и реальным. И моя консультация может причинить вред твоему реальному расследованию, ты это знаешь, или, во всяком случае, интуитивно догадываешься, что это так.

– Мы будем рассматривать идеальную ситуацию, – сказал Юревич.

– И что тебя интересует?

– Квартирные мошенничества.

– Вообще, или со спецификой Беларуси.

– Со спецификой России и Беларуси, потому что и там и там одни и те же проблемы и одни и те же корни.

– Корни ментальности, да, а вот с проблемами не согласен – там другой уровень, там отношения покруче.

– Тому есть причины?

– Конечно, там государственное регулирование и контроль за гражданским оборотом слабее. Там больше состоятельных людей…

– А вот тут-то я как раз и не согласился бы. Как правило, состоятельные люди не жалеют средств на обеспечение сделки, да и кинуть их при их деньгах, охране и службах безопасности трудно. Отсюда контингент обманутых – это чаще всего незащищенные слои общества, что в России, что в Беларуси.

– Зачем я тебе, если ты так прекрасно разбираешься в криминологических тонкостях.

– И все же мне не хватает некоей системности, чтобы увидеть не только криминологические корни этого преступления, но и типичные криминалистические связи.

– Что ты имеешь в виду?

– Структуру сообщества, которое занимается этим видом преступления, и распределение в ней ролей.

– Давай я расскажу тебе о некоторых особенностях этого криминального бизнеса, а ты уже сам структурируешь его, выделишь основные и второстепенные звенья и связи между ними.

– Идет.

В это время в кафе появился пьяненький мужичок. Он окинул сидящих за столиками каким-то укоризненным взглядом и направился к столику, где сидел Юревич и его бывший препод.

– Мужики, – сказал он, подходя к столику, – я вижу вы порядочные люди.

– Что из этого следует? – спросил препод.

– А не дали бы вы мне рубль-другой на… мороженное.

Препод запустил руку в карман и достал несколько пятисотрублевых купюр, здесь как раз две тысячи, – сказал он, – тебе хватит охладиться.

– Лады, – сказал мужик, – а по…

– А по…говорить в другой раз.

– Все понял, – произнес мужик и пошел прочь

– Твою мать… – произнес в сердцах Юревич, – по-моему, меня обложили.

– Э, брат, да твои дела плохи, – сказал препод, – ты видишь за собой хвост?

– Что-то в этом роде. Почему он подошел именно к нам?

– Потому что мы – порядочные люди. Ты сам так сказал.

– Ну ладно, сказал, так сказал. Вернемся к нашим… кидалам.

– В Минске в середине девяностных, – произнес Сергейчик, – была одна группа квартирных мошенников. У нее было два десятка доказанных эпизодов, так что есть материал для некоторых обобщений. Уголовные дела, в отличие от дел оперативных разработок, не имеют названия, только номер. Но то уголовное дело все, не сговариваясь, называли «Делом шакалов».

Услышав это сочетание слов, Юревич вздрогнул, и это не укрылось от взгляда Сергейчика.

– Ты что-нибудь слышал о нем?

– Нет, я совершенно случайно зашифровал свою разработку под литерами «ДШ»

– А-а, – протянул Сергейчик и продолжил: – Первое звено в любом преступлении, тем более системном, – выбор жертвы. Основной принцип выбора жертвы – поиск ее в среде необеспеченных людей. В этом ты прав. Мошенники выбирали жертв по неоплаченным счетам за квартиру.

– Следовательно, первое звено пособничества это…

– Правильно, ты всегда был способным студентом, это сотрудники ЖЭСов и ЖЭКов. А каких, высчитать не трудно по географии проживания обманутых клиентов.

Далее процедура мошенничества осуществлялась следующим образом. Кидалы снимали временные квартиры, привозили туда клиентов, спаивали и подсовывали документы для подписания. После чего отвозили их в полуразвалившиеся дома не ближе ста километров от столицы.

Собственно говоря, это классическая схема. Но дело не в методах совершения этого вида преступления. Принцип их совершения был один и тот же и в советское время, и в постсоветское.

– Ну-ну…

– Но если в советское время это было преступление и пособники это понимали, то сегодня это вдруг стало просто бизнесом. И именно это позволяет преступникам подключать к этому бизнесу многие структуры, в том числе и государственные.

– И в том числе и стоящие, или которые должны стоять на страже интересов граждан, то есть правоохранительные.

– Ну, разумеется. Без них они слепы, да и лучше крыши придумать трудно. Так вот в подтверждении ранее сказанного, у той группы было найдено множество фальшивых доверенностей на приватизацию и продажу квартир, поддельные печати нотариата. Разумеется, масса паспортов, свидетельств о рождении и смерти и, конечно, длинный список потенциальных жертв, который невозможно составить, не проникнув в базы данных государственных структур. В тот список входили в основном пенсионеры одиночки. Но именно на этом эта группа и провалилась. Трудно оценить, есть ли у человека родственники или неофициальные покровители, пользуясь только базой данных собеса. А системы доразведки у группы либо не было вообще, либо она была слабая.

– Скорее всего, у них не хватило сала в голове понять это.

– Возможно.

– А каковы функции доразведки?

– Как всегда отделить зерна от плевел. Например, располагают преступники данными, что в такой-то квартире живет одинокий пенсионер. Они берутся его обманывать. А у этого пенсионера, в прошлом большого ученого, масса учеников, в том числе и в правительстве, и в прокуратуре.

– И на таком клиенте они и провалились?

– На одном из таких.

– Был у них еще один эпизод, одна старая дама собирала старые коврики, плетеные из тряпочек. Так вот кидалы, а точнее те, кто сливал им информацию о возможных клиентах, приняли ее за старьевщицу-бомжиху, у которой каким-то чудом сохранилась квартира. Они стали ее шантажировать тем, что выселят из квартиры, так как она превратила ее в склад. Сделать это без милиции они не могли. Так они провалили еще одного своего пособника из правоохранительных структур. И после этого следователи вышли на двух сотрудников.

– Рискну назвать их должности – участковые инспектора.

– Да. Кроме наводчиков и тех, кто обеспечивает процесс в этих группах, есть еще два вида ролей: исполнители их называют по-разному от «парняг», до «курьеров» и подставные лица, у них одно название и в России, и в Беларуси – «прокладки». На роль прокладок иногда вербуют представителей того же класса или прослойки необеспеченных.

– То есть бомжей?

– Бомжей, алкоголиков и так далее.

– А у них не срабатывает чувство некоей солидарности, что они участвуют в обмане себе подобных?

– Нет, и в этом другая криминологическая особенность совершения данного преступления, поскольку «лоха кинуть не западло».

– А бомж не чувствует, что он тоже «лох».

– В том то и беда, что его реакция неадекватна, он не чувствует себя «лохом».

– Чудны твои дела, Господи!

– Да при чем тут Господь? Он ни словом, ни делом к этому отношения не имеет.

– А как используют «прокладку»?

– По-разному, могут привезти к нотариусу в качестве контрагента по сделке, могут дать ему доверенность от имени настоящего хозяина, да мало ли как можно использовать «прокладку». Кстати это самая тяжелая категория подследственных. Во-первых, она ничего не понимает и так, а во-вторых, ее запутывают, потому что для этих целей используется несколько «прокладок».

– И так у нас две особенности есть, что на третье?

– А на третье специфика привлечения к этой деятельности пособников из среды правоохранительных структур. Это должен быть не только толковый и энергичный человек, знающий свой участок, но чуть запачканный предыдущей деятельностью

– Два сотрудника, которые проходили пособниками, были именно такими?

– Да.

– И сколько же получили менты-пособники?

– И менты-пособники, и пособники работники ЖЭКов и пенсионных отделов не получили ничего.

– «Они сами были введены в заблуждение мошенниками»?

– Да, именно такие были формулировки в приговоре. Но это не помешало органам уволить их всех со службы и работы.

– Тогда еще один вопрос, сколько платят кидалы пособникам из правоохранительных структур?

 

26.

– Василь Сергеевич пришел, – говорит Ольга, входя в кабинет.

– Проси его зайти, – произносит Лариса Александровна, – не ждать же ему в коридоре.

Ольга выходит в коридор и возвращается с Василем Сергеевичем и его женой. Настоящее имя ее Таисия Ивановна. А поскольку она все время в чепце, то ее за глаза называют Пульхерией Ивановной или еще проще бабулькой. Однако сходство с гоголевской героиней на этом и заканчивается. Она смотрит на мир глазами малого ребенка: у нее болезнь Альцгеймера.

В кабинете жарко и душно. Василий Сергеевич снимает с жены жакет, развязывает тесемки чепца и аккуратно приглаживает волосы. Старушка, опасаясь незнакомой обстановки и незнакомых людей в белых халатах, льнет к нему.

– Все хорошо, все хорошо, – говорит Василий Сергеевич и гладит ее по голове, но не назад, а вперед, так, как делают маленьким детям, – все свои, тебя не обидят.

Он продолжает говорить, а она смотрит только на него, затем берет его за руку и чуть успокаивается.

Старик рассказывает о том, как она живет, а она кивает головой, словно подтверждая его слова.

Василий Сергеевич пришел не на отметку. Он продолжает рассказ о своей жизни.

– Она как малое дитя, – говорит он, поглаживая руку жены, – чуть отвернешься и может включить газ, открыть воду. Физически она еще ого-го…

Старушка смотрит ему в рот, и поддакивает:

– Ого-го.

– А недавно вышла на улицу, и исчезла.

– Да, да, – произносит старушка.

– Я ее везде обыскался, в милицию обратился. И спасибо ей, нашли они мою ненаглядную, отправили в Новинки. А мне сказали, что есть такая бабушка, которая не знает, как ее зовут.

Старушка, словно понимая, что речь идет он ней, приосанилась, хотя это могло только показаться присутствующим. Ибо человек всегда видит то, что хотел бы увидеть.

Василия Сергеевича поставили на учет по заявлению его дочерей. Они, приехавшие из Молодечно на день рождения матери, сочли, что отец перебрал спиртного и вызвали психбригаду. Василий Сергеевич был настолько возмущен этим, что стал драться с приехавшими санитарами, чем косвенно подтвердил диагноз – алкогольный психоз.

– Вы знаете, она в молодости такая лихая была, водителем у министра здравоохранения Советского Союза работала. Мы с ней в одном автопарке тогда служили. Я всю жизнь свою за рулем. Но после того, как меня родные дочери сдали в психушку, мне не дают допуск на вождение. Может, вы мне поможете получить разрешение на вождение снова. Я за свою жизнь ни одного нарушения от ГАИ не имел. А нам эти права очень нужны, мне не очень удобно ее возить на дачу на электричке. Не могли бы вы снять меня с учета.

Иду к Теслюку.

– Есть у нас старичок, – говорю, – попал на учет случайно. А на его содержании жена с болезнью Альцгеймера. Летом им нужно ездить на дачу, ее нужно возить к врачам, а права вождения машины он лишился. Он просить снять его с учета для того, чтобы можно было водить машину. Срок трех лет трезвости еще не вышел, но он пациент дисциплинированный, можно сделать исключение, тем более, что кроме факта помещения его в Новинки по требованию истеричек-дочек в его анамнезе ничего нет. Он человек серьезный, когда-то был большим начальником, что-то строил на Севере.

Теслюк – председатель врачебно-консультационной комиссии и без его мнения ВКК решения не принимает. В комиссию входят несколько человек, в том числе лечащий врач и представитель методкабинета. Лечащий врач «за», остается уговорить председателя комиссии. Но он в таких случаях неумолим.

– Мне нужно его посмотреть.

Лариса Александровна возвращается в кабинет и просит Ольгу сводить Василия Сергеевича к «замамбу». Однако тут возникает заминка. «Пульхерия Ивановна», не хочет оставаться одна без мужа. Она хватает его за рукава и начинает плакать.

– Ольга, – говорит сестре Лариса Александровна, – сходи к Теслюку, скажи, что не может пациент подойти, и объясни почему.

Ольга возвращается через пять минут и говорит:

– Он непреклонен.

– Да я схожу с ней, – говорит Василий Сергеевич, одевает жене чепчик, та сразу успокаивается. И они уходят, сопровождаемые сестрой к «замамбу».

Обратно возвращается только сестра, на глазах ее слезы.

– Что случилось? – спрашивает Лариса Александровна.

– Василий Сергеевич стал объяснять «замамбу» для чего ему нужны права. А тот начал кочевряжиться, говорит: «Все вы шелковые, когда ко мне приходите, а на дороге от вас спасения нет».

Все знают, что «замамб» попал недавно в какую-то дорожную аварию и с тех пор пропускал все через призму этого происшествия. И, соответственно, все люди делились у него на тех, кто опасен на дороге, и на тех, кто такой опасности не представляет.

– Василь Сергеевич, – продолжает Ольга, – вытащил из портфеля грамоты и старый техталон, в котором ни одного предупреждения. Так Теслюк стал орать, что не позволит никому прятаться за эти бумажки. Бабулька испугалась, стала прижиматься к мужу. А Теслюк еще больше разошелся, кричит, что его на эти штучки не купить, и дед зря привел сюда больную, чтобы его разжалобить. В общем, он против того, чтобы снять его с учета.

– А Василь Сергеевич где?

– Пошел с бабулькой домой, она боится этого здания.

 

27.

Утром следующего дня Юревича вызвал Третинский и попросил доложить, как идет работа по уголовным делам, находящимся у Юревича в производстве.

Юревич не лыком был шит и подготовился к возможным вопросам. Но и Третинский видимо детально готовился к разговору. Он в пух и прах разнес аргументы Юревича об активной работе и привел свои, которые сводились к тому, что Юревич вообще не работает по делам, а занимается черт-те чем.

– Вы зачем в рабочее время ездили в колонию в Могилев?

– Мне нужно было допросить Базаренко.

– Базаренко не имеет к вашим делам никакого отношения. Укажите на эпизод, по которому вы его допрашивали, кстати, где протокол допроса? Мне будет любопытно с ним познакомиться.

– Информация не подтвердилась, и мне не было смысла фиксировать ее в протоколе, – сказал Юревич.

– Миша, – по отчески сказал Третинский и только что не похлопал Юревича по плечу, – ты ведешь себя как хреновый подследственный, считаешь себя умнее других. А я эту стадию профессиональной деятельности уже прошел и знаю, что от надзирающего ничего спрятать невозможно.

– Да я ничего и не прячу, – ответил Юревич.

– Тогда к тебе тот же вопрос. Чем ты занимаешься в рабочее время?

– Расследую уголовные дела, – сказал Юревич.

Третинский усмехнулся и продолжил расколку молодого следователя:

– А зачем ты допрашивал в колонии бесквартирных?

– Я их не допрашивал, так… поговорил.

– Зачем?

– Я когда-то пытался писать диплом по мошенничествам, – сказал Юревич, предполагая, что сейчас Третинский спросит его и о контакте с Сергейчиком.

– А что тебе нужно от Сергейчика? – спросил Третинский.

– Того же самого, что-то мне скучно стало на практике, начальство меня гнобит, вот я и решил поговорить с ним, а не уйти ли мне в науку?

– А ты не мог бы съездить на юрфак, поговорить с кем-либо их преподов.

– Дак Сергейчик и есть мой препод. Я под его руководством дипломную работу писал.

– Сергейчик принадлежит к типу юристов, которые видят не процесс регулирования отношений в себе, а себя в этом процессе.

– Это ваше субъективное мнение, – констатировал Юревич.

– Это мнение той конторы, в которой ты работаешь, Миша, а это очень важно. Так что, пожалуйста, перечисли мне фамилии тех людей, с которыми ты беседовал в колонии.

– Зачем?

– Затем, чтобы тебя не обвинили в коррупции.

– И кто же это может сделать?

– Твои недоброжелатели.

– Я не боюсь таких обвинений, и не буду делать этого.

– Тогда тебе придется написать объяснение на имя шефа о том, почему ты поехал в колонию и для чего ты беседовал с осужденными.

– И этого я делать не буду.

– Почему?

– Потому что его пишут тогда, когда совершат проступок.

– Это и есть проступок. Вы были в зоне и работали не по делу. Сегодня, когда идет борьба за чистоту рядов сотрудников правоохранительных органов, это настораживает.

– Настораживать оно может только тех, кто сам чем-то запачкан в коррупции, – сказал Юревич, – нормальных людей это не настораживает.

– Как знаешь, – сказал Третинский, – а я ведь хотел тебе помочь выбраться из этой ситуации.

– А я в нее и не забирался, – ответил Юревич.

– Забрался, Миша, забрался. Мой тебе совет, не рой другому яму, сам в нее попадешь.

Был день получки, Юревич получил деньги и направился в «Бирхаус». Он решил выпить пару кружек пива, а потом заехать к сестре, чтобы одолжить ей денег.

Посидев в ресторане, он вышел на улицу, спустился по винтовой лестнице вниз.

Направо был дорога и тротуар, ведущие к улице Мельникайте, налево же служебный вход в театр киноактера и проезд для грузовых автомобилей. Именно на левой стороне стояла иномарка, которую не мог завести молодой человек.

– Не могли бы вы нам помочь? – спросил молодой человек. – Что-то компьютер отказал. Мы его отключили и хотим дедовским способом ее завести.

Юревич направился к машине и увидел, что кроме молодого человека за рулем еще один молодой человек пытается толкать ее сзади.

Юревич уперся руками в багажник машины, но тут чьи-то рука обхватила следователя сзади, а вторая рука прижали к лицу тряпку со сладковатый запахом. Он неожиданности Юревич сделал сильный вдох и стал терять сознание…

Огромное поле с ромашками расстилалось вокруг него. И он шел по этому полю в каком-то легком и белом одеянии.

Приятный звон раздавался над полем и слова знакомой песни звучали, но не откуда-то со стороны, а изнутри самого Юревича.

Тихо иду в белой рубахе по полю,

И журавли, словно кресты колоколен.

И так ему было хорошо, что не хотелось покидать это поле. Но кто-то вторгался в полевую идиллию, пытался ударами по щекам привести его в чувство. Он попытался защититься, но не смог. Что-то мешало его рукам. И тут Юревич окончательно пришел в себя.

 Он находился в каком-то зубоврачебной кресле. Это было современное зубоврачебное кресло, из тех, в котором не сидят, а почти лежат. С той разницей, что Юревич не просто лежал, но еще и был прикручен к нему какими-то лентами.

– Просыпайся, просыпайся, начальник, – говорил чей-то голос и чья-то рука еще раз ударила его по лицу.

Оглядевшись Юревич увидел двух молодых людей, которые стояли вокруг него, в руках одного из них был назубник.

– Что вам нужно? – спросил Юревич.

– Нам – ничего, все свое мы уже получили, – сказал один из парней. – А вот тебе нужно немного догнать, а то ты только размялся пивком в «Бирхаусе».

«Они пасли меня еще от ресторана», – понял Юревич.

Молодой человек с назубником подошел к нему и ловко вставил пластмассовый предмет следователю в рот. Затем он взял бутылку водки и аккуратненько стал лить Юревичу в глотку, так, что следователю ничего не оставалось делать, как проглотить содержимое бутылки.

– Хватит, – сказал второй, – ты слишком много влил, его щас вырвет, а потом придется вливать еще.

– Учи отца…– сказал парень с бутылкой. – Его могло вырвать, если бы он был трезв, а так как он уже принял на грудь немного пивка, водяра пойдет как по маслу.

Он подождал еще минуту-другую. И влил Юревичу в рот очередную порцию. А затем дал понюхать огурец и вытащил назубник:

– Отдохни чуток, – сказал он.

– Я сотрудник прокуратуры – вы понимаете, что делаете? – спросил Юревич.

– Понимаем, – сказал парень с бутылкой, – и ты должен понять, что мы против тебя ничего не имеем. Нас упросили влить в тебя бутылку водки, и мы это сделаем. Будешь сопротивляться, выльем по-плохому, потеряешь несколько зубов. Не будешь, выльем по-хорошему и еще и закусить дадим. Понял?

Юревич кивнул головой.

– Тогда вперед.

Когда бутылка была выпита, парень дал ему съесть огурец, а потом вдруг заявил:

– Смотри-ка ты, какой крепкий, ни в одной глазу, придется тебе еще стаканчик влить.

Внутри Юревича ворохнулось что-то похожее на сопротивление, но алкоголь уже сделал свое дело и он не стал сопротивляться, когда в него влили еще стакан…

Второй раз он очнулся на какой-то деревянной кушетке и долго не мог понять, где он. Помещение было полутемным, рядом было несколько таких же кушеток, на которых стонали, сопели и храпели люди.

– О, боже, – простонал Юревич.

Это был вытрезвитель.

Всех собратьев по несчастью отпустили с рассветом, а Юревича задержали.

«Наверное, нашли удостоверение следователя, и ждут решения руководства».

Так и оказалось, около десяти открылась решетчатая дверь, Юревичу отдали одежду, перепачканную мусором и рвотой, и он предстал перед очами своего друга и коллеги Свидницкого.

– Мне бы домой, – сказал Юревич, – переодеться, со мной такое приключилось.

– Не переживай, – отреагировал на это Свидницкий, – такое с каждым может приключиться. Но домой ты поедешь потом, шеф приказал привести тебя в контору.

– Ёлы-палы, в таком виде.

– Не ной, – произнес Свидницкий, – что-нибудь придумаем.

Они сели в прокурорскую машину, Свидницкий дал команду водителю подъехать к Комсомольскому озеру, и Юревич, настолько, насколько это можно было, привел себя и свой гардероб в порядок. Затем они поехали в контору.

 

28.

Юревич вернулся домой к часу дня. Привез его в общежитие все тот же Свидницкий.

– Твою мать, – сказал Юревич, когда они вышли из машины и направились к зданию общежития, – кому в голову пришла мысль меня в таком виде доставить в контору?

– Твоему надзирающему, – ответил Свидницкий.

– И чем он это мотивировал?

– Тем, что на тебя надо посмотреть сразу после вытрезвителя, а то ты приведешь себя в порядок и будешь рассказывать сказки, что тебе стало плохо на улице, ты упал без сознания, а тебя машина милиции по ошибке подобрала. Кстати он уже знает, что в тебе было больше трех промилле в крови. Откуда он это знает?

– Наверное, позвонил в вытрезвитель.

– Ты нормальный человек, кто в вытрезвителе измеряет содержание алкоголя в крови, забросили на лавку и лежи себя.

– Вы куда? – чуть ли не схватила их за рукав вахтерша.

– Он здесь живет, – сказал Свидницкий, – ему плохо, он с происшествия.

Тут вахтерша узнала Юревича и благосклонно пропустила коллег в общежитие.

– Так, – сказал Свидницкий, когда они вошли в комнату Юревича. – Вот тебе алказельцер, раствори в стакане воды и выпей, будет чуть лучше.

Юревич налил из графина стакан воды, высыпал туда смесь, поданную Свидницким, и выпил. Действительно стало чуть легче.

– Смотри, – сказал Свидницкий, – у вас в общаге в комнатах еще есть графины?

– А почему это тебя удивляет?

– Потому, что все перешли на пластиковые бутылки, и даже в числе обязательного инвентаря в общежитиях и гостиницах ничего подобного нет.

– Мне бы твои проблемы, – ответил на это Юревич.

– Да какие у тебя смогут быть проблемы теперь, все мелочь по сравнению с тем, что с тобой уже случилось.

– Действительно, – произнес Юревич, – хорошо, что Аллы сегодня в приемной не было.

– Она на твое счастье куда-то отпросилась. Но о случившемся с тобой знает.

– Откуда?

– Из того же источника, он постарался получить от случившегося максимум выгоды.

– Ёлы-палы…

– Кстати, а что с тобой случилось?

– Вчера меня после «Бирхауса» затащили в машину два лба, увезли куда-то и влили в глотку насильно чуть ли не две бутылки водки.

– Ха, ты знаешь, что сказал шефу Третинский? Они говорил об этом, когда пригласили меня поехать и забрать тебя из вытрезвителя.

– Не знаю, – вспылил Юревич, – но догадываюсь.

– Ты правильно догадываешься. Третинский сказал, что если с тобой не поговорить по так называемым горячим следам, то ты расскажешь какую-нибудь щемящую душу историю о том, что тебя похитили или избили, или увезли, или тебе просто стало плохо на улице.

– Значит он, таким образом, подстраховался?

– От чего?

– От того, чтобы я не ушел от ответственности.

– Наверное, так. Почему бы не использовать ситуацию, которая сама идет ему в руки.

– Ты меня не понял, он это специально подстроил.

– Ну ты загнул, зачем ему это?

– Пока не знаю.

– Лучше, если ты этого не будешь знать вообще, а то у тебя крыша поедет полностью.

– А ты полагаешь, что она у меня поехала наполовину?

– Конечно, ты на себя посмотри.

– Твою мать… точно, кто мне с такой рожей поверит.

– Хватит причитать, ты отваляйся сегодня, все равно уже ничего не сделаешь. А завтра появляйся в конторе, к тому времени у шефа созреет по тебе решение.

– Ты закон о прокуратуре читал?

– Так же, как и ты.

– Тогда ты помнишь, что аморальные проступки, совершенные сотрудниками прокуратуры, расцениваются как дисциплинарные?

– Помню, но именно как дисциплинарные. Отсюда вывод, за один дисциплинарный проступок, сотрудника можно уволить, а можно и не увольнять, дать выговор, например. Понял?

– Кстати, а где мое удостоверение?

– Я взял его в вытрезвителе и отдал шефу.

– Шеф уже назначил служебное расследование?

– Спроси что-нибудь полегче, я ведь все время вместе с тобой нахожусь.

– Твою мать… надо же такому случиться.

– Все, все, проехали, стоит ли пилить опилки. Конечно же, шеф примет решение, и оно зависит от того, как на это отреагирует вышестоящее начальство. Но оно отреагирует весьма остро, потому что над тобой еще твой надзирающий, маленький шеф. Он-то постарается довести до вышестоящего начальства, какой мерзкий и скользкий тип Юревич, почти оборотень. И тогда большому шефу ничего не останется, как уволить тебя.

– Почему ты так решил?

– Потому что маленький шеф суетится вокруг этого для того, чтобы его не обвинили в сокрытии проступка поднадзорного.

– А может у него другие причины?

– Да какие там еще причины. Все ясно как божий день. Он из кожи лезет вон, чтобы его не обвинили в сокрытии этого проступка, и все. Он даже предложил вскрыть комиссионно твой сейф, чтобы проревизовать наличие уголовных дел, которые находятся в твоем производстве.

– Ёлы-палы…

– У тебя что там, не все в порядке? Чего-то не хватает?

– Как раз наоборот, есть кое-что лишнее.

– Ты не имеешь в виду деньги?

– В том числе.

– А еще?

– А еще у меня там кое-какие материалы для будущей диссертации.

– Ну, нашел чего бояться. Ну скажет тебе шеф, что в сейф с делами их класть нельзя, это небольшой грех.

– Кстати, а где мои деньги?

– Ты имеешь в виду зарплату?

– Да.

– Так их у тебя не было.

– Ты думаешь, работники вытрезвителя?

– Нет, при наличии у тебя удостоверения они бы на это не решились, скорее всего, они бы оставили все до копейки, а точнее до рубля. Но денег с тобой опять же, скорее всего, не было.

– Ладно, что есть – то есть, давай прощаться, я завтра приду в контору, напишу объяснение и все, что нужно. У тебя есть еще этот порошок.

– Конечно, – ответил Свидницкий, – Бог не дал мне крепкого здоровья, и я всегда мучился после употребления, пока не открыл для себя это.

С этим словами он протянул Юревичу два пакетика чудодейственного порошка и произнес:

– Но самое лучшее, что нужно тебе сделать… знаешь что?

– Нет, – сразу отреагировал Юревич и предположил: – Ни грамма…

– Идиот, самое лучшее – это принять душ и не есть до завтрашнего дня. Понял, до завтра.

 

29.

Вечерний прием. Появляется больной Леонович – двухметровый мужичара, с руками, похожими на лопаты-грабарки. Пришел с женой, точнее, жена привела его.

– Плохо, Саша?– спрашиваю его.

– Очень, – отвечает мне Леонович.

– Сейчас прокапаем вас, – говорю ему и жене, – а там назначим лечение амбулаторно.

Кивает головой. Уходят втроем: он, сестра и жена.

Через час возвращается, чуть порозовел, подает десять тысяч рублей. Возвращаю деньги, он вновь протягивает их мне.

– Что это такое, – говорю и сую их ему в карман куртки.

Он мнет их и кладет на стол.

– Что ты себе позволяешь, Александр?

Он одной рукой берет две мои руки, другой кладет в них деньги и уходит из кабинета со словами:

– Может вы мне еще когда-нибудь поможете…

Киваю сестре, процедура уже знакомая, она догоняет жену и отдает деньги ей.

Появляется участковый Степануха, он говорит исключительно на белорусском языке. И когда берет телефонную трубку, всегда произносит: слухаю вас уважливо. Но на этот раз он почему-то говорит по-русски:

– Привел к вам парочку, разбирайтесь.

Хочется в ответ на такую беспардонность вскочить, вытянуться в струнку и гаркнуть: есть, товарищ старший лейтенант.

Усаживаю мужчину ближе к столу, женщину чуть поодаль и начинаю сбор анамнеза.

– Как ваша фамилия?

– А вы спросите у этой дуры.

– А сами не можете ответить?

– Могу, Кирьянович.

Но дальше продолжается та же история, на каждый второй мой вопрос следует ответ: спросите у этой дуры.

Однако все это мало трогает ту, которую называют дурой. Она сидит на своем стуле с сознанием некоей правоты своих действий и презрительно смотрит на мужа.

– Дети есть?

– Да, – отвечает пациент.

И тут вмешивается жена:

– Ты, пьяница, вспомнил о детях, да они с тобой общаться не хотят.

Это почему-то взбесило мужика.

– А ты, – заорал он, – воровка, ты у детей воруешь!

– Заткнись! – кричит жена.

– А, – кричит в свою очередь мужик, – пробрало! Она поваром в детсаде работает и продукты ворует.

Жена замолкает, но чувствуется, что она готова разорвать мужа на части.

– Помнишь, в субботу звонила, иди забери мясо… А?

– Тебя же дурака кормить! – взрывается, наконец, жена.

– Кормило, – кричит мужик, – это я тебя кормил, даже тогда, когда в институте учился и подрабатывать ходил, вагоны разгружал. Тогда я тебе был нужен, а теперь тебя друзья-менты по блату пристроили в детсад, и ты про все это забыла.

Кое-как заполнила карточку, назначила лечение. И вспомнила, что учась в институте, я тоже подрабатывала.

На первой курсе меда стипендия была двадцать два рубля, на эту сумму прожить молодому человеку или молодой девушке было невозможно. Парни ходили разгружать вагоны, девицы пристраивались кто где. Я спросила у старшекурсников:

– Где можно подработать?

– Обратись в Западно-сибирское бюро судебно-медицинской экспертизы, там всегда лаборантки нужны.

Я мало понимала, что такое лаборантка в СМЭ и почему они там всегда нужны. Однако и лаборанткой я стала не сразу, два месяца проработала санитаркой, это был мой испытательный срок. Я училась одевать и носить клеенчатый фартук и нарукавники, пользоваться шлангом и вехоткой, мыть полы и трупы. И только потом меня «аттестовали» в лаборантки. Здесь было полегче.

Я протирала столы и зеркала двух десятков микроскопов. Сбрасывала в раствор с хлорамином предметные стекла, пробирки, колбы, лабораторную посуду и, подержав все это там не менее 40 минут, вынимала и промывала. После этого следовала очередь термостатов или сухожарочных шкафов.

Работала до двенадцати ночи. Ночной санитаркой в СМЭ была Катька Черных. Ей было лет сорок. Она приходила в восемь и, увидев меня, говорила:

– Ты все равно здесь, я сбегаю на пять минут.

Ее пять минут были всегда не менее трех часов. И как назло по закону подлости в ее отсутствие привозили трупы. Чаще всего это делала милиция. Однажды привезли пятерых летчиков гражданской авиации. Самолет упал с большой высоты. Они были молоды, красивы. Кожа была совершенно чистой, но кости были раздроблены на мелкие фрагменты.

А еще у меня была обязанность кипятить воду и заваривать чай для профессора Новоселова, заведующего кафедрой СМЭ и живой легенды судебной медицины на пространстве от Урала до Тихого океана. С незапамятных времен он за один присест выпивал семь стаканов чая.

Однажды вышел казусный случай, я принесла ему на подносе шесть стаканов. Он посчитал их и сказал:

– Я всегда пью семь стаканов и лаборантка кафедры СМЭ должна быть более внимательной к таким вещам.

– Нет больше стаканов, – попробовала объяснить ситуацию я, – но вы же не будете пить их все одновременно, выпьете один-два, я помою стаканы и налью вам чая еще.

– Я пью семь стаканов одновременно, – словно не слыша меня, произнес Новоселов.

Он был настоящий судебный медик. Профессор не работал в судебной медицине, а жил ей. И даже смерть его была смертью судебного медика. Уже будучи в преклонном возрасте, он лежал в больнице и пошел принять ванну. Медсестра хотела проконтролировать температуру воды и последить за этим процессом. Но Новоселов был верен себе.

– Нечего тебе рассматривать старческое тело, – сказал он, – я справлюсь сам и закрыл дверь на крючок.

Видимо, ему не понравилась температура воды в ванной, и, чтобы быстрее подогреть воду, он включил на полную кран с горячей водой. Сердце не выдержало нагрузки, ему стало плохо, а выбраться оттуда самостоятельно он не смог. Пока его хватились, пока взломали дверь, он фактически варился в кипятке.

Узнав об этом, я осмыслила непонятную мне в то время шутку сотрудников СМЭ. Судебному медику – судебно-медицинская смерть.

Работала я также субботу и воскресенье. Однажды Катька опять исчезла, и тут раздался звонок.

Я открыла дверь. Там стояла женщина лет пятидесяти. Она зашла и сразу стала говорить:

– У дочери эпилепсия. Врачи не могут ее вылечить, но есть старое испытанное народное средство, одеть ее в рубашку с покойника.

Женщина слезно просила меня дать ей возможность взять рубашку с какого-нибудь покойника. Я проводила ее в секционное отделение. Там всегда было много трупов. Женщина остановила свое внимание на трупе девушке шестнадцати лет. Та выпила уксусной эссенции и ударила себя ножом в грудь: следствие несчастной любви. Я до сих пор помню коричневые потеки изо рта и кровавое пятно в области сердца. Женщина сняла с нее комбинацию, поблагодарила меня и ушла.

На следующий день эксперты обнаружили пропажу комбинации. Они стали пытать Катьку, но та сразу заявила, что знать ничего не знает, а на «хозяйстве» оставляла меня. Я рассказала обо всем. Начальник бюро выслушав мой рассказ, долго молчал, а потом сказал:

– Никогда ничего подобного не делай.

По окончанию института меня просили остаться на кафедре СМЭ. Но я «заболела» фтизиатрией и уехала из Новосибирска бороться с туберкулезом в провинцию.

 

30.

Но Василий Сергеевич не пошел домой. Расстроенный он вышел из здания и, держа жену за руку, медленно направился прочь от наркологического диспансера. Впрочем, путь его был в другой диспансер на улице Бехтерева, где состояла на учете его жена. А потом вернулся домой.

У входа в свою квартиру он достал ключи и обнаружил, что основной замок квартиры открыт, а дверь заперта только на маленький, английский.

Василий Сергеевич открыл маленький замок, пропустил в дом жену и закрыл дверь заново сразу на два замка, зная, что жена умеет открывать английский изнутри.

 На кухне были слышны голоса и Василий Сергеевич, слегка подталкивая впереди себя жену, двинулся к кухне, сознавая, что это голоса его дочерей.

Дочерям было под сорок. Они были близняшками и может быть поэтому обладали одинаково скверными характерами и одинаково сложившимися, а точнее не сложившимися, судьбами. Они обе окончили музыкальное училище и уехали по распределению в Молодечно. Там вышли замуж почти в одно время, и в один год развелись. После этого у них появилась идея-фикс переехать на жительство в Минск. Благо у отца там была трехкомнатная квартира.

Тот разговор, который состоялся более двух лет назад на дне рождения их матери, собственно и начался с этого предложения, которое вывело Василия Сергеевича из себя. Тогда он высказал дочерям все, что думает о них и их намерениях.

Но сестры, видимо, долго готовились к тому разговору и стали выдвигать свои аргументы, которые касались того, что родители не обеспечили их, таких утонченных преподавателей музыки, всем необходимым. Они вынуждены ютиться в провинции, тогда как у родителей огромная квартира в столице, которую можно разменять, и, наконец, с доплатой получить нормальные три однокомнатные в Минске.

– Мы все продумали, – говорила старшая дочь Нимфа, которая родилась на двадцать минут раньше ее сестры Феи, – и все будет по справедливому, всем по квартире.

– Слушайте, музыкальные педагоги, – сказал им тогда Василий Сергеевич, – у вас по арифметике всегда были тройки. Вы и сейчас делите четырех человек на три квартиры, и у вас получается всем по одному.

– Мы и это предусмотрели, – сказала младшая Фея, – маму мы устроим в пансионат для психохроников…

– В Швейцарию?

– Ну что ты, папа, в Швейцарию нужны большие деньги, а в Новинках это почти бесплатно.

– Значит, вы намерены родную мать при живом муже и детях отправить в Новинки? – возмутился Василий Сергеевич и стал снимать с брюк ремень.

– Что ты собираешься делать? – ужаснулся старшая Нимфа.

– Он будет нас бить, – пояснила младшая.

– Нет, – возразил отец. – Я вас буду учить.

Однако Василию Сергеевичу не удалось чему-нибудь научить своих дочерей. Те с визгом бросились вон из квартиры и от соседей позвонили в скорую. Психбригада приехала на удивление быстро. Но рассвирепевший Василий Сергеевич попытался отходить ремнем и появившихся санитаров.

После того дня рождения дочери приезжали редко и о размене не говорили.

Сестры сидели на кухне и ели принесенные ими же чипсы.

Они поздоровались с родителями и начали разговор ни о чем, хотя по некоторой напряженности их Василий Сергеевич чувствовал, что они принесли ему еще одно «предложение по устройству старости» своих родителей.

Разговор продолжался в том же духе еще десять минут, пока Нимфа, наконец, не произнесла:

– Мы тут с Феей подумали, и решили, что ты был прав. И тебе, и маме, мало одной комнаты. Мы долго искали нужный вариант.

– Перебрали множество риэлторов, – вмешалась Фея, – и, наконец, нашли и нужного, и подходящий вариант.

– Мы все учли, – сказала Нимфа, – и вашу любовь к природе. И желание быть на свежем воздухе и близость такого природного водоема, как озеро Нарочь.

– И курортную зону, – добавила Фея.

Волна ярости стала подниматься в душе Василия Сергеевича. Но на этот раз он был трезв и великий обманщик и дезориентатор – алкоголь не помог этой волне взломать плотину правил поведения, выстроенных цивилизованным обществом.

– Итак, вы присмотрели мне и маме домик в деревне?

– Ну что ты, папа, – стала смягчать возникшее напряжение Нимфа, – мы всего лишь хотим свести тебя с хорошим риэлтором, который предложит тебе несколько вариантов, а мы примем любой, лишь бы он подходил тебе и маме.

– А чем вас не устраивает нынешний вариант? У нас с мамой есть дача, где маме хорошо летом. У вас есть ваши квартиры в Молодечно, в конце концов, меняйте их, продавайте, как хотите. Тем более, что и дача, и эта квартира будут ваши после того, когда хоть один из нас уйдет из жизни.

– Папа, – терпеливо, как неразумному дитяти, стала объяснять Нимфа, – годы идут, нам нужно устраивать собственную жизнь.

– Нимфа, – перебил он дочь, – чем я мешаю вам устраивать свою собственную жизнь? Вы с сестрой ее устроили в Молодечно, но не сжились со своими мужьями. Теперь вы полагаете, что именно Минск вам поможет сделать это. Но мне кажется, что дело не в месте, где вы живете. А в вас самих. Вы не сможете ничего сделать только потому, что ждете, когда вам кто-либо что-либо сделает или поможет со стороны. Но если вы не готовы внутренне к тому, чтобы принять ситуацию, то помощи со стороны вы не дождетесь. А если она и придет, то вы ее не почувствуете и пройдете мимо.

– Папа, – сказала Фея, – где ты научился этой демагогии?

– Дочурка, – ответил Василий Сергеевич, – там, куда ты меня с сестренкой отправила два года назад, то есть в Новинках.

– Папа, – произнесла Фея, – мы тогда все погорячились.

– Хорошо, что ты делишь вину на двоих, а точнее на троих, – сказал Василий Сергеевич, – раньше вы говорили, что виноват в этом только я.

– Папа, – продолжала Нимфа, – мы не хотим тебя принуждать. Вот тебе телефон риэлтора. Его зовут Эдуард. Он все сделает лично. Позвони ему.

Дочь протянула отцу бумажку с номером телефона.

– А если ты забудешь или потеряешь телефон, – сказала Фея, – он позвонит тебе сам.

После этого дочери отказались от предложенного чая и отправились к себе в Молодечно.

– Закрой дверь снаружи на большой замок, – сказал Василий Сергеевич Нимфе, которая имела второй ключ от его квартиры.

 

41.

До чего стыдно входить в контору после случившегося. Хочется как ребенку объяснить: все, что с ним произошло – это следствие дьявольской подставы. Что он – Юревич, никогда не был пьяницей, а скорее наоборот, он трезвенник и даже занимается спортом.

Юревич здоровался с сослуживцами, чувствуя, что все они знают о случившемся, и совершенно иначе смотрят на него, чем раньше. Следователь вошел в свой кабинет и увидел, что сейф его опечатан другой печатью, а в столе тоже кто-то копался. Он привел все в относительный порядок и позвонил Алле.

– Добрый день! – сказал он хриплым голосом. – Шеф меня не спрашивал?

– Спрашивал, – сказала Алла, – и дал указание ждать.

Какое счастье, что в приемной вчера не было секретарши. Появляться перед ней сегодня будет проще. Слухи о его падении конечно до нее дошли, но сегодня он выглядит вполне прилично, а вот если бы она видела его вчера, то, наверное, отнеслась бы к нему сегодня по-другому.

Юревич открыл сейф, пересчитал уголовные дела. Впрочем, он мог не опасаться. Ни количество дел, ни их содержание не могло измениться. Сейф, скорее всего, вскрывался комиссией. В сейфе лежал один экземпляр акта вскрытия сейфа с перечислением сотрудников, которые участвовали в этой процедуре и перечня дел, которые были обнаружены. Уголовные дела были на месте. А чего не было? Не было конверта с заначкой, который он хранил в сейфе, и черной папки, в которую он собирал материалы по квартирным мошенничествам. Где папка и где деньги? Что делать? Броситься выяснять к Третинскому? Нет, это тактически неправильно. И Юревич решил отдаться на волю обстоятельств. Авось волны этой реки его куда-нибудь вынесут и он, не тратя эмоциональный ресурс, узнает судьбу папки и заначки.

Следователь сел за стол и начал писать объяснение. Он описал свой поход в «Бирхаус», захват его молодыми людьми, и то, как он очнулся в вытрезвителе.

После этого он достал из сейфа уголовное дело и стал читать протокол допроса подозреваемого, но содержание протокола все время от него ускользало. В конце концов, он отодвинул дело от себя, скрестил руки и стал целенаправленно ждать вызова к прокурору.

Время тянулось крайне медленно.

Зашел Свидницкий, кивнул в сторону кабинета шефа.

Юревич отрицательно покачал головой.

Свидницкий пошевелил губами, сие означало, что помпрокурора ругается. Потом он оглянулся по сторонам и произнес:

– Пока все в порядке, тебя не уволят.

– Оттуда ты знаешь?

– От верблюда, – сказал Свидницкий и покинул кабинет.

 

31.

Выхожу из метро «Немига». Вижу на своем посту Варвару Николаевну. Она в светлой кофте цвета морской волны из секонд-хенда.

– Вот принарядилась, – говорит она, заметив меня.

– Вам идет, – говорю я, отдавая ей мелочь.

– Спасибо тебе, дочушка. Поговорим?

– Спешу.

Она качает головой, и мне непонятно с укоризной она делает это или с пониманием того, что я не могу с ней поговорить.

Из Гродненской области приехал старик. Сказал, что меня ему рекомендовали соседи, которых я вылечила от «пьянства».

Он сидит напротив меня уверенно, и я понимаю, что у него есть проблемы с зависимостью, но он не алкоголик. На правом предплечье с внутренней стороны у него татуировка «Без риску нету жизни». Видимо, когда-то пытался быть или был таковым.

Назначаю лечение в большей степени профилактическое.

После него входит больной Тимошенко в сопровождении друга. Друг элегантно поддерживает его за локоток.

– Лариса Александровна, у меня галюны пошли.

– С какого времени в запое?

– С восьмого.

– Маловато, – говорю, – для галюнов.

– Так с восьмого марта!

– А, если с марта, то в самый раз.

Садится на стул. Друг становится сзади, берется за спинку стула – форменный паж.

Тимошенко показывает узелок на брюках:

– Смотрите, смотрите – растет пузырь.

После этого начинает сбрасывать с себя тараканов, затем показывает спичку и говорит:     

– Смотрите, как гусеница извивается.

Пишу направление в Новинки. Спрашиваю друга:

– Сможете довести его?

Друг кивает головой, раз-другой и вдруг вместе с третьим кивком падает на пол и скрючивается в эпиприпадке.

– Оля, ложку и что-нибудь подложить под голову! – кричу я сестре.

У нас богатых опыт. Наваливаемся на больного, суем ложку между зубов, под голову подкладываем какую-то куртку. Как она оказалась у нас в руках? И только потом обращаем внимание, что Тимошенко так и продолжает стряхивать с себя гусениц. Любопытная, наверное, была бы картинка, если бы кому-то пришла в голову мысль открыть дверь кабинета и увидеть двух женщин, сидящих на человеке, бьющемся в припадке, и больного, который, не обращая внимания на это, сбрасывает с себя несуществующих гусениц.

Делать нечего, звоним в скорую, самостоятельно они до Новинок не доберутся.

После десятка тяжелых входит человек с легким пошатыванием. Невольно вырывается:

– Наконец, первый нормальный человек.

Довольный этим «нормальный» человек улыбается во весь рот, в котором отсутствуют два передних зуба.

– На отметку?

– Да.

– Молодец!

Очередного пациента надо «откапывать», то есть ставить ему капельницу. Пока сестра уходит с ним в процедурный, даю его матери рецепт состава, который в определенной степени пополняет вымытые алкоголем из организма минеральные вещества.

Старушка тщательно записывает, повторяя каждое мое слово.

– Взять четыре лимона и полтора литра минералки, лимоны прокрутить на мясорубке, смешать, давать пить, принимать два дня.

– И поможет? – спрашивает она.

– Поможет, – говорю я, – испробовано не на одной сотне больных.

Следующего больного одновременно трясет и корежит. Меряю а/давление. Высокое. Капать нельзя. Колем магнезию и просим его подождать в коридоре. Приглашаем через полчаса и снова измеряем давление. Не падает, ничего не остается, как отправить его домой.

Больной Трапезников – грязный, как трубочист. Привела его мать. Она сидит за ним, сцепив пальцы обеих рук

– Когда последний раз мылся?

Оборачивается к матери и спрашивает:

– Когда меня последний раз Валька мыла?

– Сколько длится запой?

– Пятнадцать дней, – отвечает за него мать.

– Поедете в Новинки, но ведите себя хорошо, иначе не примут.

– А я там уже был, – радостно сообщает он, – когда косил от армии.

Настораживаюсь.

– Как косил?

– Вены резал… Но мне психопатию поставили… Я вены резал и сказал им, что не могу успокоиться, ночами не сплю.

– Так, направление, паспорт. Флюорограмма есть?

– Где флюра? – грозно спрашивает больной у матери.

– Заткнись! – не выдерживает сестра. – Совсем мать затерроризировал.

– Затеризировал… – как попугай повторяет больной.

Объясняю, как доехать до Новинок.

Входит еще одна пара. Муж и жена, требуют направление в стационар.

– Почему не лечитесь у своего врача?

– Лариса Александровна, вы же сами нас отдали в центральный район, а теперь спрашиваете?

– Вот я и спрашиваю, вас перевели по месту жительства, там ваша карточка. Как я могу выписать вам направление без нее и без мнения вашего участкового врача?

Поскольку у них нет аргументов, как-то объяснить свое появление у меня в кабинете, оба в один голос говорят:

– Ну сделайте что-нибудь, мы не спим ночами.

Меряю давление. 160х110. Колем магнезию. Просим подождать полчаса, снова меряем А/Д. Давление упало. Назначаю теосульфат с витаминами и снотворным.

 

32.

– Привет коллега, – сказал Юревич, заходя в кабинет к Свидницкому.

– Уже прогресс, – ответил тот, – раньше ты звал меня молодым.

– Повторяешься, я давно уже не зову тебя так.

– А почему?

– Все течет, все изменяется.

– Получил нагоняя у шефа?

– Нет…

– Значит, правду говорят сотрудники, что ты блатной.

– Да, я сын министра-капиталиста.

– Да нет, все проще, ты земляк большому шефу.

– Слушай, как вы искали в сейфе?

– Как обычно, процедура известная и проверенная на сто раз.

– Выложили, посчитали, а потом сложили?

– Нет, выложили, посчитали, составили акт о наличии дел и твоих денег. А потом твой надзирающий все сложил и опечатал своей печатью

– А почему его печатью

– Потому что твоей печати не было, а ключи взяли у Аллы из ящика дубликатов.

– А папки черной вы не видели?

– Видишь ли, мы обращали внимание на то, что должно было входить в опись, то есть твои уголовные дела, плюс то, чего не должно быть в сейфе. А папки с текстами к будущей диссертации ни к первому, ни ко второму не относятся.

– Логично. Но куда же делать папка?

– Не знаю.

«А что если напасть на Третинского неожиданно, может быть, его реакция что-нибудь прояснит?» – подумал Юревич и направился к заму.

– День добрый Евгений Силыч, – произнес он, без стука входя в кабинет Третинского.

– Привет, нарушитель спокойствия начальства, – ответил зам, чуть смутившись, что не ускользнуло от внимания Юревича. – Есть какие-то проблемы?

– Папка с материалами к будущей диссертации у меня пропала, после вашего комиссионного осмотра.

– Ну ты даешь, во-первых, мы никакой папки там не видели, а во-вторых, нас не интересовало ничего, кроме уголовных дел и предметов, которые не должны там храниться. Даже ножичек-выкидуха, который у тебя лежит почему-то в сейфе, мы не стали включать в опись. Ведь все знают, что ты пользуешься им для резки бумаги и картона при сшивании дел. Так? – ехидно закончил Третинский.

– Так. Но куда же исчезла папка?

– Никуда она не могла исчезнуть. Потому что никакой папки там не было. И ты зря занял такую тактику защиты. Мол, вы козлы, у меня папку похитили. Никто тебе не поверит. Так что ты на нас стрелки не переводи.

– Дались вам эти стрелки, разговариваете все как мафиози, вы мне еще стрелку забейте.

– А ты как разговариваешь? Миша, хочу сказать тебе как старший товарищ, ты избрал не тот способ защиты.

– Мне не от чего защищаться. Мне просто любопытно, куда у меня исчезла папка?

– Я не знаю, о чем идет речь. Нас интересовало только то, что относится к уголовным делам.

– Значит, папку вы не видели?

– Я не видел ничего, кроме того, что меня касалось. А касалось меня только то, что мне поручил Алесь Александрович.

– Лады. Собственно говоря, о чем это я. Ну, исчезла папка и исчезла. Я на нашем ксероксе копии этих документов снял. До свидания.

 

33.

Уже по первым пациентам с утра чувствуем, что можем побить рекорд по количеству принимаемых. При норме двадцать один мы выходим на сорок.

Пациенты в коридоре сидят друг на друге, стучат в дверь, заглядывают, ругаются.

– Маргарита, бери на себя «старых», иначе мы захлебнемся, – говорю я фельдшеру.

Но «старые» кочевряжатся, хотят говорить только со мной.

Ольга, устав слышать их капризы, срывается и произносит:

– Господи, как дети. В детском саду и то спокойнее было.

– Сравнила тоже, – отвечает ей Маргарита, – в детском саду нет алкоголиков.

– Зато там огромное количество их детей, – парирует Ольга.

Но вот вроде все отлажено и минут пять проходит спокойно, как вдруг открывается дверь и огромный детина, как малое дитя начинает канючить:

– Ну, скоро?

– Вы что, совсем обалдели? – кричит ему сестра.

Идут в основном первичные, а на них тратится много времени. Те, кто уже бывал у нас и знает наши порядки, смотрят на них свысока, а иногда и участвует в их вразумлении. С ними проблем нет. За что их и любят в стационарах.

– У вас, Лариса Александровна, – говорят мои коллеги из стационаров, – пациенты воспитанные, не то что у других. – И никогда не отказывают в приеме моих больных.

Входит дед Пискарев, зимой и летом в резиновых литых сапогах. И хотя я указываю ему на смежную комнату, где ведет прием Маргарита, но он усаживается на стул напротив меня и мне ничего не остается, как начать говорить с ним.

– Виктор Иванович, – спрашиваю, – как дела?

– Все в порядке, но…

Понимаю, что ему надо лечь в стационар.

– Оля, посмотри, пожалуйста, Виктора Ивановича.

Ольга, осматривает старика и говорит:

– Вши. У вас что, ванны нет?

– У меня бомжи ночевали…

Тут я вспоминаю, что пациент нам уже рассказывал эту историю: он пустил переночевать нескольких бомжей, а они вынесли у него телевизор и ванную.

Влезают два оболтуса, первичные.

– Я буду за него говорить… – говорит один.

– Говорите.

– Дайте направление в больницу.

– Где раньше лечились?

– В туббольнице.

– Я вам выпишу направление, но без справок из тубдиспансера вас туда не примут.

Ругаясь, оба идут за справками. Дверь за ними закрывается, из коридора опять слышна их ругань, потом секундная тишина и взрыв хохота. Сестра бросается в коридор утихомиривать пациентов, понимая, что наше начальство будет недовольно.

– Что произошло? – спрашиваю я ее по возвращению.

– Больной уписался. Спит в углу на полу, а под ним – лужа.

К концу смены устала до такой степени, что начала писать прием на следующий день: потеряла чувство реальности.

Входит больной.

– Вы устали? – спрашивает меня.

– Да.

– Но не переживайте, сегодня самый страшный день в году – пятница, тринадцатое и полнолуние.

– Слава Богу, а я уже подумала, что силы меня покинули.

Появляется Галядкин, актер театра и кино. Хорошо поставленным голосом, с легкой хрипотой, держа паузы, начинает говорить мне о том, что его к нам привело.

– Лежу на диване и вдруг чувствую, что это не диван, а листы бумаги. А рядом стоит что-то. Начинаю понимать, что это нечистый. А он с каким-то наслаждением и знанием дела выдергивает листы из-под меня.

– Ты кто? – спрашиваю.

– А то ты не знаешь, – отвечает.

– Что ты делаешь, я же провалюсь…

– Правильно, – отвечает, – провалишься, а знаешь куда?

– Да, – говорю я, – в преисподнюю.

– Правильно, – констатирует он. – Но ты можешь уйти.

– Мне некуда уходить, ты же загородил выход.

– А через окно? – говорит он.

Соображаю, что путь к окну свободен. Радостно вскакиваю, бегу к окну, еще более радуясь, что он не смог опередить меня, и выбрасываюсь на улицу.

– Какой у вас этаж?

– Благо, второй. Ребята узнали об этом, приехали и не давали мне пить. Через три дня съемки. И вроде все стало хорошо. Уже надо было ехать сниматься. Ребята говорят: выходи на улицу, там тебя ждет такси. Выхожу из квартиры, а обстановка какая-то страшная. Вроде ничего опасного кругом, а я боюсь. Страх влезает в меня через все поры. До того страшно, что меня начинает трясти.

Сажусь в такси. И вдруг вижу, что у водителя рога. Боже мой, а между сиденьями хвост. Причем на конце хвоста бирка и там надпись на латинице.

– Садись, – произносит водитель замогильным голосом, – я давно тебя жду.

– Слушай, – отвечаю ему, – я понимаю кто ты, но почему надпись на латинице?

– А я импортный, – отвечает он мне.

Выскакиваю из машины. В это время из подъезда выходят мои друзья, да и водитель покидает салон, подходит ко мне.

– Послушай, – говорю я ему, – у тебя только что был хвост и рога, где они?

– Все ясно, – говорят друзья, – съемки отменяются, едем в другое место… Что мне делать, это конец?

– Не вы первый, и, наверное, не вы последний. Будем лечиться. Будем?

– Будем, – тихо отвечает он.

– Это самое главное, тогда слушайте меня…

Следующий пациент – старый знакомый, пришел за советом, он хочет работать могильщиком.

– Как вы на это смотрите, – говорит он.

– Очень плохо, – говорю, – там большая возможность сорваться.

– Нет, – говорит он, – это частная контора, там нужно сделать пять гробов в день или тебя уволят…

– Ну если так, то нужно устраиваться и работать.

– Спасибо за совет, – солидно произносит он, – если вам что-нибудь понадобится – обращайтесь…

Сестра шикает на него. Но он искренне не понимает, почему она делает это.

Входит Валентина Губина. Внешне она выглядит вполне пристойно, но беспокойство внутреннее не спрячешь.

– Опять? – спрашиваю ее.

– Да, – отвечает она мне.

Ее преследуют маленькие существа.

– Сколько их?

– Сюда прорвался только один, – говорит она, – но самый противный. Он сидит в углу и наблюдает за мной. А потом будет рассказывать, как я вела себя у врача, и смеяться. А потом остальные будут обсуждать мое поведение.

А начиналось все не так страшно. В квартире у нее вдруг завелись прозрачные уточки и такие же прозрачные зайчики. Они ходили по полу и были похожи на мягкие игрушки. А потом появились гремлины, те кривлялись и дразнили ее.

– Что-то новое есть?

Она кивает головой и говорит:

– У меня в стене вдруг появилось окно, потом, откуда ни возьмись, цветные занавески. Я выглянула и увидела, как подростки баллончиками чертят граффити. Я стала кричать: – Сволочи, подонки, сейчас милицию вызову.

Тут же приехала милиция, но как только милиционеры стали выходить из машины, подростки мгновенно закрасили стену, и на ней ничего не стало видно.

– А бывают периоды, когда их нет? – спрашиваю я.

– Бывают, – говорит она. – Но тогда я просто боюсь.

– Просто боишься или боишься чего-то конкретного?

– Иногда просто, иногда конкретного, например, большого количества народа. Однажды стою я у своего подъезда, мчится на меня карликовый пудель. Я понимаю, что это маленькая собачка, но она мне кажется страшным и омерзительным чудовищем.

– Будем лечиться, и все пройдет.

 

34.

Простившись с дочерьми, Василий Сергеевич отвел Таисию Ивановну в одну из комнат и занялся приготовлением ужина.

Почистив картошку, он заглянул в соседнюю комнату. У него, как у хорошей сторожевой овчарки, выработался рефлекс каждые десять минут проверять, чем занимается его супруга.

Когда он в очередной раз совершил контрольный набег из кухни в комнату, жена по-прежнему сидела в кресле и, казалось, дремала. И тут Василий Сергеевич допустил оплошность, принял это притворное состояние за истинное. Он провел на кухне чуть больше времени, чем обычно. Когда же снова заглянул в соседнюю комнату, то жены там не обнаружил.

Он бросился к входной двери и увидел, что она открыта.

Помянув недобрым словом Нимфу, которая не закрыла двери снаружи на большой замок, он понесся вниз по лестнице, понимая, что сесть в лифт жена не могла. У него теплилась надежда, что она не могла уйти далеко за эти двенадцать-пятнадцать минут, пока он отсутствовал в комнате. О том, что она ушла именно в это время, то есть сразу после того, как он проверил ее, Василий Сергеевич уже не сомневался.

Как назло, во дворе дома и на ближайшей улице не было никого, кого можно было бы спросить о бабушке, идущей куда глаза глядят.

Пометавшись вокруг дома по окружности около часа, Василий Сергеевич вернулся домой, взял документы жены и пошел в отделение милиции.

Он пришел к дежурному, который отправил его к розыскникам. Те уже знали Василия Сергеевича и без лишних слов дали заполнять бланк с установочными данными и приметами пропавшей. Но… есть счастье в жизни, едва Василий Сергеевич начал писать фамилию жены, как раздался звонок от дежурного, который сказал, что во Фрунзенском РУВД задержали женщину, которая ничего не знает о себе.

Розыскник сообщил об этом Василию Сергеевичу, после чего во дворе милиции поймал машину какого-то мужика и попросил его отвезти Василия Сергеевича во Фрунзенский райотдел для опознания пропавшей.

Процедура опознания и возвращения жены прошла быстро, так как Василий Сергеевич на этом деле уже собаку съел.

Уже вечером они снова были дома.

Василий Сергеевич покормил Таисию Ивановну и уложил спать, сказав ей, что завтра они поедут на дачу. Она согласно закивала головой, видимо, тот стресс, что она пережила, попав в среду незнакомых людей, на какое-то время сделал ее послушной.

Василий Сергеевич вымыл посуду и перед сном просмотрел телефонные звонки на автоответчик. К своему удивлению, он обнаружил только один, он был от риэлтора Эдуарда.

Василий Сергеевич оставил его без ответа и пошел спать. Но утром Эдуард позвонил еще раз.

– Нам нужно встретиться, – сказал он.

– Я сегодня уезжаю на дачу с женой, – ответил ему Василий Сергеевич.

– Оставьте мне ваш телефон, я с вами свяжусь, – сказал ему Эдуард.

– Я сам с вами свяжусь, если мне это будет нужно, – отрезал Василий Сергеевич.

– А разве это нужно мне? – удивился Эдуард. – Ваши дочери просили меня вам помочь в обмене квартиры на домик в поселке Нарочь.

– А я вас просил об этом?

– Нет, но мы должны с вами встретиться.

– Для чего?

– Я должен на вас посмотреть.

– Хорошо, когда я вернусь с дачи…

Василий Сергеевич вызвал такси к дому, и, отъезжая, увидел, что к подъезду подъехала иномарка, из которой вышел рослый парень с длинными волосами. Он набрал код автоматического замка и вошел внутрь.

«То ли дочери сдали ему номер квартиры и адрес, то ли он сам проявил небывалую разворотливость?» – подумал Василий Сергеевич интуитивно определив в парне черного риэлтора.

 

35.

Начмед получил нагоняй от главного за плохую организацию работы и решил взяться за нас.

– Даю время до Нового года на исправление недостатков, а потом… буду принимать меры.

Почему всякий начальник полагает, что до него никто никаких мер не принимал.

Оставляю Маргариту на приеме, а сама с Ольгой иду на визиты. Это тоже часть нашей работы.

Один из наших пациентов по фамилии Кривохижа живет на улице Володарского. Давно не объявлялся. Приходим к нему. Дверь открыта, в комнатах – притон. Пьяный хозяин лежит в зале на диване. Увидев нас, пытается приподнять голову с диванного валика. Но это ему не удается. Тогда он произносит:

– Щас на вас собаку натравлю.

Этого только не хватало.

– Джульбарс, – кричит Кривохижа.

Из кухни навстречу нам выкатывается котенок, а вместе с ним выходит щенок. Оба начинают ластится к нам: явно хотят есть. Тут хозяин квартиры, наконец, отрывает голову от валика и командует щенку:

– Джульбарс, фас!

Щенок с перепугу тявкает и убегает под диван. Хозяин хохочет. Мы же фиксируем его состояние и приглашаем завтра прийти на прием.

– Завтра, завтра… – соглашается с нами хозяин, поднимается с дивана и, качаясь, идет на кухню, где его гости звенят посудой.

Завтра он не придет. Тогда я позвоню его бывшей жене, попрошу:

– Пусть придет в понедельник, пусть его кто-нибудь приведет: судя по его состоянию, вот-вот начнутся галлюцинации.

– Я скажу его брату, – ответит она, – в понедельник он его приведет.

Но и в понедельник он не придет. Звонок старшему участковому. Тот начинает нести какую-то ахинею про шалман. Правда, затем все проясняется, поскольку он переходит к рассказу о восьмом этаже и о нашем пациенте, который перепутал окно с дверью.

– Оля, – карточку Кривохижы в архив.

– Что переехал на другое место жительства?

– Да, Оля, переехал туда, откуда уже нельзя вернуться.

Визит второй. Лада Ларченко. Живет с матерью. В квартире чисто. Говорим с матерью, маленькой старушкой лет восьмидесяти.

– Прошел у нее запой, прошел, – говорит она громко, видимо, у нее проблемы со слухом. – Все в порядке, она рыбками занимается.

Проходим в комнату. Лада сидит у аквариума и тихо повторяет:

– Да, да, здравствуйте, есть, будет исполнено.

– Почему шепотом? – спрашиваю я.

– Чтобы не подслушали враги.

– Нужно прийти к нам и полечиться.

– Если начальство отпустит.

– Мы уже договорились с начальством, завтра с матерью и приходите.

– Хорошо, – говорит она и возвращается на свой пост к аквариуму.

Самое удивительное, что рыбы на ее фразы собираются к стенке аквариума, словно действительно дают ей задание.

Еще по двум адресам нас не пускают в квартиры.

В одной слышно, что кто-то ходит на цыпочках, но не отвечает ни на звонки, ни на наши просьбы открыть. Во второй история еще занятнее.

– Да, – говорит через дверь хозяйка квартиры Майя Дробыш.

– Майя, это Лариса Александровна пришла к тебе с визитом, – говорит Ольга.

– Не знаю я никакой Ларисы Александровны, – отвечает хозяйка, – уходите, а то я милицию вызову.

– Вызови, Майя, вызови, мы хоть поговорим с тобой, а то зря тащились такую даль.

– Я щас кричать буду, соседей позову! – повышает голос Майя.

– Да мы по их просьбе и пришли, – произносит Ольга, – ты им всем уже плешь переела.

– А я все равно не открою, – говорит Майя, – я вас боюсь.

– Ты что, Ларису Александровну боишься, она же тебя лечила.

– Я тебе не верю! – кричит Майя.

– Хорошо, Майя, хорошо, ты завтра приходи на прием.

– Приду, приду, – отвечает Майя.

– А куда, помнишь? – спрашивает Ольга.

– Что я дура, конечно, помню, на Гвардейку.

Мы уходим, еще не зная, что Майя напишет на нас жалобу и попросит главного перевести ее в другой кабинет.

 

36.

– За мной следят, – сказал Юревич, – входя в кабинет Свидницкому.

– Опять? – спросил тот. – Давай на это раз будем умнее – напиши докладную шефу.

– Напишу, но мне кажется невероятным, что в наше время может быть такое. Они так открыто могут появляться в городе и делать все, что и заблагорассудится.

– А ты хотел бы, чтобы они были на нелегальном положении и выходили на охоту только по ночам?

– Нет, но не так явно и нагло, ведь мы живем в государстве, а не в банде.

– Ну, разумеется, не в банде, а в государстве, которое провозгласило курс на развитие рыночных отношений. А знаешь, что это означает?

– Нет.

– А значит это то, что все продается и покупается.

– Не перегибай, продается и покупается только то, что разрешено государством. Помнишь, на юрфаке мы изучали предметы, которые изъяты из гражданского оборота.

– Помню.

– Значит, не все продается и покупается?

– Это формально-юридически продается не все, а фактически может продаваться все, только цену назначь. И если эти ребята в аскетические советские времена были бы просто бандой, то сейчас они, скорее всего, некая фирма, которая выполняет охранные или сыскные функции, а если кто заплатит, то и особые поручения. Вроде того, что они сделали в отношении тебя. Это своего рода заказные компрометации.

– Но ведь это связано с посягательством на честь и достоинство личности, а сии объекты, как гласит уголовный кодекс, находятся под защитой государства.

– Разумеется, если государство докажет наличие посягательства. Но те же рыночные отношения породили особое состязательное правосудие, которое на первый взгляд является единственной возможностью избежать административного произвола, а на самом деле всего лишь способ уйти от ответственности тем, кто располагает большей мошной.

– И что из этого следует?

– Из этого следует, что если тебя пасут охранные фирмы, то есть другие охранные фирмы…

– …которые могут отбить меня у них.

– Что-то в этом роде.

– А ты мог бы мне помочь выйти на такую фирму?

– Конечно, ведь ты с недавних пор не называешь меня ни отроком, ни молодым, значит, признал меня равным среди равных. Впрочем, о чем я говорю, ты же пришел за советом, а за советом к молодым не ходят.

– Но это будет стоить денег?

– Правильно, вся мерзость рыночных отношений в том, что все может купить не тот, кто умнее, справедливее или честнее. А тот, у кого больше денег. И здесь нет никакой подтасовки, потому что латинское выражение капиталисто в первоначальном смысле означало – преступление. И это действительно было преступлением по отношению к ценностям, которые существовали в человеческом обществе до рыночных отношений.

 

37.

Опять большой прием. Выхожу подписать направление в стационар на иногороднего. В коридоре разговаривают регистраторша, процедурная сестра и медсестра на больничных листах:

– О, как медленно тянется время.

«Везет же людям, – думаю я, проходя мимо них. –   У меня время летит стрелой, до сорока больных на приеме».

Вхожу в кабинет. На стуле напротив моего стола уже сидит молодой парень. Двадцать семь лет. Зовут Андрей. Его беду я хорошо знаю, только выпишется из стационара, сразу же запивает.

– Делайте, что хотите, – говорит.

– Что означает, делайте что хотите?

– Ну, все, что хотите.

– Что, например?

– Отправьте меня в ЛТП.

– Пиши заявление.

Пишет. Отправляю в экспертно-диагностическое отделение. Звоню врачу. Говорю:

– Пусть полежит, полечите дурня, может у вас лучше получится. Желание у него вылечиться есть, но воля отсутствует полностью.

На приеме пациент с женой и матерью.

– Все было хорошо, – говорит мать, – пока он не выпил два литра дальтоника.

Не сразу соображаю, о чем идет речь. Но тут встревает жена и расшифровывает:

– Джин-тоника.

– Галлюники не бывают? – спрашиваю пациента и уточняю: – На отходняке?

Жена бросает на меня презрительный взгляд. Я понимаю его смысл, но не собираюсь подстраиваться под нее.

– Он вчера пришел пьяный, так я ему высказала все, что о нем думаю, – вновь опережает больного жена и продолжает описывать недостойное поведение мужа, а я ей говорю:

– Будьте очень осторожны, не провоцируйте его в пьяном виде.

– Слушай, что тебе умные люди говорят, – произносит пациент.

– Да я его не трогаю, он сам лезет, как жаба на корч, – говорит жена.

– Тем не менее…– произношу я и вдруг ловлю себя на мысли, что, наверное, так же вела бы себя, если бы муж приходил в таком состоянии.

– У него кукушка совсем не работает, – говорит жена пациента.

– Кукушка, – подхватывает пациент, не понимая, о чем идет речь, – она и есть кукушка, что с нее взять.

После этой пары входит другой пациент и начинает бессвязно и нудно говорить о посещении наркокабинета в тот момент, когда я была на визитах.

Я долго не могу понять смысл его рассказа, но, наконец, ухватываю главное. Во время наших с Ольгой визитов, он приходил на прием, и Маргарита, по его мнению, говорила с ним не очень вежливо.

Выслушиваю его до конца и говорю:

– Разберусь.

– Вы ее накажете? – спрашивает у меня.

– Да, конечно…

– А можно я при этом буду присутствовать?

– Нет, вы же понимаете, что это вне рамок врачебной этики.

 

38          .                            

На жэдэвокзале Василий Сергеевич стоял в очереди за билетами на электричку за тремя балбесами в возрасте от восемнадцати до двадцати, которые, скорее всего, тоже ехали за город отдохнуть и оттянуться.

Они толкали друг друга, громко смеялись, спорили, кто из них будет оплачивать проезд и беспардонно рассматривали Таисию Ивановну.

И надо же такому случиться, что вся эта троица через несколько минут вошла в тот же вагон, в котором ехали Василий Сергеевич и Таисия Ивановна.

Устроившись на лавке рядом со стариками, они достали по бутылке пива и стали его пить, между глотками разражаясь взрывами беспричинного смеха.

Когда пиво кончилось, один из них стал рассказывать анекдот:

«– Разлюбезнейший, внучек, – говорит бабушка, – как фамилия того немца, что стукнул меня по голове?

– Альцгеймер, бабушка, – отвечает внук».

Вся троица разразилась диким смехом, а один из них даже скатился с лавки, так ему было весело.

Василий Сергеевич поднялся со своей лавки и подсел к троице. Он словно не видел, что их трое, он обращался только к тому, кто рассказал анекдот:

– Послушай, ты, пидор гнойный, – сказал он тихо, – ты сделал то, за что всю жизнь расплачиваются собой, но у тебя есть возможность отмазаться – через три секунды ты в другом вагоне.

Никто не видел аргумент, которым Василий Сергеевич подкрепил свое негромкое высказывание. Высокоуглеродистая сталь выкидного ножа легко проколола рубашку и ткнулась в ребро парню. Он изменился в лице, вскочил с лавки и устремился к выходу из вагона. Вслед за ним, утратив присущую им наглость, поспешили и два других.

От остановочного пункта до дачи Василия Сергеевича было пять километров. Расстояние не ахти какое для здорового человека. Но Василий Сергеевич уже через километр совершенно измучился, потому что через каждые десять метров Таисия Ивановна требовала отдыха, или вообще отказывалась идти. На счастье мимо проезжал сосед по даче Игнат Парфенов. Он был того цветущего пенсионного возраста и мироощущения, когда болезни еще не подкрались к организму и жизнь кажется ясной и безоблачной.

– Какие реформы? – говорил в начале девяностых, еще служивший в армии майор Парфенов. – У меня на даче огурцы – во! помидоры – во!

– Какая шоковая терапия? – басил он спустя пять лет, уже уволенный в запас. – У меня на даче перцы – во! баклажаны – во!

У обоих соседей дачи были на шести сотках, но дом Парфенова не отличался от дома Василия Сергеевича, хотя тот ушел на пенсию с должности начальника СМУ, а Парфенов с должности простого интенданта автомобильного батальона. Соседи дружили уже лет двадцать, но особенно сблизило их нашествие бродяг в начале девяностых годов на дачные участки.          

Тогда и Парфенов, и Василий Сергеевич собрались вместе на тайную вечерю и разработали систему сигнализации об опасности, на случай нашествия непрошенных гостей. Потом, когда эта напасть миновала, и все владельцы участков забыли о ней, и Парфенов, и Василий Сергеевич, как малые дети, время от времени играли учебные тревоги, чтобы разработанная им система обеспечения безопасности «не ржавела».

Три дня Василий Сергеевич и Таисия Ивановна прожили на даче спокойно. На четвертый к ним приехал молодой человек по имени Эдуард. Кто дал ему адрес дачи – дочери? или он информирован из других источников?

Молодой человек был энергичен, но внешне мягок, как стальной кулак в шестнадцатиунцовой боксерской перчатке.

– Ваши дочери сказали мне, что у вас проблемы, и я взялся их разрешить.

– Я не собираюсь менять квартиру ни на домик в деревне, ни на что-то другое, – ответил Василий Сергеевич.

– Да, конечно, – ответил ему Эдуард, по-деловому рассматривая обстановку дачного домика.

– Так в чем же дело?

– Только вы сами вправе принимать решение, но если уж ваши родственники пожелали, чтобы я вам помог, то дайте мне возможность выполнить перед ними свои обязательства.

– Что вам для этого нужно?

– Мне нужно посмотреть вашу квартиру. Конечно, живите вы сто лет, но если вдруг что-нибудь случится с вами, у нас будет уже готовый вариант обмена для ваших наследников.

– Хорошо, – сказал Василий Сергеевич, – вам нужна ясность, значит, надо ее вносить, не будем откладывать дело в долгий ящик, послезавтра я вас жду до двенадцати у себя в квартире.

– Договорились, – ответил Эдуард.

Он вышел из дома Василия Сергеевича, прошел за калитку, на всякий случай осмотрел окрестность: вдруг придется приехать еще и не одному, и, довольный визитом, уехал. Эдуард полагал, что полдела сделано: старика он увидел, осталось посмотреть квартиру и включить отработанный механизм ее изъятия.

Эдуард и не предполагал, что и Василий Сергеевич хотел на него посмотреть. И посмотрел, и Эдуард, несмотря на маску вежливости, ему не понравился.

Василий Сергеевич решил поехать в город завтра, чтобы послезавтра в родных стенах принять Эдуарда и ответить на его предложение.

Он не спеша стал собирать вещи и готовить к передислокации Таисию Ивановну. За этим занятием и застал его сосед по даче.

– Сергеич, – сказал он, – никак в город собрался. Отложи до завтра, я тебя с твоей ненаглядной подвезу.

– Хорошо, – ответил Василий Сергеевич.

– Что за хлыщ приезжал к тебе?

– Шакал.

– За дачей охотится?

– И не только.

– Кто его навел?

– Доченьки.

– Твою дивизию… что же ты не позвал меня?

– Будет нужно, позову.

                                           

51.

Вторая смена. Послеобеденный прием. В кабинет врывается женщина. Она еле держится на ногах.

– Ба, Майя Андреевна Дробыш! – говорит Ольга. – Наконец-то вы пожаловали.

Но Майя не обращает на нее внимания, мешая матерные слова с обычными, она кричит:

– Так, я к вам пришла.

– И что? – спрашивает Ольга. – Мы к тебе сами приходили.

– Дайте направление в Новики, умираю.

Сестра говорит:

– Майя, на наше счастье тебя передали в другой кабинет, ты же знаешь об этом. Ты же после нашего визита жалобу написала и попросилась к другому врачу. Что, тебя там быстро раскусили? Мы тебе направление выписать не можем. У тебя теперь свой врач, он и должен выписать тебе направление.

– Нет, я хочу взять его у вас.

– Мы не можем выписать его, у нас нет карточки, анализов и вообще ты только что выписывалась из стационара.

– Нет, вы мне выпишите направление. Ну… – смотрит на меня.

– Майя, тебе же объяснила сестра, что выписать направление тебе должен твой врач.

Майя, качаясь, идет к выходу, у дверей останавливается и говорит:

– Ну, погодите.

Хлопает дверью.

– Наконец-то, – произносит Ольга.

– Не радуйся, – говорит Маргарита, – она сейчас опять появится.

И точно. Через минуту открывается дверь, вваливается Майя и кричит:

– Я была у вашего начальника, сейчас вам влетит.

После этих слов она вновь исчезает

Но… раздается телефонный звонок:

– Что у вас за крики в коридоре, – спрашивает начмед.

– Ведем прием пациентов, – отвечаю я, – мы говорим шепотом, а они громко. А кричит громче всех моя бывшая пациентка Дробыш, которая попросила вас перевести ее к другому врачу. На что вы дали согласие.

– Успокойте ее, – произносит начальство. Впрочем, что оно может еще произнести.

Не проходит и минуты, как дверь вновь распахивается, вваливается Майя с криком:

– Мне плохо, о…

И опять исчезает.

Минут через пять открывается дверь, какой-то мужчина говорит:            

– Помогите женщине, ей плохо.

– Это вам плохо, – говорю я ему, – и нам, а ей хорошо.

– Мне хорошо, это мне хорошо? – обиженно кричит Майя из-за спины мужчины и вновь врывается в кабинет. – Я сейчас буду звонить дочке и зятю, он у меня майор милиции, а дочка в банке работает.

– Директором, – язвит сестра, зная Маины заморочки.

– Да, директором. Она у меня умная, в школе на одни пятерки училась.

– Да знаем мы, – говорит сестра, – дочь у тебя действительно работает в банке уборщицей, а вот зятя у тебя нет и никогда не было.

– Как не было, – орет Майя, – а внуки у меня от кого?

– Наверное, от мужчин, – философски констатирует сестра, – но вот от каких, никто не знает

– А, суки! – кричит Майя. – Я сейчас вам всем покажу.

Она снова исчезает. Через минуту звонит начмед.

– Я вызвал милицию, – говорит он, – с ней невозможно говорить. Но она, услышав о милиции, убежала. Так что все в порядке, работайте.

Он не знает Майю. Испугалась она милиции.

– Щас она опять появится, – говорит Ольга.

Она не успевает закончить фразу, как в кабинет фурией влетает Майя.

– Все, я отсюда не уйду, пока вы мне направление ни выпишите.

Однако в ту же секунду открывается дверь и входят два сотрудника милиции. Майя, обогнув их, выбегает в коридор. Милиционеры с удивлением смотрят на происходящее.

– Мы за справками, – говорит один из них

– А мы думали, что вы по вызову нашего начмеда.

Выписываем справки под Маины крики в коридоре.

– Мы возьмем ее, – говорят милиционеры, покидая кабинет.

Через секунду из коридора раздались истошные Маины крики:

– Козлы, не крутите мне руки!

Приходит регистраторша, говорит:

– Милиционеры ее забрали.

– Не верю! – как Станиславский кричит Ольга.

– Я своими глазами видела, как они посадили ее в машину, – говорит регистраторша.

Но проходит десять минут и в коридоре опять крики Майи, а через минуту она в кабинете.

– Направление! – кричит Майя

– Мы отправим тебя в ЛТП, сколько можно лечиться в больнице?

– Ты что, охренела?

– Вон отсюда!

– Ой, миленькая хорошенькая, прости, меня дуру, – кричит Майя, падет на пол и ползет ко мне.

– Все звоню в милицию! – говорит Ольга, и начинает набирать номер телефона.

Майя вскакивает на ноги и кричит:

– Ой, не надо. Они меня вчера так палкой по заднице отходили, что до сих пор на нее сесть не могу. Хотите, покажу.

После этого она опять убегает и носится по коридору.

Вскоре приходит старшая сестра:

– Девочки, – говорит она, – сделайте что-нибудь, она меня сукой обозвала, дайте ей это направление.

– В таком виде ее в стационар не примут, ее нужно в вытрезвитель.

Старшая уходит, зато приходи начмед и дает команду выписать Дробыш направление в стационар.

Отправляю очередного пациента обратно в коридор, начинаю по памяти заполнять карточку.

– Раздевайся, – говорит Майе сестра, – будем осматривать тебя.

Майя раздевается, продолжая кричать о том, какие козлы у нее внуки, как они приводят в квартиру девок и чем с этими девками занимаются.

Наконец, направление выписано, Майя получает его и исчезает на этот раз окончательно.

– Полнолуние, что ли? – говорю я сестре и фельдшеру

Продолжаем работать. А я думаю, что сегодня впервые в моей врачебной практике пациентка обругала меня матом. А я чуть было не ответила ей тем же. Конечно, рано или поздно это должно было случиться. Все меняется, причем в худшую сторону, а может это только мне кажется, потому, что я устала и ресурс моего терпения подошел к концу?

 

39.

На следующий вечер после работы Юревич возвращался домой. Он уже подходил к метро, как вдруг рядом с ним остановился автомобиль. Он мог бы убежать, но не стал делать этого. Убежишь сегодня, тебя достанут завтра. Эту историю нужно было доводить до определенного конца. И он дал возможность похитителям затолкнуть себя в машину.

На этот раз его не усыпляли, а просто накинули на голову плотный бумажный пакет.

Так Юревич оказался в том же помещении, что и первый раз.

Его так же пристегнули к зубоврачебному креслу и сняли мешок с головы.

– Не будем тратить времени, – сказал старший костолом.

– Не будем, – ответил Юревич, – что вам нужно на этот раз?

– На этот раз нам нужна папка с ксерокопиями тех документов, что были у тебя в сейфе.

– У меня нет никаких ксерокопий, а я сказал о них для того, чтобы проверить некоего человека на предмет причастности его к моему похищению.

– Ты нам сказки не рассказывай, – сказал старший костолом, – мы знаем, что они есть, на той папке, которая является оригиналом, следы от ксерокопирования.

– Слушай, если ты все знаешь сам, на хрена тебе я? Возьми папку, да и дело с концом.

Младший костолом подошел к Юревичу и профессионально коротко стукнул его кулаком в правую часть живота. Острая боль скрючила Юревича настолько, насколько это позволяли сделать ремни кресла.

– Ты умный, да, умный, да? – стал повторять младший костолом.

– Возьму, возьму, – произнес костолом старший, когда Юревич немного пришел в себя. – И ты мне сам ее принесешь.

– Не принесу.

– Почему?

– Потому что я ее уничтожил.

– Значит, сделаешь еще одну копию, которую мы передадим заказчику, а не сделаешь, мы сейчас прямо поедем к твоей сестре, которая недавно вышла замуж и проводит медовый месяц в городе Минске, привезем ее сюда и прямо на твоих глазах этот медовый месяц продолжим. Как тебе мое предложение. Дать время на обдумывание или согласишься сразу.

– Я отдам папку.

– Молодец.

– Так я могу идти?

– Куда?

– За папкой.

– Нашел дураков, – сказал младший костолом, – я поеду с тобой.

– Зачем?

– Для страховки.

И опять Юревич очнулся в вытрезвителе. Его так же сильно тошнило, но чувствовал он себя лучше. Его не грохнули, не бросили в речку. Что-то удержало бандитов от этого шага.

На этот раз за ним никто не приехал. Утром ему вернули одежду и документы, и он поехал домой, чтобы переодеться, а затем к одиннадцати часам появился в конторе.

И хотя вид у него был помятый, тем не мене выглядел он совсем не так, как первый раз: тренировка, знаете ли.

Шефа на месте не было, Юревич прошел себе в кабинет и позвонил Свидницкому. Тот сразу появился.

– Где твои охранники? – с раздражением спросил Юревич. – Меня вчера эти костоломы похитили опять, едва не грохнули…

– Здесь все в порядке, – сказал Свидницкий, – они тебя действительно сначала потеряли, а потом приняли единственно верное решение и вернулись к твоей общаге и там не только сняли тебя и младшего костолома, но и их машину, а самое главное, они доехали у вас на хвосте до коттеджа в поселке Цнянка.

– А дальше что?

– А дальше они не заметили, как тебя выбросили. Наверное, они сделали это незаметно, а потом позвонили в милицию и сообщили, что в таком-то переулке лежит пьяный.

– Где фотографии?

– Вот они.

Юревич посмотрел на фото. Вот два, сделанные в его комнате. Это сработало техническое устройство, установленное конкурирующей фирмой. Младший костолом вышел вполне прилично. А вот машина, где четко виден номер, а вот и коттедж.

– Четыре снимка за такую сумму.

– Ты можешь потребовать возвращения части суммы.

– Ладно, потом поговорим, оставь фотографии.

После ухода Свидницкого Юревич позвонил Аллочке и попросил доложить шефу, что он ждет вызова.

Шеф вызвал его под вечер. Он почему-то не смотрел на Юревича.

– Я был у руководства, – сказал он, – нам не верят.

– Вот фотографии, – сказал Юревич. – Их сделали ребята из охранной фирмы, которых я попросил себя немного поохранять.

– Ладно, оставь, может пригодится.

– А что мне делать?

– У тебя есть знакомый нарколог?

 

40.

Прием, пятница, вторая смена, работаем вдвоем с сестрой.

Входят две женщины, одна чисто и аккуратно одета, вторая наша пациентка, о чем можно судить по лукавому беспокойству в ее глазах.

Первая представляется начальником отдела кадров некоей ТЭЦ, вторая инженер этой же ТЭЦ с проблемами зависимости от спиртного.

Указываю им места, согласно их статуса: инженер ко мне поближе, кадровичка на место родственника.

Начинаю сбор анамнеза и стразу же чувствую, что пациентка чего-то боится.

– Как вас зовут? – спрашиваю кадровичку.

– Елена Сергеевна, – отвечает та.

– Елена Сергеевна, позвольте мне поговорить с вашей сотрудницей один на один.

Кадровичка выходит, причем без обиды: ей в тягость атмосфера кабинета.

Пациентка становится словоохотливей, но эта словоохотливость выражается в большей количестве слов и фраз, которые, к сожалению, не соответствуют действительности. Обычное дело, каждая алкоголичка, полагает, что она может ввести в заблуждение нарколога.

– Сколько можете выпить?

– Не знаю.

– А почему не знаете?

– Я вообще не пью...

– А зачем вы пришли к нам?

– Меня кадровичка привела.

– А как вы думаете, зачем?

– Не знаю.

– Хорошо, тогда вам нужно уйти, мне некогда заниматься с вами, человеком, который не пьет. У нас в коридоре ждут люди, которые пьют и которым необходима наша помощь.

– Но я действительно не знаю.

– Хватит, мне нужно принимать больных.

В ту же секунду, как будто он слушал нашу пустую беседу, в кабинет врывается мужик лет сорока, фамилия его Никаноров, он уже не первичный, но стаж пребывания на учете у него еще невелик.

– Долго она будет тут сидеть? – спрашивает он.

– Выйдите, – говорю я.

Он выходит, а я продолжаю раскачивать пациентку, шаг за шагом проникая в тайну ее отношений со спиртосодержащими веществами.

Снова открывает дверь, и тот же больной произносит все ту же фразу:

– Долго она будет тут сидеть?

– Закройте дверь, – как можно спокойнее говорю я ему, и продолжаю разговор с пациенткой: – Я вижу, что вы пьете не водку и не вино. Так?

– Так, – еле слышно говорит она

– Боярышник? – предполагаю я.

Она отрицательно качает головой,

– Корвалол?

– Да.

– Сколько?

– Одну-две капли.

– Хватит, не пьете, не нужно приходить в диспансер.

– Ну, я разве меряю, – изворачивается пациентка, – лизну из пузырька…

– С чего начинали? Нужно было успокоиться?

– Да.

Говорим дальше. Постепенно выясняется, что пьет она в день несколько флаконов.

Опять врывается Никаноров.

– Когда это кончится, она что тут расселась?

– Никаноров, закройте дверь.

– Я ее сейчас выброшу из кабинета.

– Закройте дверь!

Никаноров, ругаясь, выполняет просьбу.

– Вы не справитесь сами с зависимостью, – говорю я пациентке, – вам нужно полежать в стационаре.

– Но сегодня пятница.

– Поедете туда в понедельник, а направление я вам выпишу сейчас.

Снова открывается дверь.

– Ну, сколько можно? – вопит Никаноров.

– Закрой дверь! – неожиданно кричу я, переходя на понятный для него язык и тон.

– Пожалуйста, я вообще уйду, – отвечает он, и так хлопает дверью, что с потолка летит мел.

По коридору слышатся его шаги. Но хватает его на пять минут. Снова открывается дверь.

– Никаноров, что вы себе позволяете? – кричит сестра.

Никаноров стоит в дверях.     

Женщина, получив направление, уходит, а Никаноров вдруг падает на колени.

– Лариса Александровна, я вас так люблю, хотите, я двери вообще выбью… Мне плохо, откапайте меня.

– Оля, – спрашиваю сестру, – у нас есть кто-нибудь в дневном стационаре?

– Конечно, нет, пятница сегодня.

– Что будем делать?

 Сестра выходит из смежного кабинета.

– Ты принес лекарство, чтобы откапать? – спрашивает она Никанорова.

– А вы мне напишите, что нужно, я куплю в аптеке.

– А у тебя есть деньги?

– Есть, – произносит он.

– Покажи, – говорит сестра, поскольку знает, что пациент может просто уйти, а нам придется его ждать.

Но Никаноров понимает это по-своему.

– Нашла дурака, – произносит он, – не покажу.

– Оля, – говорю я, – звоните в третье, может, еще примут, поскольку мест нет, да и дежурного врача нет.

Пишу направление.

– Пусть бежит быстро, – говорит сестра, – там его ждут.

– Оля, осматривайте его на педикулез и чесотку.

– Что? – орет Никаноров. – Не дамся.

Запахивает куртку и обхватывает себя руками.

Пишу: «от осмотра отказался».

Подаю ему направление. Он выхватывает его из моих рук, смотрит на меня с благодарностью, затем поворачивается к сестре и заявляет:

– А деньги я вам все равно не отдам.

– Нужны нам твои деньги, – отвечает она ему.

– А…– произносит он, – все вы так, не нужны, не нужны, а потом хвать и поминай как звали.

Осталось полчаса до конца смены, и тут дверь открывается и на пороге появляется человек, который обвинял меня в злоупотреблении служебным положением.

– Я к вам, – говорит он, и чувствуется, что слова эти стоят ему больших усилий.

– Проходите, вы по служебному или по личному?

– По второму, – отвечает он.

– Будем заполнять карточку или просто проконсультируемся.

– Карточку, – отвечает Юревич.

– Тогда фамилия, имя, отчество.

– Прямо как на допросе, – говорит он.

– Опросе, – поправляю я.

– Лариса Александровна, – произносит Юревич, – я, конечно, был большой свиньей, и стал вас чмурить, но все это было от добрых побуждений.

– Сегодня это не имеет к делу никакого отношения. Когда у вас возникли проблемы?

– Вообще-то они у меня давно, – произносит Юревич, – но я их умело скрывал.

– Есть вещи, которые невозможно скрыть, – говорю я. – Сколько вы можете выпить?

– Ну, бутылочку водки выпиваю.

– С закусью, без?

– С закусью.

– С удовольствием, и за какое время?

– Вы надо мной издеваетесь?

– И не думаю, я с вами работаю.

Он отвечает.

– Запои случаются?

– Да.

– Их продолжительность.

– Около недели.

– Как к этому относится ваше начальство?

– Отрицательно, разумеется.

– Когда чувствуете себя плохо, во время употребления спиртным или после.

– И так, и так.

– Что вы хотите?

– Полечите меня в стационаре.

– Зачем же сразу стационар, сейчас определимся с тяжестью заболевания или вообще его наличием и примем решение. Вам придется встать, вытянуть вперед руки закрыть глаза и по очереди коснуться указательными пальцами рук кончика носа.

Юревич проделывает все, что я сказала.

– Как поправляете здоровье, – говорю я ему, – чай, кофе, соточка или рассол?

– Кофе, – говорит он.

– Михаил Семенович, могу сказать, что признаков, которые бы характеризовали или показывали стойкую зависимость вашего организма от алкоголя, у вас нет. Что случилось? Это опять какие-то непонятные эксперименты?

– На этот раз нет, – говорит он, – у меня действительно было несколько срывов. Я даже попал в вытрезвитель. И начальство требует, чтобы я вылечился раз и навсегда.

– Мы сможем вылечить вас амбулаторно.

– Боюсь, но для начальства это только полумера.

– Как знаете, я выпишу вам направление в третий стационар, но пройти придется полный курс лечения.

– Я готов.

Еду домой, а точнее бреду как во сне. На входе в метро земля начинает уходить из-под ног, становится мягкой.

– Вот те раз…

Какое-то время стою, держась руками за мраморный парапет. А затем по стенке спускаюсь в метро.

 

41.

Иду от станции метро. Странно прогибается земля. Будто иду я по моховому болоту, а оно дышит под моими ногами. Начинаю понимать, что это предвестник некоего болезненного состояния, которое вот-вот может на меня свалиться. Ускоряю шаг, чтобы быстрее попасть домой и не упасть на улице.

До дома добираюсь благополучно. Слава Богу.

Но, уже войдя в квартиру, перестаю чувствовать руки и ноги. Их у меня словно нет. Потом вдруг появляется прострельная боль возле ключицы.    

Неужели сердце? Допрыгалась. Звоню соседке, прошу вызвать скорую и позвонить мужу. Сама я это уже сделать не могу, меня странно трясет. Соседка звонит, потом прибегает ко мне, дает валидол, вместе ждем скорую. Бригада приезжает быстро. Меряют давление, спрашивают, где работаю, укладывают на диван и делают электрокардиограмму. Инфаркта нет, но показатели скверные, делают поддерживающий укол дибазола с папаверином, предлагают госпитализацию. Тут появляется муж, видит посторонних, спрашивает: что случилось?

– Нужно в больницу, – говорят ему.

– Нужно, значит едем.

Садимся в машину, благо ехать недалеко.

Меня сдают в кардиоотделение.

В палате кроме меня еще трое женщин в возрасте за семьдесят, все на так называемой профилактике. То есть пришли сюда своими ногами «планово подлечиться». Смотрят на меня с жалостью, как на единственную больную. Мне же эта роль непривычна. Думаю: чуть отпустит – и уйду, кто же будет слезы моими пациентам утирать.

Вечером появляется муж. Приносит фрукты и сок. Перед визитом ко мне он говорил с завотделением.

И хотя я сама разговаривала с заведующим утром, все равно начинаю пытать его:

– Что он сказал?

– Ничего страшного, но нужно поставить диагноз и пролечиться.

Собственно говоря, именно это я всегда говорю моим пациентам.

– Слава, а ты от меня ничего не скрываешь?

– Да разве от тебя можно что-либо скрыть.

Проходит три дня, ЭКГ по-прежнему скверная, анализы тоже, хотя и не смертельные.

Прошусь отпустить меня домой, чтобы хотя бы поспать нормально, поскольку не выношу храпа соседок.

 Завотделением идет на это. Как не помочь коллеге обрести хоть небольшой комфорт.

Прихожу в квартиру. Муж как всегда работает за компьютером.

– Тебя уже выпустили? – спрашивает он.

– Как видишь.

– Ужинать будешь?

– Нет, говорю я, – я уже ужинала в отделении, хотя есть мне не хочется. И за три дня пребывания в кардиологии я съела несколько ложек каши.

– Как у тебя взаимоотношения с коллегами?

– В больнице?

– Конечно в больнице, не в диспансере же.

– Нормально. Завотделением хороший кардиолог, а лечащая все допрашивает меня, пытается найти корни случившегося.

– Это та, которая с голубыми глазами? – спрашивает муж.

– Да, – отвечаю я, ловя себя на мысли, что раньше меня бы кольнула иголочка ревности. Надо же, заметил голубые глаза. Но теперь я эмоционально не отреагировала на это никак.

– А чего их искать, ты устала, всему рано или поздно приходит конец. Нужно подумать о том, как медленно сойти с дистанции, ты, слава Богу, сделала почти две женские нормы трудового стажа.

– Ерунда, – говорю я, – полечимся и забудем обо всем. Я прилягу в зале, чтобы тебе не мешать.

– Что слегендируем на твоей работе?

– Ты не проговорись на работе, что у меня дела сердечные. Пусть думают, что ОРЗ.

– Как скажешь, – говорит он, – отдыхай.

Время шло к ночи и вдруг все, что я испытала три дня назад, словно вернулось ко мне, но с еще большей и беспощадной силой.

И все повторилось, только на этот раз скорую вызвал муж. Опять измерение А/Д, потом ЭКГ, носилки, машина. В больнице перебранка с дежурной сестрой приемного отделения, которая долго не могла понять, почему меня не нужно оформлять как вновь прибывшую. Потом каталка, потому что я не могла не только идти, но и держать голову.

Впервые в жизни мое тело, так хорошо слушавшееся меня раньше, стало чужим. Моё я и мое тело словно разделились. И страх, что в следующий момент я не смогу поднять руку, настолько сковал меня, что рука действительно не поднималась, когда я хотела ее поднять. Кроме всего, меня постоянно трясло. И мои соседки шепотом говорили:

– Такая молодая…

Далее они не продолжали, но из всего этого следовало, что я довела себя до такого состояния сама.

Проходили дни, моя лечащая с голубыми глазами, словно действовала методом проб и ошибок, раз в три дня меняла мне назначения. Но все это не помогало, я словно попала в болото, которое все больше засасывало меня, и я чувствовала его силу, с одной стороны, и безысходность и бесполезность сопротивления, с другой.

Муж прибегал дважды: утром перед работой и вечером. Он приносил традиционные в отделении свежие фрукты и соки и выбрасывал не съеденные и не выпитые вчерашние.

– Звонили с работы, – говорил он, – я сказал им, что ты в больнице. Но пациентам они сообщают, что ты в отпуске.

Я киваю головой в ответ. Надежда выздороветь уходит. Врачи уже не советуются со мной. Они ждут окончания срока лечения с данным диагнозом, чтобы выписать меня. Они отводят глаза, когда я спрашиваю, что же со мной происходит. Мне становится все хуже, меня постоянно трясет. Заведующий пригласил профессора из соседней клиники. Тот долго расспрашивал меня, наконец назначил магний внутривенно?

– Это должно снять тремор, – сказал он довольно категорично.

Магния в отделении нет. Сообщаю мужу. Тот через два дня поисков в какой-то коммерческой аптеке покупает три мешочка. Мне вливают его через капельницу. Чтобы не стало плохо, капают медленно и лежать приходится по четыре часа. Но мне все хуже. Я уже не хожу.

Прошел месяц, я вернулась домой, вернулась на своих ногах, правда, с помощью мужа. Состояние мое по-прежнему скверное. Я могу выйти во двор, однако это все, что я могу сделать. Снова начинается тремор, и я начинаю паниковать. Представлять, как опять приезжает скорая, как мне меряют А/Д, везут в кардиологию, вводят по четыре часа магний.

Муж поехал в диспансер, написал заявление от моего имени на отпуск. Вернувшись, сказал:

– Все, ты не на больничном, ты в отпуске.

– Да, – ответила я, – в больничной коляске.

– Где ты видишь больничную коляску? Ты просто решила провести отпуск дома. Такое тоже случается. Забудь о болезни, отдыхай.

 

42.

Сосед ушел, а Василий Сергеевич спустился в погреб, набрал в лукошко картошки, для того чтобы поджарить на обед и увезти часть ее в город. Подвал на даче был сделан глубокий и не походил на обычные подвалы в крестьянских домах. По сути дела это был цокольный этаж со входом через первый. В нем бывший строитель разместил не только ларь с картошкой и полки под банки с соленьями и маринадами, но и несколько тайников, где он прятал от возможных воров вещи, которые были для него, с одной стороны, дороги, а с другой – необходимы для жизни и выживания.    

Кроме всего прочего крышка погреба была сделана широкой, поскольку Василий Сергеевич хотел разместить в цокольном этаже старую мебель, но до мебели дело не дошло, а вот большая крышка пригодилась, когда нужно было сделать ловушку для дачных грабителей. Крышка проваливалась вниз и закрывалась по типу мышеловки. Выбраться самостоятельно из погреба-цоколя было невозможно. Для того, чтобы попавшиеся не погибли там от голода, хотя на картошке и солениях можно было продержаться не один день, на крыше мгновенно зажигалась лампочка, которая сигнализировала о том, что ловушка захлопнулась, а точнее, что кто-то в нее попался.

Но практически это устройство так ни разу и не сработало, так как на даче у Василия Сергеевича были металлические двери и ставни, которые не позволяли грабителям проникнуть внутрь.

Василий Сергеевич набрал в лукошко картошки, поднялся по лестнице, выставил ее на пол комнаты и снова вернулся в подвал. Там он отодвинул в сторону стеллаж, нажал на один из сучков дощатой обшивки. Доски отошли в сторону и Василий Сергеевич вытащил из углубления обернутый в тряпки тяжелый предмет.

Парфенов вез Василия Сергеевича и Таисию Ивановну в город.

Лукошко с картошкой и тяжелый предмет, завернутый в газету и скрытый от посторонних глаз в сумке, покоились у ног Василия Сергеевича. Который время от времени трогал сумку ногой, убеждаясь в наличии тяжелого предмета. Таисия Ивановна дремала. Под мерное покачивание уазика на ровном асфальте задремал и Василий Сергеевич.

Ему приснился сон, будто он ходит в горах и упорно ищет медвежью берлогу. Горы были до боли знакомы, хотя в последний раз он был там более двадцати лет назад. Машину тряхнуло. Василий Сергеевич проснулся. Первым делом проверил, не напугало ли это жену. А потом уже удивился сну. И стал вспоминать, как на Саянах познакомился со стариком, который ходил в молодости на медведя с рогатиной и ножом.

– Дело не в силе, а в спокойствии, – говорил тот старик, – человек не может побороть медведя, но сдержать его на какое-то время рогатиной, чтобы выбрать момент для удара ножом, он может. И в этом нет ничего необычного. Попробуй упереть рогатину в землю одной рукой, а второй ударить воображаемого медведя ножом. Ничего трудного.

– Да, – отвечал тогда Василий Сергеевич, которого старик называл просто Вася, – это все равно, что пройтись по доске, которая лежит на земле. Но пройти по такой же доске, которая переброшена через пропасть, – совсем другое дело.

– Когда уйдут сомнения, и ты не будешь видеть разницы между доской на земле и доской над пропастью, можно будет «на мишка идти с рогатиной и ножом», – передразнивая одного из своих местных приятелей, произнес старик.

Василий Сергеевич много раз охотился на медведя, смотрел, как тот ведет себя в тот момент, когда его окружают люди с ружьями и собаками. И однажды решился. Рогатину он взял у старика, но вместо ножа использовал обрез.

Он убил медведя один на один. Но это была последняя охота, больше он никогда не брал в руки ружье и не охотился даже на уток.

А на следующее утро Василий Сергеевич покормил Таисию Ивановна, отвел ее в спальню, закрыл там и стал ждать Эдуарда.

Тот приехал в одиннадцать. Он осмотрел квартиру, точнее кухню, зал и комнату, которая когда-то была кабинетом хозяина. В спальню Эдуарда Василий Сергеевич не пустил.

– Как квартирка? – спросил Василий Сергеевич гостя.

– Нормальная, – ответил тот, думая, что старик набивает цену квартире.

– Вот и прекрасно, теперь, чтобы окончательно определиться, садись сюда.

Эдуард, который только что слышал обращение к себе на «вы», мгновенно почувствовал разницу, но все же сел на стул.

Василий Сергеевич не спеша подошел к серванту и открыл бар. Жест обычный для хозяина, когда он желает не только высказать свое мнение по будущему обмену, но и подкрепить его рюмкой-другой хорошего коньяка.

Но далее случилось необычное. Василий Сергеевич засунул руку внутрь бара и извлек оттуда обрез двенадцатого калибра. На глазах обалдевшего Эдуарда переломил его и аккуратненько вставил в оба ствола два толстых патрона в латунных гильзах.

– Жакан, – произнес он при этом.

Затем Василий Сергеевич вернул стволы в боевое положение, подошел к сидящему на стуле Эдуарду и, приставив оба ствола к его виску, произнес:

– Слушай меня внимательно, мне моя квартира нравится… Менять ее на домик в деревне я не буду. А теперь давай я тебя провожу до дверей.

Он сменил положение стволов, теперь они упирались Эдуарду в спину, и повел риэлтора к выходу.

Открывая дверь перед гостем, он сказал:

– Когда-то на Саянах «на мишка» с рогатиной и обрезом ходил, до сих пор помню, как хреново пахнет у него изо рта, да и запах паленой шерсти не лучше.

 

43.

Муж покупает видеокассеты с комедиями. Уходя на работу, демонстрирует мне, как включать видеоплейер, чтобы смотреть их.

Он думает, что я буду их смотреть. Нашел дуру.

– Ты не притрагивалась к аппаратуре, – говорит он вечером

– Притрагивалась.

– Ничего подобного, контрольная соринка как была на кассете, так и осталась.

– Ах, ты меня негласно контролируешь?

– Почему негласно? Гласно. Ты должна смотреть комедии. Тебе нужно переломить свое настроение. Ясно?

– Да.

– Будешь смотреть?

– Буду, если ты не будешь за мной шпионить.

– Хорошо.

Но комедии я не смотрю. Все, что происходит вокруг меня, раздражает: смех взрослых, крики детей, здоровые улыбки окружающих, и само их здоровье, и способность ходить, и их недрожащие руки, и отсутствие слабости в ногах, тошноты и головокружения.

Прошло два месяца, как я не появляюсь на работе. Иногда звонят Маргарита и Ольга, рассказывают последние новости. Они по-прежнему скрывают от пациентов, что я больна. В каждом разговоре я напоминаю им об этом. Почему я так делаю? Мне кажется, что моя болезнь – это измена больным. Они, узнав, что я заболела, перестанут верить в мои целительные силы и все, кому я ставила плацебо, сорвутся. В Индии в средние века больных врачей сжигали на костре. И в этом есть определенный смысл.

Но вот, наконец, то, что меня не раздражает. Я вижу процессию, которая отходит от нашего дома. Вижу знакомые лица, женщин в черных платках, негромкие разговоры. И хотя во всем этом нет никаких пояснений, я и все кругом понимают, что это похоронная процессия и хоронят меня.

Просыпаюсь, и тут же прошу мужа пригласить священника.

Он долго кому-то звонит, спрашивает, как и где можно пригласить священника. Наконец, проблема решается. Кто-то из его знакомых взялся помочь и поехал в церковь за священником.

Приехал молодой человек в рясе, сказал, что перед тем как поговорить со мной, необходимо освятить жилище. Он ходит по комнатам и произносит молитвы. Затем возвращается ко мне и предлагает исповедоваться и покаяться в грехах. Каюсь, плачу, говорю, что еще хочу жить, но у меня ничего не получается. Жизнь по капелькам уходит из меня. Я это чувствую и понимаю. Он терпеливо слушает меня, произносит слова молитвы и в заключении говорит:

– На все воля Божья, со смирением воспримем все, что он нам ниспошлет.

После ухода священника прощаюсь с мужем. Два дня проходят в ожидании конца, но все словно остановилось на какой-то грани – ни вперед, ни назад.

Утром третьего дня муж уходит на работу и возвращается часам к девяти.

– Ты почему так поздно? – спрашиваю я.

– Был в диспансере, – говорит он, – написал очередное заявление на отпуск без содержания, там тебя ждут, хотят, чтобы ты вернулась.

– Зато я уже ничего не хочу.

– Почему?

– Потому что я свое отработала и… отжила.

И вдруг он взрывается:

– Хватит ныть, – кричит он, – ты умираешь уже три месяца, и если бы тебе была судьба умереть, ты давно бы умерла! Хватит беречь свое сердце, нет у тебя никакой кардиопатологии. Все что происходит – это все тот же астено-невротический синдром, как следствие другого синдрома – психологического выгорания. Ты почему не смотришь комедии?

– Я ничего не хочу смотреть.

– А ты захоти.

– Но я не могу, есть время смотреть комедии, а есть время…

– Нет никакого времени, есть только твое нежелание жить. Не хочешь выбираться по-хорошему, начнем вытаскивать тебя по-плохому.

Он приносит огромную деревянную палку и ставит ее у кровати. Если ты будешь загонять себя в гроб, я тебя буду бить этой палкой.

– Нет, – возражаю я.

– Да, – отвечает он.

– Зачем?

– Пусть лучше болит тело, тогда душе будет легче. Тебе ясно?

– Ясно, – лепечу я, и слезы обиды начинают течь из глаз.

– Плачь, плачь, – свирепо говорит он мне, – плачь со слезами, все это тоже на пользу. Какой-никакой обмен веществ. У тебя ничего страшного нет, ты просто разбалансировала себя.

– Нет, – говорю я сквозь слезы, – у меня сердце… болит.

– У всех сердце… – говорит он жестко, – и у всех оно болит.

– Не у всех, есть люди со здоровым сердцем.

– Ты в этом уверена?

– Да, я лечила людей и знаю.

– Забудь то, что ты лечила кого-то, лечи себя, а точнее, работай над собой.

– Как?

– Очень просто. Избавься от разбалансировки.

– Какой разбалансировки?

– У тебя ум живет отдельно от тела. Ты должна понять, что ты сама заказываешь себе судьбу. Если ты устала жить и хочешь умереть, ты умрешь. Значит, первое, что надо сделать, это захотеть жить и видеть во сне не собственные похороны, а собственную жизнь, благополучную, продолжительную жизнь и работу. Своих больных, наконец, которым ты не можешь помочь. И давай договоримся: с этого момента каждый день по песчинке прибавлять здоровье, по песчинке. У меня был мудрый тренер в молодости. Он говорил, что мастерство спортсмена – это куча песка, а каждая тренировка – это песчинка. Так и с твоим здоровьем. Ясно?

– Ясно.

– И никуда не торопись, потому что это грозит срывами и откатами в нездоровье. Самое опасное здесь торопиться. Тебе некуда торопиться. Перед тобой огромная жизнь, которой ты хозяйка. Хозяйка себе, хозяйка своему времени, хозяйка своей судьбы. Ты сама определяешь, жить тебе или не жить. Так определи – жить. И не возвращайся к тому, что ушло.

– Как я могу определить?

– Как, я тебе расскажу. Но ты должна все это выполнять. Выполнять, а не сачковать, как это происходит с просмотром комедий.

– Как? – произношу я и слезы обиды на то, что он не понимает: я хочу жить, но именно с этим у меня ничего не получается.

– С этого дня ты будешь каждый день медитировать, то есть соединять ум и тело.

Он берет в руки палку и говорит:

– Повторяй: я хозяйка собственного тела, ну…

– Я хозяйка собственного тела…

– Уверенней, это слова, а они должны создавать состояние здоровья. Вперед!

– Я хозяйка собственного тела.

– Я даю команду своему телу быть здоровым.

– Я даю команду своему телу быть здоровым.

– И так не менее тридцати трех раз

– Почему тридцати трех?

– Твою мать...

– Почему ты ругаешься?

– Потому, что твой ленивый ум ищет зацепки, чтобы не делать упражнение.

Но, наконец, нисходит до объяснения:

– Потому что это магическое число, после которого ты станешь здоровой.

Я отрицательно качаю головой. Мое классическое медицинское образование восстает против такого примитива. Но он показывает мне на палку и говорит:

– Работай.

Но меня опять начинает трясти. Тогда он садится рядом, кладет ладонь мне на лоб и начинает читать короткие молитвы. Через четверть часа тремор проходит.

– Вот видишь, – говорит он, – это все не соматическое, так у вас медиков говорят. Так что, вперед, за работу! Ты должна чувствовать каждую клетку своего тела, тогда ты станешь хозяйкой его.

Неделю бьемся по вечерам над упражнениями по возвращению чувствительности тела. Но все, чего мы добились, это устранение тремора. И, тем не менее, каждый вечер он говорит:

– Принимай позу лотоса.

– Я не могу, можно я буду лежать.

– Пока можно, но помни, что в йоге это поза трупа.

– Не говори так.

– Ладно, не буду. Итак, мысленно щипаешь себя за мизинец левой ноги. Старайся прочувствовать боль от щипка. Прочувствовала? Тогда переходим к большому пальцу левой ноги. Щипаем его мысленно за ногтевую фалангу. Есть? Теперь переходим на указательный палец левой ноги.

Вдруг на меня нападает смех.

– Что случилось?

– На ногах нет указательных пальцев, – говорю я, отсмеявшись, и снова хохочу.

– Это твой ум пытается отлынивать от работы, – говорит он. – Но то, что ты смеешься – хорошо. Я теперь знаю, как рассмешить тебя, привести в состояние радости и веселья.

– Но в другой раз этого не получится.

– Получится, я укажу на тебя указательным пальцем правой ноги.

Я представляю, как он указывает на меня пальцем ноги, и снова хохочу.

– Отлично, – говорит он, – мы, кажется, сдвинулись с мертвой точки, причем там, где я совершенно не ожидал этого.

– Будем работать дальше? – спрашиваю я.

– Нет, сегодня не будем, сегодня ты постараешься запомнить это состояние радости, от которого ты давно отвыкла. Идет?

– Идет.

– И не торопись, – говорит он, – помни про песчинки здоровья. Теперь будем учиться ходить.

– А я умею, я просто слабая и не могу пройти много.

– Ничего подобного, – говорит он, – ты ходишь автоматически, как спишь, а ты должна чувствовать каждый шаг, каждый его элемент. Ты должна наслаждаться каждым движением тела и тогда слабость покинет тебя.

 

43.

Каждое утро, уходя на работу, Слава оставляет мне два тома медицинской энциклопедии.

Когда он проделал это первый раз, я спросила:

– Зачем?

– Ставишь на голову два тома своей медицинской энциклопедии, – сказал он, – может хоть для этого она сгодится, и начинаешь обход квартиры. Медленно, наслаждаясь каждым движением, чувствуя позвоночник, на который давят эти два тома медицинской энциклопедии.

– Почему именно медицинской?

– Потому что современный врач похож на осла, который тащит на себе связки книг, но, не умея читать, не может воспользоваться знаниями, которые содержатся в книгах.

– Что плохого в знаниях?

– В знаниях нет ничего плохого. Все дело в том, что ты их не можешь применить к себе.

– А помнишь, ты приводил высказывание какого-то адвоката о том, что если бы он совершил преступление…

– Это говорил Кони, – прервал он меня и продолжил: – То «первое, что я сделал бы, это нанял себе хорошего адвоката».

– Как я тебя?

– Это не ты – меня, а твой ум – меня. Но здесь другая связь. Ты не можешь воспользоваться знаниями, которые накопило человечество, еще и потому, что введена в заблуждение классическим медицинским образованием.

– Чем тебе не нравится медицинское образование?

– Тем, что оно дает сбои, особенно там, где не видны явные причинно-следственные связи. В медицине есть такая отрасль как психиатрия, но никто из медиков еще не определил ее предмет.

– Почему же. Он давно определен – это душа человека.

– Раз так, то, пожалуйста, опиши мне ее.

– Я не могу.

– Тогда о чем разговор.

– А ты можешь описать душу?

– Нет, но многие мировоззренческие системы знают путь к достижению определенных состояний души. Однако классическая медицина считает это шарлатанством.

– Правильно считает.

– Правильно, неправильно, не о том речь. Мы опять переходим в сферу знаний, а тебе нужно уйти в сферу их применения, причем не к пациентам, а к самой себе. А здесь тебе не поможет никакая медэнциклопедия. Точнее, она может помочь, но не как хранилище знаний, а как некое отягощение, с помощью которого ты будешь восстанавливать чувствительность своего позвоночника. Кстати, вовремя вспомнили.

Он нашел в справочнике какой-то номер, позвонил, начал говорить:

– Сколько стоит сеанс? А с выездом на дом? Понятно.

– Что ты там еще придумал? – спросила я.

– Со временем все узнаешь, а сейчас не нагружай себя лишней информацией. За работу. И не вздумай сачковать. У меня есть тайные знаки, которые мне расскажут, работала ли ты с книгами или нет.

Он ушел на работу, а я взяла в руки каждый том энциклопедии, повертела в руках, сдула возможные контрольные пушинки и положила на место. Но совесть не позволила мне полностью игнорировать его рекомендации. И я начала ходить по комнатам с прямым позвоночником…

Вот уже вторую неделю я хожу «осмысленно».

Правда, видимых успехов нет. Но сказать об этом мужу боюсь.

– Завтра первый зачет, – говорит он мне, – идем в магазин.

– Нет, я не пойду.

– Почему?

– Меня там все знают.

– Ну и что?

– Увидят в таком беспомощном состоянии, а потом… я не дойду.

– Не дойдешь, вернемся, – говорит он мне.

Мы выходит из дома. Меня хватает до первой лавочки. Отдыхаем и возвращаемся.

– Будешь каждый день убеждать себя, что ты любишь ходить в магазин. Ясно?

– …

– Не слышу ответа.

– Не буду.

– А… бес противоречия объявился, где наша лечебная палка?

За этим следует еще неделя тренировок и мы, наконец, добираемся до магазина.

– Что это вас давно не видно, – спрашивает меня продавец овощного отдела, с которой мы были в почти приятельских отношениях.

Разумеется, она знает о моих злоключениях, ведь магазин находится почти во дворе дома, где мы живем. Но женское коварство проявляется почти неосознанно. Ведь приятно услышать, что кому-то хуже, чем тебе. Или кто-то выглядит хуже, чем ты. Или кому-то повезло в жизни меньше, чем тебе. Впрочем, возможно это мое больное воображение заставляет меня делать такие выводы.

– Даю еще неделю на тренировку, – говорит муж, – а потом надо дойти через парк до «Генерал-маркета».

Магазин этот я хорошо знала, но сейчас он мне кажется на другой планете, куда не дойти и не долететь.

 

44.

На следующий день Василий Сергеевич опять поехал на дачу. На беду был сильный ветер, и на перроне он все время держал Таисию Ивановну за руку. Но все обошлось благополучно, они доехали до дачного остановочного пункта, вышли на его платформу, и тут Таисия Ивановна закапризничала и потянула Василий Сергеевича к лавочке.

– Ну, присядем, присядем, – сказал он, – дорога нам предстоит не близкая. Посидим немного.

Жена закивала головой и произнесла:

– Да, да.

Они посидели минут десять и пошли к ступенькам, чтобы спуститься с платформы. Мимо, не замедляя хода, проходил товарняк. Таисия Ивановна остановилась и как завороженная стала смотреть на грохочущие вагоны.

– Ну, постоим, постоим… – сказал на это Василий Сергеевич.

Глухое рычание раздалось сзади них. Василий Сергеевич невольно оглянулся: на него шел огромный ротвейлер.

«Не иначе учуял запах ружейного масла», – подумал Василий Сергеевич.

Он повернулся лицом к собаке, прикрыв собой жену, одновременно осознав, что достать обрез и зарядить не успеет, но использовать его в качестве тяжелого предмета, пожалуй, сможет.

– Ко мне, Кинг, ко мне, – раздался голос какой-то соплюхи лет шестнадцати, поднимающейся по ступенькам на платформу. Пес остановился, повернулся и побежал к хозяйке.

– Уф… – произнес вслух Василий Сергеевич.

Он обернулся – и к своему ужасу не увидел рядом жены. Но самое страшное было в том, что ее не было и на платформе.

Через несколько секунд последний вагон состава пронесся мимо остановочного пункта, Василий Сергеевич приблизился к краю платформы и понял, что самое страшное в его жизни произошло.

Похороны прошли для него как в тумане. Приехавшие дочери выполняли присущие этому обряду формальности, а он сидел у гроба безучастный ко всему, понимая только одно, судьба забрала, точнее вырвала из его рук его ненаглядную.

 После похорон прошла неделя. Как положено, Василий Сергеевич собрал поминки. Но на них приехал только Парфенов и дочери. Выпили, помянули Таисию Ивановну и Парфенов сказал:

– Заберу я тебя Сергеич на дачу, там тебе будет лучше.

– Я думаю, – сказала Нимфа, – папе будет лучше в городе, на людях.

– Я поеду на дачу, – ответил Василий Сергеевич.

– Тогда возьми мобильный телефон, – сказала Фея, – вдруг нам надо будет с тобой связаться.

– Хорошо, – ответил Василий Сергеевич.

На следующий день он ехал на дачу с Парфеновым.

В дороге заработал зуммер мобильника, который дала отцу Фея:

– Да, – ответил Василий Сергеевич.

Это была Нимфа. Она стала говорить о том, что процедура обмена дело долгое, но рано или поздно ее надо начинать.

– Чего вы хотите? – спросил Василий Сергеевич.

– К тебе завтра вечером подъедет риэлтор.

– Мы с ним… не сговорились первый раз.

– Да, он говорил нам, что ты не хотел меняться тогда из-за мамы, но теперь обстановка изменилась

– Да, – согласился Василий Сергеевич, – действительно, обстановка изменилась, и он своим шакальим чутьем понял это. Пусть приезжает завтра к восьми вечера, я его буду ждать.

– Хорошо, папа, но он человек занятой. Возможно, приедут его помощники.

Вечером следующего дня Эдуард привез к даче Василий Сергеевича двух костоломов. Он не рискнул идти к хозяину дачи сам.

Риэлтор долго готовился к этому визиту. Инструктировал своих помощников, говорил, что старик не так прост, как кажется на первый взгляд, что у старика есть двенадцатого калибра обрез.

Эдуард и предположить не мог, что Василий Сергеевич тоже готовится к этой встрече. И, прежде всего, морально. Василий Сергеевич знал породу людей-шакалов. Они никогда не нападут на человека сильного и здорового, но всегда выберут момент, что бы загрызть его в то время, когда ему плохо, когда он ранен или болен.

Костоломы слушали Эдуарда вполуха. Что может сделать им какой-то старик, даже вооруженный обрезом. Дело не в оружии, а в уверенности в себе. У старика ее сейчас нет, а у них – хоть отбавляй.

Костоломы вышли из машины, подергали калитку, к удивлению она была открыта. Они прошли во двор, обнаружили открытую дверь в дом, вошли внутрь.

То, что они увидели, удивило их. В противоположном от входа углу комнаты сидел прикрученный к стулу веревкой хозяин дачи. Вокруг него был беспорядок. Рядом на полу лежал обрез. Старика, скорее всего, били, потому что у него на губах была кровь.

– Тебе кто выбил зубы? – спросил старший костолом.

– Не ты, – произнес Василий Сергеевич разбитыми губами.

– Да ты, старик, наглец! – отреагировал на это младший.

Василий Сергеевич хорошо знал психологию беспредельщиков, еще с тех пор, как работал на строительстве промобъектов на Колыме. Для них главное убрать препятствия к достижению целей, а таким препятствием для них был обрез, про который им, конечно же, рассказал Эдуард, и который лежал у ног связанного хозяина.

Василий Сергеевич также знал, что должны подумать подельники Эдуарда, увидев его связанного и избитого. Кто-то их опередил, и видимо, изъял у хозяина дачи какие-то ценности, но это не страшно: старик жив, а значит, может подписать любую бумагу. Осталось чем поживиться и им. Но сначала нужно обезопасить себя.

И оба громилы направились к связанному старику, чтобы взять обрез. Однако в это время пол под ними вдруг наклонился, и они по этой наклонной скатились в подвал. Пол, который только что провалился под ними, чуть скрипнув, вернулся на свое место, закрыв им выход обратно.

– Твою мать! – заорал старший. – Попались как последние лохи, чиркни зажигалкой, хорошо, что ноги не поломали.

– Сейчас, – ответил младший, – только кресало найду.

– Оно у тебя в кармане

– Теперь уже нет, вылетело куда-то… А, вот нашел…

Это были его последние слова, потому что сказать еще что-либо он не мог: после того как колесико выбило первую искру, в подвале раздался взрыв, и в доме начался пожар.

Эдуард, услышав глухой хлопок, вышел из машины и побежал на участок Василия Сергеевича, чтобы оценить ситуацию. Но сколько он ни дергал входную дверь в дом, она не поддавалась. Это сработало одно из многочисленных запирающихся устройств, которые разработал Василий Сергеевич для того, чтобы покойная Таисия Ивановна не могла самостоятельно уйти из дома.

А огонь внутри помещения разгорался все сильнее. Уже захлопали двери на соседних участках, уже кто-то закричал:

– Сергеич горит!

Эдуарду ничего не оставалось, как ретироваться. Он выбежал за калитку нырнул в кусты, где оставил машину. Вставив ключ в дверь, он стал открывать замок, но замок был открыт. Времени вспомнить закрывал он его или нет, не было. Эдуард завел машину и, проехав немного по проселочной дороге, выехал на асфальт. Тут он заметил, что за ним следует другая машина. Это был старый военный УАЗик. Выехать он мог только из того же дачного поселка.

«Нашли на чем преследовать», – подумал Эдуард и утопил до предела педаль акселератора…

 

45.

Выписавшись из стационара, Юревич не пошел на работу. Он вернулся в общежитие, привел в порядок комнату, приготовил ужин, а также одежду на завтра.

На следующий день он появился в конторе, предстал перед Аллочкой, попросил передать шефу, что вышел на службу.

Затем Юревич прошел в свой кабинет. В коридоре он не встретился ни с одним сотрудником, но кожей чувствовал, что его появление не прошло незамеченным. Так и получилось. Уже через минуту у него в кабинете появился Свидницкий.

– Привет, герой, – сказал он, – знаешь последние новости?

– Нет.

– Третинский уволился.

– Основания?

– В связи с переходом на другую работу. Так что у тебя теперь новый надзирающий.

– Понятненько.

– Кто заканчивал мои дела?

– Разбросали по следователям. Ты-то там как?

– А ты знаешь, что я был там?

– А как же, о том, что ты лег в наркостационар, уже на следующий день всем растрезвонил Третинский. Он, правда, не знал в какой. Да и не подумал, что ты его подставишь с удостоверением. Он, чтобы тебя сразу же уволили за пьянку, поторопился, точнее, подстраховался, позвонил кадровикам и сообщил, что ты попал в вытрезвитель. Но он не знал, что шеф выписал тебе другое удостоверение, а в нем другая фамилия. Здесь он, конечно, дал маху.

– Почему он не арестован? Где банда, которую он опекал? – спросил Юревич.

– Спроси что-нибудь полегче. Все законспирировано, как говорили в разведке, глубоко. Может шеф тебе прольет свет на это темное дело.

Аллочка позвонила ближе к обеду и произнесла:

– Алесь Александрович вас ждет.

Юревич прошел в кабинет к прокурору.

– Как самочувствие? – спросил его шеф.

– Нормально, я здоров и фактически и формально.

– Что это значит?

– Это значит, что у меня есть справка, что я прошел курс лечения от алкоголизма.

– Это было нужно, – сказал Алесь Александрович, – кадровики потребовали, во-первых, для того чтобы тебя спрятать на время реализации дела, а во-вторых; ну и чтобы иметь документ, на основании которого они могли бы доложить руководству, что ты пролечился.

– Перестраховка.

– Скорее – страховка.

– Да, бог с ней, страховкой. Как реализация, даром ли я страдал все это время. Почему Третинский, которого подозревали в организации банды, только уволен, точнее, уволился. Ведь я передал фото, где группа обеспечения зафиксирована на пленке во время преступной деятельности. Ведь ясно, кому принадлежал коттедж, в котором меня держали.

– Коттедж принадлежал некоему Эдуарду. А следствие не установило причинной связи его и Третинского.

– Вот как.

– А банда действительно была, твое следственное чутье тебя не обмануло. Руководил ею другой человек, у него были два подручных костолома. Они себя так называли.

– И они не дали показаний в отношении крыши – Третинского?

– Не дали.

– Почему? Им не задали такой вопрос?

– Им невозможно было задать такой вопрос.

– Почему?

– Потому, что они заигрались, потеряли возможность реально оценивать, все, что происходит вокруг. Они приехали на дачу к одному старику, который состоял на учете в наркодиспансере, а его жена вообще числилась слабоумной. Костоломы хотели принудить его подписать документы на обмен квартиры на лачугу в деревне. Но им не повезло. Сосед по даче увидел огонь, разбил стекла и вытащил из огня привязанного к стулу хозяина.

– А костоломы?

– Спасенный старик рассказал, что пришли к нему двое крутых парней, привязали его к стулу и полезли в подвал в поисках ценностей, да видимо разбили находящуюся там банку с легковоспламеняющейся жидкостью. Они и сами сгорели, и чуть деда не сожгли.

– Кто эти парни?

– Это те, которые похитили тебя. Вот их фотографии, а руководителем у них был черный риэлтор Эдуард. Его тоже нашли, он с этим парнями приехал прессовать деда. Однако увидел, что в доме творится что-то непредвиденное, пошел посмотреть. Когда понял, что подельников не спасти, сел в машину и уехал. Но на съезде с моста у него отказали тормоза, он сбил перила и упал в воду, а там у него заклинило систему разблокировки дверей. Короче он утонул.

– Как в боевике, – сказал Юревич.

– Жизнь, она круче любого боевика, – произнес шеф и продолжил рассказ.

Юревич слушал прокурора и думал о свойствах человеческого мышления. Вот сейчас его старший коллега и начальник, так же как и он получивший юридическую подготовку в первом вузе республики, излагает ему версию гибели черного риэлтора и его подельников, точнее группы обеспечения. Но там, где в его рассказе отсутствуют причинные связи, он не пытается их установить или восстановить. Он просто убирает эти звенья. А ведь они могут раскрыть совершенно иную картину. И раскрыли бы, но возможно шеф не хочет этого. А картина выглядела бы совершенно иначе.          

Конечно, черный риэлтор Эдуард совершенно случайно налетел на этого крутого старика. Он подумал: если бабка того состоит на учете, да и сам он числится, алкоголиком, значит, оба принадлежат к той беззащитной категории граждан, которых можно ободрать, не боясь ответной защитной реакции. Но он ошибся.

Однако, это его ошибка, а в чем же ошибся прокурор? Типичная поверхностность исследования версий. Он не усмотрел связи между Третинским и группой обеспечения. Но она налицо, стоило копнуть чуть глубже. Ведь Эдуард являлся шурином Третинского и имел возможность встречаться с ним под легендой родственных связей.

Но и не это главное, если пойти дальше и посмотреть биографию бедного старичка Василия Сергеевича, то можно увидеть крутого начальника строительства на Колыме. Человека, который когда-то руководил тысячами работников, каждый из которых не был ангелом. Да и сам Василий Сергеевич крылья отрастил только в рассказе прокурора.

А сосед Василия Сергеевича служил интендантом в автобате. Но прежде, чем стать им, он был зампотехом этого же батальона – и привести в негодность тормозную систему автомобиля Эдуарда, пока тот ходил проверять, что же случилось с его ребятами, ему было раз плюнуть.

Есть у нас еще ребята, которые не надеются на мощь государственной машины и сами решают проблемы собственной защиты. А может быть это и хорошо, потому что потенциал защитных сил социального организма не иссяк, а значит, мы еще не выродились, не выгорели окончательно.

– Так что ты у нас реабилитирован и можешь продолжать работу, – закончил разговор шеф. – Завтра познакомишься с новым надзирающим, я тебе уже отписал пару дел, так что работай. И больше не собирай материалы для диссертации. Во всяком случае, в рабочее время. В рабочее время нужно работать по уголовным делам, находящимся в твоем производстве.

 

64.

И снова тренировки, и снова тупик. Все возвращается на круги своя. Меня трясет, сил нет выйти на улицу, я снова вижу свои похороны. В той же последовательности и с теми же действующими лицами. Только теперь я не говорю об этом мужу.

Он приносит книги Норбекова и Козлова и начинает промывать мне мозги. Особенно он делает упор на том, что любая тренировка не дает результата, если ты не делаешь упражнения не только с верой в успех, но и с радостью. С этого момента он пытается различными способами вызвать у меня радость.

– Вспомни, что-нибудь смешное, – говорит он мне, – а потом запомни это состояние.

Потом он приносит книжку анекдотов и начинает мне их читать. Однако через какое-то время понимает, что большей пошлости было трудно найти, прекращает чтение и на какое-то время снижает свою активность. На какое-то время он прекращает занятия, но для того, чтобы найти нечто новое.

Его упорство сидит у меня в печенках, и когда он достает меня очередными методами лечения, хочется спрятаться от него подальше. Но стоит ему уйти на работу или просто покинуть квартиру, у меня появляется чувство, так знакомое мне с раннего детства, когда меня маленькую оставляла мать, уходя куда-то по своим делам. Это страшное ощущение щемящей тоски и пустоты.

Наступил декабрь. Он уже дважды писал за меня заявление на предоставление отпуска без содержания. Главный подписывал их. И, таким образом, я числюсь работающей, хотя и не получающей зарплаты.

В первой декаде декабря стало, наконец, по-настоящему холодно и выпал снег.

– Ходи в парк, – говорит он, – смотри на снег.

– Что это даст?

– Многое.

 

65.

За грязным и давно немытым окном – синее небо, крыши пятиэтажек; чуть дальше – столбики высотных зданий почти двухмиллионной столицы Беларуси. А по эту сторону грязного стекла – опять труп, правда, на этот раз мужчины, гражданина Корнюшевского, но тоже алкоголика и возмутителя спокойствия; человека, который держал в напряжении целый дом. За неуплату у него обрезали свет. Однако он, чтобы приготовить себе пищу, разжигал костер прямо в комнате.

Его отправили в Новинки, но психического заболевания не обнаружили, Корнюшевский вернулся домой и стал вести прежний образ жизни, пока не отравился спиртовыми суррогатами.

Осмотр места происшествия закончен, но все как и прежде: труп никак не заберут в морг, а участковый никак не найдет свидетелей, которых нужно будет допросить, чтобы зафиксировать сведения об образе жизни умершего.

– Итит твою… – ругается участковый с фамилией Степануха. – Блин, все попрятались как крысы. А ведь раньше его разорвать хотели и выселить собирались.

– Не открывают? – спрашивает Юревич участкового.

– Да, – с готовностью отвечает тот.

– Ну и хрен с ними, дай мне несколько фамилий и адреса, я вызову их повесткой.

– Ну, тогда я побежал, – радостно произносит участковый, закончив составлять список возможных свидетелей, – дел невпроворот.

И он исчезает. Вскоре появляются санитары и забирают труп. А Юревич отправляется в кухню и смотрит сколоченный из ДСП шкаф, где хранилась кухонная утварь Корнюшевского.

Здесь, как и у гражданки Петрович, нет ни одной бутылки и ни одного стакана. Но и признаков имитации отравления тоже нет. В отличие от Петрович, Корнюшевский отравился не водкой, а той жидкостью, бутылка от которой валяется в комнате. Мало того, пил ее Корнюшевский прямо из горлышка. Видимо организм требовал срочно залить в него что-либо спиртосодержащее, иначе жизненные процессы могли просто остановиться.

Интуиция подсказывает, что экспертиза подтвердит отравление и оснований для возбуждения уголовного дела не будет.

Юревич покидает квартиру, даже не потрудившись закрыть ее и опечатать.

На площадке он встречает соседа Корнюшевского, мужчину лет сорока в домашних тапочках.

– Заколотите дверь гвоздями, – говорит Юревич ему, – иначе его друзья заселяться, устроят поминки и реализуют его мечту.

– Какую мечту? – не понял сосед.

– Спалить вас всех.

 

46.

Тридцать первое декабря, гуляем в парке.

– Давай присядем на лавочку, – говорит муж, – вон на той нет снега.

– Слава, мы замерзнем, – отвечаю я.

– Мы достаточно тепло одеты, а замерзнем, встанем и уйдем.

Усаживаемся на лавочку

– Смотри на лапы елей, – говорит он.

– Смотрю.

– На них лежит снег.

– Лежит.

– Так вот, когда его много, ветка под тяжестью сгибается, сбрасывает снег и возвращается в первоначальное положение.

– И что?

– Это образ твоего состояния. Ты была больна, тебя наклонило, но ты не сломалась, а лишь сбросила с себя все, что вызывало болезненное состояние.

– Я еще не сбросила его.

– Ты уже здорова. Здорова телом, но сомневаешься в своих силах. А ты не сомневайся. Сегодня празднуем Новый год, первого и второго отдыхаем, а третьего выходим на работу.

– Я не смогу.

– Сможешь, – я уже позвонил в диспансер, тебя там все ждут, и в табель поставили с третьего января.

– Кто тебя просил?

– Никто, я сделал это сам, без чьей-либо просьбы.

– Я не смогу. Ты когда-нибудь видел врача нарколога, который не может выписать направление потому, что у него трясутся руки.

– Ничего они потрясутся немного, а потом перестанут.

– Тебе легко говорить, у тебя они не трясутся.

– И у тебя не будут трястись, нужно хотеть быть здоровой и руки перестанут трястись.

– Откуда ты знаешь, что перестанут. Они будут трястись всегда.

– Будут, если ты хочешь, чтобы они тряслись.

– Я не хочу, они сами трясутся.

– Сами, сами, – произносит он, – к этому мы еще вернемся, а сегодня просто празднуем Новый год, завтра и послезавтра просто отдыхаем и не думаем о третьем числе.

– Кто будет накрывать на стол?

– Ты, ты же хозяйка в доме.

– А если не справлюсь?

– Справишься, ты же всегда справлялась

– Но это было до… болезни.

– Да, это было до, и так будет после. Болезнь прошла. Ты знаешь, философы иначе осмысливают болезнь в настоящее время. Она не столько наказание божье, сколько очищение тела и души. Ты очистилась и снова здорова. Осмысли себя в состоянии «после», и не вспоминай ни «до», ни «в».

 

47.

– Мне проводить тебя до работы? – спросил он третьего января.

– Нет, – ответила я, – я всегда ходила на работу самостоятельно.

– Тогда выйди пораньше, прогуляйся.

Из дома я вышла за два часа до начала смены. Добралась до метро, Постояла, прислонившись к парапету, вошла внутрь, посидела на лавочке, пропустила несколько электричек. Выйдя на Немиге, первым делом посмотрела на угол спортивной школы. Но Варвары Николаевны там не было. Иду дальше. На Дворце спорта сажусь на автобус и доезжаю до Гвардейской.

Осталось преодолеть пешком расстояние до диспансера.

Подхожу к огороженному строительству, и только здесь замечаю, что снег-то на улице свежий. Наш щенок подрос, голос его огрубел. Он хрипло лает на даму, стоящую у забора, не признавая во мне старую знакомую. Из подвала строящегося садика выходит старик в шапке, телогрейке и в тех же сапогах, что носил летом. Щенок, а наверное это уже был пес, по человеческим меркам семи лет, бросился к нему. Вместо лески он уже сидел на толстенькой веревочке. Старик потрепал его по холке, а потом расстегнул ошейник. Щенок сиганул вверх, завизжал от восторга и зигзагами понесся от старика по территории. Сбив первую волну энергии, он вбурился в сугроб. Поразительно было то, что он двигался под снегом, как под одеялом. Затем он вновь появился наружу, отряхнулся так, как это могут делать только собаки, и прыжками понесся обратно к старику. Господи, как мало нужно ему для радости.

У дверей диспансера и на меня накатывается волна страха, после которого, я знаю, начнется волна тремора. Но я заставляю себя открыть дверь и войти внутрь.

Первой меня увидела регистраторша. Наверное, я выглядела не лучшим образом. Потому что при виде меня ее лицо изменилось, но тут же расплылось в улыбке, и она бросилась ко мне. Эта теплая человеческая радость помогла мен преодолеть страх. Да и какой может быть страх там, где тебя так встречают.

Доплелась до кабинета, переоделась. Этого времени хватило, чтобы весть о моем возвращении облетела диспансер. Ко мне одновременно прибежали медсестры, врачи профосмотра, сестра-хозяйка и главная сестра, пожаловали представители методкабинета. Они окружили меня и что-то говорят. Но я их не слышу и не вижу: уши заложил спазмы от сдерживаемых рыданий, а глаза заволокло влагой.

– Дайте же нам пробиться к Ларисе Александровне, – слышатся знакомые голоса.

Это появились Ольга с Маргаритой.

Чуть позже, когда все разошлись, фельдшер и сестра стали докладывать «оперативную» обстановку.

– Мы четко придерживались ваших указаний: о том, что вы болеете, никому из пациентов не говорили, – произносит Ольга. – «Где Лариса Александровна?» – спрашивают они. «В отпуске», – отвечаем мы. «Что-то длительный отпуск?» – удивляются они. А мы говорим: «Нечего считать дни чужого отпуска. У нее много отгулов накопилось».

– Как наши дела вообще? – спрашиваю я.

– Прием упал, но он поднимется, когда они узнают, что вы вышли на работу.

– А еще?

– Фабианович умер и дед Пискарев.

А потом начался прием, и я словно и не отсутствовала несколько месяцев.

– Моя фамилия Калиновская, – говорит посетительница, – я хочу развестись с мужем

– Вы хотите, чтобы я вам в этом помогла? Но я не заведующая ЗАГСом.

– Я ценю ваш юмор, – говорит Калиновская, – но у меня нет сил.

Удивительно, но меня как ясновидицу вдруг «пробивает», я знаю все, что она мне скажет через несколько минут. Все, причем слово в слово. Не схожу ли я с ума?

Вот сейчас она начнет с того, что у них с мужем большая разница в возрасте.

– Мой муж старше меня на десять лет, – говорит она, – ему сорок, а мне тридцать. До меня он был женат дважды. У нас – совместный ребенок.

А сейчас она скажет, что любит мужа, но жизнь ей омрачает его пристрастие к алкоголю.

– И все было бы хорошо, если бы не его запои. И сколько раз он мне клялся, что это больше не повторится. Причем, чем больше я говорю ему об этом, тем больше он от меня отдаляется. Раньше он хоть и пьяный приходил домой, а теперь случается, что не появляется по два-три дня.

В заключении она произнесет, что, конечно, развод избавит ее от мучений, но останется сиротой ребенок, а муж сопьется окончательно.

– Я понимаю, что развод это выход из положения, но что станет с ребенком. Он будет расти без отца, да и сам отец без меня окончательно сопьется. Что вы мне посоветуете?

– Лечить мужа, увеличивать период ремиссий, то есть того времени, когда он не пьет. И сокращать периоды запоев. Ничего большего я как врач вам не посоветую.

– Что же мне делать?

– Жить и лечить пьющего мужа, жить и не лечить пьющего мужа, развестись с пьющим мужем. Но самое главное не перекладывать выбор одного из перечисленных вариантов на кого-либо. В том числе и на врача-нарколога.

Женщина уходит неудовлетворенная беседой. Впрочем, от мужа-юриста я знаю, что женщины ходят консультироваться не для того, чтобы определиться, как им поступить, а получить подтверждение того, что она права, а муж в данном случае неправ.

– Девятнадцать часов, – говорит Маргарита, – давайте сделаем так, что вы пойдете домой. На первый день хватит.

– Я так плохо выгляжу?

– Нет, – смущается Маргарита, – но первый день после такого перерыва.

– В конце концов, – вмешивается Ольга, – мы же не хотим, чтобы вы снова ушли на больничный.

– Хорошо, – отвечаю я.

Снимаю халат, одеваю куртку и выхожу на улицу. И на самом крыльце диспансера под электрической лампочкой сталкиваюсь с огромной двухметровой фигурой Леоновича, который в руках держит красную гвоздику, к сожалению, уже прибитую морозом.

– Ла-ариса Алекса-андровна, – говорит он, заикаясь от волнения, – мы с ребятами узнали, что вы вышли на ра-аботу, и я к вам побежал… Во-от вам цветы.

– Спасибо, Саша, – говорю я, а точнее пытаюсь сказать, потому что голос пропал, так как горло перехватили спазмы подступающих рыданий.

Наверное, он понимает меня, и говорит вслед:

– Мы с ребятами молились за вас.

Я иду в гору от диспансера по темному переулку и беззвучно плачу…

Выходу на освещенный проспект.

– Женщина, – спрашивает меня какой-то мужчина, – вам плохо?

Я отрицательно киваю головой: мне хорошо.

 

48.

И снова утренний прием. На стуле напротив меня Саша Сивак. Ему пятьдесят, но он до сих пор живет с мамой, точнее никак не может с ней ужиться.

– У мамы был?

– Был.

– А почему ушел?

– Помылся и ушел.

– А где жил?

– Где придется.

– А у мамы почему не жил?

– Она на голову больная.

– Вот пойдешь в отделение, пролечишься, а потом куда?

Пожимает плечами.

– Помирись с мамой, у тебя нет никого больше. Ты пойми, она хочет тебе добра, но понимает это по-своему. Тебе нужно сделать шаг навстречу, только и всего.

– Пусть она сначала сделает этот шаг.

– Ты за себя отвечай. Ясно?

– Ясно.

Следующий на приеме… следователь Юревич.

– Как выше самочувствие? – спрашиваю я.

– Нормально, полоса невезения закончилась, я бы хотел сняться с учета, – отвечает он.

– Вы состоите на профилактическом учете, – говорю я, – он не влечет каких-либо ограничений в правах и спустя год после вашего второго попадания в вытрезвитель мы вас автоматически снимем.

Юревич молчит.

– Есть еще проблемы?

– Я хочу от вас услышать еще раз, что я не алкоголик.

– Если это доставит вас несколько приятных минут, пожалуйста: вы не алкоголик. Об этом я вам говорила в предыдущую нашу встречу. Но вы сами захотели пролечиться, и я пошла вам навстречу. Что вас не устраивает в вашем положении сейчас?

– Я стал сомневаться в том, что вновь не окажусь в вытрезвителе. Это какое-то наваждение, я все время выезжаю на происшествия, связанные со смертью или преступлениями, совершенными алкоголиками. И у меня складывается впечатление, что весь мир спился, поскольку все, с кем я сталкиваюсь, – алкоголики. А те, кто еще не алкоголик, то это просто вопрос времени. Я начал сомневаться в себе. Раньше я знал, что попал в вытрезвитель не только случайно, но и, что меня туда поместили, чтобы скомпрометировать. Теперь же я начинаю думать, что все это закономерно. И мне начинает казаться, что клеймо человека, состоящего на учете, давит на него и он рано или поздно изменится качественно и станет настоящим алкоголиком, чтобы ему соответствовать.

– Дело не в том, состоите ли вы на учете или нет, и есть ли на вас клеймо подучетного. Просто в вашей работе, как и в моей, есть некий предел, после которого у врача или следователя от постоянного воздействия нездорового окружения начинается профессиональная деформация.

– А существуют люди не подверженные такой деформации?

– Нет, но есть люди, которые поддаются ей в меньшей степени.

– Что это им дает?

– Им – ничего, а вот для профессии они нужны. На них, собственно говоря, и держатся профессиональные иерархии. Они горят, освещая путь другим.

– А если не горят?

– Тогда имитируют горение.

– Для чего?

– Ну, вам как следователю, наверное, лучше знать для чего. Например, для того, чтобы пользоваться плодами профессиональной системы.

– Да, жестко.

– Зато адекватно сложившейся ситуации.       

Юревич покидает кабинет, но никто в него не входит, и это странно. Проходит секунда, другая, и все разъясняется: дверь, наконец, открывается и спиной вперед входит посетитель. Однако тут же становится понятным, что это не пациент, потому что он ведет Хорьковского, нашего старого пациента. У него два года назад умерла жена. С тех пор он практически не выходит из запоя. Хорьковский – главный инженер какой-то автобазы. И привел его к нам скорее всего один из его подчиненных. Хорьковский плохо стоит на ногах, но пытается шутить, говорит:

– Девчонки, снимите меня со стакана, озолочу.

Одет он в синтетическую куртку. Голубые джинсы в моче до колен. Ширинка расстегнута и из нее торчат мокрые и грязные кальсоны.

Пока решаем, что с ним делать, капризно произносит:

– Хочу пи-исить.

Киваю головой сопровождающему. Он спешно уводит больного. Приглашаю следующего пациента, потому что знаю – придут они не скоро. Возвращаются через четверть часа. Если до этого джинсы у пациента были мокры до колена, то теперь на них нет сухого места. Стойкий запах мочи. И тут только я соображаю, что больного, видимо, втолкнули в кабинку туалета и оставили там один на один с его проблемами. А он разрешил их так, как смог.

Звоню в отделение. Говорю, что надо принять тяжелого. Получив согласие, поясняю:

– Он у нас не очень чистый.

Стационар требует, чтобы его помыли и переодели. Долго уговариваю принять в таком виде. Наконец договариваемся. Прошу сопровождающего сменить пациенту штаны. Тот уводит его в смежный кабинет, начинает стягивать обмоченные джинсы вместе с кальсонами. Сестра покидает кабинет и демонстративно ждет, когда эта процедура закончится. Пациент, как маленький ребенок, тоже терпеливо ждет, когда сопровождающий закончит эту процедуру, а потом снова произносит:

– Хочу пи-исить.

– Быстро ведите его в туалет, – говорю я сопровождающему, но не так как в первый раз.

У дверей кабинета больной сталкивается с процедурной сестрой и пытается ее обнять. Та визжит и с невероятной ловкостью для ее полной фигуры и неторопливого характера уворачивается.

После Хорьковского валом пошли женщины, точнее, полоса женских судеб. И я вдруг понимаю, почему с ними сложнее работать. Они никого не хотят пускать в свою жизнь. Поэтому они изворотливы и менее искренни. Для них все это более значимо, чем для мужчин.

Муж говорил, что в вузах до восьмидесяти процентов студентов девушки. Эта пропорция сохраняется и в большинстве профессий. А вместе с ней, увеличивается количество женщин с психическими и даже физическими зависимостями от алкоголя.

Конец смены, выходим с сестрой из диспансера. Садимся на проспекте в автобус, который довезет нас до магазина «Алеся».

В автобусе видим двух пьяненьких мужчин.

Они стоят на задней площадке и весело смеются. Идет кондукторша.

– Кому талончики?

Один из пьяных игриво подходит к ней и произносит:

– Вы неправильно себя ведете…

– А как я должна себя вести? – возмущается полная женщина, поверх платья которой надет какой-то фартук желто-зеленой расцветки.

– Нужно подойти к пассажиру и сказать:

Бывает заяц серый,

Бывает заяц белый

А ты кого цвета?

Зайчишка без билета.

Пассажиры хихикают, кондукторша улыбается. А я еще раз убеждаюсь в том, что профессионализм приводит к извращенному восприятию действительности. В этих лихих мужиках я вижу своих пациентов через год-два. Почему? Трудно выразить это логически, но интуиция меня еще ни разу не обманывала. Они вот-вот перейдут ту грань, когда, казалось бы, здоровые мужики вдруг становятся больными людьми.

И нет удовлетворения от работы и даже от ее результатов, нет радости от пребывания на улице, все в каком-то провале. И я с ужасом чувствую, что земля подо мной опять начинает дышать. Но…

Слава Богу! У метро «Немига» рядом с углом спортивной школы стоит, опираясь на палочку, Варвара Николаевна. На ней чистое плюшевое пальтишко, и какой-то непонятный мне внутренний покой и равновесие исходят от нее.

– Здравствуйте! – говорю я.

– Здравствуй, дочушка.

– С обновой вас.

– Добрые люди подарили, – отвечает она.

– Что вас так долго не было? – говорю я.

– Это тебя долго не было, – отвечает она и смотрит на меня своими чистыми веселыми глазами. – Я тут немного приболела, но слава Господу, выздоровела.

– Как ваш сахар?

– Сахар в норме. А ты-то, дочушка, как себя чувствуешь?

– Тоже, слава Богу.

– Ну и хорошо, храни тебя Господь, дочушка, удачного тебе дня.

– Да он для меня вроде как кончился.

– Ну что ты, день только начинается…

 

Комментарии

Комментарий #32020 17.10.2022 в 07:14

а мне даже очень понравились...

Комментарий #28575 01.07.2021 в 21:49

Прочёл. Тема неординарная и очень жизненная. Касается, наверное, всех.
Роман полон любви к людям, может быть ими никак и не заслуженной.