Виктор ФИЛИМОНОВ. «МАЛЬЧИК С УЗКИМИ ПЛЕЧАМИ…». О сюжете и герое лирики Владимира Спектора

 

Виктор ФИЛИМОНОВ

«МАЛЬЧИК С УЗКИМИ ПЛЕЧАМИ…»

О сюжете и герое лирики Владимира Спектора

 

 ...От счастья до кручины
Сквозь миг, сквозь жизнь, сквозь век
Иду я, дурачина, советский человек...
Владимир Спектор

 Наверное, я не самый подходящий рецензент для поэта Владимира Спектора. Слишком субъективен в оценках, слишком пристрастен и слишком, в итоге, эмоционален. И тому есть ряд причин.

 Во-первых, я, как и Володя (надеюсь, он простит мне эту фамильярность), старый луганчанин. Точнее и вернее, ворошиловградец. В город моя семья вернулась из эвакуации года за два до рождения Владимира Спектора. И вплоть до своей зрелости я мог бы, как и он, ежедневно отмечать:

 В частном доме с утра –

                                 деревенский покой.

 Лишь трамвай прозвенит вдалеке...

 Я жил там с конца 40-х прошлого века, когда город уже давно был Ворошиловградом и покинул его в середине 1980-х. Надолго. Навсегда, наверное.

 «А я из Луганска. Вы тоже, вы тоже?» – слышится в стихах Спектора. Вот именно – я тоже. То есть я тоже – из Ворошиловграда. Наше местожительство разделяло пространство в полкилометра, а то и меньше. И опять же вслед за ним я мог бы назвать те же опознавательные вешки времени, которое «называлось Детство»: улица Франко, «с 20-й школой по соседству».

 Да:

 ...Взлетал Гагарин, пел Муслим,

«Заря» с Бразилией играла,

И, словно ручка из пенала,

Вползал на Ленинскую «ЗИМ».

В «Луганской правде» Бугорков

Писал про жатву и про битву...

...Я был товарищ, друг и брат

Всем положительным героям

И лучшего не ведал строя.

Но был ли в этом виноват?

Я жил на улице Франко

В Луганске – Ворошиловграде...

Лирика Владимира Спектора плотно настояна на неповторимой атмосфере этой исконно и неизменно советской провинции, населена ее вещественностью – от предметов быта до хорошо осязаемых и обоняемых явлений природы, со времени тех самых 50-х. Поэтому стихи его мне внятны предельно. Когда сквозным эхом от первых его до последних по времени стихов несется тарахтенье старенького луганско-ворошиловградского трамвая, пущенного впервые в 1934 году, я чутко эху внимаю. Оно не может не проникнуть, это первобытное звучание, в мое сердце и, соответственно, откликнуться.

До аптеки и обратно. На трамвае и пешком.

Принимаю аккуратно все таблетки с молоком.

От бронхита до ангины тот трамвайчик держит путь.

В перерывах – час с малиной и горчичники на грудь.

От ступени – до ступени. В кулаке пирамидон.

Кот садится на колени, а в ушах – трамвайный звон...

Вот смотрите: в процитированных строчках нет ничего, кроме предметов того самого быта. И как раз это меня глубоко трогает, пробуждает мою ностальгическую память.

 Во-вторых. Я привязался к стихам Володи в самый ранний период его становления как поэта. Кажется, тогда, когда он их принес в конце 70-х в редакцию областной молодежной газеты, где я на ту пору подвизался в качестве заведующего отделом культуры. И, как ни странно, пропаганды. Владимир, замечу в скобках, слишком значимое место отводит мне в становлении его поэтической биографии. Но то, что он тогда мне показал, и что вошло в его первый сборник «Старые долги» (1989), мне пришлось по вкусу. Не все, но многое. Поясню – почему. Это необходимо, поскольку, в силу непреодолимых обстоятельств, я не мог регулярно следить за творческим развитием и ростом Владимира Спектора. Однако ж, обратившись гораздо позднее к его сборникам, а их к нынешнему моменту накопилось довольно много, я, отмечая достоинства его зрелой лирики, все-таки отдаю по старой памяти предпочтение «Старым долгам». Что опять-таки очень субъективно и продиктовано, возможно, возрастной ностальгией.

«Живу. Мне тридцать третий год.

Я сыт, одет, обут.

И не испробовал, как дед,

Военной соли пуд...» – читаю в «Старых долгах».

Ну а мне, когда я встретил Володю, который моложе меня года на три-четыре, примерно, столько же и было. Чуть больше 30. А ему – соответственно. Дело, конечно, не совсем в ностальгии. А в тех взглядах на поэзию как особый род словесного творчества, которые как раз тогда во мне сформировались и которым я, в главном, следую до сих пор.

 Русская лирическая поэзия после векового господства классического романа, пройдя сквозь романный опыт и усвоив его, пройдя сквозь опыт чеховской прозы и драмы, утратила вкус к отвлеченностям чистой медитации, к символической абстрактности. Она, поэзия, обратилась, по предсказанию Александра Сергеевича Пушкина, к суровой прозе повседневности. Даже к предмету быта, но к такому, сквозь который явно проглядывало и бытие. Именно поэтому в ту давнюю пору мне стала страшно близка лирика поэтов военного поколения, где поэтический предмет всегда был нагружен реальным жизненным опытом.

 А у Спектора я и ныне нахожу внятное мне, в этом смысле. Ну, такое, скажем:

 ...Врастает бытие в дорожный быт.

Судьба в купе, как в панцире улитка...

 Вот это проникновение образа бытия сквозь приземленный, прозаический предмет быта я ощутил, в какой-то мере, и в ранних его стихах. Причем вещественное присутствие прозы быта там совершенно очевидно прорастало из его, пусть и не такого еще богатого, но физически осязаемого жизненного опыта. Меня покоряют, например, строки:

В дождливом небе молчаливая сорока

Летит куда-то по своим делам.

Сороке, видно, тоже одиноко,

И я делю с ней небо пополам.

 Или эти:

 ...Снег срывается. Бьёт как попало

Серый дождь по поникшим стволам.

Вдоль речушки по сизым холмам

Ковыляет собака устало...

Запоздала весна, запоздала.

Я убежден в том, что, если вы хотите войти внутрь поэтического мира Владимира Спектора, нужно вначале познакомиться с его автобиографической прозой, насыщенной такой точностью подробностей и деталей человеческого существования, что кажется иногда, ты имеешь дело не столько со словесностью, сколько с киноэкраном, причем хроникально-документальным. Где-то на страницах своих мемуаров он вспоминает, как еще старшеклассником, в середине десятого класса, написал, как ему казалось, «достаточно приличное стихотворение о вечернем городе, дожде и душевном томлении» и показал его любимому учителю литературы 20-й школы Алексею Михайловичу Ушакову. К слову сказать, это был и мой когда-то любимый учитель. И вот далее: «Он прочитал, приобнял меня за плечи и сказал неожиданную в тот момент фразу: «Ты, Володя, стихи не пиши. Ты прозу пиши». Я просто обалдел от этого. Но охота сочинять рифмованные тексты действительно исчезла. Надолго».

 Но писать стихи Спектор не перестал. Однако старый учитель оказался, на мой взгляд, прозорлив в том, что лучшее в стихах Володи там, где сквозь поэзию видим лицо прозы, бытие – сквозь быт.

У него самого в средине 90-х вырвалось:

...Не пойму ничего. Не пойму.

Начинается жизнь другая.

Может, время стихов ушло,

Время прозы суровой настало?..

А в самом конце десятилетия он твердо констатирует:

... в конце благодатного лета

Все прозаики мы. Не поэты.        

И я думаю, что не только в преддверии «зимних» времен, но уже одновременно с появлением первых настоящих стихов он хорошо чувствовал поэтическую силу прозы. Как раз потому, что лирический сюжет у Владимира Спектора чаще всего (во всяком случае, в тех стихах, которые мне ближе) отталкивается от прозаической подробности или детали быта, пережитых и освоенных автором, а вслед за тем и его лирическим героем, как раз поэтому его стихотворство превращается в лирический автопортрет, прочно прикрепленный к предметно осязаемым пространству и времени его существования. Я бы даже сказал, в личный лирический документ времени.

 Посмотрите, как точно у него определено пространство и время его детства, унаследованное и его же собственным ребенком, в совершенно другом детском опыте. Детство ушедшее и возродившееся.

Бурьян пророс из детства моего.

Я не узнал его.

Он посерел от пыли.

Качаясь скорбно на ветру,

Он шелестит. И шепчет мне:

«Мы были.

И ты играл со мной

В военную игру...».

«И с другом! –

Я кричу ему. –

И с другом!».

И смотрит дочка на бурьян

С испугом.

А он пророс из детства моего.

И здесь ключевое слово, из которого прорастает не только детство, но и образная ткань стихов, конечно, абсолютно прозаический бурьян («Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда...»)! И я хорошо помню этот самый бурьян почти сельских улочек и проулков Ворошиловграда... Но в чем ценность этого, спросите вы, автопортрета, если он так обытовлен, что впору раствориться в повседневности каждого из нас, в чем, в таком случае, его неповторимость?

 А в том, отвечу, что это, как я сказал, еще и документ времени, в котором проживал человек, целиком взращенный советской историей в ее постсталинском варианте. Но при этом в провинциальном ее изводе и вовсе не Луганска, хотя именно это имя города чаще всего возникает в лирике Спектора, а именно, повторю, Ворошиловграда. Даже если учесть оттепель, когда он на десятилетие превратился в Луганск. То есть вполне и исключительно советского областного промышленного центра. Это история человека, личностно становившегося в относительно благополучной семье в советской провинции. И вот этот привычный и более или менее стабильный мир неожиданно сдвинулся и поехал. Оторвался неизвестно куда уже с конца 1980-х годов. Тогда, когда и вышел первый сборник Спектора, но не со следами переживаемого настоящего, а – прошлого, когда еще возможны были такие строки:

Вспоминаю армейскую жизнь.

Как шептал я себе: «Держись!»

Как гонял меня старшина

И кричал мне: «А вдруг, война?..».

 

Как я песни в строю орал,

Как потом в лазарете хворал.

Как до блеска я драил полы,

Как казался себе удалым,

 

Хоть и не был большим удальцом –

Хмурый воин с худющим лицом.

Но зато по команде «Отбой» –

Засыпал я, довольный судьбой,

 

Потому что служил стране,

И светилась звезда в окне,

Потому что, как ни ряди –

Жизнь была ещё вся впереди.

Иные переживания зафиксировали последующие его книги. Переживания, связанные не только с привычным миром, съехавшим со своего, как оказалось, не очень надежного фундамента. Но и с абсолютным крушением декорации этого мира в событиях 2014 года и следующих лет, что, вероятно, и заставило автора этих сборников покинуть родные места. Теперь уже не Ворошиловград, а Луганск, с которым лирический герой Спектора ведет разговор, как с близким другом. Уже в следующем, втором его сборнике, «Усталый караул» (1991), где вновь слышен перестук колес старого ворошиловградского трамвая, читаем:

 ...И мы с тобой идём по замкнутому кругу,

Хоть, кажется, вершим движение вперёд.

И только тень в глазах надежды и испуга –

Испуга за страну, надежды на народ.

И в гораздо более поздних стихах попытки осознать события поворота истории чаще и чаще оборачиваются отторжением явившегося, похожего, тем не менее, как мне кажется, на не очень прочно забытое старое.

...понять пытаюсь это время,

В котором «так» похоже на «не так»,

Где нет покоя с теми и не с теми,

Где «бывший друг» звучит, как «бывший враг».

И вот что интересно: чем больше в стихах Владимира Спектора сомнений по поводу происходящего, тем менее места остается для опоры лирического сюжета – то есть для чувственно ощутимого предмета, вещи. Ощутимого в таких, очень близких мне интонационно стихах:

Запах «Красной Москвы» – середина двадцатого века.

Время – «после войны». Время движется только вперёд.

На углу возле рынка – с весёлым баяном калека.

Он танцует без ног, он без голоса песни поёт...

Это – в памяти всё у меня, У всего поколенья.

Мы друг друга в толпе мимоходом легко узнаём...

С какого-то момента в стихах обнаруживается пограничное пространство перехода. Теперь лирический сюжет все чаще направляет противостояние не очень внятных моему уху «Да» и «Нет».

На наши «да» и «нет» – каким будет ответ,

И кто его услышит? Текут, словно вода,

Все наши «нет» и «да». И голос их всё тише.

Мгновенье – и забыт Забот мешок и быт,

И с ними – ты в придачу. Спешат за нами вслед

Все наши «да» и «нет». И ничего не значат.

Этой оппозиции созвучны другие. Такие же неопределенные в ощущении. «Так» и «не так», «еще» и «уже», «до» и «после»... Возможно, дело в том, что из-под ног исчезает опора предмета (быт – забыт), потому-то:

Ответов на вопросы нет.

Но поиск их всё длится...

 

...Зачем, куда, откуда, как?

– Бог весть, моя родная...

Я знаю – свету нужен мрак,

но почему – не знаю.

В это гулкое слепое пространство «мрака» вдруг провалились и исчезли с детства милые сердцу предметы, тот вещественно-природный мир провинции, который был для лирического героя Владимира Спектора, в самом прямом смысле, уютным домом, где каждый угол ему приветливо улыбался и приглашал к беседе и размышлению.

...Не пойму, не пойму,

                              не могу я понять,

хоть и поезд нелитерный – мой,

Но за чайной водой,

                         вперемешку с бедой,

услыхал я: мы едем домой...

Но дорога в ТОТ ДОМ ему, лирическому герою поэта, уже заказана!

Когда эта личная катастрофа произошла, он в поисках опоры вошел в область медитации, философствования как попытки объяснить происходящее, не поддающееся приятию человека с менталитетом, сложившимся во второй половине ХХ века. Лирический герой Спектора отказывается принять сумбурную логику 1990-х и последующих десятилетий. Поддерживает его лишь трепетная любовь к Луганску-Ворошиловграду.

Как мне обнять то, что с детства любимо –

Улицу Даля, Советскую, мимо

Завода ползущий трамвай,

Мимо родного Луганска... Вставай!

На остановке – знакомые лица.

Время Луганска упрямое – длится

Среди разрухи, страданий и ран.

Это история, словно таран,

Лупит, на прочность судьбу проверяя...

Здравствуй, сосед! Что ж так долго трамвая

Нету и нету... – Не жди, не придёт.

Год, считай, нету. Да больше, чем год.

Значит, пешком, как нормальный влюблённый,

Вдоль Карла Маркса и вдоль Оборонной.

Вон – Дом со Шпилем, «Россия» и Пед,

И «Авангард», где «Зари» гаснет свет.

В мыслях иду, как летаю по краю,

И, обнимая в душе, понимаю –

Тает слезинкой дорога назад...

Где ты, Луганск-Ворошиловоград?

Вы заметили, что имена улиц, домов родного города повисают в воздухе как ярлыки реалий, когда-то насыщенных до боли знакомой плотью? Сейчас это – миражи в миражном мире. Вот в чем личная, частная драма лирического героя как эмоциональный документ общего времени истории. Ему, герою, остается только бросить вызов, весьма абстрактный, недоброй и такой же абстрактной силе, настоящее лицо которой или размыто, или в него просто нет сил слишком пристально вглядываться и искать истоки, откуда «есть пошло».

Условно делимы на «право» и «лево»,

Как славно незримы «король, королева,

Сапожник, портной»…

Это со мною и с целой страной,

Где всех поделили почти безусловно

На «любишь – не любишь», на «ровно – не ровно»,

А будто вчера – жизнь беспечной была, как сестра,

Страна, где так быстро привыкли к плохому,

Где «эныки-беныки» вышли из дому, а следом свинец,

Хочешь – не хочешь, но сказке – конец.

 

Или:

На повороте визжат тормоза.

Модно быть «Против». Не модно быть «За».

Модно награды давать палачу...

Модно быть гадом.

Но я – не хочу!

 

Или еще:

И, в самом деле, всё могло быть хуже. –

Мы живы, невзирая на эпоху.

И даже голубь, словно ангел, кружит,

Как будто подтверждая: «Всё – неплохо».

Хотя судьба ведёт свой счёт потерям,

Где голубь предстаёт воздушным змеем…

В то, что могло быть хуже – твёрдо верю.

А в лучшее мне верится труднее.

Кира Твердеева пишет, что лирика зрелого Владимира Спектора медитативна, склонна к философско-поэтической рефлексии. И в этом находит ее несомненное достоинство. Могу с этим согласиться. Но замечу, что, по моим наблюдениям, поэтическая философия у него ныне является там, как я уже говорил, где исчезает почва той самой знакомой и дорогой ему прозы быта, формировавшей мировидение поэта, его поэтическое бытие. Без него герой обречен, подобно чаплинскому пилигриму, балансировать в пустоте между временами, как между «да» и «нет».

 Между тем, Владимир Спектор обладает удивительно плодотворным даром нравственного приятия реальности в ее целостности. И эта восприимчивость к миру, открытость ему, готовность с ним сотрудничать, в конце концов, позволяет преодолеть метания героя, рожденные тяжелым чувством непознаваемости зигзагов современной истории. Этот дар не позволяет поэту предаться отчаянью и отторгнуть реальность, даже в ее, на первый взгляд, непреодолимой катастрофичности. Что, впрочем, всегда было присуще большим художникам, вроде любимых им Вадима Шефнера, Арсения Тарковского, к которому обращены и вот эти замечательные строчки:

 Ничего не изменилось,

 Только время растворилось

 И теперь течёт во мне.

 Только кровь моя сгустилась,

 Только крылья заострились

 Меж лопаток на спине,

 И лечу я, как во сне.

 Как цыганка нагадала:

 Всё, что будет, – будет мало.

 Быть мне нищим и святым.

 Где-то в сумраке вокзала

 Мне дорогу указала.

 Оглянулся – только дым.

 Где огонь был – все дымится.

 Крыльев нет. Но есть страница,

 Вся в слезах. Или мечтах.

 На странице чьи-то лица.

 Небо, дым, а в небе птицы,

 Лица с песней на устах.

 Ветер времени играет.

 Ветер кровь мою смущает

 Наяву или во сне.

 Мальчик с узкими плечами,

 Парень с хмурыми очами –

 Я не в вас. Но вы во мне.

 Мы с лопаткой на ремне

 Маршируем на ученье,

 Всё слышнее наше пенье.

 Мы шагаем и поём.

 О красавице-дивчине,

 О судьбе и о калине,

 И о времени своём.