Валерий БОХОВ 
Валерий БОХОВ
НОСТАЛЬГИЯ
Рассказ
Наступили жаркие и душные ночи. Мальчику не спалось в доме. Несколько дней он просил родителей укладывать его в саду. И он хорошо запомнил тот день, когда его переселили в сад. Старшие братья достали с чердака металлическую кровать. Родители вынесли одеяла и бельё. И вот, когда темнота накрыла аул, под высоченным грушевым деревом зовуще забелела уютная постель.
После тяжёлого трудового дня селение затихало. Жители встают здесь с рассветом, а потому и ложатся рано. Затихли звонкие удары по металлу в кузне. Не стало слышно вращения мельничного колеса. Скрип колёс проезжавшей арбы затих вдалеке вместе с легким топотом копыт ослика, запряжённого в эту арбу. Замолкли детские голоса. Взвизгнул фандыр на верхних улицах. Затих скот, вернувшийся с пастбищ. Не стало слышно хлопанья калиток и крышек колодцев. Ветер перестал шуршать листвой, перебирая ветви в высоких кронах, улёгся в траву, утих…
Какое-то время из сарая, стоявшего в глубине сада, слышалось шуршание, хлопанье крыльев, недовольный клёкот. Видимо, там копошилась домашняя птица. Потом всё смолкло, угомонилась и она.
Тишина разлилась по всему селению. Лишь дальний стрёкот цикад наполнял ночь.
Мальчик остался один на один со звёздным небом. Это было так необычно. Небо, широченное небо, было огромно. Вместо домашних запахов, привычного узкого помещения, тут всё было иначе. Тут поражал простор. И таинственная красота неба, его глубина. Феерическое и праздничное зрелище… Тут было столько загадок и тайн. Небо, казалось, затянуто чёрным бархатом. И на его фоне одна за другой высвечивались яркие перламутровые звёзды. Россыпь небесных тел. Некоторые звёзды мерцали. Звёзды сбивались в созвездия, образовывая причудливые рисунки и узоры. Звёзд было мириады. И казалось порой, что многоокий зверь смотрит сверху на тебя. И зверь этот вздыхал, моргал, дрожал, волновался…
Одна из звёзд была заметна и более всего привлекала внимание мальчика. Она, казалось, держалась несколько в стороне от других. Её зеленоватый цвет был одним из её отличий. Она мигала и подмигивала. Она смотрела ему прямо в глаза.
Возле звезды толпилась кучка светил. «Наверное, это ее семья. Как и у меня, – думал мальчик. – Ведь у меня тоже большая семья».
Мальчик долго не мог заснуть в первую ночь, проведённую в саду. И в последующие ночи он не сразу засыпал. Ему нравилось смотреть на звезду и любоваться ею.
Каждую ночь они встречались. Иногда мальчику хотелось думать, что там, на той звезде, на железной кроватке лежит такой же, как он, мальчик и смотрит сверху на него. «А может та звезда сама живая?» – думал он.
Днём мальчик изредка смотрел туда, где, он знал, находилось знакомое ему светило. Сейчас его не было видно. «Если звездочка смотрит сейчас сюда, то уж она-то видит меня, – думал мальчик. – Она зоркая».
Однажды ночью начался сильный звездопад. Такой сильный, что мальчик даже испугался. Звёзды, как осенние листья в ветреный день, одна за другой срывались с небосвода и стремительно неслись куда-то вниз. Мальчик был взволнован: «Куда, куда вы? – обращался он к ним. Но звёзды молчали. Молчали и исчезали, оставляя на миг лишь светящийся след. Мальчик мгновенно нашёл «свою» звезду и зашептал ей: – Ну, ты не падай, держись, звёздочка! Пожалуйста! Звёздочка! Держись!».
Теперь, после того, как читатели настроились на заданный лад, на нужную волну, по крайней мере, автор надеется на это, можно перейти к основному повествованию.
С самого раннего детства я жадно впитывал всю информацию, в которой затрагивался Кавказ, Осетия... Я родился и жил в Москве, но знал, что наполовину я осетин. Отец – осетин, женился перед самой войной на своей однокурснице – моей русской матери, и погиб на фронте. Жил я с матерью, работницей типографии.
Малейшее упоминание на интересующую меня тему привлекало моё внимание. Даже газетные комментарии на выступления цирковых джигитов Кантемирова и Туганова или отзывы о танцевальном ансамбле «Алан» были мне интересны. Я прочитал массу заметок и статей об основателе цирковой династии Кантемировых. Али-Бек Кантемиров выполнял неповторимый трюк. Он, держась за седло, затем – за стремя, а там за хвост коня, на полном ходу мог проскочить между задними ногами скакуна и вновь оседлать его…
За футболистом Заурбеком Калоевым – королём воздуха на штрафной площадке противника – я любил наблюдать и болеть за него, главным образом, по телевизору…
Много осетинских борцов было известно миру. Сослан Андиев, Хадарцев Махарбек, Фадзаев Арсен, Савкудз Дзарасов… Можно было ещё долго продолжать эту песню… Особенно меня потряс Алимбег Бестаев. Среди борцов и любителей известен «зацеп Бестаева». Только он мог его выполнять. Он делал его и левой и правой ногой. Алимбег ногой захватывал ногу противника, руками обхватывал его тело, отрывал его от ковра, и, высоко подпрыгнув, отталкиваясь лишь свободной ногой, переворачивался в воздухе и приземлялся, прижав соперника лопатками к ковру. Делал борец свой коронный приём моментально.
Чтобы расширить свои возможности доступа к различным свидетельствам я, кроме районной библиотеки, смог года два ходить в читальный зал Ленинки. Я много читал об укладе и обычаях горцев, обрядах и традициях; зачитывался свидетельствами об участии осетин в составе Российской императорской армии в Отечественной войне 1812 г., русско-турецкой войне 1828 г., венгерском походе 1848 г., в Крымской кампании 1853-56 гг., русско-турецкой войне 1877-78 гг., русско-японской войне 1904-1905 гг., в первой мировой войне вплоть до 1917 года; читал о Георгиевских кавалерах; знакомился с мемуарами и иными материалами об участии осетин в Отечественной войне 1941-1945 гг. и их наградах… Разбирал археологические записки о раскопах на Кавказе… Читал про абреков, про кровную месть на Кавказе…
Узнал, что у осетин в бою была строжайшая дисциплина и субординация, а во время привалов же в соответствие с укладом жизни осетин можно было наблюдать такие картины: младшие по возрасту офицеры оказывали бытовые услуги солдатам, которые были старше их; проявляли внимание и уважение к ним; ухаживали за ними…
С поля боя осетин никогда не бежал, а имея оружие даже раненый – не сдавался в плен. Иначе позор мог пасть на весь его род.
Узнал, что самые беспощадные поединки могла прервать женщина, подходя к дерущимся, сражающимся…
Я знал, что у отца остались родственники на Кавказе. Знал селение, где справлялась свадьба моих родителей. Свадьба была яркой и шумной, как говорила моя мать. Сама же она, как это принято у невест в Осетии, стояла три свадебных дня, укрытая фатой, и все приезжие родственники, соседи и знакомые могли заходить в комнату, где она стояла, поднимать фату и любоваться невестой. После свадьбы отец отвёз мою мать в горы, к родственникам в Даргавс, где они пробыли в тишине несколько дней. Затем вернулись в Москву. Это случилось перед самой войной.
В школе, если на уроках машинально я делал наброски, то обязательно из-под пера у меня выходил гордый профиль, горящие глаза, орлиный нос, усы, черкеска…
Музыкой звучали для меня навсегда запомнившиеся отзывы известных полководцев о горцах, служивших в Русской императорской армии.
Генерал М.Д. Скобелев утверждал: «Поведение Осетинского дивизиона по беспримерному самоотвержению и рыцарской храбрости выше всяких похвал… Этот народ заслуживает из ряда вон выходящие награды за свою безупречную безграничную храбрость… Полные безграничной отваги, они собственной кровью значительно более других оросили путь от Дели-Сулла… через Плевну до окопов Ловчи». Это речь о Русско-турецкой войне 1877-78 годов.
О том же времени писал командир Кавказской казачьей бригады генерал Тутолмин: «Они (осетины) заслуживают высокой награды за свою безупречную храбрость».
В своём дневнике он писал: «Благодарю Бога за то, что Ему угодно было сдружить меня с осетинами и под турецкими пулями доставить возможность уважать их храбрые и благородные сердца. Осетины первыми вступали в бой за Дунаем, и если им приходилось бывать последними, то только при отступлении».
Главнокомандующий Дунайской армией Великий князь Николай Николаевич просил в телеграмме наместника Кавказа: «С разрешения государя пишу тебе просьбу выслать мне осетин, сколько можно с лошадьми. Осетины герои, каких мало, дай мне их побольше. Прошу выслать как можно скорее. Осетины так воевали, что буду просить им Георгиевского знамени». В 1878 году император Александр II пожаловал Осетинскому казачьему дивизиону Терско-Горского конно-иррегулярного полка Георгиевское знамя.
Вы понимаете, как эти строки действовали на мальчишку.
И, конечно же, меня тянуло побывать на родине отца.
За год до окончания школы, а это было в конце пятидесятых годов прошлого века, мне удалось, работая на разгрузке железнодорожных вагонов, набрать сумму, достаточную для поездки, да и мать добавила что-то, видя, что намерения у меня были серьёзные. К этому времени я списался с родичами. Я послал письмо «на деревню дедушке». На конверте в качестве адресата были: фамилия деда и название селения – Эльхотово. Улицы я не знал, а мама не помнила. Но письмо дошло и ответ я получил. Отвечал мне Асланбек – мой дядя, который был старше меня на восемь лет. Всего в семье деда было одиннадцать человек детей. И Аслан был не самым младшим из них. Самыми младшими были близнецы – Виктор и Вера; оба родились всего лишь на год раньше меня.
Наступили последние перед десятым классом школьные каникулы, и я отправился в давно желанный путь.
Поезд Москва – Орджоникидзе (сейчас – Владикавказ) отправлялся с Курского вокзала и останавливался в Эльхотово.
Я сошёл с поезда. Было раннее утро. Здание станции, пакгаузы, склады, платформа – всё золотилось, облитое яркими лучами. Солнце поднялось над станционными постройками, казалось, радуясь мне. Платформа же была пуста. Абсолютно пуста.
Позже я узнал, что вечерами на эту платформу высыпает почти всё население. Жители ходят парами, тройками и по четверо в ряд… Кивают друг другу, здороваясь. Всюду слышится шарканье ног и сдержанный говор. Подобные променады я видел в фильмах о маленьких итальянских городках. Такой порядок в селении был заведён перед вечерним киносеансом в клубе, расположенном рядом со станцией
Но прошла лишь минута, как из здания вокзала выскочил Асланбек. Его я узнал по присланной мне ранее фотокарточке.
Мы обнялись, трижды прижимаясь к груди, как это принято на Кавказе, но я был поражён тем, что выражение лица Аслана не скрывало необъяснимых презрительности, брезгливости и пренебрежения. Все эти чувства очень легко читались…
«Вот так встреча…» – думал я. Как я понял позже, по его представлениям, судя по фото, роста я должен был быть никак не менее двух метров. На деле же я был гораздо ниже. Сам Аслан имел вес, как он сообщил мне ещё в письме, около 100 кг. И роста он был богатырского….
Подхватив мой чемодан, он повёл меня в станционный буфет. Буфетчик и буфетчица радостно встретили нас. Радушные и широкие улыбки, возгласы приветствия сразу расположили меня в их пользу. Настроение моё сразу поднялось.
– Это твоя тётка Феруза и её муж – Ибрагим Ардасенов, – пояснил Аслан.
Ибрагим, как я заметил, был без руки.
Мы обнялись с Ибрагимом и Ферузой. На мраморном столике моментально появились кружки пива, несколько бутылок коньяка и портвейна. Тарелки с сыром, бутерброды с красной рыбой, телячьи языки, мочёный зелёный перец... Надо сказать, что в Москве я не избежал встреч с алкоголем. Но то, что было тут – не идёт ни в какое сравнение… Довольно быстро от смешения этих напитков у меня на лице, как я увидел в зеркале, растянулась неконтролируемая улыбка, а в голове не осталось ни одной ясной мысли… Слава богу, я не пил каждую здравицу….
Аслан посоветовал:
– Привыкай! Но пей лишь по настроению. Когда не хочешь или не можешь – не пей. Будет ещё много застолий, а ведь каждое – это сорок тостов! Будет и фамильный праздник, будет кувд в честь твоего приезда, скоро начнутся торжества в честь лета и осени, в честь урожая… Помни, пьяный у нас не то что не в чести; пьяный – позор на всю фамилию.
Позже мне пришлось узнать, что такое осетинское застолье. Конечно, сорок спичей подряд я никогда не выдерживал. Приходилось пропускать ряд тирад. Иначе невозможно было высидеть за осетинским столом.
Пока же, в станционном буфете, при мимолётном праздновании встречи я уловил и запомнил некоторые из тостов: один – за святого Георгия и другой – за вечного спутника человека, его ангела-хранителя, сопровождающего и охраняющего осетина в пути, – за Уастерджи.
– Вот и тебя Уастерджи принёс под левым крылом. И вот ты дома, – это говорил Ибрагим.
– Уастерджи – наш министр путей сообщений, – смеясь пояснил Асланбек.
– Ты куришь? – покровительственно спросил меня Ибрагим. И хотя я сказал «Нет, нет», он добавил: – При нас можешь, а вот при дедушке и бабушке не надо, не принято. Старших у нас очень чтят. В их присутствии вставай, не садись. Тебя тоже будут приветствовать – увидишь.
Позже я увидел это. Если шёл по улице, то сидевшие на лавочках женщины и дети – вставали. Кивком головы надо было им дать понять, что ты видишь и ценишь это, и показать рукой, чтобы садились.
Через какое то время мы прервали пиршество и наконец-то вышли на платформу. В голове чуть-чуть посветлело. И вот, смотрю, к нам направляется пожилой человек. Аслан, с одной стороны, и Ибрагим, стоящий по другую сторону от меня, стали слегка подталкивать к этому человеку и говорить:
– Подойди! Подойди! Это Ацци, Ацци, Алихан!
– А кто это? – задал я глуповатый вопрос.
– Это твой дед.
Мы обнялись. Дед был моего роста, лыс, улыбчив. Он носил какие-то нелепые круглые очки. Всё время приговаривал: «Варелик, Варелик»… и радостно хлопал меня по спине. Вот так буднично состоялась встреча внука и дедушки.
Должен сказать, что у осетин часто бывают по два имени. Одно – официальное, другое – домашнее. Домашнее – это которое мать даёт ребёнку или, скажем, которым младший в семье награждает отца или деда… Отсюда Алихан и Ацци; Збо и Базо…
Мне казалось, что сейчас вместе с Алиханом мы вернёмся в буфет. Это ведь естественно. Но так не случилось. Как позже мне пришлось узнать, дед и внук, отец и сын никогда не садятся за один стол на людях.
– Вы посидели? Ну, пойдём домой! – через какое то время произнёс дед, и мы отправились с ним на привокзальную площадь. Там стояла арба, в неё был запряжён ослик. Ослика держал под уздцы какой-то парень. Передав сбрую Алихану, парень тут же куда-то исчез.
Мы сели в арбу и ослик тронулся. По дороге, помню, встречные здоровались с дедом:
– Алихан, салам алейкум!
– Алихан, да бон хоржу! Твой день хорош!
– Агаш су! Здравствуйте!
– Салам!
Я улыбался всем и с усилием старался глаза держать открытыми.
Ехали мы минут сорок. Я обратил внимание на то, что селение утопало в садах. На улицах росли тенистые тутовники. По обеим сторонам улиц были прорыты канавы, по которым весело бежала вода. От канавок были прорыты многочисленные отводки, питавшие водой сады… Как я позже узнал, основной канал, питавший все эти арыки, канавки и отводочки, был прорыт от Терека…
Приехали. Ворота, ведущие во двор, были распахнуты. Помню лишь, что когда вошли в дом, стены вдруг, как по команде, поплыли по кругу одна за другой, одна за другой, и, ускоряясь, отправились в какое-то бесконечное путешествие…
Селение Эльхотово было громадным. Переведём характеристику «громадное» на язык цифр – это четыре с половиной тысячи домов. По множеству версий перевода Эльхотово – Селение богатырей.
Сейчас оно разрослось ещё больше и стало городом, к чему трудно привыкнуть. История селения такова. В 1837 году император Николай I, возвращаясь из Закавказья, остановился у Татартупского минарета – единственного строения, оставшегося от древнего разрушенного поселения, и велел основать здесь село. Уж больно место было красивым. В 1838 году появилось селение из 88 дворов мусульманских семей, спустившихся с гор.
Александр Сергеевич Пушкин проезжал эти места в том же 1837 году и отмечал в своих записках «замечательное место Минарет с крепостью»...
Что и говорить – местность красивая. В Сунжеском хребте, покрытом живописными лесами, Терек проложил себе дорогу к Каспию и вырвался на равнину.
Долина Терека в этих местах достигает 2-3 км., и по всей ширине долины змеятся многочисленные речные протоки. Скорость реки тут значительна. Обычно ребятня купается в Тереке так: бросаешься в воду, тебя несёт вдоль берега, и через какое-то время вылезаешь, чтобы тебя не унесло так далеко, что и домов не видно. Терек мелкий. И чтобы не ободрать колени, плавают ребята чаще всего на спине, ногами вперёд.
Западнее селения, за Тереком, раскинулись пышные сады станицы Змейской. Змейская была заложена в ряду многих станиц на берегах Терека, Сунжи, Кумы, Аргуна и других рек Северного Кавказа. Станицы располагались напротив аулов и селений горцев. У станиц были заградительные и охранные функции. Казаки Змейской призывались охранять трассу, которая в горах переходила в Военно-грузинскую дорогу, и сдерживать от набегов жителей противостоящего селения. Из Эльхотово, как и из других поселений Осетии, набеги не происходили, так как осетины-офицеры, отслужив в Царской армии, часто селились среди казаков в станице и жили с ними, конечно же, очень дружно.
Казаки на месте Змейки селились ещё в 16 веке, а змейские аланы, как их называли известные археологи Е.Крупнов и В.Кузнецов, занимавшиеся раскопками Змейских катакомб, ещё раньше – в первых веках нашей эры. Аланы – предки осетин, составлявшие ираноязычные племена скифо-сарматского происхождения.
Мне приходилось несколько раз бывать в станице. Дело в том, что Аслан после окончания пединститута работал в Змейской – преподавал физкультуру. Каждое утро он на велосипеде мчался на работу. Надо было проехать через всё селение до моста, затем проехать по мосту, миновать Татартупский минарет и – по противоположному берегу – мчаться к станице. Его знали и уважали многие жители Змейки. А потому часто приглашали на свадьбы и иные празднества… При этом Аслан мог с собой приводить пару-тройку знакомых…
В Змейской был общественный сад, доступ в который был открыт. На попутке мы доезжали до сада. Одно-два с незабываемым ароматом яблока белый налив были нашим обязательным ритуалом перед танцами и последующими посиделками. Танцы сопровождались рвущейся мелодией лезгинки. Извлекалась эта мелодия осетинской гармошкой и одним-двумя барабанами. Барабаны – это обычно оструганные ореховые палочки и доски. Чтобы танцы не затухали, распорядитель активно подгонял молодёжь…
А застолье на свадьбе, проходящее после танцев, идёт своим чередом: определены старшие – значит, порядок обеспечен и будет у всех участников праздничный настрой и каждому будет уделено внимание; выделены виночерпии, забойщики и отвечающие за варку мяса, назначены распорядители съестными припасами... Распределены все обязанности...
Столы накрываются, придерживаясь положенного этикета: сначала соль; далее традиционные три пирога; голова жертвенного животного; далее – прочие блюда…
Усядутся на места не сразу, тут учитывается возрастной ценз и мера почёта, оказываемого гостям. Существует поговорка – пока осетины рассядутся за столом, мельница намелит целый мешок зерна. По заведённому порядку произносятся тосты: за Большого Бога; за богов-покровителей; за молодых и их будущую большую семью; за присутствующих. Обязательно – за женщин, готовящих блюда, им обязательно окажут почести; за младших; а младшие, конечно, отблагодарят старших; затем за здоровье всех присутствующих и за общее изобилие; за хлеб-соль; за святых; за хранителя порога; за покровителя мужчин в дороге, который укрывает подопечных под своим левым крылом…
Удивительно, что в Осетии мирно соседствуют две веры – православие и ислам.
Большая часть населения Осетии православные, меньшая – мусульмане. Но ни православие, ни ислам глубоко не проникли в сознание осетин. Языческие обычаи и верования очень заметны в современной жизни. Патриархально-родовые традиции в чести у осетин. Проявляется язычество в поклонении святилищам и святыням. Ранее в Алании не было храмов, а потому одним из священных мест являлся стол. Потому и строги правила, порядок и этикет пребывания за классическим осетинским столом. Эти нормы – часть бытия, мировоззрения и духовно-нравственного наследия осетин. В каждом сельском доме имеется вместительный навес для проведения застолий. А в городах практически в каждом дворе имеется крытое сооружение для проведения общественных празднеств.
Ислам же мне «виден» лишь в молитве «Алла бисмилла…», сопровождавшей заклание петуха, курицы или иной жертвы застолья. В Осетии сам гость обязан зарезать, по собственному выбору, птицу или другую живность.
Хозяйка дома, в который я пришёл, например, моментально отлавливает курицу. Кажется, что у неё руки намазаны клеем, так быстро курица «прилипает» к рукам. Подаёт мне живность. Я ухожу в сад. Становлюсь лицом на юг. Складываю у курицы два крыла вместе, две ноги вместе и становлюсь на них. Левой рукой я придерживаю птицу за шею. Нащупываю третий позвонок. Произношу молитву. Достаточно произнести всего от двух до пяти слов, как шея жертвы уже будет перерезана. Голову курицы укрываю крылом и, держа птицу за ноги и придерживая её крылья, в правой руке подаю хозяйке. При этом хозяин говорит:
– Даю тебе пятнадцать минут, чтобы стол был готов!
Ну, это, бравада. Ни одна хозяйка в мире не сможет ощипать и отварить курицу за пятнадцать минут. Ей нужно на это, хотя бы, шестнадцать минут…
Двор деда был разделен на две части.
В передней части, на которую попадаешь, пройдя калитку или ворота, были фруктовый сад и собственно дом, жилой дом. Перед домом высились высоченные деревья – ангуш, на которых созревают грецкие орехи. В саду же рос виноград Изабелла, груши, яблоки, абрикосы, сливы…
Попасть на заднюю часть двора можно было, пройдя через другую, садовую калитку, между амбаром и хозяйственным сараем.
В дальней части двора размещались обширный огород, окаймленный заросшим лианами хмеля штакетником, бытовые строения, плантация кукурузы и росших в междурядьях бахчевых и тыквенных растений.
Я, если не было заданий по хозяйству, то висел в саду на какой-нибудь ветке, то пропадал на Тереке, где мы с соседскими ребятишками купались, боролись, прыгали в длину…
Ещё один род занятий – совместные работы, взаимопомощь. Стоит кому-то позвать к себе – делать ли саманные кирпичи, строить сарай, ставить забор… – тут же набиралась бригада.
От ребят я узнал, что дед мой «был коммерческий человек. Держал десяток лошадей. А гусей у него было вот отсюда и до того столба…».
Также уважительно мне сказали, что бабушка моя из рода Салбиевых, из княжеского рода… Их фамилия и наша, дворы обоих родов, в числе первых появились в Эльхотово.
Дома же я видел как княжна Билла рубила хворост, топила уличную печь и пекла в ней хлеб, готовила еду, лущила кукурузу…
Единственное княжеское, что смог отметить в манере поведения бабушки, – это гордая посадка головы, а при проходе по длинной террасе дома мимо комнаты, отведённой мне, Билла ни разу не посмотрела в окно моей комнаты, не проявила праздного любопытства, а наоборот – показала нравственное величие и благородство…
От сверстников и от родичей я в первые же дни набрал запас обиходных выражений и слов… Все жители знали русский, но между собой говорили, естественно, на осетинском. Что интересного я узнал, так это, например, что «вода» по-осетински – «дон». Позже я прочитал, что аланские племена занимали территорию от Аральского моря до Днепра. Теперь мне стало понятно, откуда пошли названия рек Дон, Донец.
В обед и ужин вся семья обычно собиралась вместе. Дед Алихан, бабушка Билла, Верочка, Аслан. Виктор и я.
Разнообразия в блюдах не было. Фасолевый суп, салат, варёная курица с картофелем, компот… – повседневная еда. Иногда добавлялись уолибах – пирог с сыром или фытчин – пирог с мясом. Для аппетита в жару добавлялись остроты. Но Аслан почти каждый раз от щедрот своей души горстями сыпал мне соль, накрошенные лук и стручковый перец. Всё это приходилось запивать водой.
Прошло немного времени, но меня охватывали ощущения такие, будто живу здесь если не всегда, то очень давно – это точно. Все истории, легенды и предания рода становились знакомыми и родными.
Стоило на берег Терека выйти мне, одному или с дядьями, как непременно раздавался зов: «Тыква! Иди к нам!». Тыква – прозвище, прилепившееся ко всякому представителю нашего рода. Пошло оно с тех пор, как семеро братьев, наших далёких предков, вернувшись домой с полевых работ, ничего съедобного не обнаружили, кроме тыкв. Отварили. За поеданием этих плодов их и застал один из соседей… Так и пошло Тыква, тыквоеды…
Колодец, в котором глубоко внизу отсвечивал квадратик неба, был знаменит тем, что в него свалился мой отец, отбиваясь от пчёл, будучи малышом… Много раз я слышал, как мужественно он держался, не пролив ни слезинки и не захныкав…. Как его спасал легендарный дядя Мурад, обвязавшись верёвками... А легендарным дядя Мурад был потому, что в каких бы переделках он ни был, он всегда побеждал или своих противников, или себя…
Один из случаев был таков. Как-то он поспорил с известным борцом Бола Кануковым – «Казбек-горой», как его называли, – когда проезжал из Даргавского ущелья через Кобанское, где проживал Бола, что раздавит гранёный стакан, зажатый меж ладоней. При этом зажатый стакан должен упираться в ладони не боковыми стенками, а дном и верхним ободом. Так вот, борец не смог раздавить стакан, а дядя Мурад это сделал, пусть и поранил ладони стеклом. Шрамы от порезов он потом охотно демонстрировал желающим увидеть…
Ещё Мурад славился тем, что безошибочно определял вес бычка или коровы. Отклонения от фактического измерялись не более трёх килограммов…
В активе Мурада мальчишка, которого он спас из реки, и два престарелых человека, вынесенных им из горящего дома…
То, что глазомер у многих осетин безошибочный, я убедился сам. Гораздо позже описываемого времени, когда я приезжал в Эльхотово уже с женой, Рая – жена Аслана «на глазок» сшила моей Ирине платье, которое «перчаткой» сидело на ней.
Однажды, примерно после месячного моего пребывания в доме деда, Вера сказала мне, что Билла хочет, чтобы я помыл ей ноги.
– Как это?
– Обыкновенно. Просто помой. Ты ведь родной и ещё младший.
У Виктора я уточнил, что же мне и как делать.
– Не волнуйся. Вон Билла уже на террасе. Подойди к ней и помой ноги. Как свои моешь. Обычное дело.
Я поднялся на террасу. Билла сидела на табуретке. У её ног стоял таз с водой. Над тазом стояло облако пара. Напротив Биллы стояла маленькая скамейка. Я сел на неё и с помощью Биллы стянул с её ног уже приспущенные шерстяные чулки.
– Сначала помыль ноги, – услышал я.
Помылив мочалку, которую мне протянула Билла, я нанёс пену на ноги, потёр мочалкой ноги бабушки и смыл пену, обжигаясь горячей водой…
– Ну всё. Хватит! Достаточно! Молодец! Хоржу! Хорошо! Бужныг! Спасибо! – было мне сказано.
Из моей ближайшей родни я теснее всех сошёлся с Виктором. Вероятно потому, что годами мы были почти ровесники. В то время он работал на Эльхотовском консервном заводе грузчиком. Я не сказал, что своими габаритами он был крупнее Аслана.
– Виктор и сильнее меня, – как-то сказал Асланбек.
Несколько позже описываемого времени, когда Виктор, отслужив в армии в составе ГСВ в Германии танкистом, окончил Орджоникидзевский политехнический техникум и остался там же работать, женился, мы часто встречались и в Москве и в Осетии. Много путешествовали по Осетии. Конечно, были в горах – в Даргавсе и в Цее.
В Цейском ущелье запомнилась мне такая картина. Мы с Виктором решили прогуляться до ледника. Он ведь был совсем рядом с турбазой, где мы остановились. Дошли и поднялись на него.
Холод исходил от огромной массы льда. Язык ледника представлял собой неохватное глазом нагромождение серого ноздреватого льда. Под палящим солнцем, которое аккуратно всплывало каждый день, лёд подтаивал, испарялся, образуя остроконечные выступы на поверхности многолетних снеговых и фирновых полей.
На поверхности ледника была трещина, представляющая собой влекущую и пугающую картину. Многометровый слой снега и льда от ослепительно белого до тёмно-зеленого цветов; в самом низу этой расщелины – воронка, в которой клокотала, кипела, пенясь, и билась о стенки вода – мощный поток, гулко уходящий куда-то в толщу ледника. Там даже брызги клубились сплошным облаком пара.
Завораживающее зрелище, не сразу отпускающее зрителей. Расщелина притягивала взгляды, пугала каждого близостью и неизбежностью смерти, для всех, кто, не дай бог, попадал туда, в пучину. А языки воды, взлетавшие по стенкам гигантской воронки, казалось, хотели схватить любого и унести туда, где было холодно, темно и мрачно; возврата откуда не было.
Наверное, у каждого возникала мысль: «Не дай бог в этот провал угодить». И каждый представлял себе ледяной желоб, туннель, по которому вода стремительно уносилась вниз, а потом с грохотом и силой вырывалась на простор, чтобы испуганно и безоглядно бежать вниз, по камням и завалам, заполняя собой все русло реки в теснине ущелья, заросшего кустами мимозы, колючими плетями и стеблями цепляющейся за малейший выступ ежевики.
Красота гор завораживала меня, как и любого побывавшего, например, в Даргавсе. Когда лучи утреннего солнца подкрасили снежные вершины гор – они стали розовыми. Многочисленные расщелины, складки и трещины приобрели фиолетовый и голубой оттенки.
Потом лучи солнца заставляют засахариться те вершины, на которых еще лежит снег. На некоторых вершинах он будет лежать всё лето. Потом солнце, поднимаясь, будет охватывать всё большие и большие площади. Вот уже покрывало высокогорных лугов, облитое светом, стало отливать яркой зеленью. В разнотравье огоньками и вспышками загорелись красные маки. На них смотришь и сразу на душе становится празднично!
Воздух же только здесь такой, что невозможно насладиться.
Красота! Восторг охватывает тебя, когда видишь высоченные горы, окружающие огромную долину.
Жители Даргавса приспособились пасти свои стада удаленно: они лишь наблюдают в бинокль за животными. Пологие склоны позволяют им контролировать обстановку. В случае опасности скачут, прихватив с собою ружья.
Это летом. Но зимой часто приходилось в пургу верхом рыскать по горам и ущельям, отыскивая отбившийся от стада скот. Волки частенько распугивали отары, разоряя овчарни и фермы. И не только холод досаждал пастухам. Волки и снежные барсы были гораздо опаснее…
Но зимой были и приятные моменты, как рассказывали жители. На заготовленных в бесснежное время огромных охапках хвороста можно долго нестись вниз, взметая вихри снежной пыли…Что может быть лучше для мальчишек?
Несколько раз я гостил в Даргавсе у родственников. Больше всего мне запомнились яблоки, растущие в садах селения: огромные, чистейшие плоды, прозрачные на солнце, с особым вкусом и незабываемым ароматом.
Ещё мне понравился вкуснейший мёд в сотах, который принято там есть по утрам.
Кроме гастрономических воспоминаний память удержала высоченные заборы, сложенные из плит горного сланца без цемента и прочих связующих.
Отсюда, с высоты, кажется вырезанной из жести сверкающая петля Гизельдона, стремительно текущая там, внизу, в широкой долине. У самой рощи были видны древние руины – развалины жилой башни, заросшие крапивой и малиной. По преданиям тут лет двести назад обитал джигит, укрывавшийся от мести кровников. Жизнь его протекала в отражении постоянных набегов его врагов. Рядом с развалинами башни росли высоченное деревцо одичавшей груши и кустистая вишня. Каждую весну деревья эти цвели, а осенью обильно плодоносили.
Домов триста насчитывается в Даргавсе, а на памятнике павшим в войне около сотни фамилий. Такие же, примерно, соотношения жилого фонда и числа лиц, не вернувшихся домой, я видел во многих аулах и селениях…
В Даргавсе я узнал, что стоимость постройки родовых башен, боевых или жилых, не каждой семье по силам. Стадо овец и бычков надо отдать строителям башни.
– Вот этот угловой камень, – сказали мне, показывая на нижний камень башни, – равен по стоимости быку.
Меня удивила высокая цена башни.
– А почему же так дорого?
– Так из одной башни можно построить целый аул. Так много камней уходит на неё. А из одного аула редко построишь башню, – услышал я ответ.
В Даргавсе почти у всех жителей красный цвет лиц. Но это не от загара. У многих лица закрыты широкополыми войлочными шляпами. Долго я бился над этой загадкой и наконец узнал – все они пьют буйволиное молоко, а оно окрашивает щёки...
В первый свой приезд в горы я познакомился с Ацамазом, мальчишкой десяти лет. Познакомился и подружился с ним. Он был молчалив, очень улыбчив и старался быть рядом с нами. С ним я ходил к боевым башням, был в городке Мёртвых... Если я к нему обращался с какой-нибудь просьбой, то Ацамаз весь просто расцветал. Он был счастлив в такие моменты… Очень приятный мальчуган…
И вот однажды болью отозвалась во мне горькая весть – при походе с одноклассниками в горы Ацамаз разбился насмерть…
Я мельком упоминал Веру – младшую из моих тёток. Но она заслуживает большего внимания. Много о чём можно было вспомнить. Это и то, что она сшила мне арчиты – мягкие тапочки из кожи. И о том, как я посещал школу и класс, в котором она вела урок русского. Можно вспомнить, как я уже с женой вместе с Верой и её подружками ходили на Терек. Мы с женой купались, а Вера и девчонки нет…
Расскажу я историю Вериного замужества. Произошло оно через несколько лет после моего первого приезда в селение. Вера вышла замуж и её увезли в горный посёлок.
Тишина, казалось, давно упала на этот горняцкий посёлок, придавила его, прижилась, проросла и держала дома, улочки и площадки в своих цепких скрюченных пальцах.
Тишина даже не звенела здесь, а была мёртвой. Она всё поглощала. Тишина казалась плотной буркой, накрывшей посёлок.
И сумрачно здесь. Потому, что посёлок построен в узком ущелье. Солнце, южное солнце редко заглядывало сюда. Горная речка и та не шумела здесь, а тихо соскальзывала с одного камня на другой, с одного на другой…
Всего лишь на час в день солнечные лучи заглядывают в тесное ущелье, высвечивая взвеси пыли и скользя по угрюмым каменным стенам. Казалось, и сама жизнь тут проскальзывала и обрывалась в пустоту.
Не сравнишь с родительским домом. Там кругом просторы… Дали… Облака… Лишь через Терек упираются глаза в казацкую станицу. В ней огромный фруктовый сад. Куда заходить может каждый. А какие там яблоки… Любила Вера вместе с братом Асланом туда на велосипедах гонять. Через село, по мосту, мимо минарета и… по шоссе…
Свадьба, громкая свадьба отгуляла и оттанцевала в долине, в родном селении, а затем здесь, в посёлке. Было много улыбок, смеха, музыки. Играла гармоника, переливались струны фандыра, ритмично били барабаны. Для гостей и в доме отца и здесь было много баранины, араки и пива… Было шумно и весело… Казалось, так и будет всегда.
Но нет. Оборвалось всё. Подружек здесь завести не удалось. Да и как подружиться, если все дома тут за высокими глухими заборами. Людей никого не видно. Подружки, соседи, родичи – все остались в прошлой жизни. В утренней темноте шахтёры, как и муж Веры, идут в забой. Это она угадывает по огонькам сигарет и шарканью тяжёлых сапог.
Пыталась Вера пару раз метнуться в соседские дома. Якобы за солью или луком. Но никто не отозвался из-за высоких каменных заборов. Даже собачьего лая не было.
Огорода тут нет. Да что огорода – захудалого деревца – и то не росло… Колодцы внутри каждого двора, никого не увидишь идущим по воду…
Побывала Вера в единственной школе. У себя в селении она преподавала русский язык. В здешней же школе ей сказали, что штаты набраны, а вот детей немного – из ущелья стараются вывезти их туда, где солнца больше.
Нечем заняться. Да вдобавок ко всему муж вместе с дружками бражничал вечерами. Не искать же его, бродя по посёлку… Да и нельзя замужней женщине шариться по посёлку.
Тоскливо, одиноко и… пусто. Гнетёт тишина.
Узнала Вера, прочитав расписание, что раз в неделю приходит сюда автобус. Собрала свои вещи, что могла увезти, села на раздолбанный рыдван и уехала домой.
Ещё о ком мне хотелось бы рассказать – это об Ибрагиме, муже Ферузы. С ним я тоже подружился.
Однажды он приехал к нам в Москву. Ибрагим приезжал и раньше в Москву, за покупками, повидаться. И для разнообразия. На войне он потерял руку, о чем он рассказывал так:
– Война для меня была такой. Я был почти мальчишкой. На границе с Ираном в 1942 году сидели в окопах. Рыли траншеи, канавы, меняли дислокацию, снова рыли. Рыли и рыли. Затем наша часть 53-ей армии Закавказского фронта осела на одном месте; осела – ни вперед, ни назад. Задача – в окопе сидеть, чтобы сдерживать немцев, если бы они попёрли с юга. Не попёрли. Время от времени нас обстреливали. Вот одна раскаленная железяка ударила меня. Дальше ничего не помню. Госпиталь. Руку отняли. Санаторий в Алма-Ате. Вот так прошла для меня война.
Внешне не видно было, что отсутствие руки мешало ему. И никогда, сколько знаю его, он не жаловался. Он с одной рукой легко вскапывал огород. Управлялся один по хозяйству. Физически он был крепок. Привозили, например, газовые баллоны. Это было уже в 70-80-е годы. Он спокойно обходился с двадцатилитровым баллоном – брал подмышку или на плечо и переносил куда надо. Еще Ибрагим любил плотничать. Ему сделали верстак, такой, что в нем можно было зажать доску и обрабатывать ее. Электроинструментов тогда не было. И строгать, пилить, сверлить тогда можно было только вручную. И он охотно это делал.
Помню, со сверстниками задумали мы сделать стол для настольного тенниса. Набор – сетка, ракетки, мячики – я привез из Москвы. Так вот Ибрагим охотно включился в работу. Сходили на биржу, где продавались бревна и пиломатериалы. Выбрали доски. Привезли к Ибрагиму домой. А обработанные им доски потом привезли во двор дома деда, где я жил. Собрали из них классный стол.
После войны Ибрагим лет десять был учителем географии и русского языка. Объяснялось это просто: поездил по свету; значит, знаешь географию; встречался с разными людьми, знаешь русский лучше всех в селении – просим в класс... Во время преподавания он женился на моей тетке – своей ученице. После учительства несколько лет работал в привокзальном буфете.
– Полсела у меня в должниках ходит, – говорил Ибрагим. – Кто пачку сигарет или папирос попросит в долг, кто – кружечку пива. – Этим он совсем не расстраивался, а даже немножко гордился.
У Ибрагима, похоже, была коммерческая жилка. Но как ее использовать в советское время? Он поступал очень просто – в расположенном недалеко кабардинском селе Муртазово, по его же словам, он приобретал пару ящиков коньяка. Нанимал машину. Привозил к себе в буфет. Продавал он его вдвое-втрое дороже и только пассажирам проходившего мимо бакинского поезда. Он объяснял это просто:
– Они побогаче нас будут. Для них это – не цена. Своих же обманывать не хочу.
После работы в станционном буфете Ибрагим нашел еще более денежную работу. Но и криминала там было больше. Он стал работать заготовителем Эльхотовского консервного завода. Тут его обязанностью было завозить на завод качественные фрукты и овощи, закупленные у населения. Покупал он по одной цене; в накладных писались другие суммы. Разницу он присваивал. Ибрагим всегда подчеркивал не «прикарманивал», а «присваивал». Для него это было важно. Разницу этих понятий он пояснял так. Чтобы попасть на завод, мне надо поделиться с шофером, дать что-то вратарю – сторожу, стоящему на воротах:
– Иначе не пустит! Затем идут: начальник цеха и кладовщик цеха, принявшего товар; грузчики, весовщики. Само собой разумеется, что часть мзды вручалась руководству завода. Так что на «прикарманивал» это было, как говорил Ибрагим, совсем не похоже. Понятно, что сезон работы был недолгий – только период, когда на деревьях, на земле или в амбарах были фрукты и овощи. Хочешь больше заработать – чаще выезжай. Можешь на двух-трех машинах, если есть свободные водители и машины, а урожаи позволят все загрузить.
Жить Ибрагим любил широко, с размахом. Снять ресторан, шашлычную или хинкальную – для него это обычное дело. С собой всегда кого-нибудь приглашал. Один он никогда не пил.
– Физически не могу один пить.
Причем, тому, кто с ним был вместе, не обязательно пить. Можно лишь присутствовать. Например, меня тогда еще школьника старших классов, а затем – студента, он никогда не угощал спиртным. И никогда не настаивал на выпивке. Наоборот, он говорил:
– Со мной или с кем другим, если не хочешь пить – не пей! И во всем так поступай! Мне-то живая душа нужна, чтобы кто-то рядом присутствовал! С кем поговорить можно!
Чаевые, в основном достоинством три рубля, щедро раздавал направо и налево. Феруза ему сшила такую жилетку, в которой была масса карманов, а каждая купюра определенного достоинства была в отдельно отведённом кармане. Он всегда безошибочно доставал нужную купюру. То, что у него одна рука, не мешало ему.
Много раз Ибрагим брал меня, тогда вначале еще мальчишку, потом молодого человека, в развлекательные и познавательные поездки: в Пятигорск – на ипподром; в Элисту – на соревнования по мотоболу; в разные станицы и аулы – на свадьбы; в Тбилиси – на футбол; в гости – по Осетии. Благодаря этим поездкам мне удалось побывать в горных районах – Cадоне, Городе Мертвых; в Кобаньском ущелье; Цейском ущелье, святилище Реком, в роще Хетага...
Продолжу повествование об Ибрагиме. В очередной его приезд в Москву все было как обычно – покупки по списку, которым его снабдили дома, походы по кафе и ресторанам. Однажды моя мать сказала:
– Хватит вам по ресторанам ходить. Да и дома бесконечно пить довольно. Купила я вам билеты в Большой.
Билеты в Большой театр достать тогда было непросто, но иногда в продаже появлялись. Все места были удобные. Про неудобные, с ограниченной видимостью, как сейчас, после нашумевшей многомиллионной реставрации, никто тогда не мог и подумать. Свыше пятнадцати лет реставрировали Большой с тем результатом, что некоторые места для зрителей устроены за колоннами! Это надо же додуматься! То ли без участия головы делали, то ли этим демонстрировали свое отношение к зрителям. Как же зрителям следить за действиями в балете – угадывать по лицам соседей? Что тогда говорить о свидетельстве Цискаридзе, что потолки в тренировочных залах низкие. Нечего таким длинным в балет идти. Достаешь до пояса Волочковой и ладно. А если танцор до груди ее достает, то это уже переросток! Под Большим театром укрепляли фундамент, причем котлован углубляли так, что докопались до тоннелей метро. Хорошо, что не в сторону Неглинки рыли, иначе – был бы потоп!
Вернемся в то, далекое время. Билеты у нас были на балет «Спартак». До «Театральной» мы ехали на метро.
По дороге я сказал Ибрагиму, что в балете все действие происходит без слов, а свои мысли, чувства, свои поступки артисты исполняют и показывают через движения, в танце.
– Понятно, – был ответ. – Это как великий танцор Махмуд Эсамбаев из чеченского аула Старые Атаги.
В метро Ибрагим засыпал меня вопросами: «А куда землю при рытье метро выгребают? А отвозят ли ее в овраги? Это сколько же машин требуется?». Что смог, я отвечал.
В театре, когда сели, а места у нас были в партере, много оглядывался. Видимо размеры зала его поразили.
Нам повезло – играл первый состав. Тогда только появились и стали блистать Екатерина Максимова и Владимир Васильев.
Началась увертюра. Ибрагим внимательно смотрел на сцену. Занавес медленно пополз в стороны. Началось действо. Терпения у него хватило минут на пятнадцать. Он стал ерзать, несколько раз предложил пойти в буфет. Ему явно не сиделось на месте, наскучило. Было ему неинтересно.
Сзади нас на трех рядах сидела какая-то делегация из Китая. Тогда СССР очень дружил с Китаем. Обменивались делегациями, много студентов училось у нас, много строек вели в Китае – заводы, плотины. С утра до вечера пели «Русский с китайцем братья навек!», «Сталин и Мао слушают нас!», «Москва-Пекин…». Мы, ребята, помню, подхватывали последние слова «мы есть хотим!».
Так вот сидящие сзади китайцы делились впечатлениями между собой, не повышая голоса. Но в зале явно стоял беспрестанный щебет.
Ибрагим же время от времени шептал:
– Чего они шушукаются? Чего они мешают нам смотреть?
А потом он стал призывать их к порядку, сначала делая зверское лицо; потом, когда сидеть и смотреть постановку ему стало невмоготу, периодически показывал китайцам кулак.
– Русский с китайцем – братья навек? – шептал он. – Может их в буфет сводить? – настойчиво спрашивал он.
В антракте он решительно пошел к ним, но я, повиснув на его единственной руке, утащил его к выходу, а затем – домой, что не дало, как я думаю, разгореться международному скандалу. Так мы совсем ненадолго прикоснулись к высокому искусству балета.
Заслуживают внимания некоторые из соседских ребят. Это Бика Рубаев, Казбек Накусов и Цгоевы – Славик, Жорик и Борик.
Дом Накусовых был наискосок от нашего. У Казбека было много сестёр и все они были очень красивые. Я любил к ним заходить, видимо, поэтому. У них было весело и шумно.
Дом Цгоевых был напротив нашего дома, прямо через улицу. Мы со Цгоевыми были в родстве. Бабушка ребят Бади была из нашей фамилии, о чём она каждый раз мне говорила:
– Я ваша, ваша. Я сестра Алихану и Збо.
Збо – это брат Алихана, проживавший недалеко от нашего дома.
Цгоевых я перечислил в порядке возрастания.
Самый младший – Славик. Я Славика ещё не знал, но слышал его почти каждый день. Да и не мудрено: постоянно из их дома доносилось пение. Например, такое: «Тело, погруженное в жидкость, вытесняет…», «Сторона длины гипотенузы равна квадрату длин катетов», «Буря мглою небо кроет, вихри…».
– Иначе он не учит, только – нараспев. Так ему интереснее, – пояснил Борик. – Особенно нудные тексты.
Если мимо дома Цгоевых проходил кто-то из взрослых, то обязательно останавливался, слушал эти напевы и говорил, глядя на небо и подняв палец:
– Славик! Умным растёт, сушай! Большой человек будет! Молодэц, скажи, да? Мужчина, ей богу!
Мне удивило, что он учил уроки летом. И при встрече я спросил его:
– Славик. А как ты учишься?
– Без троек! – ответил он.
Со временем я узнал, что его «без троек» означает учёбу на двойки. И выполняет он уроки с тем, чтобы осенью их пересдать. Из-за уроков, думаю, Славик редко выходил гулять.
Жорик же постоянно был с нами, почти неотступно. Очень весёлый, доброжелательный, общительный парень. Прошли годы, Жорик отслужил в погранвойсках. Стройный, высокий, поджарый – таким я его вижу! Стал очень правильным человеком: нетерпимым к малейшей фальши, неточности, даже в словах; нетерпимым к неправде, любил точные формулировки мыслей, точные определения и суждения… Часто делал замечания и одергивал и меня, и своего старшего брата. После армии он пошёл служить в транспортную милицию, туда, где можно было поддерживать порядок и заметно влиять на него.
Борик – мой ровесник. С юных лет развлечения и смех – это то, к чему он стремился и что окружало его.
Как-то мы с Виктором и Бориком в темноте возвращались домой из гостей. Это было уже в 80-х годах прошлого века. Вдруг Борик куда-то сорвался и побежал, нарочито громко и часто топая. Послышался пронзительный визг. Виктор усмехнулся:
– Скоро сорок лет парню, а он всё кошек гоняет!
Был случай, когда мы, несколько ребят, любовались звездным небом. Говорили об астрономии, телескопах, фотографировании звёзд.
– Дайте мне ведро, плёнку и я сниму для вас, дорогие мои ребята, это живописное звездное небо. Мне ведро заменит фотоаппарат, – убедительно сказал Борик.
До сих пор я не знаю, врал ли импровизатор, или, действительно, он вычитал, что такая возможность использования ведра в качестве камеры существует? Кто-то из знакомых физиков сказал мне, что теоретически возможен такой эффект. Надо лишь плёнку заменить на фотопластину и иметь светонепроницаемые трафареты.
Сады и виноградники соседей иногда по ночам посещались нами. Зачинщиком таких походов был, конечно, Борик.
– В чужих садах всё слаще! – это была его любимая формула. Он сообщал нам где, у кого, что из фруктов или ягод созрело и есть ли там, во дворе, собаки. За виноградом Борик лазил с ножницами, аккуратно срезая грозди; на бахчу – с перочинным ножичком. После таких налётов на бахчу, где каждая ягода заботливым хозяином прикрывалась на ночь рогожей – считалось, что это оберегает арбузы от мучнистой росы, – мы с нашей добычей располагались на берегу реки и пировали.
Для того чтобы у нас были деньги на кино и мороженое, мы, по наущению Борика, набирали несколько ящиков абрикос и отвозили их на тачке на приёмный пункт завода.
– Вот и молодцы, – сказал Аслан. – А то всё в канавы попадает и сгниёт.
Ночная рыбалка – эту затею тоже предложил Борик. Днем на Тереке было много купающихся ребятишек и поэтому одновременно рыбалка и купание входили в некоторое противоречие. Рыбалка проходила так. Вдоль реки вбивались колышки (после рыбалки они вынимались, чтобы купающиеся днём не напоролись на них), к колышкам привязывалась снасть. Снасть – это леска и крючок. Рыба часто жадно хватала голый крючок, принимая его за червя. В течение лунной ночи периодически несколько раз мы делали обходы, проверяя, есть ли добыча.
Пойманную рыбу собирали в предназначенную для этого сумку. Коротали время, лежа вокруг разведенного жаркого костра, изредка попивая хранившийся в грелке заранее припасенный самогон-араку или домашнее пиво-баганы.
Борик Цгоев очень любил всевозможные эффекты.
Ковбойская походка Юла Бриннера или своеобразная поза отдыхающего с приспущенной на глаза шляпой метателя ножа из кинофильма «Великолепная семерка», который в то лето прошёл по стране, – были какое-то время коронными номерами Борика.
Эпатировать и шокировать людей Боря очень любил.
Как-то приехал я в Эльхотово. Зашёл к Цгоевым. Меня ожидали, знали, что приехал. Крикнули Борису. В ответ раздалось:
– Какой еще Валера? Никакого Валеры я не знаю и знать не хочу!
После долгой театральной паузы, неожиданно среди обычной обстановки сельского двора, окруженного чёрной жидкой грязью, появляется видение – Борик в строгом вечернем костюме с иголочки, в ослепительно белой рубашке с галстуком. Лакированные ботиночки дополняли костюм. В то время Борик работал каким-то спортивным деятелем районного масштаба. Он сразу, в начале встречи, показал вырезку из республиканской газеты, где была заметка о нём и фотоснимок героя. Показав вырезку, он разорвал её, демонстрируя полное пренебрежение к славе, к известности и показывая, что это ему не впервой, что это рядовое, надоевшее ему дело.
Один мой родственник, проживавший в селении, по имени Тамерлан, работал в городе. Работа у него была, по его же мнению, малоинтересной. Он был нотариусом. Весь день сидишь в конторе, пишешь набившие оскомину тексты. На все случаи жизни у нотариусов заготовлены типовые договора, свидетельства, завещания… Творчеством тут и не пахло. А человеком Тамерлан был творческим: со школьных лет он прекрасно рисовал, пел, играл на нескольких музыкальных инструментах. Живописные пейзажи его висели в домах его родных и соседей. Чтобы была какая-то отдушина, чтобы как-то скрасить скучную жизнь чиновника, он играл в самодеятельном театре.
Время от времени спектакли самодеятельного театра показывали по местному телевидению. Актеров театра знало большинство населения Республики. Если в театр люди ходили неохотно, то телевизор все смотрели с интересом.
Частенько в селении можно было видеть такую картину: у выставленного в окно телеэкрана размещалась огромная аудитория зрителей.
Так случилось, что в двух самодеятельных спектаклях, показанных по телевидению, Тамерлан играл отрицательные роли. Не помню, что именно он совершал по ходу пьес, но это были образы негодяев и отщепенцев.
Время от времени на праздничные торжества по различным поводам в селении устраиваются большие застолья. Сбиваются и ставятся вдоль улицы столы и скамейки. Режется скот. Готовятся блюда. Гонится арака – самогон из кукурузы и варится баганы –домашнее пиво. Все это хозяйки соседних домов несут к столу. Съезжается и собирается масса народу. Все идет по раз и навсегда заведенному порядку: говорятся тосты; виночерпии наполняют бокалы и роги; тамада следит за порядком…
Как и большинство жителей Осетии, Тамерлан постоянно посещал такие сборы. И вот он стал замечать, что отношение людей к нему стало постепенно меняться. Сначала его сторонились, потом люди стали смотреть настороженно, а потом и вовсе – враждебно.
Как то на одном из празднований, когда, как и полагается, старшие сидели в одном углу сада, а молодежь – в другом, в перерыве к нему время от времени подходило двое-трое парней, явно надираясь. Спустя какое-то время его откровенно стали вызывать на драку.
– Вот в таких далеко не приятельских отношениях приходится жить, – как-то сказал Тамерлан, – надо срочно пересматривать мой репертуар!
Еще одна яркая фигура – это ровесник Аслана и его побратим – Мурик Бицоев. У него всё: и лицо, и фигура – загляденье. Лицо красивое и мужественное. Громогласный низкий голос, бархатистый, иначе не определишь, бас. У него были необъятная грудная клетка, огромные плечи, тонкая талия. Так и видишь его одетым в черкеску с газырями, танцующим симд или лезгинку…
На празднествах, большим любителем которых он был, он никогда не пьянел. Если старшие ребята после общего застолья продолжали веселиться, то Мурик один досиживал до рассвета.
Один раз я видел, как Мурик применил свою силу. Брат его был водителем автобуса. И вот во дворе их дома, где разбирался ремонтируемый автобус, Мурик один, без всяких приспособлений, на руках вынул двигатель и осторожно, сойдя с подставки на землю, опустил мотор на специально расстеленную клеёнку.
Девицы всегда липли к Мурику. Часто его видели на берегу танцующим под патефон с двумя-тремя девицами, приехавшими из города.
Однажды с Асланом мы встретили Мурика Бицоева на берегу. Тот был в окружении девиц. Много купались. Много смеялись. Пили шампанское. Танцевали под патефон.
Ребята, чьи дома были ближе к Тереку, говорили, что всю ночь с пляжа слышался патефон, раздавались мелодии: «Мадагаскар», «Эльбрус – красавец», «Караван», «Красная розочка»…
Мурик как-то окружающим его девушкам рассказывал, выдавая себя за художника, что любит писать пейзажи. Вот например, такую картину… И он начинал описывать всё то, что видели мы, что окружало нас: долину Терека, распадавшегоcя на множество ручьев и речушек; казачью станицу Змейскую, видневшуюся за рекой; лесистые холмы Эльхотовских ворот; двуглавый Казбек, чья седая вершина видна на юге… Всё, о чём он говорил, Мурик показывал рукой. При этом вид у него был вдохновлённый…
– Сейчас я работаю над большим полотном «Небоскрёбы Осетии». Главное в картине – не Казбек, не Эльбрус, а наша снежная вершина – Джимара-хох в окружении скопления гор. Часто для этого езжу на пленэр. Час до города, час или полтора до аула. Это – чисто машинное время; с ожиданиями – три часа на дорогу. Но чаще я уезжаю туда на неделю. Живу у родственников. Тогда могу высоко в горах караулить рассвет или закат, чтобы ждать эффектное освещение вершин. – В таком духе Мурик мог еще долго заливать.
– Вы были в горах? – Мурик интересовался у девушек. – Там, где дух перехватывает от величия снежных колоссов? Где восторг лишает тебя дара речи? Где не находишь точных слов при виде безграничной панорамы? Где прикасаешься к бесконечности? Где дышится так, как нигде больше? Где можно пить хрустальную родниковую воду? Где, чем выше, тем слаще мёд, приносимый пчёлами? «Большой художник», – Мурик заканчивал, – такие отзывы посетителей обо мне я читал на выставке в Академии художеств.
Ближе к сентябрю внезапно стало не то, что называется «холодно», но свежо. Небо над пышными садами селения наполнилось встревоженными птицами. Они сбивались в стаи, учили летать молодняк, отрабатывали строевые полёты – готовились к полёту на юг. Пора и мне было думать об обратном железнодорожном билете. Наступало время, когда надо было ехать туда, где меня ждал последний школьный класс.
Возвращался в Москву, не забыв множество поездок, встреч, бесед, испытав внимание и уважение к себе как к личности – чувства, которые раньше мне были незнакомы.
И вот ещё короткое послесловие, прошу расценивать как некий отклик, как эхо, как привет с берегов Терека, как отголосок земли Иристон, завершающий наше повествование… Ведь так трудно хоть наяву, хоть мысленно расставаться с этой землёй и с этими людьми.
Девочка с малых лет жила в рудничном посёлке, прятавшемся в этом глубоком ущелье. Папа девочки работал электриком на шахте, мама работала там же вахтёром. Она отмечала приход и уход рабочих, поднимала и опускала горнорабочих в шахтной клети. А раньше мама работала поваром в столовой рудника.
Дом их стоял на окраине посёлка, в таком узком месте ущелья, что солнце в течение дня заглядывало к ним всего лишь на час. Не больше. Неудачное место, что и говорить.
Часто папа мечтал:
– Вот заработаем, накопим денег и переберёмся жить на равнину. Будем жить там, где много солнца!
А пока приходилось жить здесь, где жили, в горах.
Тишина… Тишина, жирная как масло, обволакивала посёлок. Даже подземные работы не были слышны здесь. Вагонетка с рудой выбегала на поверхность далеко-далеко, в конце их извилистого ущелья. Поэтому её тоже не было слышно. Только дребезжащий стёклами автобус два раза в неделю разрывал тишину, наполняя улочки посёлка шумом мотора.
Так как родители девочки всё время пропадали на работе, то девочка была предоставлена сама себе.
Она могла покидать дом и ходить по посёлку. Во время таких прогулок она посещала школу, в которой училось три ученика. Школьники учились в разных классах – в первом, третьем и пятом, но сидели они в одной классной комнате. И учитель у них был один. Девочке разрешалось заходить в класс при условии, что она будет сидеть тихо и слушать учителя.
Девочка не чувствовала себя одинокой, потому что у неё было много игрушек: две любимые куклы, кубик Рубика, две открытки – города Москвы и города Владикавказа, много красивых разноцветных камушков, отвертка и коробка цветных карандашей.
Девочке было, чем занять себя.
Она любили строить пирамиды из сланца. Можно было укладывать плиты камней одну на другую, одну на другую. И получались порой высоченные башни.
Много было забот у девочки. Она старалась выращивать растения. Из разных семечек: лимонных, яблочных и апельсиновых. Но пока вырастить растения у неё не получалось. Ни разу не удалось. И не мудрено, ведь даже у больших деревьев, росших рядом с домом, листва была ржавой, из-за нехватки света.
А недавно у девочки появился красный воздушный шарик. Только два дня назад в посёлок приезжала бригада цирковых артистов, которые выступали в поселковой столовой, и клоун подарил ей этот прекрасный шар.
Очень красивый шар. Шар – загляденье.
Все эти дни девочка не выпускала шар из рук. На ночь шарик привязывался к кроватке. А днём с ним можно было гулять и разговаривать. Делиться мыслями. Делиться мечтами. «Вот я вырасту, – говорила девочка, обращаясь к шару, – школу окончу на отлично. Потом у меня будет работа и будет семья. Я захочу – и буду водить автобус. А может быть, стану циркачкой. К тому времени я переберусь на равнину. Дом у меня будет на берегу реки Терек. Вода там, на равнине, тёплая-претёплая. Можно будет много купаться. Рядом с домом – цветущий сад. В саду много фруктовых деревьев и много-много цветов. Очень много! Шарик! Хочешь увидеть мой будущий дом? А? Хочешь? Ты действительно так сильно хочешь?».
И вот девочка решила, что она отпустит воздушный шарик, он поднимется высоко-высоко. А затем полетит и увидит много цветущих равнин, пышных садов и пастбищ. Увидит и её будущий дом. И на шарик снизу будут глядеть люди и улыбаться.
И она подкинула вверх своё сокровище.
Лети, шарик, лети!
Девочка неотрывно смотрела на шарик и думала, что скоро он много чего увидит.
А шарик тем временем поднимался всё выше и выше. Вот он миновал часть пути, когда он находился в тени, и был смутно виден на фоне скал, затем вырвался на свет, и в солнечных лучах он зажёгся и стал гореть ярко-ярко, как факел. И хотя шарик становился всё меньше и меньше, но виден он был долго-долго…