Вячеслав ЛЮТЫЙ. НАД РОДНИКОМ СТАРИННЫЙ ГОЛУБЕЦ. Стихотворения Геннадия Рязанцева-Седогина и творческая сверхзадача

 

Вячеслав ЛЮТЫЙ

НАД РОДНИКОМ СТАРИННЫЙ ГОЛУБЕЦ

Стихотворения Геннадия Рязанцева-Седогина и творческая сверхзадача

 

Поэзия нового века и излёта ушедшего тысячелетия ознаменована мировоззренческим поворотом автора от внешнего мира – к внутреннему. Можно сказать, что творческий окоём стихотворца пополнился ещё одним сегментом реальности, которая обрела дополнительный объём и новые измерения – однако на деле картина литературы, повествующей о мире обширном, почти безграничном, стала выглядеть достаточно бледно. Прежде было принято говорить о сверхзадаче, таящейся в глубине сознания писателя. Теперь же рассуждения об очередном произведении, будь то проза или поэзия, практически никогда не обходятся без упоминания о фигуре автора, которая едва ли не более художественно весома, нежели всё, что он поместил в сюжет и вывел в качестве привлекательных сторон своего опуса в издательском синопсисе. Отодвигая в сторону детали этого парящего над сюжетом «демиурга», назовём главное: самовыражение литератора и свобода его личности, уставшей от невнимания публики. По преимуществу, буржуазной публики, озабоченной в обыденной жизни только её прагматической стороной и желающей на досуге занимательности во всём. Или же – подтверждения того, что в экзистенциальных глубинах даже и беспочвенного существа присутствует некий важный смысл и многообразие эмоций.

И вот такой автор – «демиург» своего личного мирка – постепенно оказался в центре «новой» литературы и издательской практики. А то главное, что наполняло культуру в прежние десятилетия и эпохи, стало пониматься буржуазным бомондом как отжившее свой век морализаторство и диалог с вымышленными инстанциями и персонажами: с богом, поименованным с малой буквы, или с великими именами, носители которых вполне могли «обжигать горшки» и были, кажется, ничуть не более значительными, нежели нынешние мастера слова и жеста, что по-домашнему расположились в границах медийной картинки. Такой в метафизическом плане «низовой» фон сопровождает творения русских поэтов и прозаиков в течение всех лет существования «новой России».

По существу, настоящий читатель вынужден выбирать между литературой почвенной и литературой «мертвенной», поскольку с вечной жизнью эта вторая никак не связана и сопряжена с понятиями и предметами сугубо земными, вещественными. Литература почвы пытается проникнуть в тайну возникновения родовой памяти и природы, в народную традицию и сложнейшую проблему её соприкосновения с цивилизацией. Здесь художник озабочен уже упомянутой сверхзадачей, а всё, что позволяет ему двигаться к назначенной цели, имеет служебный, инструментальный характер. Стилистика, выбор места и времени, лица и повадка героев, смысл происходящего и размышления о будущем, наконец, место, где стоит певец русской доли и всматривается в окружающее пространство, окрашенное добром и злом и хранящее неувядающие черты красоты, однажды подаренной человеку Создателем... Всё это – только краски для литературного творения, а сам писатель на страницах произведения отодвинут в сторону и участвует в происходящем лишь по необходимости.

Наверное, так нужно воспринимать стихотворения священника Геннадия Рязанцева-Седогина, тем более что он сам в своей концептуальной статье о поэзии упоминает о примерах поразительных откровений «почти безличного, непосредственного творчества». Вместе с тем лирический дар никогда не отражает ту или иную доктрину буквально, но всегда осваивает её изнутри и расширяет порой совершенно непредсказуемо.

Книга «Вселенная как колокол...» о. Геннадия подтверждает эту мысль не один раз и являет собой обширное поле для художественного созерцания и переживания взыскательного русского читателя. Стоит специально упомянуть о том, что поздние стихи автора, живущего в пространстве противоречий и противоборств современности, вбирают в себя конкретные черты текущего времени. Однако главное высказывание Геннадия Рязанцева-Седогина сосредоточено в бытийном мире и обращено к скрытой сути всего, что происходит с русским человеком в наши дни. Тогда как стихотворения с явными приметами социальной жизни оказываются слепком психологического и эмоционального состояния поэта, который остаётся житейским соседом каждого своего читателя и проходит через сходные душевные терзания. Такое непреодолимое земное равенство с любым иным человеком делает художника свидетелем проживаемого времени. У этих строк – своё назначение и творческий вес. Но художественный взгляд в самое существо реальности, когда преодолевается случайность деталей и лиц, можно счесть наиболее значимой частью поэзии о. Геннадия. О ней и пойдёт речь.

В одном из лучших стихотворений поэта – «Старуха» – удивительным образом сливаются в единую картину зримые предметы и метафизические картины – так, что конечное изображение вбирает в себя и надежду, и скорбь, и чувство беды, и радость свободного духа:

Жизнь у старухи тяжела,

Забыта и людьми, и Богом.

Клонится старая ветла,

Распались камни под порогом.

 

И набок съехало крыльцо.

Согнулась, сгорбилась старуха,

В морщинах серое лицо,

Давно глуха на оба уха.

 

Сидит и смотрит на поля,

Где рожь волнами колосится,

Ей чудится: поёт Земля,

Как в клетке радужная птица.

 

Ей видится цветущий сад,

Согретый солнцем на закате,

И неба гаснущего взгляд,

И сумрак в одинокой хате.

Одним живописным касанием здесь показана вещественная жизнь – и присутствие надмирных звуков, Свет Небесный и сумрак земной. Все тяжкие прошлые дни притягиваются небесным оком – пусть как будто гаснущим, но светящимся, в отличие от вязкого полусвета скудного человеческого пространства. Мягкая отсылка к Небесному мироустройству обозначает едва уловимые рациональным умом душевные качества героини сюжета: христианское терпение, способность наивно воспринимать красоту и открытый ко всему Вышнему внутренний слух, мистически непреходящий, которому горестная физическая глухота не помеха. Универсальность изображения и драматизм одинокой судьбы даны автором в удивительной соразмерности и взаимном слиянии.

Талант созерцания – чрезвычайно важная грань лирического дарования. Стихи Геннадия Рязанцева-Седогина содержат в себе это свойство как никакое другое. Заметим, что здесь важна не панорама, а медленное движение взгляда художника, когда он, внимательно ухватив одно, неторопливо переходит к другому, не нарушая их внутренней связи, но незаметно подчеркивая ее. И ещё – простота предмета или события, берущая начало в библейской отчётливости и осязательной единственности вещей, слов и линий («Я этой простотой живу»):

И зову сладкому подвластный,

Я прославлял тоску небес,

Бег облаков и день ненастный,

И речку, и шумящий лес.

Звучный и насыщенный красками слог исподволь направляет читателя к великим смыслам и картинам, в которых есть равновесие и знаки тайны. Поэт чувствует себя наследником классической русской лиры и не стесняется своего кажущегося несоответствия букве лихорадочного времени. Обращаясь вслед за Ходасевичем к евангельскому образу зерна, он говорит не о самой мифологеме – чувство, переживание, память выходят у о. Геннадия на первый план, тогда как собственно рассуждение как будто спрятано. Исполнение мысли, её реализация приводят к тому, что всё библейское осязательно уступает место человеческому.

…Земля вздохнувшая покорна.

 

Кормилица и ласковая мать.

Тебе не занимать терпения и воли,

Ты не устала со смиреньем принимать

Людей, не помня ни обид, ни боли.

 

Падёт зерно в твою святую плоть,

Его пробудит дождь, взлелеют ветры.

Путём зерна, считая километры,

Пойду и я, благослови Господь.

Русская память насыщает родную землю везде, и этот лейтмотив для поэта очень важен. Следы прошлых десятилетий и веков становятся частью природных сюжетов и придают им вневременной оттенок.

Среди густой травы ведёт тропа,

На камне жёлтом – кружка и корец,

Но сохранила русская судьба

Над родником старинный голубец.

…………………………………

Степная тишь. А за буграми

Закаты ярче и длинней.

И гаснущими вечерами

Сад полон медленных теней.

 

Всё меркнет, замолкают птицы.

Поник прозрачный воздух дня.

И тонкий запах медуницы,

Как в детстве, вновь томит меня.

 

А вечером шмели и осы

Оставят яркие цветки.

Стоит июль. Идут покосы.

Луга пустеют у реки.

У Рязанцева-Седогина в стихах предметный антураж, кажется, совсем не современный, явные приметы «цивилизации» отсутствуют в большинстве его вещей. Но переживание поэта узнаётся читателем мгновенно и потом уже воспринимается как собственное. Такая интонационная «метка» есть практически во всех его стихотворениях. Причём они совсем не кажутся старомодными, архаичными. Выстроенные по бытийным лекалам, стихи о. Геннадия перекликаются с лирикой поэтов первой русской эмиграции. У них не было необходимости прописывать в строке вещественные детали текущего дня: было важно зафиксировать чувствование, понять, в какой точке бытийного пространства находится потаённый, подлинный человек пишущего автора.

На этом фоне особенно отчётливы сюжеты биографического свойства, занимающие в корпусе стихотворений Рязанцева-Седогина значительное место. Всякий предмет в таком контексте становится частью всего существа автора, почти оживает и излучает заметное тепло. Он однозначно не случаен и не мимолётен, с ним связано всё самое дорогое и родное. В этом наглядное отличие основательных и подлинных деталей прожитой жизни – единственной в каждой своей мелочи – от легковесной социальной шелухи. Стилистика поэтической речи, сдержанное чувство и видимая тяга к происходящему в пространстве памяти делают биографическое основание лирического рассказа у Рязанцева-Седогина не столь уж наглядным. Оно неуловимо перетекает в пределы всеобщего, когда читатель вспоминает своё, ставит его рядом с событиями стихотворения – и любит только что узнанное и когда-то прожитое – вместе, уже как собственную светлую часть души.

Как счастлив я, когда приснится

Мне нежность строгого отца.

Июльский день. Овраг. Криница.

И гул пчелиный без конца.

 

Отец ко мне коня подводит

И, силою крылатых рук,

Меня возносит, и поводья

Даёт. И мы идём на круг.

 

Так сладко пахнет свежим сеном!

И жарки конские бока.

Я чувствую своим коленом

Верблюжий волос армяка.

В стихотворении «Сон» автор совмещает приподнятость интонации с земной материальностью («отец … силою крылатых рук, меня возносит»; «жарки конские бока»; «верблюжий волос армяка»). Вдохновенный взгляд на окружающий мир, плотность реальных предметов, движение памяти... По существу, перед читателем целостная картина, проникнутая гармонией чувств и радостью жизни. Это совсем не декоративная мизансцена, а дешифрованная с завидной точностью страница из тайников авторской памяти. Целостность и гармония мира, детской души и родового места здесь удивительна!

В образе терпеливых и кротких домашних животных возникает отсвет первых времён – до грехопадения, когда были ещё естественны доверчивость, послушание, доброта.

Вставал над дверью иней белый –

То мой отец студил избу...

Входила поступью несмелой,

Показывая худобу,

Кобыла наша,
                            пригибаясь.

Светились тёмные глаза,

На морде струйкою, качаясь,

Текла согретая слеза.

Зима стояла у порога,

А лошадь фыркала в избе.

Впервые я увидел Бога

В той лошадиной худобе.

Параллельная евангельская тематическая линия у Рязанцева-Седогина связана с наблюдением постепенного падения человеческого мира в пучину тьмы, в бездну ада. Подобных сюжетов у него довольно много, они являют собой воплощение христианских пророчеств и художественный оттиск личной печали приходского священника, который ежедневно сталкивается с равнодушием и злом, что воцарились ныне на Русской земле. Апокалипсические видения и знаки встают перед внутренним взором автора. Изощрённая сложность современной цивилизации противостоит детской простоте, которую призывал ценить Спаситель.

Толпятся в праздности народы,

Снуют в бесстыдной наготе.

И затаились в пустоте

Всепоглощающие воды.

……………………………………..

Но лишь тогда ты благостен, поэт,

Когда ты чуешь, что за тёмной гранью

Незрим бессмертный образ мирозданья,

Что нет страданья в нём, и времени в нём нет.

У поэта Надмирное не исправляет земное, но только напоминает ему о себе:

Не исчезая за незримой далью,

Плывут, плывут по небу облака. 

В тяжкие и сумрачные минуты мир постоянно взвешивается на Вышних Весах. Понимая, что всё здешнее содержит изъяны и не способно продлить свой короткий век, художник, тем не менее, скорбит о земном и жалеет земное. Даже засыхающий камыш в степи им очеловечивается и принимает свою долю нежности.

Пронзительна степная тишь.

Но ночью запоют цикады.

И этот высохший камыш

Озябнет от ночной прохлады.

Для поэта, наверное, во всяком его сюжете исключительную роль играет выбор – как волевое решение, как интуитивный толчок, как просветление, как тот или иной художественный ход. У о. Геннадия проблема человеческого и творческого выбора проецируется на евангельское толкование здесь и сейчас происходящего. Всякий пустяк имеет значение, кажется, случайный шаг на самом деле потаённо мотивирован и предопределён предшествующими событиями. В подобных обстоятельствах наитие и осознанное движение становятся основанием для всех последующих событий и психологических состояний. Но видимое знание о том, к чему приведёт в дальнейшем цепочка шагов и сколь важен смысл каждого решения, которое может представляться иной раз привычной мелочью, – это знание ускользает от погружённого в обыденность человека, пусть и православного. Прозрение и чувство внутренней правды должно вести его по земным дорогам, но такой проводник, к сожалению, даётся свыше не каждому.

В стихотворении «Обитель» одинокий путник направляется к монастырю, преодолевая тяжкий зной. Почти незаметное в развитии сюжета упоминание о том, что он «шёл один из всей деревни», оказывается, по существу, едва ли не самым важным обстоятельством этой истории. Перед нами – почти последний праведник, приближающийся к монастырским воротам. Бесконечная жаркая степь вокруг безлюдна. Но, перекрестившись, коленопреклоненный странник вдруг увидел «толпы прежних поколений... окрест».

Были праздничны подводы

Из соседних деревень,

Были ясны неба своды,

Праздником светился день.

 

Он закрыл глаза рукою –

И видение прошло,

Словно быстрою рекою

По теченью унесло…

Здесь нет упоминания о том, насколько был набожен паломник, что «...поступью спокойной / Шёл к обители одной». Можно только догадываться, что в дорогу он пустился, ведо́мый какой-то мыслью или надеждой, пониманием долга или благодарностью. Но, так или иначе, однажды он принял решение, и оно оказалось мистически очень значимым: в реальности никого из людей не нашлось у входа в обитель, похожую на предместье Рая. В храме, среди мерцания свечей и святых образов на тёмных иконах, вдруг стало понятно, что в это мгновение невозможно сказать: утро сейчас, полдень или вечер, а на языке апокалипсиса – закончена ли земная история человеческого мира, отпавшего от Христа. Ибо вот она – возможно, единственная душа, кладущая на чело и грудь широкий Крест – и тем самым соединяющая себя с Небесами и не позволяющая Земле кануть в мрачную бездну ада.

Этот сюжет выписан Геннадием Рязанцевым-Седогиным удивительно простыми художественными средствами. Отсутствие формальных приёмов версификации позволяет рисовать картину последовательно и рельефно, сближая живопись и поэзию, что на деле – довольно трудно. Потому что требует от автора умения видеть происходящее в деталях, но не тонуть в них. Понимать на уровне творческой догадки, что именно предстало перед твоим одухотворённым взором. И с невероятной чуткостью сводить воедино язык лирического повествования – и сверхзадачу.

Когда отождествишься с тайной снов,

Когда проснёшься, окрылённый смыслом,

Тогда сквозь груды легковесных слов

Коснёшься Логоса и, словно коромыслом,

Ты взвесишь времени и вечности поток,

И, если тяжесть не раздавит плечи,

Держи тобой построенный мосток,

Где смыслы обретают форму речи.