Михаил ПОПОВ. ПРОЗРАЧНАЯ ГЛУБИНА ИГОРЯ ШКЛЯРЕВСКОГО. Марина Маслова о творчестве и личности поэта

 

Михаил ПОПОВ

ПРОЗРАЧНАЯ ГЛУБИНА ИГОРЯ ШКЛЯРЕВСКОГО

Марина Маслова о творчестве и личности поэта

 

Стопка книг, увенчанных именем одного автора – Марины Масловой. Книги о её земляках – курских писателях-современниках: Евгении Носове, Михаиле Еськове, Борисе Агееве… Собрания о поэтах XIX века: Аполлоне Григорьеве и Афанасии Фете. Издания статей и очерков о русских классиках: Фёдоре Достоевском, Николае Лескове, Марине Цветаевой, Николае Гумилёве… А вот совсем свежая – «Солнечный ветер» – книга о творчестве и личности поэта Игоря Шкляревского.

Книг много – просто глаза разбегаются. Берусь то за одну, то за другую; перелистываю, заглядываю в оглавление; прочитав отдельную статью или очерк, тянусь за третьей. Но обзор чаще всего начинаю с тонких видовых книжек, где множество цветных фотографий. Тут Марина представляет Господни творения – пейзажи родной курской земли. И глаз, и сердце радуются при виде этих дорогих для русского человека картин. В одной книжке их сопровождают авторские четверостишия, а в другой, где царство братьев наших меньших, – занятные, озорные и простодушные подписи. Сороки, аисты, змеи, лошади… С ними, с этой пернатой, рогатой, чешуйчатой труппой, Марина разыгрывает маленькие спектакли. Вот гусь, вставший в профиль: «Вам попозировать? Извольте!». Не орёл, конечно. Но… тот ещё гусь. Тут кот, не иначе чеширский, потому что изъясняется по-аглицки: «This is my territory!». Правда, метит эту самую территорию совсем не по-джентльменски. Тут утица со смешным панковским прикидом-хаером. Клуша клушой, но гонора, как у иной поп-звездышки. Весенний лес – что тебе сцена хоровой капеллы. Только не для дроворуба-дятла: «Некогда песни слушать, делом надо заниматься…». Мышка-норушка доверчиво открылась на щедрую кормёжку: «Я кукурузу люблю». Стайка пичуг, сидя на вершинке беседки, распевает: «А мы монтажники-высотники...», точно это они вершили крышу.

Вот, думаю, порадовался бы этому пёстрому видеоряду Игорь Шкляревский. И кругу этому ближнему, и подписям. Так, кажется, и слышишь его открытый искренний смех, как отмечает в «Солнечном ветре» Марина Маслова. Ведь для него, уже немолодого человека, этот пернатый, чешуйчатый, мохнатый мир очень близок. Больше того, видится, что этот мир ему, поэту, подчас роднее человеческого. Жаль только, что увидеть это изобилие красок и форм он не сможет – совсем сдало зрение…

Впрочем, почему?! Бабочка же ему открылась. Это вольное дитя эфира, порхнувшее однажды на руку Марины, по эфиру же, через мобильную связь достигло Москвы и вызвало не просто улыбку, а радостное ликование, столь живописно запечатлела Марина блуждания небесной гостьи по своей ладони.

В словесном вернисаже Марины много живности: лягушка, лещ, африканская муха, сойки… А тут вдруг бабочка. Залетела в растворённую кабину японского вездехода, остановившегося среди курского траволесья, и села на руку путеводительницы. Ощупалась-огляделась, поводя своими глазищами на крыльцах, перетекла в подставленную пойму ладони, принялась трепетно обследовать, сканировать знаки судьбы – линии жизни и смерти, протоки и дельты житейских рек. От неосторожного движения руки вспорхнула, улетела, казалось, навсегда. А потом вдруг опять явилась, нашла местечко и села на цветок ладони, расправив устремлённые в небо свои удивлённо-дивные глазастые крылья.

Может, эта бабочка, как золотой ключик, и отворила давно затворенное от сторонних глаз и ушей сердце поэта. Ключик марки «бабочка поэтиного сердца». И поэт, давно ушедший в добровольную ссылку, в вынужденное затворничество, в духовно-телесный скит, сократив до предела общение с людьми, тут поддался обаянию голоса, пославшего вперёд себя эту диковинную бабочку. А и впрямь. Он пять раз увиливал от интервью с первостатейным литературным критиком. А тут вдруг повёлся. Дистанция давала свободу поведения: хочу – включусь, хочу – отключусь, дескать, батарейка села... Условие поставил одно – никаких диктофонных записей. Связь была ясная. А голос не раздражал. Голос был робко-почтительный, простодушно-доверчивый, ласковый. Голос-ручеёк, который доносится из травы и песчаника, поблескивая песчинками-золотинками, и, казалось, воочию возвращая утраченное зрение.

С чего всё началось? Случился у нашей Марины затяжной кризис. Житейский, бытийный, духовный. Всё валилось из рук. Душа была не на месте. Всё существо её шло в разнос. Вот в такую пору она и сняла с полки первую попавшуюся книгу. Это оказался том Игоря Шкляревского «Избранное». Давным-давно ей, студентке, эту книгу подарил один преподаватель. С тех пор минуло много лет, она сама стала преподавателем. Но книгу в руки не брала. А тут раскрыла и… словно к роднику, к чаше с живой водой прильнула. Сначала взахлёб, упиваясь, стремясь утолить нестерпимую жажду, потом медленнее-медленнее, чувствуя, как с каждой строфой уходит «лютое уныние» и докучная хмарь…

Благодарная поэту за духовное исцеление, Марина принялась осмысливать эту чудодейственную поэзию. Явился большой очерк творчества. Следом – не менее крупная работа, посвящённая переложению «Песни о зубре» средневекового полесского поэта Николая Гусовского. И вот когда Марина наполнилась духом и смыслом этой поэзии, её артезианской глубиной и небесной высью, ей захотелось поговорить с поэтом, услышать его речь, благодарно открыться ему, смиренно выслушать. Кто мог предполагать, что эта беседа, затеянная с помощью мобильной связи по весне, продлится целое лето!

Этот диалог в переложении Марины даётся в начале книги, хотя по хронологии – работа заключительная. И это правильно. Вначале поэт предстаёт нашему взору исподволь. Мы открываем его личность, характер, его манеру общения, осмысливаем его привычки, пристрастия, радуемся его жизненной неукротимости, одновременно входя в реку его поэзии, а также постигая и образ автора. А вторая часть книги углубляет наши представления об этом большом, ни на кого не похожем русском поэте. Непонятно только, почему вторая часть дана как приложение. Все составные, на мой взгляд, – единое целое. Это как, не побоюсь сравнения, иконный складень.

Представляю, что в этом месте автор книги слегка поморщится. И вот почему. Всю дорогу – и в очерке «Солнечный ветер», и в очерке «Одинокий до звёзд» – Марина Маслова сокрушается, что поэт не крещён. Её смущают (так и вижу, как она крестится при этом) иные его «богохульные» строфы. Она не то чтобы попрекает (Боже упаси – дистанцию сознаёт), а пытается донести до него свои христианские чувства. А поэт уходит от этой «темы», как когда-то ускользал от интервью с известным литературным критиком. Марина сознаёт тщетность своих попыток и сама в этом признаётся, но нет-нет да и возвращается к своим намерениям.

Да, поэт не воцерковлён. Но ведь иные его стихи, по сути, молитвы. Одна прихожанка поведала, что эти строфы переписывают сёстры православной обители. А уловлен поэт Святым Духом давно – с детства или с юности. Подтверждением тому – первое стихотворение, которое в свои поры так благодатно поразило Марину и которое она приводит первым:

Я любил эту голую стену.

Тополя шелестели в окне,

И прохладный серебряный невод

Трепетал на вечерней стене.

Свет небесный её серебрил.

Я с разбитым лицом приходил,

И печальные тени ветвей

Прикасались нежнее, чем руки.

И шумели над жизнью моей,

Над позором, и болью, и мукой.

Разве не Дух Святой – ипостась рыбарей-апостолов – развесил здесь серебряный невод? И разве не Дух Святой – триединая суть христианства – явил ему Божественный глагол, сделав поэтом? И разве не промыслом Божьим явилось Марине это спасительное стихотворение, которое привело её к написанию этой книги?

Фамилия Шкляревского происходит от профессии стекольщика, стеклодува. Стекло чистой воды – говорят о качестве стекольного изделия, оконного стекла, стакана, бокала. И это символично.

И поэзию Шкляревского, и книгу «Солнечный ветер» о нём, как сосуды, наполняет образ воды. Вода в разных ипостасях (вода как человеческая основа, источник жизни, вода крестильной иордани, вода как среда обитания рыб, кстати, символа христианства…). У Шкляревского книга «Глаза воды», в книгах Марины Масловой множество малых рек Курщины: Сейм, Псёл, Рогозна… Вода – источник омовения, очищения. И тут я, пожалуй, соглашусь с Зоей Межировой, с которой полемизирует Марина Маслова, но не во всём, а только в том, что касается воды. И разовью: именно вода, живая вода, Божественная суть её утолила печали поэта и, преобразуя дух его, помогла очистить от вековых наслоений первородное русское слово.

Потом оказалось, что в третьей части книги Марина сама говорит о воде как об источнике преображения, и, стало быть, тут мы, по сути, одинаково смотрим на образ воды в поэзии Игоря Шкляревского. Вода как чистота, ясность, первородная суть слова.

А чистота слова поэта смывает все его «кощунства». Сама Марина сознаёт, что «богохульства» Шкляревского не от того, что он не любит Бога, а от того, что, создав человека, Бог не окоротил его. Чем дальше, тем больше миром правит человек-потребитель, человек-истребитель, человек-убийца. Выступая от имени матери-природы, поэт столь горячо ратует за «братьев наших меньших», что переходит известную черту, обращаясь с укором к Богу. Кстати, не отсюда ли повторяющийся образ родного младшего брата, так назван даже целый сборник, чего не найдёшь ни у одного русского поэта.

Тут, мне думается, всё понятно и объяснимо. Выросший в скудости, но в первозданной, Богом обласканной природе, сам сын природы-матери, он всем своим существом чувствует её боль, её ожоги и раны и потому, вскидывая голову к небу, срывается на крик. У меня другое вызывает сокрушение – одна неодолимая страсть, которая однажды поразила поэта.

Эту тему Марина, как человек православный, по сути, обошла, внутренне к ней равнодушная. Выслушала горячечные речи, которые давним эхом всколыхнули самого рассказчика, но не её, отметила два-три факта. И всё. А меня, не ведавшего доселе об этой стороне судьбы поэта, хотя читаю его больше полувека, она зацепила. И вдруг как-то иначе открылось название его первого московского сборника – «Фортуна» (1968). Вот он – с концентрическим кружением названия на обложке – то ли картушка компаса, то ли… рулетка. И вспомнилось его стихотворение об Артюре Рембо, который «пустился в дальний путь, чтоб золотом набить свои карманы». И дружба с известным поэтом, который ещё в советские поры слыл азартным игроком…

Образ Артюра Рембо, однажды явившись, глубоко не поразил поэта – стихотворение проходное, хотя таковых у Шкляревского, кажется, нет. Здесь перечень общеизвестного, по крайней мере, известного студенту филфака. А меж тем, думается, что этот образ ему явился как предупреждающий знак. Не меньше.

Артюр Рембо, получивший дар Божий, в семнадцать лет признанный королём французских поэтов, к девятнадцати годам написал сто гениальных стихотворений, а затем взял да и круто повернул свою судьбу. Что он сделал, этот еnfant terrible, несносный ребёнок, шалопай, как его называла парижская богема? Он плюнул на поэзию и, охмурённый бесом, подался в Африку искать копи царя Соломона.

Меня эта история в своё время настолько поразила, что я написал повесть, схлестнув две судьбы – Рембо и Чехова. Чехов возвращается южным морским путём с Сахалина в Россию. Очередная стоянка парохода в Адене. И именно здесь на причале оказывается Артюр Рембо, тогда, в ноябре 1890 года, хмельной, сытый и самодовольный коммивояжёр. Проходит полгода. Вторая встреча русского писателя и бывшего французского поэта произойдёт в Милане. А до этого, в марте 1891 года, 37-летний Рембо, поражённый неведомой болезнью, будет выбираться из глубины Африканского континента, чтобы плыть в Европу. Его понесут на носилках, меняясь поочерёдно, шестнадцать амхарских воинов. Обратный путь – одно сплошное мучение. Мрак африканской ночи, мрак чувств и мыслей. Стоны и вопли, обращённые к небу.

Эти сцены я писал с двояким чувством. Я и жалел Артюра, отдавая дань его божественному гению, и одновременно – прости Господи! – почти злорадствовал. А ты как хотел?! Тебя Всевышний наделил ни с чем не сравнимым сокровищем – даром поэта, а ты променял его на блеск и мишуру злата! И чтобы подчеркнуть истинно христианское отношение к Божьему дару, в завершении повести представил Чехова, который, кашляя кровью, смиренно садится за письменный стол и выводит заглавие новой своей работы «Моя жизнь».

Всякий, облечённый даром, – пожизненный должник и несёт ответственность за этот дар. А отступники, как Рембо, расплачиваются жизнью. Именно с этих позиций надо рассматривать любой дар, оценивая его как всеобщее достояние, и не принимать никакого отступничества. Отступничество – грех. Крещён ты или не крещён, грех для всякого остаётся грехом. Не сберёг ты душу в чистоте, дьявол, если не залучит, то непременно опалит тебя. Что значит это объяснение: «Но, а что не вижу… Ну, что-то устало… У одного сердце, у другого глаза…»? Нет, это слишком просто и заземлённо. Это у лесоруба глаза и возникшая от профессии «глаукома». А у поэта «очи», «вежды», «зеницы». Им особо опасна порочная страсть, тем более блеск золотого тельца, который, видать, и попалил их высокое назначение.

Выход один – надо молиться. Молиться, чтобы Господь вернул очам небесный свет. И самому поэту, и нам всем, кто любит и ценит его поэзию. Опыт был: Евангелие от Иоанна, гл. 9.

И в заключение – вновь о книге Марины Масловой, издании о поэте и поэзии. Такого рода книги, где бы переплеталось бытие и быт, земное и небесное, поэзия и проза жизни, редкость. Она не велика по объёму, но весома по содержанию и глубине.

Что в основе этого успеха? Прежде всего – тепло православной души. Второе – женская сердечность и прозорливость. И третье – высокий профессионализм: обширные знания филолога, глубина аналитического мировоззрения.

Книга Марины Масловой «Солнечный ветер» не просто найдёт своего читателя, убеждён, что она войдёт в свод общенационального литературоведения (хочется сказать: душеведения), и на неё непременно будут ссылаться знатоки поэзии и профессиональные филологи.

г.Архангельск