ПРОЗА / Дмитрий ЖУКОВ. НИКОГДА НЕ БЫВАЕТ ЗАВТРА. Рассказ
Дмитрий ЖУКОВ

Дмитрий ЖУКОВ. НИКОГДА НЕ БЫВАЕТ ЗАВТРА. Рассказ

 

Дмитрий ЖУКОВ

НИКОГДА НЕ БЫВАЕТ ЗАВТРА

Рассказ

 

Тук-тук…

Шорох торопливо вывешиваемого за дверью полиэтиленового пакета и поспешно удаляющиеся по коридору шаги заставили мое отяжеленное, плавающее в зыбкой дымке сознание встрепенуться, инстинктивно потянуть носом.

Прямо как «собака Павлова», отметил я свое неосознанное рефлекторное движение. «Подопытных кроликов», подсовывая им миску, кормили строго по часам, и мне трижды в день, на завтрак, обед и ужин, приносят еду в одно и то же время. Кто-то, не видимый ни разу, скорее всего, разные лица, вешает пакет на ручку двери с обратной стороны и – скорее, скорее подальше…

Как хочется чего-то вкусненького, с ароматным парующим дымком, такого, что жена дома готовит. А уж о рюмочке и говорить не приходится. Но жена, дети, друзья – все осталось там, за дверью этого одноместного номера московской гостиницы, в которую пришлось попасть с ранее неизвестным, пугающим одним своим названием диагнозом. А может, и приговором…

Я сейчас, как заключенный, за некую провинность заточенный в одиночную VIP-камеру. Все культурно обставлено, но я, как узник, лишен общения с родными, друзьями, товарищами по работе, лишен возможности свободно ходить, общаться.

Почему-то думал, что меня не тронет эта напасть. И когда предложили работать в инфекционном отделении с больными ковидом, и уже позже, когда возникли слабость, недомогание, кашель, все не верил, что могу заразиться. К тому же мазки на ПЦР показывали отрицательный результат.

Глаза, говорят, – зеркало души. Работая в отделении, познал это в полной мере. Мы, врачи, узнавали друг друга только по глазам. Женщины – все в защитных костюмах, прозрачных забралах, масках, как восточные красавицы в хиджабах, загадочные и грациозные. А мужчины – доблестные рыцари в шлемах. У всех, независимо от возраста, глаза молодые, ясные, умные. А еще узнавали своих коллег по голосам. У этого – хрипловатый, приглушенный, ага, значит, передо мной Петр Иванович. Грубоватый басок принадлежит Сергею Николаевичу, мое вам почтение. А голос Саши, вчерашнего выпускника мединститута, молодой, сильный. Вот так, «на ощупь», и общались.

Когда же после смены переодевались, коллеги представали передо мной совсем в другом виде. Все – обмякшие, сдувшиеся, прямо-таки постаревшие за несколько часов. Даже не верилось, что вот этот, донельзя раскисший врач совсем недавно был энергичным, брутальным. Да и другой, третий. Куда все делось? Особенно женщины разочаровывали. Недавно блестевшие глазами «восточные красавицы» вмиг становились блеклыми, невыразительными, будто краску с них смыли. Так я убедился, что душа у моих коллег – молодая, прекрасная. А тело нас обманывает и может подвести.

По дороге на работу и в отделении я все мечтал о том, как вернусь в гостиницу и хорошенько отдохну. Состояние было такое, будто вчера перебрал алкоголя и надо отлежаться. Потом пришёл положительный мазок, и я ушёл на больничный, стал лечиться по стандартам. Но состояние не улучшалось.

За три недели столько накопилось неопределенности, непонятности... Когда наконец мне сделают очередной тест на ковид? После того как результат оказался положительный, уже второй курс антибиотиков принимаю. Но сдвигов особо нет, кашель не проходит. Еще температура скачет: утром вроде бы ничего, а вечером к тридцати восьми поднимается. И что с больничным? С работы звонят, спрашивают, когда выйду. А мне и ответить нечего. Эдак и уволят по первое число.

Надо бы позвонить по выделенному номеру, узнать насчет своего положения.

Лежа в кровати, набираю по мобильнику номер. Гудок идет, кажется, бесконечно. Наконец в трубке что-то щелкнуло.

– Здравствуйте! – говорю хриплым голосом. – Это Долгих Виктор Николаевич из десятого номера. Извините, я хотел бы узнать, когда ко мне придет врач. И какие препараты принимать, кашель не проходит...

– Я вас плохо понимаю…

– Говорю, что мне делать? Врача нет, никто не приходит…

Я не выдерживаю, начинаю кричать.

– А еще мне больничный нужен… Когда же…

– Говорите помедленнее. Говорите разборчивее. Я вас не понимаю…

Голос женский, но бесстрастный, без малейшей живинки.

Наконец до меня доходит, что я разговариваю с искусственным интеллектом. Конечно, куда уж роботу понять нас, живых людей. У них все на нейронах, или на чём-то там еще, все по программе, а у нас – на нервах.

Плюнув, отключаю трубку.

Девчонки с ресепшена совсем по-другому разговаривают. Сами каждый день названивают:

– Добрый день! Как дела? Как самочувствие?

Голосок мягкий, а улыбочка даже в трубке светится. Казалось бы, надо расплыться в ответной радости, что о тебе так беспокоятся, так ведь это тоже ненастоящее, искусственное. Девчонкам поручили обзванивать больных, вот они и стараются. Стандартный вопрос больше похож на осмотр-обход: «Первый – живой? Второй – жив? Третий – как там?..».

Что-то я гундю сверх меры: и то мне не то, и то мне не это…

В дверь постучали.

– Извините, можно?

Вежливый, уже ставший знакомым голос начальницы службы уборки Татьяны Сергеевны мгновенно вывел из некого оцепенения.

– Да, да...

Надо хоть немного привести себя в порядок. Спешно приглаживаю пятерней волосы, с трудом приподнимаюсь в кровати.

– Добрый день, Виктор Николаевич. Как вы себя чувствуете?

Как приятно слышать эти слова, особенно когда тебе улыбается красивая, с приятной полнотой женщина. Сразу кажется, что все не так печально.

– Спасибо… Живой… – держа некий форс, пробую острить.

Татьяна Сергеевна, как и положено, на некотором отдалении, лицо ее закрыто маской. Но по доброму голосу, искрящимся умным глазам я нахожу ее весьма привлекательной.

– Вы это бросьте. Живой… Ишь! Выглядите неплохо, все будет хорошо.

У меня сразу настроение поднялось.

Ее подчиненные, черноглазые девчонки-киргизки, такие же милые, добрые, весьма шустрые. Почему-то чем ниже рангом человек, тем он проще, человечнее. Может оттого, что нет необходимости продвигаться по службе, кому-то угождать, заискивать. Есть выделенная площадь – мети, скреби себе на здоровье. Оттого-то уборщицы всегда добрые, без слащавой натренированной улыбки, всегда готовы помочь. Когда ни попрошу пылесос ли, швабру для уборки, вкусняшек каких-нибудь к чаю купить, никогда не откажут.

Однажды, правда, прокольчик у них вышел. Две молоденькие уборщицы, должно быть, новенькие, прямо без стука ввалились ко мне в номер. Я им:

– Нельзя, что вы, у меня карантин!

Как они оторопели, как сконфузились! Глаза – блюдцами, прямо жалко их стало.

– Ой, ей-ей… Простите нас, пожалуйста… Извините…

Девчонки бочком, бочком со своими швабрами, шмыг – и их уже нет. Смешные такие, перепугались, наверное, до смерти.

Какое-никакое, а мне развлеченье.

– Спасибо, Татьяна Сергеевна, ничего пока не надо.

– Вы, если что, не стесняйтесь.

– Хорошо, хорошо…

Когда она ушла, решил встать с кровати. В голове сразу началось легкое кружение, будто что-то, до этого лежавшее на своем месте, переместилось, сдвинулось в другую сторону. И тотчас, словно ждал этого момента, набросился кашель. Навалился всей своей тяжестью, схватил за горло, стал буквально выворачивать внутренности. «Бухикать» – так это называлось в детстве как нечто продолжительное, надоедливое при длительной простуде. Но сейчас вовсе не безобидная простуда, это нечто другое, пришедшее непонятно откуда, буквально вцепившееся мертвой… чур, чур, хваткой.

Непонятность, полная, до отупения, неопределенность навалились всей своей тяжестью. Слабость, некая атрофия мышц и от вынужденного бездействия, и от моральной подавленности обуяли, окутали буквально с ног до головы. Надо бы, понимаю, хоть как-то двигать суставами, разгонять кровь, чтобы мобилизовать себя, настроить на борьбу, на лучшее. Но чувствую себя загипнотизированным кроликом перед удавом – весь обмяк, поник, ноги дрожат.

Слабак… Так с горькой усмешкой, разочарованием на лице если бы и не сказал, то наверняка подумал бы про меня отец. «Соберись, будь человеком!» – сказал бы он. «Быть настоящим человеком!» – предъявляя эти жесткие, даже жестокие требования к себе, он переносил их и на меня. Каково было это принимать, стараться им соответствовать, прыгать иногда выше своей головы…

Отец! Ты предъявлял ко мне повышенные требования, я словно должен был сразу, минуя детский возраст, «стать мужиком». Я не мог проявить слабость, расстроиться из-за неудачи, поделиться переживаниями, страхами, неуверенностью, нерешительностью, проявить себя слабаком. Какие-то мои подростковые проблемы ты игнорировал, считал их глупостями. «Не обращай внимания», махал ты рукой, «не забивай себе голову». Мне приходилось самому проживать все трудности, при этом чувствовать себя слабаком, неумехой. Эта внутренняя неуверенность в себе в некоторых обстоятельствах является одной из черт моего характера.

Твоя правильность, порядочность, отец, била по мне бумерангом. Да, ты не говорил мне назидательных слов, не наставлял, но твой пример служил мне ярче самых звучных фраз. Я равнялся на тебя. Но чем старше становился, тем труднее мне было жить. В школе некоторые считали меня белой вороной, тыкали пальцем и откровенно смеялись. Часто я приходил домой потерянный, бросал портфель на диван и готов был разреветься от боли и обиды. За что? За свою правильность, интеллигентскую мягкость, которую хулиганистые пацаны принимали как некую слабость. Ту самую слабость, которую ты всячески подавлял во мне, требуя быть настоящим мужчиной.

Во всяком классе есть оторвяги, которые ходят в школу только затем, чтобы поржать, над кем-то поиздеваться, и тем самым хоть как-то скрасить пытку ненавистной учебы. А раз так, то должны быть подходящие объекты для высмеивания, подначивания по любому поводу. Вот таким кадром в классе выбрали меня. Не я один попал «под раздачу». Все же оказался весьма подходящим на эту роль.

Отъявленный двоечник Стасик – неопрятный, всклокоченный верзила с гогочущим, постоянно раскрытым ртом, вроде бы и не злой, но противный, приставал ко мне и на переменках, и исподтишка на уроках, и когда мы уже все вместе шли домой. Выражалось это не в тычках и пинках, а в словесных нападках, язвительных подковырках, что, наверное, даже обиднее и нестерпимее. Физическую боль можно преодолеть, наконец, вытравить ответным ударом, а как защитить свою душу от гадких и мерзких выпадов? Меня то и дело пытались окунуть в некую зловонную жижу: дыши этой гадостью, интеллигентик вшивый, дыши, а мы посмотрим, как ты крутишься вьюном, пробуешь выскользнуть. А мы тебя опять туда, опять!

Стасик был простой парень небольшого ума, не очень развитый физически, достаточно добродушный. Мы даже какое-то время в школе были с ним приятелями. Но с наступлением подросткового возраста дети становятся более жестокими и агрессивными. Стасик иногда участвовал в этих издевательствах, нельзя же упускать такие случаи.

Но больше всего меня донимал Женька – красивый, сильный, атлетически сложенный и достаточно умный парень. Он чувствовал свою силу, безнаказанность и не задумывался о том, хорошо ли поступает и насколько мне больно от его выходок. Считал, если я не могу за себя постоять (какая разница почему), то – слабак и заслуживаю такого скотского отношения. Ставил мне в пример одноклассника Сергея, который не был сильным и ловким, но без раздумий давал отпор.

Лидер класса, со своей философией и надменным отношением, Женька однажды радостно и «по-доброму» сказал, что мучить, издеваться надо мной – одно удовольствие. Потому что я обидчиков не боюсь, но терплю от них унижения, а ему это интересно и раззадоривает.

Моя мягкость не позволяла грубо ответить, разразиться обидой или, что вообще недопустимо, пожаловаться кому-либо. А значит, можно безнаказанно дергать меня без конца.

Мои отношения в классе были неестественными, странными, как следствие добропорядочных и формальных требований отца. Я не вижу своих одноклассников какими-то недоразвитыми моральными уродами. Просто я не мог дать себе разрешения на физический отпор в ответ на оскорбления или даже нападения, тычки. Ведь так якобы не должен поступать добропорядочный гражданин. И даже если я начинал отбиваться, то как-то вяло, неуверенно. Это как будто взять и сдуру выступить перед всеми на гимнастическом бревне, которое раньше видел только издалека.

Думаю, драки, этот этап в физическом и психическом развитии мальчишки, я прошел с опозданием, только во время занятий спортом в студенчестве. Я чувствовал в себе некий моральный запрет на драки. Мои одноклассники проходили этот этап, пробовали свои физические силы и ловкость, умение терпеть боль, взаимодействовать между собой, через боль понимать, что такое хорошо и что такое плохо. А отец мне говорил: «Не обращай внимания», или, если сказать по-другому, «Прячь голову в песок». Но как-то не получалось не обращать внимания на нападки, это можно было только нелепо, к удовольствию обидчиков, изображать.

Потом, уже будучи студентом и немного занимаясь спортом, я пару раз попадал в стычки с хулиганами. И был удивлен, как неловко они двигаются, как легко отступают, если даешь отпор. Особенно меня поразил случай, когда я без особых усилий левой рукой сумел снять захват двух человек с куртки моего товарища. Хорошо, что мне не попались по-настоящему злые и сильные противники, обошлось без травм.

Мне хотелось пожаловаться, нет, поделиться с тобой, отец, своими проблемами. Как справиться с этими непрекращающимися нападками в школе, я не знал. Наверное, ты, как старший, всепонимающий, уважаемый всеми, мог дать мне совет. Может, надо было просто двинуть в морду этому наглому Женьке при всех так, чтобы кровь брызнула во все стороны. Пусть даже их шайка навалилась бы на меня скопом, отмутузила на полную катушку, ничего, стерпел бы. Все равно показал бы этому сброду, да и цвету класса, особенно девчонкам, что есть у меня и сила, и воля, и характер. Возможно, в следующий раз бы и не сунулись. Ведь безнаказанность, бездействие порождает еще большую наглость и разнузданность

Я же боялся сказать тебе о своих унижениях и страданиях. Как-то однажды, совсем по мелкому поводу, заикнулся было о своих проблемах. Ты посмотрел на меня снисходительно, как на недостойного внимания, чуть ли не заслуживающего порки за свою слабость. Уголки губ чуть дрогнули, готовые выдать презрительное, ничего не имеющее общего с собственным сыном: «Слабак…».

Как после этого я мог посоветоваться с тобой, попросить помощи, просто дружеского участия? Не хотелось нарваться на непонимание, отчужденность. И я отошел в сторону.

Признаюсь, мне было обидно, больно и даже стыдно. Ну почему мы не можем поговорить друг с другом по душам, посудачить, наконец, просто посмеяться? Может, тебе казалось, что время еще не пришло, что я мал и многого еще не понимаю? Вот вырасту, стану взрослым, сравняемся, тогда, может, о чем-то на равных и потолкуем. Может, даже по рюмке за столом выпьем, беседа пойдет легче, свободнее. Но когда наступит это «завтра», и наступит ли вообще?

Я долго ждал этого. Но время шло, а мы нисколько не приблизились друг к другу. Скорее даже наоборот, отдалились. Помню, возвращаясь из школы, подошли с ребятами к автобусной остановке. И тут я увидел тебя – строгого, подтянутого, в красивой синей летной форме с военного вида погонами, кокардой и золотистым кантом на форменной фуражке, в отутюженных в стрелочку брюках, начищенных, как всегда, ботинках. Ты выделялся среди разношерстной толпы, все на тебя оглядывались как на некий ореол романтической профессии. Все у меня внутри взыграло. И этот человек, летчик, – мой отец! Хотелось кричать на всю улицу, чтобы все слышали, все знали. Но зачем кричать, когда сейчас с ребятами подойдем, и все прямо-таки позавидуют мне.

– Папа, это мои друзья, – расплылся я в улыбке еще издалека.

– А-а-а… Хорошо, хорошо, – радостно закивал ты в ответ.

Пожал руку одному, другому, третьему.

У меня было горячее желание обнять тебя, продемонстрировать, что я – твой сын, я горжусь, что ты не такой как все!

Но отец так же деловито, нисколько не выделяя из товарищей, сунул мне руку. Чуть ли не представился: «Отец. Просто отец…».

Я пожал руку, как памятнику. Рука была плотная, сухая, и пожатие было такое же официальное. Как всем, так и мне. Кто я такой? Сын. Просто сын…

До сих пор помню, словно и сейчас держу эту руку, ее сухость, ее суровую шершавость. Точь-в-точь, когда ты теребил меня, восьмилетнего, в то солнечное утро… Да, да, были точно такие же руки. Но тогда они были обожжены раскаленным металлом и забинтованы. А сейчас? Или мне просто показалось?

 

Яркое, бьющее в глаза светом утро. Такое необычное… Все потому, что ворвавшийся в комнату отец ни с того ни с сего растормошил, растрепал меня. Ероша волосы, неизменно повторял одно и то же:

– Виктор… Виктор…

Завалившись в кровать, отец тискал меня, прижимал к своей колючей щеке, отстранялся, смотрел как на чудо, снова грабастал в объятия. Брал за руку, зачем-то гладил ее, отстраненно, словно прибывший издалека и не видевший много лет. Вглядывался в лицо, пытаясь запомнить, уловить каждую черточку.

– Пап, ты чего? Пап?

Я, восьмилетний мальчонка, не узнавал отца. Чтобы он прижимал меня к себе, сливался в одно целое – родное, близкое, отчего часто-часто стучит сердце, такого с ним никогда не было. И как, оказывается, это здорово, когда отец рядом – по-настоящему, как это бывает в фильмах, в книгах, да и у многих друзей. Пусть даже, как всегда, назвал меня строго «Виктор», а не Витюшка или Витька, все равно…

Запомнились его руки. Не мягкие, ласковые, а жесткие, шершавые до такой степени, что я чувствовал на своем лице их строгость и суровость, как напоминание о той грани, которую отец никогда не позволял себе переходить.

Много позже мама мне все рассказала. Как, заждавшись отца из очередного авиарейса, до поздней ночи трогала оконную штору, прислушивалась к шагам на лестничной площадке, не идет ли? И как восьмого марта тысяча девятьсот восемьдесят первого года он ввалился в пять утра – весь пахнущий гарью, в грязной изодранной форменной одежде, с забинтованными руками, еле стоящий на ногах, какой-то радостно возбужденный…

Она спросила про шинель – где она, почему ее на тебе нет, будто это волновало ее в первую очередь. Отец, устало улыбнувшись, только махнул рукой: «Сгорела…».

Их АН-24 готовился идти по посадку на родной аэродром, огни были уже совсем рядом. Еще немного, и они вспыхнут в ярком свете, выпущенные шасси привычно коснутся бетонной площади, самолет прокатит положенное расстояние, моторы смолкнут, полет будет закончен. Все как всегда. Члены экипажа, поблагодарив друг друга, пожмут на прощание руки, и каждый отправится к себе домой.

Стрелки приборов привычно подрагивали, показывая правильность выбранного режима. Мела метель. Видимость ограниченная. И в какой-то момент что-то пошло не так…

Увидев, что командир направляет самолет на непонятные огни на заснеженной местности, сидевший рядом в кабине вторым пилотом отец всполошился:

– Ты чего? Куда? Это ж не то!..

То ли самоуверенность подвела командира, то ли усталость, то ли почтенный возраст, но он упрямо вел самолет к ложной цели.

– Нельзя! Нельзя! Разобьемся! Выруливай!

Отец попытался вырвать штурвал из рук командира, выправить положение, но тот держал его цепко.

– Я командир! Все правильно! Не лезь!

– А-а-а…

Знакомый авиаинженер мне потом рассказал, что за сигнальные огни аэродрома был принят фонарь в лесу, в самой его глубине возле какого-то домика. «Домик лесника» – так он назвал это место.

Самолет буквально рубил просеку, тараном торил себе путь. Срезаемые крыльями, ошметками летели в сторону деревья. Благо, что не попались толстенные, которые лоб в лоб встретили бы многотонную массу…

Изрядно пропахав по лесу ревущим снарядом, вся израненная, с многочисленными пробоинами машина остановилась. И сразу вспыхнул пожар. Затрещала, стала скрючиваться от жара обшивка, пламя заполыхало в салоне. Все сильнее, сильнее.

Обмякшие члены экипажа сбившейся кучкой сидели прямо на снегу, не веря в произошедшее. Как могло случиться, что они, много раз летавшие этим составом по хорошо знакомому маршруту, могли сбиться, соблазниться на какой-то – теперь-то уж до ошарашенного командира со всей отчетливостью дошло – фонарь в лесу? Чудом, не иначе как по снисхождению свыше, остались живы – все целы и даже невредимы. Не считать же всерьез царапины, порезы и ушибы и от падения машины, и когда суматошно выбирались из огня, и когда уже комом валились на плавящийся от жара снег.

– Ребята, а где Генка? Генка где? – всполошившись, стал озираться по сторонам отец.

Все молчали, парализованные своим состоянием, не в силах не то что двигаться, даже слово из себя выдавить.

Генки рядом не было. Заслоняясь оборванным рукавом шинели от огня, отец, утопая в снегу, проковылял вокруг самолета.

Нигде. Значит, он там, внутри!

Жар становился все нестерпимее. Все стали отползать подальше от готового в любую минуту взорваться самолета.

А отцу в тот момент представились похороны бортоператора Генки – молодого сильного парня, не из летного состава, по инструкции сопровождающего груз. Представилось черное лицо жены, нестарой еще матери, испуганно-непонимающие глаза детишек: как же так? Вы все живы, а его почему нет? И хотя никто бы ничего не доказал, а они из-за трусости за себя, за свою репутацию не проговорились бы, что даже не попытались спасти парня, как бы он с этим жил?

«Нет! Я не буду его хоронить!».

Зная эти слова отца, я могу догадываться, что его присутствие на похоронах означало бы для него то, что он, не приняв все меры по спасению человека, выжил подлым путем, смалодушничал, нарушил принцип «сам погибай, а товарища выручай». Обычные в таких случаях соболезнования «Ах, как жаль…», «Что поделаешь, такая судьба…» – все это чушь, лицемерие... Отец явственно представил горе семьи, муки своей совести. Наверное, ему было бы лучше самому погибнуть, чем все это видеть и чувствовать. Поэтому он и вернулся в горящий самолет.

Генку отец нашел в салоне стонавшим от боли, бессильно скорчившимся на полу, протянувшим удивленно-радостное: «А-а-а-а… Я уж думал, мне каюк…».

Двери салона заклинило, можно было выбраться только через аварийный люк в крыше кабины. Генка со сломанной рукой никак не смог бы это сделать. Подсаживая его, отец хватался за раскаленный металл, терпел боль, но не отступился, не бросил парня.

Дома у нас в укромном месте до сих пор хранятся куски расплавленного металла, обломки потрескавшегося от огня лобового стекла, осколки красных бортовых огней. Все не на виду, потому что больно вспоминать...

На суде у отца как второго пилота, который должен помогать командиру, предупреждать об ошибочных действиях, долго допытывались: «Почему вы не вмешались, не сообщили командиру о потере им ориентации?». В ответ он только мял фуражку, дескать, я ничего не заметил, считал, что тот ведет самолет правильно. Подставляя под удар себя, свой профессионализм, отец спас командира от уголовной ответственности. Хотя, как говорил тот самый авиаинженер, отец и благим матом орал, и бил командира по рукам…

Буквально всего два года спустя отец снова оказался в экстраординарной ситуации. Во время посадки неожиданно отказал один из двигателей (кажется, из-за попадания в него птицы), самолет стал плохо управляем. Жестко коснувшись земли, он тут же подскочил, задал, на жаргоне летчиков, так называемого «козла». При этом сломалась стойка шасси. Они экстренно ушли на второй круг.

Горючее на исходе, счет шел уже на считанные минуты. Что делать? И тогда отец, командир воздушного судна, принял решение садиться с убранными шасси прямо «на брюхо».

Что чувствовал он, когда вел самолет на посадку, цепко сжимая штурвал, собрав свою волю в кулак, концентрируясь только на одном: как бы сесть, как бы сесть?

Я представил, как, снизившись, самолет на огромной скорости загромыхал по бетонной тверди взлетно-посадочной полосы. Как яркими снопами летели из-под «брюха» искры, как самолет трясло, кидало из стороны в сторону, как метались в салоне перепуганные насмерть пассажиры. Ведь в любую минуту самолет мог перевернуться, вспыхнуть огнем, взорваться.

Отец посадил аварийный самолет очень аккуратно, с минимальными повреждениями. Это было подтверждением его выучки, класса, а еще – максимальной выдержки, умения собраться в самый ответственный момент.

Да, отец такой…

Высыпавшие из самолета, не верящие, что все благополучно закончилось, пассажиры так благодарили отца, так благодарили...

Руководство авиаотряда быстро замяло этот случай. Самолет отремонтировали, о происшествии старались больше не вспоминать. В советское время не принято было распространяться о катастрофах, считалось, что в нашей социалистической стране такого не может быть, все у нас правильно и непогрешимо. А ведь со стороны отца это был самый настоящий подвиг!

По телевидению, в газетах широко освещали похожие серьезные случаи. Это «чудо на Гудзоне», когда пилот посадил аварийный самолёт Airbus A320 прямо на реку Гудзон в Нью-Йорке. Еще было «чэпэ» рядом с аэропортом Жуковский, здесь посадка была совершена на кукурузное поле. Про первый случай Голливуд снял известный фильм. Пилотам наших «Уральских авиалиний» было присвоено звание Героя Российской Федерации. Тогда еще стал популярен мем «идем правее, на солнце, вдоль рядов кукурузы…». Такие слова говорил бортпроводник при эвакуации пассажиров. А в случае с отцом все было шито-крыто.

Да… И все же, все же…

Почему я, родной сын, все подробности таких вот из ряда вон выходящих случаев узнавал не от родного отца, а от его товарищей по летному делу, матери, даже соседей по дому? Мне только оставалось качать головой: «Надо же…».

Почему меня, будущего мужчину, не воспитывать на своих собственных примерах? Я бы смотрел на отца уже совсем иначе. Но отец не считал нужным со мной делиться, открываться, он всегда был «застегнут на все пуговицы». Только однажды потеребил меня за волосы, выплескивая себя, свою радость в то солнечное утро, едва ли не единственный раз рассмеялся открыто, от души. И все, створки непроницаемо захлопнулись, больше таким отца я никогда не видел.

Что это? Скрытность? Нет, нет. Скрытность – это отрицательная черта характера, которая стоит в таком ряду, как жадность, лицемерие, подлость. А к отцу ничего такого никогда не прилипало.

 

Так я и знал... Опять тыквенный суп-пюре в баночке принесли. М-м-мм… Коллеги, мои друзья по несчастью, в таких же номерах одиночках – ничего, едят, некоторым даже нравится. А я уже терпеть не могу этот ненастоящий, зачем-то тертый-перетертый, без единой картофелинки суп. Вот борщичка бы, с лучком, чесночком – совсем другое дело.

Вообще-то все не так печально. Были и борщи, и жареное мясо. Но вот в обед я оставался без второго блюда, поэтому не покидало постоянное ощущение легкого голода. Наверное, обычному постояльцу полагались только завтрак и ужин, а тут форс-мажор: кормить заболевшего надо еще и в обед. К тому же неопределенно долго, до выздоровления. А это уже дополнительные расходы.

Как-то пожаловался начальству в служебном чате, попросил добавки. Принесли второе блюдо, но только всего один раз. Не стал устраивать борьбу за пайку, ладно уж… Все мне кажется невкусным, словно искусственное какое-то. Только на третий день понял, что у меня, оказывается, нет обоняния.

Кое-как похлебал надоедливый тыквенный супчик, немного подзарядил свою «батарейку». Чем бы теперь заняться? «Отправиться» в интернете на какой-нибудь вебинар? Скачать на планшет новую лекцию для повышения квалификации? Все это уже было, было… И кое-какие личные дела на компе подогнал, и в интернете уже насиделся вдосталь, даже тошно от всего этого.

Все плывет, как в тумане, и так невыносимо… Изоляция в одиночке – наверное, одно из страшнейших наказаний для человека. Этот инкогнито стук в дверь… Спешно удаляющиеся по коридору шаги… Изученные до мельчайших черточек светло-коричневые обои с ромбовидным рисунком и мелкими завитушками… Этот престранный желтенький тыквенный супчик, сроду бы его не едал…

Голова словно чугунная… Все вокруг зыбкое, туманное, будто находишься в некой прострации, и нет ей ни конца ни края…

А что там, за окном, делается?

Обычно оживленная, запруженная несущимися по многополоске машинами, веселая, будоражащая своей наполненностью Москва в период самоизоляции сразу подвымерла. Вроде бы та же расчерченная белой разметкой дорога с фонарями и мигающим светофором, тот же блеск многоэтажных зданий, кричащие вывески, все привычное, обыденное, и вместе с тем – иное, словно притихшее. Сонными мухами ползают взад-вперед машины. И прохожие все заторможенные, еле ноги передвигают. Или мне так кажется?

 

Ах, отец, отец… Это тогда, в малолетнем возрасте, я многого еще не понимал, мне не так нужна была твоя поддержка и внимание. Хотя как сказать… Мы ведь впитываем все неосознанно, как молоко матери. Наверное, когда мне было и три года, и пять, и десять, я нуждался в твоем добром слове, искреннем смехе, теплой дружеской руке. Но ты считал это ненужным сюсюканьем, «размазывающим» мальчишку, превращающим в слюнявую барышню. Парень должен быть мужественным, стойким, немногословным, настоящим мужиком – вот твое кредо.

Ты хотел вылепить из меня некого спартанца – закаленного, не боящегося невзгод, готового мужественно преодолевать любые трудности. Эдакий образ непогрешимой личности, человека-борца коммунистического будущего. Наверное, ты ждал этого «завтра», надеялся, что сможешь гордиться мной в полной мере. Но твои установки нередко вступали в противоречие с действительностью, что не могло не влиять на наши отношения.

Это было в девяностые годы, когда все в стране разваливалось. Авиация рушилась в числе первых. Слишком затратно стало возить по воздуху грузы и пассажиров, полетов практически не стало. Не стало и зарплаты, всего положенного авиаторам. Даже форменную одежду перестали выдавать. Летчики летали кто в старых потертых джинсах с болтающимся свитером, кто – в простеньких брючках и пиджачке без фирменного синего галстука. Все слились с пестрой толпой, растворились в ее безликости и общности. Сразу куда-то подевались и выправка, и подтянутость, и горделивый, с прицелом в небо, взгляд.

Кто-то из летчиков подыскал уже теплое местечко в коммерческой структуре, кто-то еще приглядывался, тянул, выгадывая момент, когда же окончательно расстаться с красивой только на словах авиацией.

Отец не мог этого принять. В его понятии летчик – это принадлежность к особой касте, общности гордых, как птицы, людей, которые не должны опускаться ни при каких обстоятельствах. Просил жену так же тщательно выстирывать форменную одежду, подштопывать образовавшиеся потертости. Как и раньше, сам наглаживал поблекшие брюки, надраивал давным-давно выданные ботинки. Чтобы сразу было видно: идет не кто-нибудь – летчик! Кто знает, есть полеты или копаются они, «невылетные», на аэродроме, как жуки на земле, выправка непременно должна быть!

Таким я и увидел однажды тебя, отец, в автобусе. На твой взгляд – гордо несущего марку летчика, нисколько не подающего вида о том, что весьма худо и морально, и материально. Но как же ты был жалок в поношенной форменной одежде! От тебя веяло неприкрытой нуждой, сиростью, убогостью. Многие из тех, что стояли рядом, несмотря на всеобщий в стране упадок, были одеты куда лучше, современнее. Уже пошли яркие цвета, повеяло новым, в свете идущих перемен в стране, обнадеживающим духом. А ты явно диссонировал в толпе как человек, который не согласен с этой новизной, упрямо цепляется за старое, отжившее. Скулы упрямо сведены, взгляд тверд и непоколебим, рука крепко сжимает поручни.

Мне невольно захотелось отстраниться, не признаваться, что ты – мой отец. Заметив это, ты тоже сделал вид, что мы незнакомы. Так и ехали в автобусе, стараясь не замечать друг друга, словно чужие…

 

За окном пустота… Страшно, когда не с кем поговорить, поделиться своими мыслями. Да и стоит ли? Есть вещи, на которые никто не сможет дать ответ, подсказать, прав ты или нет. Наверное, неправильно предъявлять свои требования, когда тебе не могут ответить. Да я и не предъявляю… Просто хочу сам с собой разобраться, вытащить на поверхность то, что не давало мне покоя много лет…

А может, из-за нагрянувшей непонятной болезни многое сейчас воспринимаю иначе, излишне обостренно? Я – словно не я, и мысли не мои, непонятно откуда-то взявшиеся.

Нет, нет, так не может быть. Я мыслю, значит, существую. Вот именно: существую… Но что это за жизнь, если радоваться только факту существования? Когда рядом нет родной жены, детей, когда далеко друзья, коллеги...

А еще нет отца…

Вот он-то не существовал – жил! Пусть со своими сложностями, непонятностями, но всегда поступал по справедливости, по совести. Как в том случае…

 

Твоя первая эскадрилья выполняла тогда регулярные рейсы в Самару, возили какие-то запчасти. Каждому летчику набежало аж на легковой автомобиль. Не просто солидно по тому времени, но и редкостно удачно: не каждый, даже имеющий деньги, мог купить авто. В нашей семье все прыгали от радости: скоро будем ездить на машине! Уже и документы были готовы, и цвет «семерки» известен – привлекательно синий, вопрос был только времени: когда? Друзья с завистью хлопали меня по плечу – повезло!

Но никакой машины мы не получили.

Отец посчитал, что распределять дефицитные «Жигули» только в первой эскадрилье будет неправильно. Весь аэропорт, от механика до заправщика, принимал в этом участие, поэтому и делить надо на всех общей очередью. Ему «семерка» достается как бы не совсем честно. А раз так, то он от нее отказывается. Хотя долго копил на машину, во многом отказывал себе и семье, чтобы можно было поехать всем вместе отдохнуть на море, чаще наведываться в соседний город к матери.

Отец сделал это без сожаления, не стуча кулаком в грудь, не заявляя об этом во всеуслышание на общем собрании. Он не требовал от руководства менять решение, не обсуждал в кругу друзей, даже с женой не стал советоваться. Просто отказался, и все. Его законная «семерка» досталась другому летчику.

Шила в мешке не утаишь. Скоро в коллективе все узнали о поступке отца. Как отнеслись к этому? Некоторые, не стесняясь, бросали ему прямо в глаза: «Дурак!». Иные же просто сочли его «престранной личностью».

Вот она, цена справедливости, честного подхода! Странным объявляется человек, не просто ратующий, а берущий на себя смелость воплотить эту самую справедливость в жизнь. А на него смотрят как на чудака.

Но у отца, воспитанного на коммунистической морали, на этот счет было свое непреклонное мнение: «я должен». Главное – чтобы совесть была чиста. Его решение было продиктовано желанием сохранить для себя справедливость, «чтобы не было потом мучительно больно…».

По этой же причине отец мог запросто «пролететь» мимо своей мечты. При поступлении в Сасовское летное авиационное училище гражданской авиации его сочинение «Почему я хочу быть летчиком» было признано лучшим на потоке, его даже в качестве примера абитуриентам зачитывали. И в то же время могли с треском выгнать, не допустив к следующим экзаменам. Подножку могла подставить все та же неприкрытая совестливость отца.

Кому-то из абитуриентов не хватило места в общежитии. А экзамены уже на носу, как быть? Отец решил эту задачку просто: поселил бедолагу у себя в комнате. Они спали вместе на одной кровати, укрывались одним одеялом. Только вышло это отцу боком: его выселили из общежития. Пришлось оставшиеся дни ночевать на вокзале, подсунув под голову портфель, свернувшись калачиком, то и дело ожидая окрика дежурного милиционера.

Вот и «застегнутость» отца на все пуговицы, суровость и черствость…

Могу ли я осуждать тебя, требовать по полной программе, или мнимую холодность, нежелание решительно вторгаться в мои проблемы принять за обратную сторону медали? С одной стороны, ты для окружающих – сама честность, правдивость, с другой – для своей семьи, детей сверхтребовательная жесткость, непреклонность даже в мало-мальских вопросах.

В чем тут причина? Где корни до болезненности суровой, бьющей по своим родным принципиальности, непримиримой правильности? Наверное, это прежде всего от острой, как нехватка в разреженном воздухе кислорода, недоласканности, отсутствия отцовского внимания. Отец твой был не просто пьяница, неисправимый алкоголик. Сущая гора мяса с бычьей шеей и выпученными, наливавшимися в частые минуты бешенства кровью глазами, он держал семью в страхе и беспрекословном повиновении. «Бес» – так звала его жена, моя бабушка Вера. Любые поползновения в сторону карались яростным окриком и бесконечным, несущимся на всю улицу матом. Такое вот «воспитание».

Я помню, еще маленьким, деда вечно пьяного, завалившегося в кресле, брюзжащего, бормочущего что-то невнятное. Однажды он был «тверезый», и я сумел хоть немного узнать, каким этот человек был раньше. Оказалось, весьма скромным, трудолюбивым, доброжелательным. Дед Володя показывал нам с мамой свои фотографии во время службы в армии. Рассказывал, как он, бригадир, был передовиком на мясокомбинате, его фотография даже висела на Доске почета.

Моя мама, расчувствовавшись, сказала ему: «Папа, какой вы хороший человек! Может, перестанете пить?». Но он ответил, что на завтра у него уже приготовлено немножко водочки и хорошая закуска, так что выпить надо будет обязательно.

И все, он закрылся для нас.

Пить дед Володя перестал не потому, что взял себя в руки. Просто из-за беспробудной пьянки однажды случился инсульт. А тут еще диабет, последствия не заставили себя ждать. Он выжил из ума…

Несмотря на болезнь, однажды сумел совершить своеобразный подвиг христианской веры. Бабушка Вера повела меня, семнадцатилетнего, креститься в церковь. «Беса» же, изрядно отупевшего, плохо соображавшего и еле двигающегося, оставила одного дома. Он, будучи слабоумным, сумел сам одеться и, хотя уже много лет почти не выходил во двор, прошел километра три до храма. В церкви стоял в притворе как грешник, не смея войти внутрь, наблюдая за происходящим издали. На выходе мы, к своему великому удивлению, его и обнаружили.

Бабушка рассказала, что пить он начал от обиды. Якобы его посчитали предателем за то, что был угнан в Германию, работал на немцев. Хотя после освобождения был призван в армию, честно отслужил. Но его все равно никогда не поздравляли ни с Днем Победы, ни с Днем Советской армии.

Было это причиной пьянства или нет, сказать трудно. У каждого из нас свои оправдания…

Что мог вынести из такой среды если не затурканный, то весьма зажатый в тиски суровости и неприкрытого насилия мальчик? Наверное, начитавшись полезных книжек, равнявшийся в соответствии с поучительными фильмами на добропорядочность, воспитывавший в себе лучшие качества советского человека, отец не смог вытравить из себя действие того домашнего яда, что незаметно впитался в мозг, пропитал все его сознание.

 

Почему я вспоминаю об отце как бы со стороны, потом незаметно перехожу на «ты», в чем-то не соглашаюсь, что-то отвергаю, в чем-то хочу быть похожим на тебя? Наверное, потому что сейчас, в эту трудную минуту, ты, отец, со мною рядом. Незримо поддерживаешь меня, призываешь не быть слабаком, не раскисать. И это помогает держаться, веришь ли, помогает!

Спасибо, отец, спасибо….

Как жаль, что ты ушел значительно раньше срока, находишься сейчас далеко-далеко… Наверное, потому-то и воспринимаю тебя как бы со стороны. А еще представляю героем некого ненаписанного рассказа. Ведь твой образ весьма типичен для многих добропорядочных советских людей – строгих, честных, принципиальных. И трагедия твоя весьма показательна.

Когда советское общество начало разрушаться с угрожающей скоростью, отец долго не мог поверить в происходящее. Наверное, разум его просто отказывался принять это. Тем не менее, по совету жены, он, честный коммунист, тяжело переживавший разложение партии, стал носить нательный крестик, прислушиваться к беседам о православной вере. Но чем больше задумывался, тем становился раздражительнее, все больше уходил в себя, в свои мысли. Оттого, что видел, что творится вокруг. Как осеняют себя крестом вчерашние сторонники коммунизма, ставшие в одночасье нуворишами, а проще говоря, жуликами, обманщиками всего честного народа, как нищают простые люди. Намеревавшийся купить за бартерные деньги «Жигули» седьмой модели, отец через год едва наскреб денег на мотоцикл «Урал» с коляской.

Ты перестал верить и митингующему руководству, дающему на отсечение ради блага народа руки и головы, и в церковь не пришел. Не мог понять, как это можно нагрешить, а потом покаяться священнику, получить отпущение грехов, как смиряться, молиться, причащаться. И однажды принес, выложил, как партбилет, на стол свой крест: забирай, жена, с меня хватит…

Отец во многом жил завтрашним днем. Светлым коммунистическим будущим, для приближения которого советских людей призывали прикладывать все свои силы. Он надеялся, что так оно и будет – улучшатся условия, придет достаток.

И потихоньку себя готовил к этой жизни, ведь не бесконечно же летать. Летчикам льготная выслуга идет. Выйти в сорок с небольшим лет на пенсию, получать положенное государством пособие, заодно подрабатывая где-нибудь, – отчего не жить в свое удовольствие? Раньше отцу все некогда было сходить на рыбалку, побродить по лесу с ружьишком. Хотя и снасти уже заготовил, и ружье, автоматическое пятизарядное, с прицельным боем, весьма престижное, купил. Но все было недосуг. Полеты, дети, бесконечный ремонт квартиры. Вот не сегодня-завтра… Вот выйду на пенсию, тогда…

Для ружья, как и положено, отец оборудовал специальный сейф, накрепко прикрутил его к стене. В свободные минуты доставал оружие, сосредоточенно шуровал шомполом ствол, прикрывая один глаз, всматривался на просвет. Передергивал затвор, щелкал, представляя, как грохает оглушительный выстрел, как приятно бьет в плечо отдача, курится из ствола вкусный сизый дымок.

Отец мечтал о том, как вдохнет полной грудью густой лесной воздух, духмяные ароматы бушующего разнотравья, как будет бродить бесцельно, ни о чем не думая, нисколько не заботясь о том, кого бы подстрелить, какую дичь принести домой. Не дичь ему была нужна, а возможность вырваться в лес, в поле, на речку. Походить, слушая, как перешептываются, перемаргиваются на ветру листья, как раскатисто дробит тишину красноголовый дятел, как, отчаянно хлопая крыльями, взлетает в заповедном болотце дикая утка, черной отметиной вытягивается в струнку на розовой дымке рассвета.

А как они с друзьями расположатся на биваке… Разведут костерок, достанут кто какие захватил припасы, разложат перед собой в общем котле. Непременно образуется и поллитровочка, да и не одна. Хотя отец и не охоч до этого дела, но как под звездами, под сладким дымом, под веселый гомон не присоединиться к честной компании…

Та охота, о которой он столько мечтал, сколько раз пережил ее в своих мечтах, так и не состоялась…

 

Твой уход, отец, наверное, был не случаен. Тебе, честному и принципиальному, жить в новом замутненном мире стало бы просто невмоготу...

Все было до обыденного просто и даже празднично. Намечался день рождения его младшей сестренки. Отец весь день был в хлопотах: бегал, суетился, что-то покупал. Тут еще мать приехала из другого города, он старался всех накормить, всем угодить. К вечеру вроде бы управился, облегченно вздыхал и радовался, что всюду успел, все приготовил. Потом вспомнил, что есть у него еще огурчики, только что на даче пошли.

– Мам, я тебе огурчиков счас привезу, свеженьких, молоденьких. Хочешь?

Решил быстренько смотаться на велосипеде на дачу, когда уже начинало смеркаться. Домой отец уже не приехал. На дороге его насмерть сбила машина. Говорят, катафотов, отражателей света, на велосипеде не было. Все же, наверное, не в этом дело...

Не знаю, как бы сложилась судьба отца, наши с ним отношения, если бы он прожил дольше. Уныние, разочарование, враждебность, раздражительность, связанные с этим болезни – такое нехорошее состояние могло у него быть.

А погиб он, когда, наверное, был счастлив.

Бог забирает человека, когда тот наиболее готов к переходу в вечную жизнь.

Иногда – чтобы уберечь его от греха.

 

Я стою у окна. За стеклом – стылая тишина. И в комнате тихо и недвижимо. Кружится голова, усталость наваливается всей своей силой, во всем теле неимоверная слабость.

Я один во всем мире. Совсем один…

Говорят, в тяжелых жизненных ситуациях все, как к Богу, обращаются к самому важному, сокровенному. Тому, что обычно запрятано в дальних уголках души даже от себя самого. И для меня наступил момент истины, когда не надо ничего прятать, хитрить, обманывать и это сокровенное выпрастывается, само собой выходит на Божий свет. Только и Обвинитель, и Судья, и Обвиняемый – я сам в одном лице. Никто не может мне ни подсказать, ни оправдать, ни наставить на путь истинный.

Мне самому нужно разобраться во всем. Зачем? Наверное, чтобы сбросить некий груз, что лежит незримой ношей на душе, да и жить дальше.

Если свыше это будет позволено…

 

Комментарии

Комментарий #30443 23.02.2022 в 17:03

Наверное многие мужчины нашего поколения в детстве говорили себе, что не будут поступать к своим детям так как поступают их отцы. "Ведь я знаю, как это обидно и не правильно, когда отец не замечает моих проблем и переживаний. Когда вырасту, то к своему сыну буду относиться по другому". Но проходит время и уже твой сын не понимает тебя. Дмитрий, ты прикоснулся и по своему открыл эту вечную тему, которая требует деликатности и одновременно откровенности. Интересное повествование с философским аспектом. Удачи Вам в творчестве и жизни. Анатолий Подольский

Комментарий #28894 17.08.2021 в 09:34

Проза умная, крепкая. основательная!