Александр ПШЕНИЧНЫЙ. ЛУКЬЯНОВА КАША. Рассказы

 

Александр ПШЕНИЧНЫЙ

ЛУКЬЯНОВА КАША

Рассказы

 

СЕРДЦА ВЕЩЕЙ

 

Вы знаете, что такое антропоморфизм? Это древнее философское учение, утверждающее, что у каждой вещи, каждого предмета есть душа и даже характер. Для мудрых японцев и сейчас не кажется странным сказать вечером спасибо зонту, который не раз выручал в этот пасмурный день.

С некоторых пор к философии одушевления неживой материи я отношусь  с интересом и пониманием...

Лет десять назад случилось мне побывать в Кобеляках – небольшом городке Полтавской области. Несмотря на утреннюю атаку остеохондроза, я не замедлил посетить единственный на Украине районный музей литературы и искусства.

Скучающий директор с радостью встретил заинтересованного посетителя: школьные каникулы и уборочная пора – не лучшее время для кассового сбора. Когда в процессе разговора выяснилось, что мы земляки, Николай Владимирович изъявил желание провести для меня экскурсию по экспонатам музея лично.

Что и говорить, вещи и документы писателей Олеся Гончара, Павла Загребельного, художника Дмитрия Левицкого, академика Петербургской академии наук Михаила Остроградского и многих других корифеев пера, кисти и сцены, которых подарила миру Кобелякщина, отозвались в моем сердце чувством гордости за прославленных соотечественников и пусть и далекой, но причастности к взлетам их гения.

Но когда Николай Владимирович подвел меня к огромному двухтумбовому столу со стулом у распахнутого окна, что-то шелохнулось в моей груди. Я почувствовал, как дубовая громадина зовет меня к себе.

– Чей это стол?

– Вы читали книжку «И один в поле воин»? – вопросом на мой нетерпеливый вопрос ответил директор. – Юрий Петрович Дольд-Михайли́к – большинство страниц книги он написал за этим столом. Родился в селе Бутенки – в нескольких километрах от Кобеляк, после смерти родственники передали рабочий стол писателя нам.

– Боже мой! – вырвалось у меня. – Неужели тот самый Михайлик?! Я и мой отец зачитывались его книгой, обсуждали буквально каждую страницу. А потом по блату взяли в библиотеке на неделю продолжение – «У черных рыцарей». За два дня проглотили. Советский разведчик Генрих фон Гольдринг, его официальная невеста Лорхен и тайная симпатия Моника – до сих пор эти имена вращаются в барабане моей памяти. Извините за бестактность, могу я немного посидеть за его столом? Не знаю почему, но у меня к нему какое-то необъяснимое притяжение.

Директор на секунду замер в нерешительности, затем улыбнулся и снял с крючка кольцо с ленточкой, препятствующей доступ к столу.

Я благодарно кивнул и аккуратно уселся на то ли дубовый стул с подлокотниками, то ли в кресло с деревянным сидением, и ту же минуту почувствовал нечто странное: будто чья-то теплая ладонь ласково прошлась по моему затылку, плечам, спине и нажала на последний позвонок поясницы. Телесное блаженство растеклось по телу, ноющая боль в шее и спине исчезла, уступив место чувству легкого опьянения, словно невидимый анестезиолог прислонил к моему лицу маску с веселящим газом.

Я инстинктивно оглянулся – неужели?.. Но Николай Владимирович увлеченно поправлял картину на стене в двух шагах от меня.

Стул слегка поскрипывал и шатался, но сидеть было необыкновенно приятно.

Наверное, в глазах стороннего наблюдателя я напоминал любопытную обезьянку, вертевшуюся на стуле у канцелярского стола: обнюхивал курительную трубку из вишневого дерева, покоящуюся на бархатной обивке столешницы (табаком она уже не пахла), окунал ученическую ручку в белую чернильницу-непроливайку без чернил и водил стальным пером над листам чистой бумаги, воображая себя известным автором, работающим над очередным военным бестселлером

Для большей убедительности не хватало только внешних атрибутов войны: звуков выстрелов и запаха пороха.

Удивительно, но они не замедлили появиться. Музейную тишину неожиданно взорвал гром то ли взрывов, то ли одиночных выстрелов и хриплых криков, ворвавшихся в открытое окно.

В его проеме открывалась необычная картина. По центральной улице городка медленно двигалась группа из пяти-шести автомобилей во главе с флагманом кортежа – видавшем виды УАЗиком с флагом десантных войск на крыше и небольшим трепещущим на ветру раскрытым парашютом, привязанным на короткой веревке к кузову машины. За автомобилями плелась колонна вдребезги пьяных молодых и не очень мужчин в голубых беретах и тельняшках. Они что-то горланили хмельными голосами, кричали «Ура!», швыряя зажжённые петарды под колеса проезжающих мимо автомобилей, а также на порог какого-то административного здания с решетками на окнах. Многие водители, завидев шатающуюся процессию в тельняшках, сворачивали в ближайшие переулки.

– Сегодня второе августа – день десантника и Ильи-пророка, – невозмутимо пояснил директор. – Хлопцы сейчас мимо милицейского участка проходят и петардами двери забрасывают. Милиционеры закрылись на ключ – десантникам сегодня лучше на глаза не попадаться. На речку добавлять идут; вечером по домам разбредутся, а кого-то жены и матери поутру заберут. И так каждый год. Аники-воины и хвастуны…

Давайте к словесности вернемся. Будучи зрелым мастером, Михайлик серьезно увлекся немецкой литературой, искусством, эпосом. Да так, что приписал к своей фамилии приставку Дольд. Умный был мужик, дальновидный и прозорливый. В книге «У черных рыцарей» он словами американского генерала обрисовал программу разложения нашего, тогда еще крепкого и устойчивого общества, нацеленную в основном на молодежь. Так все и случилось, – после этих слов, сказанных не то мне, не то в пустоту окна, Николай Владимирович обернулся ко мне и по-отечески поинтересовался: – Вам в этом кресле удобно?

– Очень! Благодарю за такую возможность.

Вечером того же дня я случайно встретил Николая Владимировича на улице в центре городка.

– Приходите к нам еще, – приветливо улыбнулся директор. – Можете завтра, я покажу наши запасники. Посидите снова за столом и почитаете «И один в поле воин» на языке оригинала – украинском, с автографом самого Доль-Михайлика.

– Спасибо за приглашение, – поблагодарил я. – Но завтра мне нужно возвращаться домой. Признаюсь, утром я с трудом добрался до вашего музея – союз шейного и поясничного остеохондрозов разыгрался не на шутку. Но приступ чудесным образом купировался, когда я уселся за писательский стул. Мало того, я почувствовал прилив энергии, голову словно очистили от вредного мусора и депрессивных мыслей. А пальцы сами по себе потянулась к перьевой ручке – той, которую держал в руках сам Михайлик.

– А вы сами... что-нибудь пишете? – робко поинтересовался собеседник.

– Пробовал, и даже отсылал свои статьи и рассказы в редакции журналов и газет – но всюду молчание или отказ.

– Не оставляйте попыток, – Николай Владимирович протянул мне руку. – Видимо, через душу стола Дольд-Михайлик подал вам сигнал. Так сказать, энергетический шлепок под задницу. Это знак! У каждого неживого есть свое сердце. Дерзайте, и у вас все получится. Вот увидите!

Через месяц я отправил свой очередной рассказ в несколько солидных газет и журналов – и меня напечатали!..

 

– Ты можешь посмотреть по интернету, как правильно заваривать и пить настойку из веточек дикой груши? – как-то по телефону попросил меня одноклассник. – Я сейчас на даче в деревне, а в конце сада как раз такая дичка растет. Соседи говорят, что чай из ее лечит остеохондроз, простату и даже снижает уровень сахара в крови – а вдруг вытяжка и впрямь придавит мои болячки?

Технологию заварки необычного чая я, конечно, товарищу сообщил, но и сам призадумался. А что если и мне таким чайком побаловаться? Груша-полудичка, посаженная еще полвека назад моим отцом, вот она – в десяти метрах от окон квартиры.

В тот памятный день я по обыкновению пребывал в творческом кризисе – никак не давался рассказ о брошенных матерями детях. Чтобы оправдать перед совестью лень и отсутствие желания к интенсивному мышлению, я вышел во двор и срезал несколько грушевых веточек.

С первыми же глотками древесного чая пришла ясность мысли и нарисовался сюжетный ход, идеально объединяющий разрозненные части рассказа. Да и почувствовал я себя лучше. С тех пор спасительные веточки я даже сушу на зиму. Грушевый чай сделался для меня ритуалом и спасением от частых писательских затыков.

Но с каждым годом здоровье благодатного дерева ухудшалось – в кроне все чаще чернели мрачные зигзаги сухих ветвей. Грушу облюбовало семейство дятлов: стареющее тело – прекрасная пища и кров для древоточцев. Душа радовалась, когда после ловких профессиональных усилий птица выковыривала из болеющего тела дерева жирную личинку.

С каждым годом груша цвела и плодоносила все меньше – сухие ветви, видимо, являлись источником древесных инфекций и рассадником паразитов.

Нижний сухостой мне удавалось сбивать палкой, а добраться к верхнему я уже не мог.

Но нет худа без добра – грушу выручила эпоха цифровизации. На дворовой площадке, на которой мальчишки когда-то весь световой день гоняли в футбол, пусто и безлюдно. С тем же азартом молодые люди сидят сейчас в социальных сетях и проводят время за компьютерными играми. Но междомное пространство пусто не бывает. Двор оккупировали любители шашлыков. Дым от мангалов и махания картонками над углями стали такой же привычной картинкой, как и футбольные сражения пацанов в докомпьютерную эру.

Не все шашлычники приходили со своими дровами, часто молодежь, обнаружив нехватку жара, начинала лихорадочно водить глазами вокруг. Взгляды неизменно стопорились на отцовской груше. Усохшие ветки обламывали ногами – сначала в нижней части ствола, но со временем заготовители забирались все выше к неудовольствию семьи сорок, высиживающей яйца в гнезде на самой вершине.

И дерево ожило! В этом году груша цвела рясно, как в юные годы. А вчера сорока, видимо ремонтируя гнездо, оставила сухую веточку на моем подоконнике. Спасибо тебе, птица! Я-то знаю, чья душа передала мне привет и пожелания здоровья. Еще поживем и поборемся! Вот такой он – антропоморфизм.

 

 

ЛУКЬЯНОВА КАША

 

Улеглось громыхание великой войны, осушились победные стаканы, костяшки мужских пальцев бодро застучали в родные двери.

– Пора на печь, пострелята, – руки отцов бережно опускали с коленей на земляные полы чумазых ребятишек, а глаза в тусклом свете керосиновых ламп блуждали по распущенным волосам на плечах жен, трепетно взбивающих дрожащими руками подушки.

Но не всем победителям выпало счастье войти в родной дом и обнять талию повисшей на шее жены...

 

– О свадьбе заикаешься, а ты уверен, что невеста тебя любит? – как-то после телефонного разговора с тогдашней моей девушкой спросила мать. 

– Любит – не любит, какая разница! – недовольно огрызнулся я. – Главное, что у меня к ней чувства, поживем и стерпится-слюбится. Красота важнее любви.

– Какая разница?! – мать посмотрела на меня встревоженными глазами. – Запомни: семья стоит на женских ногах.  Нет любви – и рассыплется, как горка сухого песка при первом ветре. Влюбленная женщина преодолеет любые трудности и как пчела склеит воском женской мудрости трещины в сотах семьи.

А красота? Расскажу две истории, тебе они будут полезны.

У моего отца было три брата и четыре сестры.

Старший Лукьян пришел в конце лета с войны, но жена его и на порог не пустила. Выставила во двор вещи: «Живи, где хочешь и детям на глаза не показывайся».

Село ахнуло – виданное ли дело: жена не пустила мужа только потому, что он не прислал с фронта ни одной посылки с трофейными вещами: платьями, цветными карандашами, тетрадками в красивых обложках. Одни только письма. Но их на себя и на детей не наденешь. Соседке Зюме муж Андрей семь кофточек переслал, три платка и диковинную какую-то штучку – говорят, ее на волосы цепляют. Перед бабами и любовником она в них целый год щеголяла.

– У нас на Карельском фронте больших боёв не было. Солдаты жили впроголодь, а немецких вещей никто и в глаза не видел, – оправдывался Лукьян.

Но все напрасно, у жены один ответ:

– Думал бы обо мне и детях – что-нибудь да прислал бы. Так мы тебе нужны. Уходи!

Делать нечего: взял Лукьян узелки и пришел в дом к родному брату – моему отцу, его в начале сорок четвертого при освобождении Ленинграда убили. В семье четыре женщины и ни одного мужчины. Крыша и сарай завалились – мужские руки позарез нужны.   

Несколько лет прожил Лукьян с нами. Спасибо дядьке – дом хоть как-то подправил. И не только наш.

Его родной дом покосился, соломенная крыша засияла дырами. Шестеро детей зябли от холода. Жена их всех против отца настроила, кроме Насти – старшей дочери.

Пришел Лукьян в семью с предложением: «Наш дом скоро завалится. Детей жалко – где им жить? По чужим углам ютиться? Настя, вон, красавицей выросла – женихов полон двор, а своего угла, считай, нет. Я могу новый дом построить или старый подправить. Помощь только нужна.

Два года его семья жила у родственников и два года Лукьян каждый вечер после работы в колхозе ремонтировал и укреплял старый дом. Как новенький получился! Кроме Насти ему никто не помогал. Да что там помогал – Вера, средняя дочь, прибежала как-то, накрученная матерью, отца бить. Замахнулась рукой на родителя, но тут же упала в грязь от удара отцовского кулака, и с кровавыми соплями убежала прочь. Мужик есть мужик, даже немолодой.

Семья перешла жить в новый дом, но отца в него не позвали. С тех пор Лукьяну словно душу подстрелили. Угрюмым стал, безрадостным. Любил он жену, вот только ей он был безразличен. Так к нам и вернулся.

Настя в районный центр уехала учиться, там вскоре вышла замуж за известного в то время художника. Из деревенской грязи переехала в большой прекрасный дом с белыми чехлами на стульях.

Однажды по делам колхоза Лукьян на телеге приехал в районный центр и завернул в гости к дочери. Настя посадила отца за стол: на белоснежной скатерти серебряные ложки и вилки, у каждого отдельные тарелочки.

Лукьян заерзал на мягком стуле и попросил деревянную ложку и большую глиняную миску. Так сподручнее.

О винегрете, который подали в фаянсовой салатнице, никто в родном селе и не слыхивал. Попробовал Лукьян городской пищи – райский вкус.

– Вроде овощи все знакомые, а вкусно как! – удивлялся гость. – Ты, Настюха, запиши на бумажке – что в этот вигрет нужно класть. Дома Маня почитает – дети сейчас грамотные, и нам такое же накрошит.

Вынул дядька вечером записку и кричит мне:

– Маня! Почитай и сделай все, как в бумажке написано. Да побольше!

– Миски хватит? – спрашиваю у дядьки.

– Пожалуй, мало будет. Тащи чугун. Весь съем! И насыпь этого вигрета мне в отдельную миску. По-городскому есть буду.

Отварили женщины овощи, почистили лук – намешали винегрет, заправили маслом:

– Неужели все съешь, Лукьян?

– Съем! Вам только немного попробовать  оставлю.

Как ни тужился дядька, но чугун салата одолеть не смог, даже после стакана самогонки. Зато на следующий день у свиней от городской пищи аж за ушами трещало.

 Новость о Лукьяновом салате быстро облетела село. К концу года ни одна свадьба без винегрета не обходилась. Правда, не все могли выговорить заморское слово, в селе винегрет прозвали Лукьяновой кашей.

Некоторые ели ее деревянными ложками с отдельных мисок – вот хохма-то была!

Прошло время, и жена одного из братьев Лукьяна сосватала ему бездетную женщину в соседней деревне. Вместе они прожили несколько лет, пока ни случилась беда. На колхозном поле дядя Лукьян нашел мину и решил сам ее разрядить. Боеприпас взорвался и оторвал дядьке кисть правой руки. Вскоре от болезни умерла его новая жена. А потом и сам Лукьян – одинокий, всеми забытый инвалид. Мы в это время жили уже в Харькове. Жена на похороны не пришла. Жила одиноко – дети выросли и разлетелись кто куда из отчего дома.

А всему виной любовь – вернее нелюбовь жены Лукьяна к мужу. Замуж выдали по воле отца за нелюбимого человека. Не стерпелось и не слюбилось. А еще жадновата и завистлива была.

Не лучше сложились судьбы Андрея и Зюмы – наших соседей по улице. Соседку еще незамужней девушкой за необычную красоту прозвали Изюминкой. Или Зюмой – для краткости. До войны она жила у свекрови с двумя детьми, недалеко от нас. 

Мужа Андрея забрали на фронт, а Зюма загуляла с дезертиром Федькой Коршаком – он два года держал в страхе все село. У Федьки была еще одна любовница – вторая по красоте женщина в селе. Часто они гуляли и веселились втроем – придут в чей-либо дом, Федька наставит на хозяев обрез: «Решили в гости к вам зайти. Сало и самогон есть?». Вздохнут хозяева и придвинут ближе к четверти – бутыли на два с половиной литра – пахучий кус, завернутый в просоленную холстину. А что делать – с Коршаком шутки плохи.  

В сорок четвертом Федьку убили в перестрелке приехавшие из района милиционеры.

Андрей – мужик хоть куда: красивый, рукастый, предприимчивый. Не тюха-матюха какой-нибудь, копейка за душой всегда водилась. С фронта вернулся с двадцатью немецкими наручными часами – по десять на каждой руке. В селе тогда о часах никто и не слыхивал. Во времени ориентировались только по солнцу и внутреннему чутью – причем довольно точно. Часы оказались немецкой штамповкой, но на базаре в районном центре их скупили оптом по хорошей цене.  Вернулся Андрей – и сразу к жене с подарками. А та вымучено улыбается: на грудь к мужу бросилась, а глаза отводит. Лишь на следующий день в родительском доме сестра поведала брату, как его жена два года мужнюю честь соблюдала (о проделках Зюмы родители сыну на фронт не писали).

Жену Андрей не бросил – любил слишком сильно, но руку частенько прикладывал. И если бы только руку – ногами лупил до исступления.

– Лучше убей, но не мучай каждый день… – умоляла Зюма.

– Легко отделаться хочешь? – в бешенстве рычал Андрей. – Буду бить до последнего твоего вздоха. За все, что ты творила без меня, – нет тебе прощения.

Село к рукоприкладству Андрея относилось с пониманием: «За дело бьет. Так ей, сучке, и надо!».

Как-то Андрей перестраивал дом, и за то, что супруга уронила перед ним кирпич, вытащил Зюму за косу на край двора к яме с известью и набил рот жены щелочью.

От смерти несчастную спасла младшая сестра – она утащила обезумевшую от боли Зюму к себе в дом и долго промывала водой освобожденный от кусков извести рот сестры. Фельдшер посоветовал полоскания раствором уксуса или огуречного рассола. Волдыри сошли, но шрамы вокруг губ остались на всю жизнь.

Побоями месть не ограничилась. Сорокалетний Андрей завел двадцатилетнюю любовницу Аксютку. Вместе ходили по улице, танцевали под гармошку, обнявшись, смотрели кино в колхозном клубе.

– Она мне изменяла, и я буду изменять. Пусть прочувствует мои боль и стыд, – оправдывался на укоры сельчан Андрей.

Вскоре Аксютка забеременела, жениться на любовнице Андрей отказался.

В отчаянии, сжигаемая предстоящим позором,  Аксютка пришла к бабке-повитухе. Под шептания та несколько раз проткнула плод спицей.

Дома у бедной женщины начался жар.

– Может за фельдшером сходить? – увидев лужу крови под лавкой, предложила мать.

– Никто ничего не должен знать, – промычала дочь.

Жар увеличивался, Аксютка заламывала руки, рвала волосы и дико кричала от боли.

Три раза мать умоляла дочь обратиться к фельдшеру, и три раза получала отказ.

К утру Аксютка умерла – единственная дочь у матери, мужа убили на войне.

После этого случая семья Андрея переехала жить в районный центр – подальше от места позора и народной памяти. Зюма часто приезжала в село навестить родителей, а заодно продать сельчанам нужные в хозяйстве вещи: резиновые сапоги, керосиновые лампы, клеенки, цветастые женские платки – оправдать поездку, как тогда говорили.

К тому времени я жила в Харькове, но родственники писали – Андрей бил жену по-прежнему, если не сильней.

– Умру я от побоев, – жаловалась Зюма. – Хотя к синякам и болям уже привыкла.

Так и случилось. Кто-то из сельских рассказал Андрюхе, как его жена, продав товар, часами сидит у Марьиного овражка – места захоронения Федьки Коршака.

Вскоре Зюма умерла, по слухам после очередного приступа мужниной ярости.

 

Почти всегда женщина без любви ищет ее на стороне, разрушая свою семью, а часто и чужую. Удивительно, но больше всего от женских измен страдают даже не дети, а их любящие мужья. Без женской любви они мужчины второго сорта. Их подбадривают, но за глаза жалеют.

 г.Харьков