ПУБЛИЦИСТИКА / Алексей МАНАЕВ. ПЕДАГОГИКА БЕЗ ПРОНОНСА. Запоздалые слова благодарности
Алексей МАНАЕВ

Алексей МАНАЕВ. ПЕДАГОГИКА БЕЗ ПРОНОНСА. Запоздалые слова благодарности

 

Алексей МАНАЕВ

ПЕДАГОГИКА БЕЗ ПРОНОНСА

Запоздалые слова благодарности

 

Каждый раз, когда в первый сентябрьский день празднично одетые мальчишки и девчонки спешат в школу, чувствую себя в роли журавля, отставшего от улетающей в тёплые края стаи. Хотя возраст таков, что пора бы забыть и о партах, и о шумных переменках, и о долгожданных ёлках с газетными кульками конфет-подушечек и розовощёким яблоком в придачу. Да не забывается. Картины давно минувших дней всплывают одна за одной.

 

За аттестатом – до Курил

Я жил в глубокой периферии.

Периферия – как круги на воде. Каждый круг от центра можно считать периферией. И измерения у неё разные – на Севере одни, на Кавказе другие, в Черноземье третьи. А внутри территории своя глубинка. Дальний от регионального центра район – периферия. Удалённые от районного центра села – периферия в квадрате. Дальние от центров сельских территорий мелкие населённые пункты, хутора, – всем перифериям периферия. Прогресс доходит сюда в последнюю очередь. Собственно, очереди как таковой нет. Потому что она, эта самая глубинка, как правило, всегда последняя на новую инфраструктуру, на коммуникации – на всё. Для примера: в соседнем селе телефон появился в 1912 году, в моем хуторе – в 1962 году. Полвека потребовалось телефонному прогрессу, чтобы преодолеть десяток вёрст.

Наши предки выбрали периферию не потому, что не хватало крестьянской сметки. Они-то как раз и руководствовались ею. Хутора не у нас появились. Британские фермы, американские ранчо, польские фольварки, прибалтийские мызы, сибирские заимки – это все разные названия, по сути, одного типа поселений – хуторов. То есть малых населённых пунктов. Они могли состоять из одного или нескольких хозяйств, как в Прибалтике, а могли, если вспомнить хутор Татарский из «Тихого Дона» Шолохова, разрастаться до размеров села, станицы, формально называясь хутором.

Мне доводилось читать, что само это слово произошло от какого-то иноязычного, означающего «часть округа». Не знаю, не знаю… По мне, хутор берет начало от слова «кут», произносимого с южнорусским акцентом, в котором звук «к» смягчён. Поэтому слово «кут», означающее «дальний угол», трансформировалось в слово «хут» и затем и в «хутор». По крайней мере, с бытовой точки зрения оно объясняет причину появления этих поселений. Вблизи городов, станиц, сел постепенно не осталось свободной для хлебопашества земли. На неё можно было рассчитывать только в глухих, отдалённых местах, именно в кутах. Туда в царские и в советские времена направляли свои стопы рисковые люди – за землёй, а значит – и за счастьем, за волей. Поселения в четыре десятка дворов не доросли до сел, но переросли хутора-однодворки.

Дорожные скитания, отдалённость от ближайшего городка и от ближайшего сельца воспринимались, конечно, как зло. Но на чаше весов земля-кормилица перевешивала и бездорожье, и другие неудобства, вместе взятые.

В конце 20-х годов прошлого века грянула коллективизация. В нашем хуторе имени Калинина Красненского района Белгородчины образовали колхоз. Землю, скотину, тягло – все обобществили. Жили небедно.

Но горечь у переселенцев осталась: землю-то фактически отобрали, а неудобства … Куда ж им деться-то, неудобствам?

Жил бы я в селе, то, по крайней мере, ходил бы в школу, которая под боком. А моя восьмилетка была в трёх километрах, в соседнем хуторе. Каждый день, в любую погоду – невольный шестикилометровый кросс. Девятый и десятый классы оканчивал в школе за десять вёрст. Выходит, что за аттестатом зрелости за десять лет прошагал от Москвы до Курил. И так во всём.

Глубинка-то наша, она, конечно, глубинка, но не синоним дну, собирающему нечистоты. Напротив, любая нечистоплотность, хоть физическая, хоть нравственная, в любом сельце гораздо заметнее, чем в самом благословенном городе. А чем заметнее пятна, тем легче их вывести. Да и отношения между людьми здесь искреннее и душевнее, без «цивилизованного» цинизма.

В первую очередь это относится к моим учителям, к школе. Из-за особого отношения к грамоте школа воспринималась не как какое-то казённое учреждение, а как храм, куда ходят причаститься, исповедоваться.

Да, моя школа, даже отдалённо не напоминающая храм, воспринималась именно как храм. Это единственное в округе здание было крыто дефицитным шифером. Высокие, до потолка (а потолки метра в три), и одновременно узковатые, похожие на готические окна просторных классов были развёрнуты на юг, на сад и пруд. Оттого-то в наших партах весной гнездились ароматы цветущих груш и яблонь, а осенью – спелых антоновских яблок. Зимой же даже в самые пасмурные, хмурые дни в классах было светло. Нетипичные для наших мест печки-голландки тоже являлись своеобразным украшением классов, хотя надо признать, что в холодные январские дни не спасали и они. Чернила в белых фарфоровых чернильницах-непроливайках непременно замерзали.

Для полноты картины: мы, дети деревенских мазанок с повсеместными тогда земляными полами, приводимыми в порядок к престольным праздникам с помощью смеси из коровьего навоза и глины, первого сентября с особым настроением идём в школу. Внешне школа тоже походила на мазанку: деревянный сруб обмазан всё той же глиной и побелен. Но это – внешне.

А интерьер... Ох, какую же роскошь скрывал этот самый интерьер! Заходишь внутрь, а там ликующе, празднично встречают тебя дощатые полы, выкрашенные коричневой краской. Такие полы – единственные в округе! Там подновлённые, подкрашенные парты, улыбающиеся подмарафеченные школьные доски, на которых мелки оставляли чёткие, резкие следы. Там нарядные учителя. Там учебники, как блинчики, будто только что специально испечённые для нас. Там запахи и звуки, нигде более не встречаемые. Непередаваемо! Незабываемо!

Метрах в двадцати от школы дуб. Ещё тогда ему было годов этак триста. Высотой он с пятнадцатиэтажный дом, а в обхвате метра четыре. Видимо, когда-то таких дубов было много. Они и дали нашему «школьному» хутору столь необычное название – Старый Редкодуб. Но к моим школьным годам остался один великан, который сейчас причислен к памятникам природы. Рядом с ним осины тоже почтенного возраста.

Бывало, осенью дождёшься перемены, подбежишь к дубу, приобнимешь его, хватанёшь ключевой воды из расположенного под деревьями-великанами колодца и чувствуешь себя тоже великаном. Но надо ещё сбегать к высоким, статным грушам, стволы которых обрамляла листва лишь на самом верху. Подскочишь, а тебе подарок в пожухшей под деревьями листве – несколько лежалых одичавших плодов. Схватишь этот подарок – и в школу. На уроке вытрешь плод рукавом рубашки и гоняешь во рту лежалую грушу, как конфету, решая задачи и осиливая премудрости русской грамматики или в какой-то сладостной истоме мысленно повторяя вслед за учителем очень уж уютные пушкинские строки:

…Очей очарованье!

Приятна мне твоя прощальная краса –

Люблю я пышное природы увяданье,

В багрец и в золото одетые леса...

 

«Наши павшие – как часовые»

Детство моего поколения было круто замешано на минувшей войне. Недоедали, ходили, в чём придётся, не знали отцовской ласки по её велению. В войну играли часто. Но это была какая-то странная война. Мы били фашистов из всех видов доступного нам наступательного оружия: из рогаток, луков, самострелов, вырезанных из старых досок автоматов, которые походили на немецкие шмайсеры. Зимой к грозному арсеналу прибавлялись вылепленные из снега пулемёты «максим» и гранаты – туго сжатые снежки. В хутор снега наносило много, иногда – до самых крыш. Поэтому рыли окопы, а планы операций разрабатывали при свечах в снежных блиндажах, на стенах которых, как годовые кольца на срезах деревьев, проявлялись слои снега. По ним, наверное, можно было определить, сколько раз за зиму лютовала непогода. Но нам такие исследования были ни к чему – к боевым операциям они не имели никакого отношения. Нашей отваги и храбрости противник не выдерживал и быстро сдавался. Тем более что противник был в единственном числе, года на три младше нас и ещё картавил: от роли фашистов даже под угрозой применения силы сверстники отказывались.

Была круто замешана на войне и учёба.

Моя школа известна в округе тем, что с ней связаны имена не просто двух Героев Советского Союза, а учителя и ученика.

Учитель, Алексей Митрофанович Жданов, родом из села Круглое, раскинувшегося километрах в десяти от наших мест. Основали Круглое однодворцы, люди, которым выделяли землю за охрану ближних границ Руси от супостата – ногайцев и крымских татар. Но добрались-таки сюда и фашисты, пришлось и их приводить в чувство. Здесь сохранился оригинальный, о многом говорящий памятник: дзот, построенный в военное время, стал пьедесталом для самого обыкновенного, вышедшего в тираж трактора. Местные умельцы умудрились установить трактор так, будто он рвётся в полёт. Чью голову осенила эта счастливая идея, никто не помнит. Идея очевидная: в красном углу у нас не окопы и дзоты, а хлебопашество. Такая вот своеобразная перекличка со скульптурой, которая призывает перековать мечи на орала.

Готовил себя к мирному труду и Алексей Жданов, до войны успев получить профессию учителя. Работал в нашей школе преподавателем русского языка и литературы, стал завучем. Видимо, преподавателем был умелым. Во всяком случае, русский и литература были «фирменными» предметами школы. Но учительствовать долго не пришлось: в октябре 1939 года был призван в ряды Красной Армии. С первых дней войны шагал тяжёлыми фронтовыми дорогами. В июле 1944 года в Белоруссии батальон майора Жданова попал в окружение.

Майор организовал круговую оборону и в течение нескольких часов отбивал атаки фашистов. Сгорели свечой три вражеских танка, уткнулись хоботами в землю два штурмовых орудия, на подступах к батальону полегла немецкая рота пехоты. Батальон сумел прорвать окружение, но командир получил смертельное ранение. Стал Героем Советского Союза посмертно, в 27 лет.

А его ученик – Михаил Чубарых – из наших, местных. В каждом классе висела фотография молодого скромного паренька в пилотке, которого сфотографировали тогда, когда он к этой пилотке, наверное, ещё не успел привыкнуть. Совсем ребёнок, едва ли не наш ровесник. Перед войной, в 1940 году, окончил семилетку и остался работать в колхозе. Пережил оккупацию. Спустя всего несколько дней после освобождения хуторов стал семнадцатилетним пулемётчиком 40-й армии Воронежского фронта. Младший сержант Михаил Чубарых был воином отважным. За время оккупации насмотрелся на то, что и в дурном сне не приснится. Правда, наши хутора отделались от фашистов сравнительно легко: домашним скарбом, живностью от коров до кур да садами, вырубленными оккупантами для отопления.

Воины 40-й армии гнали фашистов на запад. От Воронежа через Курскую дугу к Днепру. Рвался в бой и младший сержант Михаил Чубарых. Нам показывали выписку из дела о награждении земляка медалью «За отвагу». Выходило, что наводчик пулемётной роты второго стрелкового батальона младший сержант Чубарых не только был отменным стрелком. В ходе локальной схватки – штык на штык – гранатами уничтожил пулемёт и четырёх оккупантов.

Через неделю он снова отличился – при форсировании Днепра. Под ураганным миномётным и пулемётным огнём переправился с группой красноармейцев через Днепр и захватил плацдарм. Плацдарм стоил тысяч жизней. Гитлеровцы не единожды контратаковали, пытаясь сбросить горстку смельчаков в реку. Не получилось.

О том, какое значение придавало командование этой операции и каков был масштаб героизма, свидетельствовала хранившаяся в школе копия наградного документа, согласно которому почти полутора сотням участников боёв было присвоено звание Героя Советского Союза. Моему земляку, семнадцати лет от роду, – тоже. Погиб младший сержант Чубарых раньше, чем учитель, – в 18 лет. Погиб при выполнении боевого задания далеко от дома. Чуть-чуть не хватило, чтобы ступить на вражескую землю.

Вот какие у меня, у моих одноклассников были учителя, вот на кого мы равнялись. Писали сочинения, проводили торжественные линейки, на которые приглашали родных Михаила Чубарых. Сейчас я понимаю, что эти уроки, эти линейки, иногда казавшиеся скучноватыми и совсем необязательными, создавали в школе, воспитывавшей из нас атеистов, какое-то религиозное чувство почтения к героям.

Наверное, каждый верующий грешен. Но на стезю греха он ступает с оглядкой на Всевышнего. И эта «оглядка» уберегает, «отговаривает» от многих неблаговидных, греховных поступков. Мы, школьники, тоже не были паиньками. Мы хулиганили и дрались. Мы не учили уроки или учили их кое-как. Мы обижали девчонок и в раннем возрасте пытались покуривать, опустошая отцовские кисеты. Мы были такие, как все. Но жизнь героев невольно влияла на наше поведение, и именно это влияние избавляло нас от многих возрастных опрометчивостей. Высоцкий написал: «Наши павшие – как часовые». Воистину – часовые!

 

Мёд с доставкой на дом

Только сейчас я стал задумываться, какое это своеобразное явление – школа. Животным и птицам без родительского внимания не обойтись. Но оно, как правило, непродолжительно, скоротечно. Нужная для жизни информация передаётся на генном уровне. А для того, чтобы отправить в самостоятельный жизненный полёт человека, уходит минимум полтора десятка лет. Родительского опыта уже не хватает. Нужен опыт и знания людей специально подготовленных. Без них даже Толстому никуда, а уж нам, деревенской ребятне, тем более. Это не нанятые родителями гувернёры, мамки и няньки, не выписанные из-за кордона мастера хороших манер и заморских языков. Они – местные, от сохи. Они не киношные, не литературно намарафеченные, а живые, с плотью и кровью люди, делившие с нами будни и праздники.

Буден, конечно, было больше. Порою – трагических. Однажды сверстники нашли ржавый снаряд времён войны. Сразу после оккупации снарядов, мин, патронов было как грибов в урожайный год. Постепенно «урожай войны» собрали и уничтожили. Но кое-что осталось в земле для нас и иногда обнаруживалось в самых неожиданных местах. А у подростков была и есть одна страсть: коль найден снаряд, мина или граната, их непременно надо либо разобрать на детали, либо взорвать. Решили взрывать. В глубоком овраге развели костёр, положили смертоносную находку и залегли метрах в 30, ожидая взрыва. Костер прогорел, а взрыва нет. Надумали посмотреть, что случилось. Только подошли к злополучному оврагу – и ахнуло. Нескольких искателей приключений тяжело ранило. Их спасло лишь то, что наши учителя сдали кровь для переливания. Война закончилась полтора десятка лет назад. Но исподволь она ещё искала жертвы, метя даже в нас, несмышлёную и доверчивую сельскую ребятню...

Перед глазами, в чуткой памяти, всплывает одна картина за другой. Первый класс.

Октябрь.

Третий день лежу дома – болею. От высокой температуры наступает безразличное полузабытьё. Познабывает. Мама в поле – вовсю разыгралась свекловичная страда. Идёт мелкий осенний дождь. В горнице сумрачно и прохладно: уголь, засыпанный в печку утром, видимо, уже прогорел. Лежу и думаю о том, что заболел некстати. Пошёл в школу, не умея ни считать, ни писать, ни читать и даже не зная букв. Правда, в классе не один я такой. Но все учатся, а я лежу с матрасом в обнимку. Как потом навёрстывать?

Вдруг слышу знакомый голос:

– Можно к вам?

Оказалось, гость нежданный: моя учительница Мария Ивановна Заздравных. Я относился к ней настороженно. Ходила не как все – в хромовых сапогах и осеннем темно-синем пальто, напоминающем френч. На щеках – паутинки красных мелких сосудов. Голова не покрыта, а как-то небрежно замотана шалью; шаль постоянно сползала на шею, открывая жидкие волосы с пробором посередине и с кудряшками по бокам. А главное – учительница курила, что было предосудительно в нашей сельской среде.

Правда, пристрастие к табаку она не афишировала. Но однажды видел, как во время перемены в укромном месте школьного двора достала длинную папиросу, размяла её, покатывая большим и указательным пальцами, затем для чего-то постучала основанием мундштука по папиросной коробке и, прикурив, жадно затянулась дымом, выпуская его густым облачком.

«Курит, как мужик. А ещё учительница называется», – мысленно осудил преподавателя и постарался ретироваться, но, наверное, был замечен. Нежданный визит учительницы связал со случайно увиденной картиной и подумал, что сейчас меня будут упрекать в излишнем любопытстве. Решил сделать вид, что ничего не заметил и, облизывая спёкшиеся губы, прохрипел:

– Можно.

Слышу, как в прихожей гостья шумно снимает пальто, сапоги и, предчувствуя недружелюбный разговор, съёживаюсь под одеялом.

Она как-то неуклюже, видимо, от того что комнатные тапочки были не по размеру, вошла в горницу и прикоснулась холодной рукой ко лбу.

– Да, болеем, молодой человек, болеем, – неопределённо сказала гостья. – Уж не на уроках ли просквозило тебя?

– Нет. Воды холодной напился. Из родника, – обрадовавшись тому, что допроса по поводу моего любопытства не будет, пролепетал я.

– А как же из родника не напиться, правда? В школу хочешь?

– Хочу!

– Раз в школу хочешь, вылечимся!

Узнав, где что у нас хранится, принялась хозяйничать. Через полчаса на чугунной плите печки, наслаждавшейся очередной порцией антрацита, весело позванивала крышка кипящего чайника. На накрытом газетой стуле рядом с кроватью уместились дольки чёрного хлеба, похожее на ромашки печенье. В центре появилось самое главное – игрушечного размера керамический кувшинчик, до краёв наполненный густой массой темно-коричневого цвета.

«Мёд, свежий гречишный мёд! – с замиранием сердца определил я. – Вот это повезло!».

Действительно, повезло. Мёдом доводилось лакомиться лишь раз в году, на Медовый Спас, церковный праздник, который бывает в середине августа.

Несколько хуторян держали пасеки. Пасеки – громко сказано. Так, с десяток ульев, расставленных у дома. Хозяева не вывозили ульи поближе к цветущим полям подсолнечника, гречки, кориандра или клевера. Все лето пчёлы были на подножном корму, поэтому мёда набирали немного. И лишь один старичок, обличьем напоминавший киношного отшельника, – бородатый, в выпущенной поверх брюк холщовой рубахе – делился мёдом с нами, детворой. Было это как раз на Медовый Спас. Фамилия у нашего благодетеля была Толмачёв, но все звали его дедом Толмачом.

Напоминать о празднике нам было не надо. С раннего утра мы роем вились у колхозного амбара, находящегося невдалеке от дома нашего покровителя. Мы вроде играли, но каждый косился в сторону дома, и каждого преследовала мысль о том, пригласят ли нас на этот раз отведать медку. О том, что мы не прочь полакомиться, сигнализировали вполне определённо. И у дома ни свет, ни заря собрались, и играли нехотя, и смеялись чересчур громко, вызывающе. С тем расчётом, чтобы там, за подслеповатыми окнами, знали: мы пришли и в любую минуту готовы продегустировать содержимое молочной алюминиевой фляги, закрывающейся круглой крышкой с плотной чёрной резиной по окружности.

Наконец дед Толмач выходил на крыльцо и бодреньким голосом говорил одну и ту же фразу:

– Эй, хлопцы, прошу пожаловать к столу! Как-никак божий праздник.

Хлопцы жаловали бегущей к дому наперегонки ватагой, кое-как мыли руки холодной водой из притороченного к вербе рукомойника и спешили в горницу, деловито, по-свойски усаживаясь на самодельные деревянные лавки за грубо сработанный стол. Против каждого – деревянная некрашеная ложка, алюминиевая кружка с родниковой водой и несколько ломтей свежеиспечённого пшеничного хлеба. А украшала стол большая деревянная чашка, полная мёда.

Мёд был разный. Иногда маслянисто-янтарного цвета, подсолнечный, иногда посветлей – цветочный, иногда гречишный – тёмно-коричневый. Крутого замеса. Но всегда свежий, с цветочными остатками. Нас дожидался.

И наши ложки пчёлами кружились над чашей, норовя принести взяток пополней. Ложки наполнялись через край, и под ними янтарными серьгами повисали медовые капли, пытавшиеся соскользнуть на стол. Надо было ловко поставить под эту падающую сосульку кусок хлеба и отправить улов в рот.

В небольшой горнице воцарялась тишина. Только сопели наши носы и глухо стучали ложки о край блюда. Что за лакомство – свежий, пахнущий всеми погожими днями лета мёд, обжигающий горло, со свежей выпечки хлебом, слегка отдающим чабрецом! А ещё хрустальная родниковая вода. Без воды Медовый Спас нашим праздником назвать было бы трудно: мёда много не съешь. Ложек с десяток сразу, пожалуй, осилить можно. Но ведь нужно наесться на целый год! Цедишь прохладную влагу и чувствуешь, как она медленно пробирается по нутру – до самой души, где-то там, внутри, ублажая мёд. Две полных ложки яства на полстакана воды в самый раз.

Дед Толмач сидит, хитро посматривая на нас.

– Вот орлы! По еде сразу видно, кто работник, а кто работничек. Как, мёд на животах ещё не выступил?

– Не выступил, не выступил, – хором отвечаем мы, опасливо пощупывая животы, налившиеся арбузами.

Блюдо быстро пустеет. Мы вытираем ложки остатками хлеба, потом облизываем их и осовело встаём из-за стола.

Хозяин стоит у двери и поглаживает голову каждого.

– Богатыри, прямо настоящие богатыри! – похваливает напоследок.

Как при таких словах, при таком угощении не расправить плечи, не втянуть живот, распираемый водой, хлебом и мёдом?!

А сейчас мне персонально принесли мёд, а не я за ним ходил! Гостья подсовывает мне под спину пуховую подушку, и, полулёжа, я потчуюсь липовым чаем и мёдом. К печенью в виде ромашек не притрагиваюсь – так, баловство. Липовый чай с мёдом пью в первый раз. Вкус непривычно блаженный. Меня бросает в пот, я куда-то проваливаюсь и не слышу, а скорее угадываю голос учительницы, которая, сидя на стуле с чашкой чая говорит, что завтра она придёт с фельдшером, а потом, денька через три, будет ходить ко мне после уроков каждый день. Иначе действительно отстану от одноклассников, и будет худо.

Слово сдержала. Ежедневные путешествия в шесть километров по осеннему бездорожью, казалось, только раззадоривали её. Раскрасневшаяся, возбуждённая, она минут двадцать приходила в себя за чашкой чая, а потом мы осиливали тайны букваря и арифметики. Мы быстро нашли ключик и к тому, и к другому.

Оказалось, многие буквы похожи на птиц, животных, предметы, которые нас окружают. В слове «ёж» две буквы и обе колючие, действительно похожие на ежа; колесо – вылитая буква «о», мордочка совы похожа на букву «ф», а слово «уж» тянется так змеевидно, как и сама рептилия. Цифры тоже подчиняются природе. Единица – вылитый гусь с вытянутой шеей, двойка – наш кот, который сидит на полу, греясь у печки, восьмёрка очень похожа на снеговик, а от шестёрки отдаёт уткой, возвращающейся под вечер домой с пруда.

Под конец урока мы всегда учились прибавлять и вычитать. Тренировались на бокастых красных яблоках, которые учительница припасала в портфеле. Последним действием было вычитание.

– На стуле четыре яблока. Предположим, что два съел добрый молодец. Кто у нас добрый молодец? Правильно, ты. Давай, ешь.

Я налегал на яблоки. Они пахли садом. Я старался есть фрукты степенно, но не всегда мог справиться с собою. Зубы сами вгрызались в плотную белую мякоть. Она хрустела, стонала и охала, брызги кисло-сладкого сока летели во все стороны. Не успеешь моргнуть, а яблок нет.

– Ну, что, справился, добрый молодец? Молодец. Так сколько яблок осталось на стуле? – интересовалась учительница.

Я отвечал и получал оставшиеся плоды в награду за правильный ответ.

Я уж стал привыкать к визитам Марии Ивановны и каждый день с нетерпением ожидал, когда раздастся заветное: «Можно к вам?».

Выздоравливать не очень хотелось. Хотелось, чтобы эти персональные уроки, подарившие маленький ключик к осмысленному усвоению букв и цифр, длились как можно дольше. Хотелось, чтобы под подушкой всегда лежали её дары – глянцевитые, крутолобые, краснощёкие яблоки. Чтобы я время от времени приподнимал подушку, поглядывая на своё сокровище. И чтобы настенные ходики заговорщицки подмигивали мне кошачьими глазками, двигавшимися туда-сюда вместе с маятником.

 

Когда плачет весь класс

Из закоулков памяти, словно из тумана, медленно выплывает другая картина.

Шестой класс.

Урок русского.

Только что повелительно и коротко, по-армейски школьный звонок известил о том, что парты заждались нас с перемены. Шумно, весело усаживаемся, разгорячённые игрой в лапту. У шестиклассников это не просто игра, это уже игра со значением, со смыслом.

Вот тебе подбрасывают красно-синий мячик величиной с куриное яйцо, и ты, слегка присев, молодецки развернув плечо, поднимаешь его лёгкой ошкуренной липовой битой до самого облака, которое, наверное, в первый раз видит такой отчаянный удар.

Вот ты, изгибаясь всем телом, заячьими зигзагами бежишь в городок соперника и возвращаешься восвояси, чудесным образом избегая «салок» мячом.

Вот ты ловишь мяч, поднятый битой соперника в высокую свечку.

Ты делаешь это с такой доблестью и отвагой, будто спасаешь человечество от нашествия варваров. И всё – ради неё. Ради той, с косичками, с пышными бантами, с ажурным белым воротничком на точёной шейке, которая сидит впереди тебя. Твоя доблесть замечена и высоко оценена: прежде, чем усесться за парту, она (она!) оборачивается и показывает тебе (тебе!) язык.

Но вот задвинуты в парты портфели, с глухим стуком захлопнуты крышки, заняли своё место ручки, упакованные в обложки из газет учебники и тетради. Класс замирает. Любопытное весеннее солнышко внимательно разглядывает каждого.

Мы ожидаем уроков по-разному. Одни с нетерпением, другие с равнодушием, а третьи, может быть, даже с неприязнью. Но к урокам русского языка и литературы это не относится. Они желанны. Они по душе всем. И вот как-то торжественно, радостно, будто сама собой открывается дверь, и в класс заходит наша учительница Ульяна Митрофановна Давыдова с кипой прижатых к груди разноцветных тетрадей и указкой. Ничего, в ней, казалось бы, особенного. Девичьи годы позади, слегка полновата, скроена по-крестьянски, с небольшим излишеством израсходованного материала. А стоит только появиться в классе, и ты оказываешься в её тёплой ауре, обнимающей со всех сторон и невольно гипнотизирующей тебя.

Сегодня она как-то по-особому взволнована, ликующе приподнята. Бережно опустила стопку тетрадей на стол.

– Ох, – говорит грудным голосом, – еле донесла эту кипу. Столько хороших оценок за диктант поставила, что тетради распухли от радости. Но только один из вас написал на пятёрку. Отгадайте, кто?

Гадаем.

Называем, конечно, имена отличников и хорошистов.

Она ходит межу рядами парт, гладит каждого по голове и с удовольствием твердит: нет, не угадали.

Перебрали почти всех. Не называть же одноклассника, который перебивался с двойки на тройку. Не потому что не хотел учиться. Ну не давался ему наш великий и могучий. Но выяснилось, что именно он и написал диктант без единой ошибки. Сенсация даже не классного, школьного масштаба! Как ему удалось вместе с учителем на занятиях после уроков отгадать его загадки – осталось тайной. Класс цепенеет. Одноклассник стоит, сгорбившись, будто его уличили в чем-то неблаговидном, и его плечи сотрясают рыдания. Ведь эта похвала в школе, наверное, первая за шесть лет.

– Вот видите, ребята, мы все можем. Надо только верить в себя, – говорит, учительница, отворачиваясь от нас и вытирая носовым платком в клеточку так не вовремя появившиеся непослушные слезы.

– Мы все можем. Надо только верить в себя… Мы все можем. Надо только верить в себя…

Мы все можем. Надо только верить в себя… Часто повторяю эти слова сейчас – и себе, и знакомым.

 

«Майн брудер ист айн тракторист»

Медленно-медленно наплывает на меня ещё одна картина.

Осень.

Ненастный октябрьский день. Я пришёл из школы, наскоро пообедал, минут двадцать почитал книжку и, переодевшись, пошёл на огород. В те поры осенняя страда была сродни фронтовой. Родители на колхозных полях, а огороды поручались детям и старикам. На нашем осталась только свёкла. Слава Богу – не сахарная, которую из земли вытаскивать, что пни корчевать, а обычная, кормовая, для домашней живности.

Я быстро надёргал кучу головастых желтоватых корней, примостился около них на невысокий деревянный стульчик, накрывшись плащом, и начал очищать свёклу от ботвы и земли. Чищу и одновременно учу иностранный. Напротив меня, накрытый осколком стекла в брезентовом обрамлении лист бумаги, на котором переписано стихотворение на немецком языке – приём, изобретённый мной давно.

Стихотворение надо выучить сейчас. На вечер много письменных заданий. Всё не успею. Засну.

Сижу, чищу свёклу и, время от времени заглядывая в листок под стеклом, талдычу: «Майн брудер ист айн тракторист ин унзерем колхоз, унд во зайн трактор пфлюгт, да ист ди ернте райх унд гроз». В олитературенном переводе с немецкого это означало: «Мой брат – колхозный тракторист, и где он пашет, там прекрасный урожай».

Слышу, кто-то сзади кашлянул раз, другой. Оборачиваюсь и глазам не верю: преподаватель немецкого, классный руководитель Иван Ильич Щетилин. Уж не случилось ли что? Не случилось. Учитель, сделав, как и я, трёхкилометровый бросок по раскисшей чернозёмной дороге, решил узнать, чем занимается его подопечный дома. Он оглядел плантацию и, видимо уловив в моих глазах растерянность, погладил по плечу, приговаривая:

– Ничего, не тушуйся. Осталось денька на два. Ты у нас сильный мужик. Ты справишься!

Потом выяснилось, что в течение недели он побывал у каждого одноклассника. А ведь жили они в хуторах, разбежавшихся веером на расстояние в три-пять километров от школы. На уроке рассказал нам о впечатлениях, рассказал, разумеется, только о хорошем. Упомянул о моём «опыте» подготовки домашних заданий по немецкому, заметив только, что читать шестикласснику «Угрюм-реку» Вячеслава Шишкова, пожалуй, рановато. Тут уж, не выдержав внимания к своей персоне, захлюпал и я.

Школа наша была сначала семилеткой, а потом восьмилеткой. До среднего образования мы добирали в школах крупных соседних сёл. И вот что закономерно: и в новых коллективах наши ребята и девчонки, как правило, задавали тон. И не было в стране университетов и институтов, двери которых, открывая, они бы не смогли открыть. Да плюс ко всему один из моих одноклассников стал международным мастером по шахматам, а одноклассница – кандидатом в мастера спорта по скалолазанию.

 

«Любящий Васисуалий»

Наверное, у каждого из нас память о школьной поре хранится в особом, праздничном ларце души. У моих сверстников – тем более. Хотя пошли в школу в середине XX века, во многих семьях мы были первым поколением, которому выпало счастье не в отдельных случаях, а в массовом порядке получить сначала восьмилетнее, среднее, а потом и высшее образование.

Как бы мы ни относились сейчас к советской власти, надо отдать должное: с первых шагов она через школу, через образование старалась открыть людям мир. У меня на руках официальные сведения о нашей округе за 1904 год. Как ни считай, но на сто жителей приходилось два-три ученика. Не стоит обольщаться и этими цифрами: и земская, и церковно-приходская школы были учебными заведениями начального уровня. Научился ребёнок писать, читать и считать – и слава Богу. Не до жиру… И только после революции в нашей округе открылось несколько начальных школ. Но дело, конечно, ими не ограничивается. В царские времена государство тоже не было безучастно к развитию образования, даже льготами грамотных крестьян наделяло. Но всё решал субъективный фактор – родители. Захотят, будешь учиться, не захотят, нет возможности – останешься неграмотным. У большинства не было возможностей, а многие и не хотели. Считали: грамотному молодому человеку в деревне делать нечего, обязательно подастся в город, и семья лишится рабочих рук. Учить девочку тоже себе в убыток, потому что она, грамотная, выйдя замуж, достанется другой семье. Не последний аргумент: школы работали с октября по апрель, а родители нуждались в маленьких помощниках каждый день.

Советская власть поставила вопрос иначе: образование декларировалось не просто как право каждого человека, а как обязанность. Ты учиться обязан! Другое дело, что на первых порах многие родители и дети воспринимали учёбу как наказание, как обузу и старались от неё правдами и неправдами избавиться. Увы, это наследство, доставшееся от дедов и прадедов, живёт в нас и по сей день.

Не идеализирую прошлое. Было всё. Некоторые мои сверстники, наверное, считали, что школьные знания их быстрее состарят, исказят их непревзойдённо богатый внутренний мир. Поэтому приходили домой, бросали книги на стол (или под стол) и – до встречи завтрашним утром. Они не бездельничали. Они шли на конюшню, на ток, в кузницу и находили там отдохновение душе. Некоторые преодолевали очередной класс только с третьей попытки. Но были и такие, кто думал, что посредник в виде педагога между ним и учебником не нужен: сам разберётся, что к чему. Василий Иванович Давыдов, дослужившийся до заместителя председателя Белгородского областного арбитражного суда, считал именно так. Жил он на хуторе Дальние Россошки. Вместе с одноклассником уходил в школу из дома ранним утром. После обеда возвращался домой. Родители думали, что сын приобщается к знаниям. А его приобщение к этим самым знаниям с некоторых пор было весьма своеобразным. Хуторской Дон Кихот со своим другом добирались до первой скирды соломы, делали в нем норы и блаженствовали, перекидываясь в карты.

Вскоре хитрость всплыла наружу. Помню, обычно степенный, залетает в класс учитель физики и математики Иван Иванович Переверзев, бросает на стол чёрный портфель и начинает длинную речь по поводу двух недорослей, которые развращают товарищей, обманывают учителей и родителей. В наше время слово «развращают» имело другой смысл, нежели сейчас, но тоже негативный. Игра в карты в подкидного дурачка, прогул уроков были крайней степенью этого развращения.

К оригинальным увертюрам нового классного руководителя, сменившего Ивана Ильича Щетилина, мы попривыкли. Мой знакомый генерал-лейтенант Владимир Васильевич Беспалов, родившийся невдалеке от нашей округи – в селе Новая Безгинка Новооскольского района Белгородчины, рассказывал, что один из преподавателей школы, чтобы настроить учеников на деловой лад, приносил на урок скрипку и несколько минут играл на ней.

У наших учителей были свои методы нашей «настройки». Математик Николай Андреевич Юшинов, едва закрыв дверь класса, поднимал с парты одного из сверстников, который никак не мог произнести слово «перпендикуляр», запутываясь в чередовании буквы «р» с буквой «п». Получались слова до смешного несуразные. Класс вместе с экзаменуемым облегчённо вздыхал, если в очередной раз «перпендикулярные» звуки чередовались правильно.

Иван Ильич Щетилин, преподаватель иностранного языка, войдя, немедленно раздавал билетики с десятком слов каждый. Их надо было письменно перевести либо с немецкого на русский, либо с русского на немецкий. Пять-семь минут, и у всего класса, таким образом, домашнее задание было проверено.

Иван Иванович Переверзев, чаще всего ходивший в хромовых сапогах и почему-то казавшийся старше своих лет, ввёл на уроках элементы театрализованного представления, невзначай подчёркивая знаменитую шекспировскую фразу – весь мир театр. Он настраивал нас на деловой лад за две-три минуты.

– Капустина, прошу встать! – приказывал очередной жертве.

Капустина, девушка тихая и симпатична, вставала в растерянности, чувствуя подвох и не понимая его сути.

– Ты почему, Капустина, непочтительно себя ведёшь? – следовал вопрос.

– О чём вы, Иван Иванович?

– Ни о чём, а о ком. Сейчас о тебе.

– В чём моя вина? – краснела одноклассница.

– В том, что непочтительна. Ясно? – не раскрывая карты, продолжал допрос классный руководитель.

– Нет.

– Уточняю для недогадливых. Ты ходишь мимо моего телёнка? Ходишь. Почему не приветствуешь?

Дальше следовал монолог о том, как это важно – приветствовать телёнка учителя у всех на виду. Привесы у животного в такие дни увеличиваются в три раза.

Бедная Капустина фыркала, Иван Иванович объявлял ей неполное соответствие и разрешал сесть, предупреждая, чтобы проверила, не подложил ли кто на сиденье парты кнопку.

Класс разрывало от хохота. Учитель поднимался из-за стола и взмахом опытного дирижёра утихомиривал нас. Всё. После очередной увертюры-импровизации урок катился как по маслу.

На этот раз Иван Иванович не играл. Он рассказывал о прегрешениях двух одноклассников, постепенно приближаясь к ним с таким видом, будто они ограбили банк. Те стояли у парт, понурясь. Наконец, учитель оказался рядом с Василием и попытался схватить его за ухо, чтобы через этот орган слуха легче донести до ученика озабоченность его поведением. Не желая жертвовать ухом, Василий встал на перекладину, объединяющую сиденье и рабочий стол в единое целое – в парту, да ещё и приподнялся на цыпочки. Иван Иванович явно не ожидал такого манёвра и, не будучи Гулливером, утратил объект воспитательного воздействия на ученика.

Ученик остался верен себе. После восьмилетки пошёл работать в колхоз. Кто не жил в деревне в те годы, тот не может оценить тропу, на которую вступил мой одноклассник, днями пропадая на ферме, а по вечерам делая при коптилке марш-броски к вершинам науки. Так в уединении готовился он в юридический институт.

Юриспруденция у многих из нас была тогда не в почёте. Мы верили учителям, газетам, радио и считали, что по мере приближения к коммунизму профессия юриста окажется невостребованной, потому что исчезнут не только преступники (это само собой), но даже нарушители коммунистического общежития. Одноклассник то ли дальновидно и молчаливо сомневался в газетных утверждениях, то ли тоже дальновидно не хотел иной судьбы. За три года без отрыва от производства самостоятельно осилил курс средней школы, сдал экстерном экзамены и окончил Харьковский юридический институт.

Вновь встретились мы в Белгороде, куда оба прибыли по распределению. Мне, неженатому газетчику, вскоре выделили однокомнатную квартиру. Василию, следователю прокуратуры, квартира тоже полагалась, но в перспективе. Поэтому жили у меня, на первых порах коротая ночи на раскладушках. Ночи, скажу по секрету, выпадали ещё те. Только-только какими-то дальними окольными путями забредёт в твою обитель сон – звонок в дверь.

– Василий Иванович здесь живёт?

– Здесь.

– На выход. Очередное ЧП.

Очередным ЧП могло быть что угодно, что требовало присутствия следователя: автоавария, убийство, кончина одинокой старушки.

Мой Василий уходил в ночь, глухо напевая: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…».

Именно так – сказку сделать былью.

К слову, моё поколение старалось «сказку сделать былью». Не получилось. Но пытались… Нынешнее же бытие порой от той сказки столь же далеко, как от космоса.

Звонки и заставлявшая вздрагивать фраза «Василий Иванович здесь живёт?» повторялись за ночь несколько раз, а в неделю было несколько таких беспокойных ночей, когда он дежурил.

Иногда друг предусмотрительно покидал меня, оставив на подоконнике записку, в которой «любящий Васисуалий» доводил до сведения, что ночует у знакомых, чтобы дать мне возможность в полной мере насладиться жизнью, выспавшись.

Мне почему-то казалось, что ночные похождения заставят дружка «отплыть» в более спокойную гавань – юрисконсультом на предприятие, например. Не отплыл. Его верность профессии оказалась такой же твёрдой, как и пожатие широченной кости руки.

 

Французы только для Недорослей?

Но вернёмся к классному руководителю. Знаю, что написал на Ивана Ивановича явный компромат. Какими методиками предусмотрено, чтобы учитель «заводил» класс, требуя приветствовать своего телёнка? Что за чушь? – спросит поклонник «чистой» педагогики. Думаю, главный педагогический приём был у моих преподавателей один – выступать не в роли официального казённого дидактика, а как бы слиться с классом, стать «своим». Таким приёмом часто пользовались и отцы-командиры. Каждый, кто служил в армии, может вспомнить анекдот о якобы недалёком прапорщике, который то приказывает рыть канаву от забора и до заката, то не позволяет пить водку в казарме, потому что здесь не детский сад! Анекдотичные фразы не по причине недалёкости, это испытанный педагогический приём.

Недавно прочёл утверждение, что в советские времена формировалась школа семейного типа. То есть учителя как бы становились членами семьи.

Жизненным опытом подтверждаю – преувеличениями тут и не пахнет. Мы относились к педагогам как к родителям, а порой и лучше. Мы видели в них поводырей. А учителя отличались ещё и скромностью. Многие из них были фронтовиками, но об участии в войне предпочитали не распространяться. Ни Мария Ивановна Заздравных, наверное, потому и курившая, что узнала в боях почём фунт лиха, ни орденоносец Николай Андреевич Юшинов, математик, которого призвали в армию в 1939 году, а отпустили домой только в 1948 году. Мария Андреевна Трухачёва, приписав год, оказалась в окопах в 16 лет. На фронте они образовали семью с директором школы Сергеем Васильевичем Трухачёвым, зенитчиком по воинской специальности. В 18 лет пришлось хлебнуть военного лиха и демобилизоваться инвалидом войны Николаю Петровичу Капустину. Нашлось место в общем строю и Ивану Ильичу и Ирине Георгиевне Щетилиным. Думается мне сейчас, что случилось так потому, что в детстве мало интересовались теми, кто рядом. Ну да, о выпускнике нашей школы Герое Советского Союза Чубарых были наслышаны немало. Но что на фронт ушло пятеро братьев Чубарых, а вернулось только двое, узнал совсем недавно, как и то, что два племянника Героя стали военными лётчиками, пошли по стопам дяди.

Даже у заботливого родителя без шипов и огрехов не обходится. На родителя не обижаются. У него учатся. Смею заметить: мы, крестьянские дети, были даже в лучшем положении, чем иные дворянские отпрыски. Вспомним пушкинские «Повести Белкина». Кто учил грамоте Петра Андреевича Гринёва? Да стремянной Савельич, пожалованный в менторы исключительно за трезвое поведение. В результате, по признанию самого Петра Андреевича, «под его началом на двадцатом году выучился я русской грамоте и мог очень здраво судить о свойствах борзого кобеля». А кто учил грамоте фонвизинского Недоросля? Француз, на поверку оказавшийся кучером. Пусть не смущают литературные персонажи – они взяты из жизни. Фонвизин вспоминал о годах, проведённых даже в Московском университете, так: «Учились мы весьма беспорядочно. Ибо, с одной стороны, причиной тому была ребяческая леность, а с другой – нерадение и пьянство учителей. Арифметический наш учитель пил смертную чашу; латинского языка учитель был примером злонравия, пьянства и всех подлых пороков...». Надеюсь, после таких признаний вряд ли кто упрекнёт меня в субъективизме или, хуже того, в осознанной предвзятости.

Зачем пишу эти строки? Конечно, не ради того, чтобы абсолютизировать опыт провинциальной сельской школы середины прошлого века. Он зачастую был следствием своеобразных методик людей, которым война тоже не позволила доучиться. Но вспомнить о них, высказать им запоздалые слова благодарности захотелось именно сегодня.

Сейчас в нашем обществе время от времени вспыхивают дискуссии о совершенствовании образования. Дискуссий – море. Но общее мнение одно: общее образование в стране, увы, никудышнее. Успехов немного. Победы на международных олимпиадах посланцев только подчёркивают, с головой у нас по-прежнему всё в порядке. Учиться можем. А вот организовать нормальный учебный процесс по всей стране, на мой взгляд, никак не удаётся. Почему? На авторитетном международном форуме один из влиятельных представителей финансовой элиты заявил: как только простые люди поймут основу своего я, самоидентифицируются, управлять, то есть манипулировать ими станет невозможно. Может быть, оратор нечаянно выдал секрет, от которого больше всего страдает наше образование?

 

Комментарии