Игорь СМОЛЬКИН. ШЕСТИДЕСЯТАЯ УЗЛОВАЯ. Новеллы

 

Игорь СМОЛЬКИН

ШЕСТИДЕСЯТАЯ УЗЛОВАЯ

Новеллы

 

ВЯХИРЬ

 

Кто живет в этом доме?
Мысли в сухом мозгу и в сухую пору.
Томас Стернз Элиот

 

На вершину огромной как коломенская верста березы, допивающей последнюю июньскую влагу из обмелевшего пруда вспорхнул сизогрудый вяхирь. И объявил себя резким разбойничьим посвистом.

– Ух-ху-хуху! Ух-ху-хуху! – кричал он, и эхо, разбиваясь о затянутую тиной изумрудную скатерть водоема, рассыпалось по зарослям березняка и ольховника, докатываясь до утопающего в буйных травах сада.

– Ух-ху-хуху! – ворковал малинник.

– Ух-ху-хуху! – глухо ворчал почти заглушенный крапивой смородинник.

И только старик, сидящий на заблудившейся в кустах сирени скамейке, ничего не слышал. Не потому, что был глух, просто он сам напевал свою любимую песнь, еще более разбойничью, чем посвист витютеня:

Жило двенадцать разбойников,

Жил Кудеяр-атаман,

Много разбойники пролили

Крови честных християн.

Он пытался подстроить свое пение под стук молотка, которым оттягивал режущую кромку прижатой к железной бабке косы.

– Стук-стук-стук! – словно протодиакон многолетие возглашал молоток.

– Дзинь-дзинь-дзинь, – отзывалась трелью сопрано коса.

А старик выводил свое треснутым как старый глиняный горшок тенорком:

Господу Богу помолимся,

Древнюю быль возвестим!

Так в Соловках нам рассказывал

Инок честной Питирим.

– Ух-ху-хуху! Ух-ху-хуху! – не умолкал вяхирь, будто пытаясь перекрыть воркованием пение старика.

Но куда там?

Много богатства награбили,

Жили в дремучем лесу,

Сам Кудеяр из-под Киева

Выкрал девицу-красу…

Как гвозди гнул свое старик, умолкая лишь для того, чтобы окунуть молоток в банку с водой.

Ему не нужен сейчас был дом, скрытый обступившей его сиренью, не нужны забытая лет пять назад под лавкой гармонь, почти новые хромовые сапоги у печи и стопка книг на этажерке… Только то, что он делал, и то, что пел. И последнее – много важнее!

Днём с полюбовницей тешился,

Ночью набеги творил,

Вдруг у разбойника лютого

Совесть Господь пробудил…

Он пел и чувствовал, как пробуждается, встает во весь рост его, а не Кудеяра, совесть, как разворачивает плечи, расталкивает по сторонам скарб памяти. И вот оно, опять перед глазами… И слезы жены в березовом туеске, и ее заношенное до дыр ситцевое платье… старые фотографии детей и внуков, затерявшихся в пыли времени… Неразборчивый шепот: «Тот страждет высшей мукой, Кто радостные помнит времена, В несчастии…». И опять чьи-то слезы, но уже не в туесочке, а в мраморном бассейне… И ничего уже не изменить, не вернуть, вот только старая литовка с ним, да выкованная еще прадедом железная бабка, намертво вбитая в дубовую колоду… Эх! Эхма:

Бросил своих он товарищей,

Бросил набеги творить,

Сам Кудеяр в монастырь ушёл

Богу и людям служить.

А ему никого бросать не надо: все сами разбрелись по Божьим нивкам и погостам. И до монастыря не дойти с его «неходульными» ногами… Да и сама литовка ему ни к чему. Сейчас отобьет ее – и в сарай до следующего времени грядущего дня, а там опять – бабка и молоток… Вот она, жисть!

Господу Богу помолимся,

Будем ему мы служить,

За Кудеяра-разбойника

Господа Бога молить.

Все, допета песня, день завершился. И ночь «надвинулась толпой видений»…

А вяхирь все кричал, и крик его становился еще более беспросветным, словно снова умер Элиот, и полые люди волокут его гроб по Юстис-стрит на Первое кладбище в Роксбери…

Стоп, мог ли старик знать хоть что-то про Роксбери и Элиота? Впрочем, кто свидетель его незнания? Как и того, что он не был полковником, потому что когда-то получил несколько писем? Разве витютень? Но у того на уме лишь одно:

– Ух-ху-хуху! Ух-ху-хуху!

А в забытой на окне этого дома разогнутой книге без обложки синей частью двойного химического карандаша было отчеркнуто:

…Небесных клавиш

Волшебно чуткие персты

Вовек касаться не заставишь

Во исполнение мечты…

 

– Ух-ху-хуху! – до самой темноты кричал вяхирь. – Ух-ху-хуху!

Словно опять кто-то шел кого-то хоронить.

 

 

ОПУСТЕЛ НАШ САД

 

Не по грехам нашим Господь милостив.

 

К Успению круг уединения замкнулся. Последние птицы покинули нашу деревенскую обитель. Одни, сбиваясь в стаи, кружились где-то на горизонте, готовясь к осеннему дальнему странствию, а самые торопливые уже улетели в теплые края. Местные же старожилы подались в леса готовиться к зимовке. В саду остались только яблоки и осы. Умирающий август жонглировал красными и зелеными плодами, заставляя их то срываться вниз в траву, то скакать по бетонной дорожке, то катиться по гравийной насыпи. Падая на камни, яблоки разбивались, трескались, обнажая сочную сладкую мякоть, и тогда на них пикировали осы, они вгрызались в истекающую соком сахарную яблочную плоть, прокладывали ходы, и пировали последним предосенним пиром… Иные забирались так глубоко, что уж не умели выбраться и засыпали беспробудным, самым сладким в своей летней жизни сном. Яблоки тоже засыпали, но их сон был иной, лишенный суеты и алчбы, тихий и умиротворенный, они словно улыбались и благорастворяли воздухи густым медовым ароматом, они уютно устраивались в наших корзинах и ведрах, вовсе не беспокоясь о том, куда их повезут и какую судьбу уготовят…

Иногда на соседнее поле присаживались серые цапли, эти редкие в прежние годы гости теперь появлялись в наших краях все чаще и чаще, как видно предчувствуя грядущее окончательное запустение полей и торжество болот. Они важно, поводя из стороны в сторону желтыми клювами, вышагивали – чапали – по полю, выискивая добычу. Побродив вволю, хлопали тяжелыми крыльями и медленно взлетали, втягивая в полете длинные шеи в тело.

Высокие росы бодрили еще живые, полные сил травы, на клумбе радостно кивали друг дружке оранжевыми солнышками голов календулы, помахивал нежно-голубыми платочками цветков садовый лен, гордо тянулись к небу розы… Но желтые пряди уже появились в кронах берез, как первые морщинки, как предвозвестники наступающей осенней зрелости. И в кустарниках и в разнотравье нет-нет да начинали проглядывать следы грядущего увядания…

А нам особенно не хватало наших садовых насельников вяхирей. Их характерный посвист будил по утрам, бодрил днем и не отпускал к раннему сну вечером. А как радовал их безупречно красивый полет, шум украшенных шевронами крыльев? Куда-то спровадила их матушка-природа? Бог весть…

И лишь высота и значимость праздника Успения Пресвятой Богородицы скрашивала наше одиночество.

– В рождестве девство сохранила еси, во успении мира не оставила еси, Богородице, – пели мы.

– Преставилася еси к животу, Мати сущи Живота… – отзывался опустевший августовский сад.

– И молитвами Твоими избавляеши от смерти души наша, – завершали пением мы, и прислушивались к наплывающему со стороны Печор радостному малиновому благовесту…

 

 

ШЕСТИДЕСЯТАЯ УЗЛОВАЯ

 

Вот и шагнул я из шестого десятилетия в седьмое, и произошло это на узловой станции моего юбилея…

Родная областная научная библиотека! Столько вокруг друзей, соратников и людей, которых и знаю, и не знаю… Столько счастливых слов, знакомых книг! А сколько цветов? Я же смотрю через закраину: как-то там, на следующем седьмом перегоне? Зябко! Боязно!

А что если… Что если вдруг развернуться и двинуть обратно – к прошлому – «Пятидесятому» юбилею? На первых километрах я бы встретил дорогого ушедшего друга Валентина Яковлевича Курбатова и, наконец, разрешил бы мучавший меня вопрос о том, что же – самое главное, самое важное! – он не успел мне досказать? И мы – как хотелось нам, но не сбылось – посидели бы опять на завалинке, и заглянули бы друг другу в глаза – радостно и удивленно…

А потом я двигался бы все дальше и дальше и встречал бы всех – потерянных, забытых и незабытых. Всем бы радовался и всех обнимал!

А вот и самые дорогие объятия – со Станиславом Александровичем Золотцевым, Стасом… Мы бы, не тратя времени, сразу бы помчались в мой изборский Гусинец, и опять ночи напролет сидели бы за пыхтящим самоваром и, перебивая друг друга, говорили о вечном рассвете мировой литературы и гибели России, которую многие пророчат, но которой никогда не будет, потому что есть мы, русские люди, а мы в обиду ее не дадим!

С такими мыслями я и заснул, вернувшись домой…

А наутро с горечью понял,

Что вернуться назад нельзя!

Как бы ни был мне каждый дорог,

Но ушли навсегда друзья…

 

И мне придется двигать по седьмому перегону к семидесятой узловой!

Что ж, с Богом в путь!

 

 

                                      ОТВЕТ ЧЕЛОВЕКУ, НЕ ПОНИМАЮЩЕМУ,
                                                                                            ПОЧЕМУ В МИРЕ ТОРЖЕСТВУЕТ ЗЛО

 

Вы можете бесконечно рассуждать по поводу несправедливостей жизни. И никогда не найдете ответа. Почему?

Да потому что в той системе координат, где вращается ваша мысль, ответа просто нет.

Даже если вы признаете, что Бог есть, то тут же сузите его до рамок обыденного сознания: дескать, этот Бог либо жесток, либо бессилен, потому что допускает в мире торжествовать злу. 

Действительно, зло необъяснимо, бессмысленно, ведь страдают от него, как правило, невинные, самые достойные из нас. И как же быть? Чтобы понять систему, надо выйти за ее пределы, надо стать наблюдателем. Или, если выразиться иначе, надо взглянуть на порядок вещей с точки зрения вечности. Это понятно? Нет?

Ну, хорошо. Быть может, вас в детстве наказывала мама? Сажала, к примеру, в чулан (как красавица Мальвина озорника Буратино)? Если да, то, наверное, вы вспомните те чувства, которые тогда испытывали? Жизнь кончилась, мир несправедлив, все погибло… Так?

Но прошло много лет и теперь, с точки зрения вашего возраста, та пережитая в чулане трагедия вызовет у вас лишь улыбку. Вот и зло, которое сегодня кажется нам необъяснимым и чудовищным, лишь выйдем мы за пределы чулана, в котором заточены (а это неизбежно, ведь никто в этой жизни не задерживается слишком надолго), станет ничтожным, беспомощным и бессильным. Ведь оно останется в чулане, а вас там уже не будет…

Только не надо брать его с собой, а то оно превратится в вашего вечного спутника. А это уже серьезно.

В заключение еще один совет: постарайтесь все-таки поверить, что душа, как сказал один из святых отцов, вещь бессмертная. И еще: свободным нас может сделать только познание истины.

 

===============

 

ПРИТЧА СТАРАЯ ПРАВА

За горою жил Ерема и его дружок Фома,

А теперь за той горою только поле да трава.

Нет Фомы и нет Еремы, нет и памяти о них,

Имена их помнит ветер, да еще вот этот стих.

Только эту нескладуху смелют века жернова,

Ну а прах рассеет ветер – там где поле да трава…

А за старой той горою, глядь, опять стоит изба.

Кто живет? Навродь, Ерема и какой-то с ним Фома…

То, что было – повторилось, притча старая права:

Под луною все не ново – ветер, поле да трава…

А еще котомки, посох, и тропинка сквозь пустырь –

И идут Фома с Еремой на молебен в монастырь.

Сумрак прячется от света, ночь уже полужива,

И горит гора рассветом там, где поле да трава…

 

д. Гусинец, август 2021