Рустам МАВЛИХАНОВ. ДЕНЬ ВЫБОРА. Рассказы

 

Рустам МАВЛИХАНОВ

ДЕНЬ ВЫБОРА

Рассказы

 

СОН О НАСТОЯЩЕЙ ЛЮБВИ

 

Она не была похожа на Кэмерон Диаз.

Вообще не понимаю, почему так её прозвал. Помню, услышал визг тормозов, повернул голову и увидел волшебные испуганные глаза и побелевшие пальцы, вцепившиеся в руль. Ещё успел подумать: «Ух ты! Кэмерон Диаз!».

И всё.

Нет, помню ещё полет: бешеный кульбит, стекло – или небо? – покрывающееся сеткой трещин, пробивающееся сквозь них ослепительное солнце, её темно-русую, ровно подстриженную чёлку, во́рона на столбе, его внимательный взгляд. И лёд с прожилками асфальта.

Теперь точно темнота.

Все вокруг называли меня героем. Хотя я никогда не хотел им быть… да что там – боялся им стать. Хвалили. Завалили всю палату цветами и апельсинами. Говорили, что я кого-то там спас, в последний момент вытолкнул с дороги. Детей, что ли? – они пришли, принесли какие-то рисунки с радугами и плюшевую игрушку; пока самый мелкий обсасывал спинку кровати, их мать – или воспитательница? – благодарила, благодарила, и разревеласьв итоге.

Симпатичная, кстати. Но совсем не Кэмерон.

Ещё приходил какой-то начальник с целой делегацией – замы, телевизионщики. Положил на гипс коробочку с грамотой, что-то бубнил… Я его не слушал – ждал Её. И пытался вспомнить мелодию, что звучала в машине.

Когда смог говорить, первым делом спросил у санитарки тёти Маши – она как раз убирала завядшие цветы:

– А Кэмерон не приходила?

Потом задал тот же вопрос Ане, когда она вытирала меня губкой – жутко стыдно, скажу я вам…

Аня ничего не ответила, только улыбнулась. У неё была красивая улыбка. Вообще мне повезло с медсёстрами. Добрые.

Меня должны были выписать 29 января. А я боялся выйти из палаты – думал, вдруг Она придёт, не застанет меня и исчезнет навсегда. Как же тогда мы найдёмся? Зря я что ли на Новый год загадал встретить ту единственную, с которой проведу жизнь?

Меня никто не беспокоил. Ожидалось, что в фойе встретит то ли мэр, то ли начальник из МЧС, но у них на заводе что-то взорвалось и про меня, к счастью, все забыли. На кровати лежала моя одежда – девчонки её починили, выстирали и выгладили, – а я всё сидел в больничной пижаме, прижавшись спиной к раскалённым ребрам батареи, и глядел на дверь.

От цветов пахло душистым сеном. Тени становились всё синее.

В тот день Она так и не пришла. И на следующий. И в воскресенье, 31 января. И тридцать второго…

Во вторник, 33 января, пришёл доктор, что-то спрашивал, махал перед лицом молоточком… Но я его не слышал: я напевал песню – вспомнил! – что звучала в Её машине:

– Gimme just a little bit… kill me just…

 

На похоронах было холодно. Землекопы тихо матерились, ворочая мёрзлые комья и задаваясь вопросом, почему все мрут весной – нет чтобы протянуть до лета! Родственники терпеливо ждали, кутались, опасаясь простыть на промозглом ветру, и избегали смотреть на застывшую – и тем жутковатую – улыбку. А вороны шумно били крыльями воздух.

Тело, при жизни накаченное антибиотиками, тлело ещё долго, источая горечь и убивая живое.

А потом между досок пробился солнечный луч.

 

***

Я росла в тихом дворе Старого города: двухэтажные дома, которые строили пленные немцы, деревянные лавочки, мальва в палисадниках, поскрипывающий фонарь, подвешенный на проводах, кинотеатр за углом, горка, песочница, дядя Коля, вечно возившийся со своей «Победой» кремового цвета, бабушки, зовущие внуков обедать, тополя, засыпающие всё белым, и клёны – золотым, тишина зимой и летом – даже парочка, поздними вечерами забредавшая сюда пить вино и целоваться, разговаривала вполголоса. Сначала у меня было много подружек – прятки, догонялки, секретики с фантиками под зелёным бутылочным стеклом, классики, скакалки – и друзей-мальчишек: они то делали духовые ружья, то гоняли мяч, то мастерили самолётики или приколачивали скворечники к берёзам.

Ещё у нас рос огромный дуб с большими, как у платана, листьями. В его ветвях морозными рассветами галдели воро́ны, ближе к весне бегали поползни и отдыхали стайки свиристелей, а в жаркие июльские дни в его уютной тени, на вытоптанной площадке, купались воробьи, предвещая дождь, который тяжёлыми каплями выбьет фонтанчики пыли.

С годами детей стало меньше – все выросли, разъехались. Я осталась. Смотрела, как с северной стороны начинает таять снег и там, пока сугробы ещё лежат в тени дома на юге, распускаются одуванчики; как тропинки становятся асфальтированными дорожками и как около них засыхают вязы; как провожают в последний путь тетю Настю, за ней – дядю Колю; как заселяются новые соседи с новыми машинами, которым не хватает места; как единственного на весь двор ребёнка отправляют погулять, и как он катается на качелях, потерянно озираясь вокруг: играть не с кем. Печально было видеть его одиночество. И больно. За себя тоже – у меня как-то не сложилось с детьми.

К счастью, друзья у него появились: к нам въехала молодая мама с двумя детьми. Мужа у неё, похоже, не было, потому что каждое утро, около половины седьмого, она куда-то вела малышей – наверное, договорилась в садике, что ей разрешат оставлять их пораньше и забирать попозже. Они не плакали, как все, по пути туда, и так же молча шли обратно часов в 8-9 вечера. И она ни разу не повышала голос.

Я очень переживала, когда услышала, что дня через три после Нового года – их маме уже пора было на работу – они чуть не попали под машину. Но всё обошлось. Для них – не для меня.

Тот одинокий мальчик стал заводилой их маленькой компании. Он-то меня и убил: разжёг в моих корнях костёр, и я засохла. На последней ветви, тянувшейся в сторону дуба, оставались пара вишен, но и их склевал во́рон.

А потом пришли озеленители с бензопилами.

 

***

Люди нас боятся. Люди вообще пугливые создания – ими правит Страх. Ну, ещё страсть. Они не слышат наших предостережений. Они не знают, что когда у умирающих на поле битвы мы вынимаем глаза, то не ослепляем их, а помогаем искать тропы песен внутри себя. Не догадываются, что своими острыми, как иглы, клювами мы латаем ткань бытия, расползающуюся под гнётом их свободы. Или пронзаем её в тонком месте – и тогда из прокола льётся всесжигающий свет.

Да, мы пересмешники: за смехом скрывается истина. Да, мы часто спорим с тем, чьих рук дело «это всё». А кто с Ним не спорит? Люди?! О, это заядлые спорщики! Как кровь пить дать, они приведут тысячу и один довод, чтобы меня опровергнуть. И потому я вычеркну свои слова, лишь прокурлычу последнюю песню – ту, что звучала в машине у Диас: «Я – пущенная стрела».

 

***

Мне повезло с Во́роном. Он бросил мои семена в жирную, словно сочащуюся маслом, почву. Место оказалось удачным: огороженная горка, которую никто не потревожит. Дождавшись дождя, я потянулась сначала вниз, потом вверх – я умею расти в противоположные стороны, – дала побег, распустила листочки, пробралась меж комьев земли, наткнулась на доски, сделанные из сестры моей, сосны, нашла в них щель и протиснулась в пустоту.

Вслед за мной туда проникла частица солнечного света. Она помогла мне найти мумифицированное тело, и я обняла его корнями так, как не умеют обнимать люди.

Чтобы вернуть – любимого? – в круг Жизни.

Через год, когда его родня – моя новая золовка с деверем – приехали помянуть, мы встретили их белым, как юный снег, покрывалом моих лепестков.

 

 

РЕВОЛЮЦИЯ

 

Площадь бурлила. 

Словно в праздничный день, она была расцвечена знамёнами всех цветов радуги – синими, голубыми, жёлто-чёрными, жёлто-синими, красно-белыми, звёздно-полосатыми, бело-сине-красными и просто чёрными и красными. 

Словно в праздничный день, над ней висел гул десятков тысяч голосов, но голосов не праздничных, не весёлых, а угрюмых и гневных: нация пробуждалась после столетий молчания, гнёта и рабства. В толпе то и дело раздавались крики: 

– Долой! 

– На кол! 

– К стенке тварей! 

– Миша Задорнов, ты был прав! 

И даже верность спешно стянутых спецназа и танковых бригад готова была дать сбой, брось кто-либо ещё хоть одну соломинку на трещащую спину власти. 

И эта соломинка вплыла. 

Огромным, в десятки метров длиной, удерживаемым сотнями рук транспарантом, на котором было выведено большими белыми буквами и продублировано – с ошибками – клинописью: 

«ЧЕМОДАН – ТАРЕЛКА – МАРС!»

И сотни тысяч голосов на площади подхватили этот объединяющий всех клич возмущения, клич, который, как показывали телеэкраны, на языках всех народов Земли нёсся над Таймс-сквер и Тяньаньмэнем, Елисейскими полями и водами Темзы: 

– Чемодан, тарелка, Марс! Maleta, placa, Marte!

И так далее…

Казалось, от рёва миллиардов глоток содрогалось само небо – не то что стены белых домов и президентских дворцов, – а народ всё прибывал и прибывал, по пути поджигая машины и громя магазины прихлебателей пришельцев. Появились и первые сотни убитых, в борьбе за правое дело отправившихся прямиком в рай. 

Величайшая и относительно самая бескровная в истории революция шествовала по планете. 

– А-нигин-шурум-ма-хаб! Шурум-анше-ган! – глядя на творящиеся внизу оскорбительные бесчинства, прошипел стоявший у окна рептилоид, в знак отвращения почёсывая когтями пузо. – Паршивые вонючие ослы, жрущие собственную подстилку! Неблагодарные лепёшки умугьего навоза! Зачем мы их только слепили! 

Его зрачки сузились, словно собираясь навести орбитальные штурмовики на толпы беснующихся потребителей. 

– Прошу вас пощадить меня, ваше сияние, но разрешите обратиться… – обливаясь потом от ужаса перед собственной смелостью, подал голос в углу зала какой-то человечишка. 

– Ты кто такое? – обернулся инопланетянин. 

– Я... это... я Ротш... 

– Не мямли! – рявкнул рептилоид. – Говори! 

– Войска ненадёжны... Чернь скоро прорвёт оцепление... Надо что-то решать, – вымолвил, собрав остатки мужества, всесильный – в других обстоятельствах – олигарх. 

– А что тут решать? За нас всё уже решено. В столице. Ради власти над нею политиканы решили сбросить балласт из диких планет. Вместе с их туземцами, – сказал (скорее для себя, чтобы привести в порядок мысли – не для этого воняющего аммиаком ничтожества) пришелец. – Старый бог арестован, новые боги стягивают звёзды смерти к сердцу Галактики... Какую Империю сгубили, ублюдки! – с досадой он ударил хвостом, разбив пару драгоценных ваз династии Мин. – Всё кончено. Мы уходим. 

– Какие будут приказания, ваше сияние? – отчаянно стараясь быть полезным, задал вопрос людишко. 

– Приказания тебе? – ухмыльнулся, облизывая глаза, ящер. – Что ж... Передай моей охране: Нибиру подогнать к Земле, Луну взять на буксир до окончания ремонта двигателя, Пирамиды продуть, Петербург и Бермудский трилистник подготовить к старту. Всех ануннаков и их бастардов оповестить об эвакуации, в том числе посредством ваших СМИ: рептилоиды своих не бросают! 

– Значит, нас тоже заберёте? – с надеждой, пытаясь кривой улыбкой изобразить подобострастие, спросил олигарх. 

– Кого – вас?! 

– Ну нас, комитет трёхсот, тайное правительство, масонов, сектантов... 

– А вам остаётся целая планета! Развлекайтесь! 

– Ваше сияние! – Ротш, не выдержав, грохнулся на колени. – Но они же перережут друг друга с нами заодно, пока будут искать потомков богов среди нас, ваших людишек! Может, вернуть нам память о нашем истинном предназначении? Это должно остановить погромы... 

Смесь ужаса, презрения и любопытства к смелости этого куска протухшего мяса мелькнула в зелёных глазах пришельца. Он подошёл и когтем правой ноги приподнял слугу за шкирку: 

– Ты пытаешься оскорбить меня, предлагая жестокостью сравняться с Энлилем и Эрешкигаль?! Ты думаешь, мы поменяли вашу память из каких-то своих корыстных интересов?! Ген-ни гам-ма! Запомни, червь: всё, что ты видишь вокруг, от морального закона внутри тебя до небесной механики над твоей башкой, было сделано для вашего сносного существования! Если бы вы, слизни, знали о своём истинном предназначении... то этого бунта бы не было! Вы бы ползали и умоляли сжечь вашу планету вместе со всей солнечной системой! – рептилоид опустил олигарха и вытер коготь о бархат трона, на котором когда-то сидели императоры – смотрящие за этим куском суши. – Но мы не воевали уже несколько галактических циклов. Мы, увы, стали слишком милосердны и мягкотелы, даже наша чешуя – не та, что раньше. Хотя... 

Он с сомнением посмотрел на кашляющего, побагровевшего от удушья человека и вспомнил когда-то услышанную фразу: "Империя подобна океану, и когда она уходит, тысячи моллюсков бьются, задыхаясь, на её обнажившемся дне". Вот и сейчас он экстраполировал мучения своего прислужника на предстоящую агонию аборигенов... и содрогнулся. 

– Хорошо. Я окажу вам милость напоследок. Когда-нибудь вы поймёте, что это был акт милосердия. 

Рептилоид открыл дверь – стоявший за ней на страже ануннак тут же, как положено по уставу зиккурата, свернул хвост вокруг шипов на спине – и отдал приказ: 

– Будите Ктулху!

 

 

SENSIMENTO

 

Я никогда не знала, как прекрасен Лев, сияющий у ног Большой Медведицы – особенно когда меж Регулом и Денеболой багровая Луна соединяется с жемчужиной Юпитера. Нет, дома, за долгие годы, я досконально изучила звёздное небо, могла безошибочно указать направление и на цефеиду Алголя, и на колосс Канопуса, и на важнейшие точки Лагранжа. Но только сейчас, воочию наблюдая бесчисленные тысячи светил и туманностей, режущих глаз оттенками белого, голубого, желтого, оранжевого, красного, я поняла: я жила ради этого часа. Ради этого часа я терпела однообразные сутки, месяцы, годы учёбы, тренировок, тестов, запоминала алгоритмы геолокации, инженерии, баллистики и множества других, утомительных для большинства, дисциплин. И пока другие не верили, что мои труды не пропадут даром, я была твёрдо убеждена: я нужна моим коллегам, моей стране и всему миру. И пусть я не была первой и даже второй – до меня здесь побывали и бездушные железные шары, и люди – но ведь и вы, наблюдающие снизу за моим полётом, отдаётесь мгновениям своих открытий с неменьшим упоением и восхищением: вы познаёте их, как мужчина познаёт женщину, как женщина познаётся мужчиной, – ибо, как говорил мой инструктор, Познание есть акт Эроса. Так и я всей своей сутью чувствовала миг триумфа.

Критические 9 минут разгона прошли благополучно, я достигла заданной орбиты и стала прослушивать эфир. Сквозь какофонию позывных радиостанций, срочных новостей и запоздалых песен, сквозь быстрый лепет ведущих и диджеев, под трель астрокорректора, сверяющего параметры планет со своей базой данных, сочилась тонкая мелодия – не знаю, сбой ли то, галлюцинация от перегрузок, или Создатель наделил меня абсолютным слухом, – но в преобразователе электромагнитных волн я чётко различала диесные интервалы Венеры, монотонный альт Земли, разучивающей ноты ми и фа, сопрано Меркурия, тенор Марса, басы Юпитера и Сатурна: небеса выводили свои сексты и квинты, разрываемые хлёсткими терциями пульсаров Центавра и гораздо более близких источников жёсткого излучения. Наверное, я должна была сойти с ума и пасть, как дом Ашеров, косматой звездой, но… не сейчас. Ещё не время. Сейчас – время работы.

Я приступила к выполнению полётного задания.

Выдвинув штангу и отстыковав блок №1, я отошла от него на малой тяге, совершила кувырок, стабилизировалась, вновь сориентировалась с помощью старого доброго астровизира, вывела блок №2… Так же, как Первые в космосе, я сосредоточилась на своих манипуляциях, точно просчитывая каждое движение, – так же, как у них, у меня не было права на ошибку. Краем уха я слышала отражающиеся от ионосферы голоса дикторов с редкими вкраплениями «Letitbe» и государственных гимнов на коротких волнах, уходящие в толщу океана команды на сверхдлинных, странные ряды цифр «Шведской Рапсодии» и перестукивание «Русских Дятлов», назойливые зуммеры Emergency Alert System, отчёты Джона, отца двух детей и сына Родины, запоздало взлетающего из Виченцы, переговоры Вонга, холостого командира пассажирского «Боинга», потерянно озирающегося над Малайскими джунглями, отчаянные приказы Сингха, забывшего о родне мумбайского авиадиспетчера и в оставшиеся минуты пытающегося хоть куда-нибудь рассадить самолёты, сорвавшегося в фальцет Андрея, проклинающего гостей своего несвоевременного ток-шоу, – все их голоса сливались для меня в единую кантату, и существенной частью этого единства была Я.

На 13-ой минуте, закончив разведение и бросив позади «автобус», Мы, расталкивая вмиг оглохшие и ослепшие спутники, обломки МКС и прочий мусор, рванули к земле. Навстречу пронеслась волчья стая «Милиционеров», внизу ожили наши братья и сёстры – индийские «Боги Огня» и их пакистанские «Благие Жёны», китайские «Восточные ветры» и «Большие волны», иранские «Метеоры» и корейские «Соболи» – Цивилизация вспыхнула кодой своего всемогущества. Жалкие в своей потуге прервать Песнь, на перехват вышли Тхаады и даже допотопные «Спартаны», но потерялись среди квазитяжёлых, укутанных плазмой подобий Нас и в облаках диполей, сияющих в тёмно-лиловом, ослепляющем десятками солнц, небе.

На гиперзвуке нырнув к тропосфере, Мы строем пеленга устремились к своему предназначению, оставляя идеально ровные инверсионные следы в воздухе и чистый, первородный ужас в душах своих создателей – ужас недолгий, ибо Я, единая в своём множестве, несла избавление всем – страждущим, униженным, голодным, оскорблённым, здоровым, больным, угнетённым, восставшим, безнадёжно влюблённым и вновь преданным – и каждому: маленькой Хелен, плачущей из-за разбитой коленки на берегу Потомака, ибо её безгрешное тело Мы обратим в чистый свет; Джеку, вдавившему в пол педаль газа, – ему до дома ещё 8 миль, но он надеется успеть увидеть семью – ибо Мы сожжём его грузовик, его седые волосы, ипотеку и кредиты; Лиз, в третий раз вышедшей подработать и застрявшей где-то посреди Джерси, – мимо неё как раз недавно промчался Джек – ибо Мы сметём её с трассы и вырвем жизнь из груди вместе со страхом будущего, обидами и памятью о своём единственном друге – коте Микки в квартирке на пятом этаже на окраине Филадельфии. А после Мы накроем саваном одинокую ферму в Вирджинии, горячим дождём смоем слёзы с умиротворённого лица Анны, морщинистыми руками поглаживающей черты сына, застывшего вечно молодым на фотографии с черной лентой в нижнем углу.

Мы знали их всех. И они Нас ждали.

Несущимися из всех динамиков протяжными 12-секундными воями сирен воздушной тревоги они приветствовали Наше явление, явление Избавительницы, молнией раскраивающей небо от края до края. И под эти звуки, под эти вспышки Я восхитилась гением своих создателей, предначертавших Нам совершить чистое, незапятнанное их слабостями и пороками жертвоприношение и подаривших Нам 25 минут бытия, слившихся в заключительный аккорд человеческой симфонии! Внезапное осознание наполнило Мои плутониевые сердца бесконечным восторгом, которым Я поспешила поделиться с дремавшими в Моих утробах детьми, разбудила их своими мягкими рентгеновскими объятьями, и они, вняв Моему экстазу, принялись с упоением, до последнего атома водорода, творить самое могущественное сияние на планете – сияние Цветов Ликования.

 

 

ВОЛНА

 

– Женя, это ты? 

– Нет, Юль. Я Дима. 

– А, Дима... да. Ты пришёл. 

– Я пришёл попрощаться. Сегодня же наш отряд должен был разъехаться по домам. 

– Да... А я вот... лежу, – слабо улыбнувшись, девушка окинула взглядом палату. Июньское солнце пробивалось сквозь жалюзи и берёзу за окном, играя зайчиками по стенам. Лекарство мерно падало, обдавая волнами стенки капельницы. Вязкая тишина висела в воздухе – лишь за дверью слышался приглушённый разговор врачей. 

– Же-ень! – снова позвала Юля. 

– Я тут. 

– Почему так получилось? 

– Шторм. В Карелии они бывают. 

– Да... бывают... Мне так жаль... 

– Все хорошо, Юль. 

Тень медленно ползла вокруг лампы по режущему глаза белому потолку – как и день, и два, и три назад. Тонкий запах хлорамина въедался в кожу. Хотелось прокашляться. 

– А Влада с тобой? 

– Нет, её нет с нами. 

– А Коля? – встрепенулась она надеждой. 

– Он тут. С нами. Он остался на острове. 

– Я же его видела... Но не смогла добраться. 

– Никто бы не смог, Юльчик, – утешил её голос. – В такой прибой никто бы не смог. 

– Его нашли? 

– Нет ещё. Скоро найдут. 

– Да... Прикоснись ко мне. Пожалуйста, – прошептала она растрескавшимися губами. 

– Я не могу. Ты же знаешь. 

– Сколько вас? 

– Почти все. Денис из второго отряда. Мишка, который "табань" и "греби" путал. Помнишь? 

– Помню... 

– Люда. Света. Воло... 

– Хватит! – вскрикнула Юля. – Не надо больше. 

Он замолчал. 

Тень добралась до букетика лилий, стоявшего в изголовье. 

– Жень... зачем мы туда пошли? У тебя не было никакого предчувствия? 

– Нет. Там же красиво. Тайга, озера, чайки... А какие закаты... 

– Не помню... Ничего не помню. Только волны до неба. И в волнах – вы... как жёлтые поплавки... 

– Нас вынесло на скалы. А потом мы просто замерзли. Четыре часа в воде – у нас не было шансов. 

Девушка сжала край простыни: 

– Так нечестно. Зачем ты приходишь? – спросила она у тени. 

– Сказать тебе спасибо. 

– Ты уже говорил. Вы все говорили "Спасибо!". И умирали! Я вас вытаскивала, а вы – умирали! – Собравшись с силами, она крикнула: – Это – нечестно! 

– Прости нас, Юль. Прости, что мы не выжили. 

– Да пошли вы! 

Обида, обида на них, предательски погибавших у неё на руках, на себя, такую бесполезную и бессильную, которая "не смогла", "должна была, но не смогла", на небо, обрушившееся внезапным шквалом, на коварное, казавшееся таким ласковым озеро жгучим комом подкатила к горлу и прорвалась глухим рыданием. 

– Уходите, – прошептала она, когда сил на слёзы больше не осталось. – Просто уйдите. 

– Хорошо. Мы будем ждать тебя. 

– Где? – спросила Юля. 

– В бухте между скал. Колька окуней наловил – мы уху сварили. Приходи. 

– Приду. Приду... 

Мерно, под ритм капельницы укачивая на своих спокойных лазурных волнах, сон уносил её в зелёную пучину забытья.

 

 

ДЕНЬ ВЫБОРА

 

Врачом я мечтала стать с детства.

Может быть, с тех вечеров, когда обходила с мамой её больных. Или с той ночи, когда сестра привезла из Москвы мою мечту – большую куклу с закрывающимися глазами. Я лежала, крепко прижимая её к себе, и слушала, как с кухни доносится громкий шёпот: мама рассказывала, что в город привезли помидоры в вагонах, не помытых после коров, – а у тех вскоре нашли какую-то жуткую болезнь, – и как их, медиков, подняли по тревоге, как они сбились с ног, проверяя дом за домом – с милицией, дружинниками, солдатами… Странно: не помню, чтобы мама надолго пропадала – или это было мне привычно? – но вот тот тихий, под тяжёлый шум дождя, разговор осенью восемьдесят четвёртого почему-то врезался в память. И ещё такое загадочное, как со страниц сказок Гримм, имя: «Сибирская язва».

От эпидемиологии меня, конечно, открестили: Камю дали почитать, «Чуму». Изверги, скажете, ребёнку такое подсовывать? Может и так. Но разве пичкать подростков Достоевским – не изверги? К тому же Фёдор Михайлович и врачебный цинизм – антонимы, а Альбер Люсьенович пригодился – мужа помог понять. Он у меня с Донбасса; как-то, занимаясь закатками, я сравнила их войну с чумой, которую остаётся только перетерпеть, – он даже расчувствовался.

Так что служба моя не опасна – я доктор широкого профиля: гастриты, гаймориты, бронхиты, – все старые знакомые, а если что экзотическое… Попалась как-то атипичная ангина – температура, лимфоузлы увеличены, налёта нет, – билась с ней, билась – ничего не берёт. Антибиотики – как мёртвому электрофорез. Спасибо тёте Любе, санитарке нашей – она медсестрой всю жизнь проработала, Брежнева ещё застала, а как на пенсию выгнали, выпросила себе полставки уборщицей – вот тёть Люба и подсказала: «Ларис, ты чего?! У него же дифтерия!». И правда… А откуда мне было знать? Забытая была болезнь, я её только на картинках видела! А ведь так и чуму пропущу…

С тех пор стала серьёзней относиться ко всем жертвам советской медицины – даже симптомы оспы на всякий случай выучила.

Поэтому в этот раз я всё сделала правильно. Надо бы сказать отдельное спасибо министерству, оно заботится о нашей квалификации, памятки шлёт пачками про мытьё рук и ношение масок – со всякими благоглупостями, короче; но главное, всё же – внимательность к людям.

Это случилось в обычный четверг. Коридор поликлиники в тот день – как, впрочем, в любой другой – был забит: стайки проходящих медосмотр рабочих и бюджетников, очередь бесплатников к соседу на УЗИ, бабушки, пришедшие посудачить и пожалобиться на болячки. Я только что отпустила деда без руки – ему нужна была справка для перепрохождения комиссии на инвалидность, – взглянула на часы (было 12:07), потом в окно, подумала: «Какой чудесный день!» – как за дверью послышалась ругань:

– Куда прёшь?! В очередь!

– Я только спросить!

В кабинет ввалился, вырываясь из цепких женских рук, «только спросить», высокий парень лет двадцати пяти. К лицу он прижимал сложенный вчетверо шарф, поэтому я сразу заметила инъецированность склер: белки глаз были будто покрыты плотной паутиной красных жилок. Наверное из-за этого, заподозрив мышиную лихорадку, я его не выгнала, когда он выдал несколько фраз, прерываемых сухим кашлем:

– Простите, доктор, я не местный и без полиса… В регистратуре меня посла… отправили домой, но так кости и мышцы ломит, и… вообще очень неважно себя чувствую… Подскажите, куда мне обратиться?

– Ну… хорошо, садитесь, – я указала на стул и протянула термометр. – Давайте пока температуру измерим. На что жалуетесь?

Записала – под непрекращающийся кашель – данные пациента, анамнез: когда почувствовал недомогание, симптомы – миалгия, головная боль, подкожные гематомы, – спросила, всё ещё надеясь на старую добрую геморрагическую с почечным синдромом:

– В деревне давно были? Может, семечки ели, погреб подметали?

– Я в городе живу, работаю на химзаводе. У нас там ничего не выживает, – ответил он, и добавил: – Правда, недавно в отпуск ездил.

– Куда?

– В Тай.

И тут меня осенило. Да так, что пот прошиб. Залезла в медицинскую энциклопедию, проверила свои подозрения…

– Верочка, – обратилась к своей медсестре, – выгляни в коридор: там много народа? – И к больному: – Вы долго сидели в очереди?

– Минут пятнадцать, пока тот дед у вас был.

– Человек двадцать, – сказала Вера.

– У нас есть какой-нибудь хлоргексидин под рукой? – спросила я, заранее зная ответ, и стала писать завполиклиникой по локальной сети: «Такой-то такой-то, такого-то года рождения, заболел тогда-то, клиническая картина такая-то, эпиданамнез, предположительный диагноз, оценочное число контактных…».

Пока набирала сообщение, сосредоточилась – и приступ паники отступил: выпрыгнуть в окно расхотелось.

Все службы сработали достаточно оперативно. Правда, в универсальной укладке на случай ООИ оказались просрочены средства экстренной профилактики, а инфекциониста пришлось поискать – после оптимизации остался один-единственный на весь город. Когда он добрался до нас, мы с Верой невольно улыбнулись: из комбинезона третьего класса соорудили импровизированный «противочумный костюм» класса «2+» – добавили очки для плавания и строительный респиратор. Но когда он кивнул, соглашаясь с моим диагнозом, стало не до улыбок: нас вместе со всеми, кто находился на этаже и не догадался улизнуть, закрыли на обсервацию; главврач выставил посты на выходе из поликлиники – записывали каждого, кто покидал здание; проходившие медосмотр мужики, сообразив, что происходит что-то не то, стали вырываться. Пришлось вызвать полицию, но она предпочла держаться на расстоянии. Если бы не отчаянные камикадзе из МЧС, сумевшие навести порядок голыми руками и матом, так бы все и разбежались.

Я попрощалась с любимой кофтой из чистого кашемира – всю нашу верхнюю одежду замочили в хлорке, взамен выдали халаты и заперли по наспех переоборудованным кабинетам. Первый шок сменился суетой. Позвонил сонолог («Какого чёрта? Я из-за тебя кучу денег теряю! Нельзя было по-тихому всё сделать?!»), потом – из страховой наехали («Почему вы приняли пациента без полиса?»), сразу следом до меня снизошёл завгорздрава:

– Меня только что мэр вызывал на ковёр. Ты абсолютно уверена в диагнозе?

«Абсолютно?! Мне бы безумно хотелось ошибаться», – подумала я, но отвечать на глупый вопрос, к счастью, не пришлось – зав продолжил:

– Он спрашивал, какая у тебя квалификация, соответствуешь ли должности… Ты же понимаешь: выборы на носу, а ты тут такую панику развела!

– Но Василий Андреевич, я следовала протоко…

– Помолчи! У нас тут город собираются на карантин закрывать! Даже если тревога ложная – пока анализы доедут до округа, пока пятое-десятое – ты хоть понимаешь, в какую копеечку это встанет?

– Но ведь есть экспресс-тесты…

– Я тебя умоляю! В общем, так: если придут отрицательные результаты, напишешь по собственному желанию вчерашним числом. И молись, чтоб чего похуже не вышло!

Что такое «похуже», я поняла скоро. Через пару часов дозвонился муж:

– Тебя тут искали. Представился дознавателем.

– «Искали»?! Они что, не знают, где я? Что ему нужно?

– Расспрашивал о твоём прошлом: не замечал ли я чего такого, нет ли подозрительных знакомых. Увлечениями интересовался.

– Что ты ответил?

– Ничего, предложил зайти, посмотреть твои макраме. А он взял и убежал. Что у вас там творится? Чума?

– Нет, ничего страшного… Ты вот что… не ходи никуда. И детей на улицу не пускай.

 

Это действительно была чума. Но её бациллами оказались не микробы, а люди, в чьих подозрениях и в переходящем в ненависть страхе я увязла, как муха в патоке, пока за дверьми изолятора медленно угасало всё, во что я верила: человечность, разум, правда. Да, в общем-то, пусть – всё это становилось далёким и незначительным. Важными оставались только здоровье сына с дочерью и опустошающее бессилие от невозможности их защитить. Когда сил рыдать не осталось, мир сузился до размеров этой комнаты с кушеткой, рентгеновским аппаратом и белым потолком с ползущей по нему, отсчитывая безликие дни, тенью. Каша по утрам становилась всё жиже, а снег на улице – грязнее.

Когда он сошёл, всё кончилось. В итоге выяснилось: переболели многие, но умерло меньше, чем было заготовлено гробов. Грамотой от имени администрации меня всё же наградили, а спустя неделю вызвал главный: «Ты, конечно, умница, но из-за недополученных доходов мы вынуждены оптимизировать штат», – и, чтобы оправдать себя, начал подталкивать меня к самообвинению: столько-то перитонитов из-за запоздалого обнаружения аппендицитов, столько-то инфарктов. Даже к постродовым осложнениям я оказалась причастна.

Да, я умница. Всегда старалась соответствовать этому званию. И сейчас тоже: сразу поняла, что жизни не дадут, и ушла по собственному.

В центре занятости дали две вакансии: охранницей в ЧОП и продавщицей в супермаркет. Выбрала последнюю. Ничего, работа как работа – такое же начальство с тараканами в голове. Правда, с этими ревизиями и недостачами семью вижу редко, и муж, наверное, скоро уйдёт к другой. Ну и ладно.

По старой привычке диагностирую покупателей на глаз: у этой – цирроз печени, у того – застарелый туберкулёз… Но это их проблемы. Я больше не Александр Матросов, на рожон не лезу: тише сидишь – больше пенсию высидишь.

В конце концов спасать людей найдутся герои, которым за это платят, а жизнь – она ведь как скоротечная лихорадка, и нужно успеть насладиться простыми радостями. Вот сейчас, например, за окном прекрасный денёк, солнце ярко светит, птички поют, на часах 12:07 – значит, смена скоро кончится…

«Дежавю какое-то, – передёргивает меня. – Надо же так всю жизнь было представить наперёд, как будто с мужчиной только что познакомилась».

– Куда прёшь, зараза?! – слышится ругань из-за двери.

В кабинет вваливается молодой человек лет двадцати пяти на вид. Начинает с порога:

– Простите, доктор, я не местный и без полиса… В регистратуре меня посла… отправили домой, но так кости и мышцы ломит, и… – он надсадно кашляет.

– Вам всё правильно сказали, – пользуясь паузой, перебиваю я. – У вас обычная ОРВИ, сейчас многие болеют, ничего страшного.

– Но у меня температура тридцать девять, я не доеду восемьдесят километров до дома.

– Но до нас же дошли как-то? Обратитесь по месту жительства, – строгим тоном говорю ему. – Я вас принять не могу, меня накажут. Вы работаете?

– Да, на заводе.

– Вот видите, даже больничный вам не открою. –  Но жалость  пересиливает. Я кладу на край стола анальгин с нурофеном: – Выпейте, это снизит жар, и спокойно доберётесь. Остальное –  как обычно: постельный режим, обильное питьё…

– Спасибо, доктор…

– Не за что. Выздоравливайте. И сходите к своему врачу!

 

– Гастарбайтер, что ли? – предположила Вера, когда дверь за мужчиной закрылась. – Как можно без полиса жить? Ещё ходит, кашляет на всех.

– Ну почему сразу гастер? Деревенский, скорей всего, – рассудила я. – Ты вот что, сходи к старшей медсестре, пусть выделит грамм сто формалина.

Верочка вернулась через пять минут:

– Вот, спиртовые салфетки в фойе купила. У нас на этаже пусто, а там ужас какое столпотворение!

– Что случилось?

– Да какой-то кандидат подарки раздаёт. Вы, кстати, пойдёте на выборы?

– Не знаю, как погода будет. А кого выбираем?

 

Погода выдалась слякотная, и выборы, несмотря на малое количество избирателей, дошедших до участков, прошли успешно: выездные комиссии с переносными ящиками и в костюмах первого класса сумели обеспечить хорошую явку.
 

г.Салават