Светлана ЛЕОНТЬЕВА. РАСПЯТЬЕ МОЁ У МЕНЯ ЗА ПЛЕЧАМИ… Поэзия

 

Светлана ЛЕОНТЬЕВА

РАСПЯТЬЕ МОЁ У МЕНЯ ЗА ПЛЕЧАМИ…

 

* * *

Сквозь сок берёзовый, где белая кора,

сквозь нас, сквозь мироздание по краю

в нас прошлое, из полдней в вечера

просачиваясь, в бездне исчезает.

Вчерашние! Ты, вы, они и я!

Вчерашний хлеб, черствеющий в тарелке,

и песня Галича: навыворот меня

перетряхнувшая, идущую по Стрелке.

Свои, свои! Мамай им всем судья!

Свои! Они-то знают, боль где ходит.

Свои! Они всех жальче уязвят,

смертельней всех, убийственней – сородич!

Земляк, земляк… с тобой одна река,

почти одна постель – земля пред нами.

Ты мог, меня увидев, окликать,

в авто ко мне садиться. И слегка

меня коснуться тёплыми руками.

Мне не нужны, казалось, щит, стена,

бойницы, Кремль, Пороховая башня…

Прав Галич, прав: свои – как это страшно!

Страшней Мамая, банды, пахана.

Казалось, всё! Черта! Отомщена,

угвождена, разбита, сметена,

как гипсовый Ильич до арматуры.

Охаяна, раздроблена, бледна,

вот видишь, на полу всю ночь без сна,

прижав колени к животу гипюра,

и в чёрных, в сеточку, чулках, одна,

накинув лишь халат на тело, силясь

прогнать все мысли, тяжелей что гири,

но прёт нахально, словно грудь, где вырез:

– Мамая хуже, во сто раз Батыя

свои, свои, что были мне родные…

И не кончается вчера, позавчера;

свои приходят так и убивают,

свои приходят так и распинают,

раскрыла душу – оскоблили до нутра!

Всё, всё – не буду…

Всё равно всем вам

я благодарна трижды – до любви,

Мамая хуже, Галич  прав, свои.

Настолько хуже, что нет лучше их,

об этом стих!

 

В КЛАССИЧЕСКОМ СТИЛЕ

Вот и верь после этого толпам поклонников,

вот и верь после этого, кто свои в доску!

Почему застрелился поэт Маяковский?

Что же, что же наделали, миленький, родненький,

кто отлил эту пулю трибуну и моднику?

 

Одиночество – это не листик на ветке,

если не понимают, не станут, не верят,

у империй свои есть законы империй:

а поэты товар – это штучный и редкий.

У меня у самой мало города нынче,

Коромыслова башня растёт из подгрудья.

 

…Не забыть, как единственная в многолюдье,

как держала бокал, оттопырив мизинчик.

И никто – ни актриса с шагреневой кожей,

не затмили огромное, дерзкое, злое

беспрестанное солнце её стройных ножек,

её талии тонкой и туфелек в дождик,

как затмение, срыв, как провал тот, что ноет.

Словом, Лилия Брик, говорили, шпионит.

 

Как шпионить разнеженным, женским, открытым,

дозволяющим всё, телом тёплым и сонным?

И одним вместе с мужем налаженным бытом?

Уж взяла так взяла, победить победила,

отдалась побеждённая, взятая, вжавшись.

Даже время не смыло,

не смыла могила,

где касался поэт – амальгама пробилась,

где касались иные – лишь ржавь от медяшек.

Я сама иногда ощущаю на пальцах,

если камни поэтовы глажу рукою,

нет, не раны, но отблеск тончайшего глянца.

А представьте постель с ним,
                                                       и всё там такое!

…Как хочу я людей полюбить точно также,

чтобы пулю себе в сердце и на диван лечь!

Силуэт его светит мне многоэтажно,

каждый день, каждый миг мой и каждый мой вечер.

 

О, какие они эти детские плечи,

словно детские плачи, что сердце калечат.

Вижу я лишь рыдания и колыханья,

вижу туфли да юбки. Да что мы все знаем,

если люди, как глыбы, как скалы, громады,

чтоб поддерживать землю. Одно мне лишь надо

просыпаться в тот час, когда вы все уснули,

когда в грудь с пистолета направили пулю.

 

Встать щитом или крепостью. Ибо поэты

после смерти своей жить намерены долго.

Маяковский пришёл на могилу: выл волком,

и уже не дышал, и уже был отпетый.

 

* * *

Богатый, красивый такой, из варяг,

как раз по пути ко арабам и грекам.

Хочу это помнить всем сердцем, взатяг,

хочу это чувствовать! Именно это.

 

Лежат на земле шкуры лис да волков,

кувшины наполнены брагой веков,

доспехи: секира, ножи, булава

да острые копья – лети голова!

Всё, как на картине В.М. Васнецова:

скирда, сноп и колос, солома, полова,

а далее – Ладога, Новгород. Пеший

маршрут был проложен сквозь дым и пожары.

Малюсенький Киев пред ним распластался,

и взял этот Киев Олег, званный Вещим.

Гой еси, но если отсель Древнерусье,

откуда у нас родословные ветви.

Мы все – мироздания чада, все – дети!

А после Владимир-град встал в лихолетье

столицей всея! В стольный день, мясопустный,

не ешь нынче курицу в мятном рассоле,

не ешь нынче зайца в свекольном растворе,

не ешь ты баранину вкупе с капустой.

 

Рожай, Русь, князь Игоря – Рюрика сына,

на Ольге жени его! Как же красивы

князья на Руси! Боже, как все красивы:

усы, борода, в небе острые шпили.

Но Игоря зверски древляне убили…

 

А в Искоростень голубь, сойка вернулись,

на лапках огни, как берёзовый улей,

пылали! И всем мщеньям – мщенье сверкало:

сожжён город был не людьми, не волками,

а птицами. Вот уж любовь, вот уж страсти!

На мщения Ольга-княжна была мастер.

 

А Киев – что? Маленькая деревушка,

она непокорна, сурьмна, непослушна,

дома деревянные, церковок главы.

Мне помнится Киев Печорскою лавой.

А после Владимира тоже столица,

куда же князьям во престолы садиться?

Семьсот пятьдесят вёрст супротив Батыя:

а вот и Москва, бережища крутые,

столица Руси,
                             а теперь всей России.

 

Такая любовь. И дороги такие.

К холму припадаю, высокий он, в глине.

Кто там, под землёй? По чьему иду телу?

На чьих я крестцах, позвоночниках, спинах,

на чьих животах, на груди исполинной?

Ветра отпоют и постели постелют,

неся впереди свой живот, весь в прожилках

из трав, из суглинка да из иван-чая.

Такая любовь. И бескрайность такая!

Что хочется крикнуть им: вот вечно жить бы!

Сижу.
              Закурить бы. Но я некурящая.

Сижу. Мне сто грамм бы. Но нет, я непьющая.

Внизу подо мною схоронены пращуры.

Красивые самые. Самые лучшие.

 

* * *

Мне есть за что любить страну, вот глянь,

да через Лысково, Нюрши, где Иннополис

из Нижнего дорогою в Казань,

из Нижнего поклон тебе по пояс.

 

О, каменное море посреди,

котёл, казан с лопаткою бараньей,

я забеременела городом Казанью,

теперь я знаю, как страну любить!

 

Вынашивать – из камня – белых птиц.

Вот я иду, живот несу огромный.

Вокруг дома: учусь я быть бездомной,

и дно реки: учусь я быть бездонной,

границы области: учусь жить без границ.

Огромный мост. Учусь сжигать мосты

я с прошлым, Господи, мне дай дожить, проснуться.

Сцепила руки, что не разожмутся

никак, никак, не разожму, прости…

 

Вещать отсюда – дальше, глуше, вглубь

зарыться так, что мне себя не слышно.

Ты, Господи, прошу я, приголубь

всех тех, кому не выпало, не вышло.

Покуда не осталось городов

во мне, со мной – наивных, чистых, в центре,

ужель родить? Пока закат бордов,

уже отходят воды, плод, плацента.

 

Мне до утра, всего лишь до утра…

Рук не отъять с предплечий мне Казани,

её времён, где обирались дани;

возьми, возьми меня всю до нутра!

До Хижиц бы добраться мне пешком,

я, как бидон, что полон молоком,

в груди любви, как млеко у кормящей.

И слаще лишь варенье, мёд, компот.

…Вот пустота лишь только изойдёт,

чтоб голос слышать самый настоящий.

 

* * *

Вот и время пришло, а оно непомерно большое.

Про восток и про запад, про юг и, конечно, Кавказ.

Вот и время пришло говорить мне про наших героев,

про безмерно живых, про сынов, защищающих нас.

Говорить мне взахлёб, говорить не словами, а этим

там в груди у меня мёрзлым комом неумерших правд.

Говорить мне из всех лихолетий, конфликтов, столетий,

словно площадь пройти там, где листья, взвиваясь, кружат.

Как на берег иной.
                                    А сыночки – они защищают.

Это наши сыны. И все словно безмерно мои.

И вот этот веснушчатый, с розовыми что щеками,

и вот тот коренастый, с божественными что очьми.

И когда мой родной точно также служил, я ночами

не спала, всё молилась. Молилась и ночи, и дни.

А ребята – стеной.
                                А ребята – щитом из спецназа.

В них плюются, беснуются. Я ненавижу толпу.

Ненавижу коктейли, покрышки и запахи мяса,

когда мир весь распался, размялся,

на деньги соросьи сотрясся.

А наивные люди, ату их, кричали, ату!

И не надо толпу. С этих пор нам не надо толпу.

Чью-то фейковую прикрывать, словно факелом, телом,

чью-то фейковую, непростую, чужую войну.

Вы хотели такую бы участь? Нет, я не хотела.

Лучше каждого сына я, как своего, обниму!

Переломы эпох, словно сдвиги осей и устоев.

Если правды не хватит, то вырву я с сердцем свою.

Хватит сор из избы: окольцуйте свой сор вы избою.

И закройте окно, что в Европу. Могу хоть собою,

у черты, у обрыва, у площади, что на краю!

Вот земля, что качает в своей колыбели: бай-бай…

Я кричала: Вставай!

Я кричала: Вставай же. Вставай.

И не надо нам врать, и не надо нам сказок-былин.

Не обманешь людей, не найдёшь легковерный народ.

…Встань, ну встань, славный воин, солдат в поле, что не один.

Котик.
                Лапушка.
                                     Золотко.

В небе журавлик плывёт.

За собой ведёт клин.

 

* * *

«Сам спасись и спасёшь ты тысячи!» –

так сказал Серафим Саровский,

вот бы тихо привстать на цыпочки,

на колени бы, это так просто.

Камень, глина, песчаник, плиты…

Мир качается – грубо и пьяно.

Так горящее я «спасите»

в своё горло запрятала рьяно.

Всех «спасите», все «sos», ибо август,

чтоб нашёлся камин, где погреться,

чтоб нашёлся друг, брат, вёсла, парус,

чтоб нашлись память, мама и детство.

Чтоб сказали:
                            – Не бойся, не бойся. –

А точнее:
                      – С тобой я, с тобою.

Отвернувшиеся люди, где вы?

Не хочу отреченья, изгойства.

Ваше «sos» в своё горло – до плевел,

до пшеницы, до глотки я в зеве

перезвучиваю судьбою.

Здравствуй, крест мой, мой август, мой злыдень,

мой бездонный и беды несущий!

Я расслышиваю вновь «спасите»,

где струящийся и идущий!

Мне ль спастись, чтоб спасти тысяч двести?

Что могу я? Обрубленным маем,

всем друзьям простираю я крестик,

всем врагам я себя возвращаю.

Предлагаюсь анкетно: берите,

хоть сорите мной – хлебом да сайкой.

…Вот умел дед Мазай – зайкой, зайкой,

словно Ной – Араратский спаситель!

 

* * *

От Парка Культуры и до Московской,

от сотворения мира – ноябрь был.

Напомнит об этом значок: уколоться

до крови мизинцем, до слова – карябать.

Метро в Нижнем-граде, как будто бы праздник!

Мы с мужем детишек забрали из сада –

аж пар от затылка! – родных, лупоглазых;

решили – прокатимся нынче хоть разик.

Спустились по лестнице, песню «Лаванда»,

иль что-то цветное там пела Ротару.

И три музыканта, они под гитару,

под скрипку, баян пели после ламбаду.

Я помню их светлые, светлые, светлые

под кепками пряди, и денежки летние

в футляре блестели, как росы жемчужные.

…В метро что-то есть от семейного ужина.

Стремят эскалаторы вверх, поцелуи

влюблённых. И бабушка тонкоголосо

прибавкою к пенсии,
                                         о, Аллилуйя,

про возглас, про Волгу, Оку, про откос и

своё одиночество пела, мухлюя

на звонких, на гласных,

на мягких, негласных.

Жетоны медяные жёлтые в кассах,

завидую тем, у кого проездной есть:

открыты врата, вихрь и мчащийся поезд.

Мы – славные, славные, мы – молодые;

метро, словно чувство моё к малой бездне

и к родине малой. Ветвятся живые

во мне её ветви, во мне её песни.

Во мне солнцепёки её и провалы…

Не плачет по ней кто – тот вовсе без сердца,

а кто хочет вспять в её свет, оттиск алый,

тот просто безумец досель небывалый.

О, сколько здесь раз с чемоданом я, сумкой

да вместе с толпой поднималась к вокзалу.

Моя Комсомольская станция! Куклу

купила для дочки в твоём переходе;

от Автозаводской народ валит валом,

мы вместе с народом,
                                         мы в этом народе.

Со светлыми, светлыми, со скрипачами,

монетой, монетой в их старом футляре.

Распятье моё у меня за плечами –

из скорости, звука, из меди и стали.

 

* * *

Соборность – собор, сборность – собрание,

соборность есть то, что я внутренне чувствую.

То, как распростёрла к тебе свои длани я,

одними устами кричу, как стоустая!

Я древо своё охраняю мне данное,

листок его каждый без сна и без устали.

 

Соборность – дозорность. Не клюй очи сини мне

и в хрупкие кости гвоздей бить не надобно!

Приглядываю за своею Россиею,

как верующий в храме утром полпятого.

Мой род – землепашец, все деды пахали,

мой род – работяга, трудяга, солдатский.

И древо моё не приемлет окраски

иной, кроме правды и в Книге он красной

из меди, сребра, из руды, злата, стали.

 

Соборность как связь между миром усопших

и миром живых, я веду перекличку!

Отец – кавалер орденов, если б дожил

до нашего времени, то бы в шашлычке

кого бы ругали они с мужиками?

 А после бы «Волгу» чинил, как яичко

она бы сияла. А мне:
                                         – Иди к маме! –

он бросил сурово бы. Это – соборность,

когда я сажусь рядом. Мама – большая!

Я – внучка героя.
                                  Я – дочка героя.

Я связь между космосом, между землёю.

Решаю не я. Вся соборность решает.

Не вещь, не еда,
                               не питьё, а огромность –

сурова, колюча, огниста соборность!

Надмирна. И мирна. Как поле с пшеницей.

Не жалко – внедриться, убиться, разбиться,

как Чеховский сад, что подрублен под корень

и выросший снова ещё непокорней.

Соборность, как Сын, что пред Пасхой распятый,

как родич от горя к нему распростёртый!

Как русский совок, колорадо и вата
                                                                упёртый!

Что, суки, стреляют? Послушай, послушай,

душа моя рвёт из разреза халата.

Ты видел большую соборную душу?

Не струшу, не струшу, не выдам собрата!

Соборность, как будто твоя непокорность,

хочу я поднять эту землю, и баста!

Пока не очищу от грязи и сора,

не стану я в небо своё возвращаться.

 

КЛЕВЕТНИКАМ РОССИИ – 2

А мы шли такие, что любо смотреть,

несли вам цветы и поляны пшеницы,

хлебы-караваи да мёды, берёзоньки ветвь,

открытое сердце, в котором любовь колосится.

Рубахи из льна, письмена, если надо, всё – вам!

Топлёное масло учений, познаний, тайн свыше!

Священные руны.
                                   Святые дары.
                                                              Живота

не жаль нам для вас. Нам, понявшим,

дарившим, постигшим!

Но слышим в ответ:

вы – не братья. И вас больше нет.

Вы просто агрессор, сосед беспардонный, кровавый, убогий.

Вы стадо овец, наркоманы да блудни, двуроги.

И в грудь нам штыки, за грудину – ружьё, пистолет.

Нельзя говорить на родном да на русском нам слоге.

 

Всегда клевета – это штык, это кровь, это боль.

Лежат сыновья наши, дочки, убитые ими,

вот этими клеветниками сугубо родными.

Протянешь к ним руки – откусят предплечье под ноль…

А наши сынки возопят из-под пласта земли:

– О, мама моя, жить хочу так, как не жил я сроду!

А дочка восплачет:
                                     – Рожать я хочу для народу,

ещё малышей синеглазых! А очи – в крови…

 

«Витии шумят», жмётся Польша, клубникой тряся,

печеньки поели, Виктория Нуланд пекла их.

Кому-то – монеты. Кому-то – в пампушках гуся.

Кому-то – тычки да каменья, тень злая.

И мне угрожали, отвечу ли впредь за козла я?

Да хоть за верблюда! За лошадь, кота, порося!

Ну, так же нельзя. Вы же люди! Ну, так же нельзя!

 

Быть хуже орды, печенегов, варягов, Мамая,

когда наших дедов с медалями в землю втоптали,

когда в наши души плевали, из меди и стали,

когда из гранита героев, что на пьедестале, –

Варшава, и ты туда? – свергли, разбили, сломали.

А что же братались? И громко клялись, что друзья?

Теперь вы клевещете. У клеветы есть гармонь,

есть пляски содомские, элгэбэтешный огонь,

богиня Белона ровняет фашизм к сталинизму.

Вытаскивает из мешка, словно на Новый год,

другой, непонятный и странный, с оружьем народ.

(Хочу почитать я акафист, канон, катехизис!)

 

Ужель не помирятся вскорости братья мои?

Ужели Китайской стеной отгораживать минное поле?

Ужели ребёнок, идущий и тянущий ручки свои,

ужель не дотянется что ли? От боли

я выйду одна. Вопрошать буду, плакать доколе?

Но мне в грудь – штыком.

В спину – камнем.

В могилу – груз двести.

Пустую свободу, чужую свободу мне – в песню.

Ну, здравствуй, приехали, ненька! И нянькою в Польшу,

собачек выгуливать пану, кормить и давать кости…

А я-то несла вам на завтрак: хлеб, чай, колокольчик,

горшочек, где масло, ещё пироги были в ноше.

…Погибла по-свойски!

 

* * *

Стелила тебе бы цветами, самшитом,

лесами, где вёшенка, мраморный груздь.

Да хоть ко врагам, хоть иди к кришнаитам,

сестра, от тебя – бей – но не отрекусь.

Хоть деньги проси, и кидай, как обманщик,

хоть сердце проси, на! Даю. Пусть стучит.

Здесь в Питере рядом играет шарманщик,

здесь в нижегородчине бьются ручьи.

 

О, сёстры мои! Та, что зло мне сказала:

– Ты – немощь, дурындиха, рыба, волчара.

Да мне и не надо ватрушек, нектара.

Свои я отдам куличи, калачи.

София, молчи!

 

Всё знаю, про сшибки, про гром, грозы, тени,

про впадины я марсианские знаю,

но всё же, но всё же молю на коленях,

ну, что ж проблукала ты в трёх соснах с краю?

По этим мощёным, как день, революциям?

Да, кстати, не надо, «мы наш новый строим»,

а там, где двустволки, винчестеры, штуцеры,

всегда много боли, ранений и крови.

 

Нет, я – не в штыки. До штыков ли, сестрица?

Понять я хочу города все, столицы,

твои все дороги, пути, километры,

моя глубина – это два на два метра,

но даже оттуда, да, лучше оттуда

кричать я, вопить тебе буду: «Прости, мя

за то, что тебе не смогла стать святыней

и полем пшеницы,
                                    и речкой,
                                                        и чудом!

 

Все сёстры вы мне! Ярославна – чьи слёзы

со щёк утираю своих я ладонью.

Все сёстры мне – ивы, калины, берёзы,

все сёстры, рожать те, кто будут в роддоме,

под небом, под звёздами – Танечки, Тони.

Цветаеву будем читать на балконе,

Ахматовой грезить строкой обожжённой.

 

Сестра!
                   Не для немощи, а для объятья

раскинула руки,
                               где крест и Голгофа!

Я всё отдала, что могла тебе дать я –

жизнь, смерть, смыслы, дом! А тебе разве плохо?

Всё, родины кроме!
                                     Кричишь: на, мой город!

Здесь жарят каштаны на белых аллеях.

На – город горящий.
                                     На – город, что смолот.

Как будто спасёт, кто не спасся, жалея.

 

* * *

Прости меня, братко…

Прости, что не объяснила, как идти по дощечке – шатко,

бычок так вот шёл и качался. Ну, хватит качаться!

Прости меня, братко, тебя обманули: ты счастлив!

Смешно разбирать нам ошибки, просчёты, что нас подтолкнуло,

как люди порой попадают под нож, саблю, дуло,

как люди порой ошибаются мнением, бездной, дорогой,

всем скопом, страной, государством во многом.

 

Но как мне достать из груди твоё кровное братское масло?

Ты сам его дал – посиять, думал, – ясно!

Вот также подруге на третьем я курсе в Свердловском училище

дала погулять свою куртку из кожи. Как выращу

себе я такие наряды? Подруга уехала,

прости, что не смела сказать я: «Верни куртку с мехом мне!».

Итак, Каин-братко, про камень, пещеру, святилище,

всё словно бы вновь повторяется: куртка, училище…

Смотри: золотые колосья, поля со пшеницею,

а ты – поле минное мне,
                                           меня кличешь волчицею.

Я даже привыкла. Не вздрагивать. Даже привыкла не ёжиться.

А хочешь, загадку скажу про кольцо и про ножницы?

Про тот самый гвоздь, что запаян как раз посредине,

поди разгадай, как нам быть присно ныне?

 

И травы,  и травы, и травы, и чёрные земли…

Не надо, мой братко, не надо на самом-то деле.

Устала держать каравай для тебя с русской солью,

устала держать я на блюде пшеничное поле.

Устала тебе объяснять я, что хватит, что хватит:

что руки раскрыла, но гвозди не надо вбивать мне.

Мне лишь до утра бы дожить, скоро утро, брат, скоро,

не в спорах рождается истина, братко, не в спорах.

Ни в розовом, ни в мимимишном, ни в сладком, нектарном.

 

…Ну, хочешь, я рухну под ноги Икаром?

 

* * *

Плашмя на землю и, раскинув руки,

так обнимать! Так помнить  наше небо!

Я всё равно несу поля вам с хлебом,

я всё равно несу вам песен звуки!

 

Одна из них о брате, друге, бате,

в тылу, за гранью я несу вам выбор.

Плашмя на землю: руки для объятий

свои раскрыла, хоть хрупка я с виду.

Вы обнимали так вот – землю телом:

вы чувствовали запах её прелый?

А я клялась землёй.
                                      Я землю ела.

Сладка? Горька ли? Васильки да клевер…

Так обнимала, впитывала словно

я каждой клеткой, родинкою, жилкой,

моей последней родиной – медовой,

что будет дальше знать бы мне, дожить бы!

Пунцово мне.
                            Мне – ало.
                                                  Мне – осенне!

Рыдаю в листья павшие. В их пряность.

Итак про выбор:
                                вот глядят, как Бемби,

дают печеньки, вроде – солидарность?

Мы сами виноваты! А в Китае,

как был Конфуций, так он и остался,

как Мао был, к нему – конфуцианство

и приумножили! Непобедимы стали.

– Ну что, сынку? – воскликнуть бы, как Бульба.

Что помогли вам ляхи?

Нет ответа!

 

…А я к земле припала, как обрубок

теперь страна, разорвана: скелетик

один остался! До сих пор несу я

по доброте душевной – нате, нате! –

на грани я, за гранями инсульта

вот это поле в доннике и мяте.

 

Хочу остановиться, но как бросить?

Что это – глупость? Доброта? Геройство?

Я, как берёза в поле, в холод, в осень

к пустым ладоням прижимаю солнце!

 

* * *

Живите все в России много, долго так!

И незлобиво, не кичливо, не обиженно!

Вы думаете, лучше где-то? Жизнью

я вам клянусь! Клянусь Уралом, Волгою!

Вот перечень утрат: война, сражение;

вот девяностые: распад, развал, безвременье,

вот кости дедовы под ивой колкою.

Да, жизнь не шёлкова.

Ещё базар-вокзал, жэк с барахолкою,

здесь не сердечки вам на грудь с футболкою!

 

Но я горжусь до слёз.

Но я кричу до спазм.

Россия – передоз.

Россия, как экстаз.

 

Была и я везде, в Европе, например,

и в Африке была. В пустыне Кызылкум.

Но в парке мне милей наивный Пионер,

из гипса Сталевар,
                                   из меди Металлург.

 

Иди ко мне, мой волк, мой самый страшный волк,

мой самый серый волк, легла я на краю,

но не тащи меня в Париж, в Рим и в Нью-Йорк,

живи в России ты! Твоих глаз синь люблю!

И тинь-тинь-тинь синиц, и песню, что во рту!

Здесь батюшка-герой на Белоярской ТЭЦ.

Ему малышкой я, как мяч, по животу

любила прыгать вверх, на то он и отец!

 

Да, вся Россия нам один сплошной рубец,

да вся Россия нам сплошной под сердцем шрам!

Но всё равно вот здесь с высоких нам крылец

виднее солнца всплеск,

прямей дорога в храм!

 

Да хватит голосить: стервец, слепец, багрец,

не лучше ли сказать: брат, правда и творец!

А лучше бы совсем не надо обличать,

не надо раздувать, иначе всем конец!

Вот без России что? Вот без России как?

Планета – Дантов круг, груз двести, мертвый Марс.

Идите жить сюда, несите крест, свет, флаг,

живите здесь, сейчас, в России здесь у нас.

Не говорите так: кредит, бандит, гамбит,

антихриста приход, медийный вирус, ад.

Да, у меня болит.

Россия вся болит.

Внутри меня болит. А как иначе, брат?