ПРОЗА / Геннадий РУССКИХ. «А ПОТОМ Я УВИДЕЛ МАМУ…». По следам одной монастырской поездки
Геннадий РУССКИХ

Геннадий РУССКИХ. «А ПОТОМ Я УВИДЕЛ МАМУ…». По следам одной монастырской поездки

 

Геннадий РУССКИХ

«А ПОТОМ Я УВИДЕЛ МАМУ…»

По следам одной монастырской поездки

 

 Полюбил я тоской журавлиною
На высокой горе монастырь…

Сергей Есенин

 

«Жить – не тужить. Никого не осуждать. Никому не досаждать. И всем мое почтение». Этот аккуратный плакатик разместился над дверьми кухни в трапезной. Я всегда обращаю на него внимание, когда уношу за собой после трапезы посуду со стола. Пробормотав поварам привычное «Спаси Господи», я всякий раз мысленно повторяю прочитанные на плакатике слова, чтобы их накрепко запомнить. Их высказал некогда великий старец и подвижник Амвросий Оптинский. Слова незатейливые, обыденные и понятные, но почему-то очень меня трогающие. Может оттого, что я улавливаю в их простоте всю сермяжную правду настоящих, неподдельных человеческих отношений. А может, дает о себе знать какая-то скрытая досада, что я, наверное, никогда не поднимусь до таких высот, когда смогу жить – не тужить и никого не осуждать. «И мирской червь вконец источит твою несчастную душу, захлебывающуюся в бурных житейских волнах стремительно текущих будней», – высокопарно думаю я, отворяя дверь из трапезной на улицу.

На дворе стыло и ветрено. Вечер, конец марта. В глубине монастырской ограды, там, где берег Селенгинской протоки, пустынный мрак и тишина. И только новые купола Никольского храма загадочно мерцают гранями в темном небе, отражая свет яркого фонаря, что светит у ворот обвитого лесами надвратного Михаило-Архангельского храма. Глядя на это мерцание, мне кажется, что это не купола, а мощные передающие антенны, посылающие сигналы туда, в неведомое мне другое измерение, к которому, может быть, никогда мне не суждено даже приблизиться. Чего ты ищешь, душа моя, чего маешься?

Хрусткий наст, скорее даже ноздреватый лед потрескивает под моими шагами, когда я направляюсь к своей келье на короткий отдых перед вечерней молитвой. Я, честно говоря, не знаю, хочется мне или нет идти поздним вечером в нетопленный Троицкий храм, в течение часа бить поклоны, а потом шагать крестным ходом вокруг монастырской стены, освещая весенний мрак скудным фонариком сотового телефона, то и дело проваливаясь суконными ботиками в покрытые тонким ледком лужи.

В келье тепло и пахнет слабым кофейным запаром. Кто-то уже успел на верхосытку после трапезы пропустить стаканчик-другой не очень жалуемого в монастыре (особенно в Великий пост) напитка. Я снимаю в крошечном тамбурке рядом с умывальником отсыревшие за день ботики и в предвкушении добираюсь до своей кровати, стоящей в дальнем углу кельи. И сразу проваливаюсь в липкую истому истосковавшейся по отдыху плоти. Какими-то вспышками пролетает в сознании прожитый день и только со второго раза до меня доходит, что ко мне обращаются.

– Брат Геннадий, ты не спишь?

Это окликает меня брат Андрей, земляк, иркутянин, крупный, неторопливый мужик лет сорока-сорока пяти. Его кровать у окна. Он уже второй раз в монастыре. Первый раз приехал пару недель назад на пять дней, но что-то его зацепило, и он вновь вернулся, собираясь прожить уже подольше. Мы сдружились с первого дня. Брат Андрей оказался мужиком въедливым, рассудительным, биологом по образованию, мы сразу перешли на ты, и между нами восстановились… этакие иронично-глубокомысленные отношения. Когда я спросил его, отчего он снова вернулся в монастырь после первого пятидневного пребывания, он, смачно отрубив каждое слово, ответил:

– Пять дней, что я здесь пробыл, это ничто, пшик.

– А сколько надо?

– Пожизненно.

– А серьезно?

– Хотя бы дней 10-15.

– А в миру чем занимаешься?

– Глупостями, – отрезает брат Андрей. – Знаю точно, что не тем, чем нужно, что к Богу ведет.

Такие разговоры после вечерней трапезы вошли у нас уже в привычку. И я чувствую, что и в этот раз он вытягивает меня из моей полудремоты на очередную беседу. Мне не хочется, плоть моя бунтует, но я же в монастыре, а смирение тут главное правило. И я, пересиливая себя, отвечаю:

– Нет, не сплю, брат Андрей. Я весь внимание.

– Как ты думаешь, большой взрыв, это подтверждение существования Божьего?

Круто. И мы начинаем говорить о большом взрыве, потом клеймить дарвинизм и утверждаться в мысли, что возникновение живой клетки было просто невозможно без Божьего промысла. К нашей беседе внимательно прислушиваются два молоденьких паренька из Улан-Удэ. Одного из них зовут Костя, он служит алтарником в одном из городских храмов. Он часто здесь бывает. На мой глупый вопрос: почему? – ответил просто:

– Благодать здесь особенная.

– Ты ее чувствуешь?

– Да!

А я? Что чувствую я? Что нас с младшим сыном сорвало в пятую седмицу Великого поста, промозглым ветреным днем, и неумолимо повлекло за четыреста верст сюда, на высокий селенгинский берег?

Великие старцы утверждали, что всякая человеческая душа стремится к Богу. Всякая. И святого и распоследнего грешника. Но если для первого все ясно и понятно, то для второго возникающая вдруг ни с того ни с сего душевная маята в виде скорбей, уныния и жизненных передряг превращается в бесконечный поиск причин ее вызывающих. Самое простое – обвинить кого-то в чародействе, или сказать, что в жизни наступила черная полоса и т.д. А что? Все просто и понятно. А главное легко. И тут же появляются виновные, враги, ненавистники. Не выросла в огороде капуста – сосед позавидовал и навел порчу; потерял работу – происки недоброжелателей. Всему есть объяснение. А сам я чист, свят и безгрешен. Так я и жил. Долго жил. И даже, пусть и с большой натяжкой, считал себя человеком верующим: по Великим праздникам ходил в церковь и причащался Святых Христовых Таин. Но и их «попаляющий огнь» не трогал моего окамененного сердца. Та удивительная благодать Святого Духа, о которой я не только читал и слышал, но и видел ее действие, даже не приблизилась к моей косной душе. И однажды… Впрочем все по порядку.

 

Не знаю каждому ли, но жизнь посылает людям какие-то знаки.

Помню себя совсем маленьким, пяти-шестилетним. Мы жили в глухом таежном поселке. Семья была большая. Отец, братья и сестры работали на лесозаготовках, а мы с мамой оставались дома, на хозяйстве.

Однажды я заболел корью. Тяжело заболел. Несколько дней я в беспамятстве метался в жару. А когда приходил в себя, видел только заплаканную маму. Она беспрестанно крестила меня, что-то неслышно шептала и без конца плакала. Как потом признавалась, она думала, что я умру, как умер недавно от этой прилипчивой болезни соседский мальчик, мой ровесник. Тогда, в пятидесятые, корь и скарлатина среди детей были очень распространенными «смертными» заболеваниями даже в городе. А уж в глухом поселке…

– Я перечитала над тобой все молитвы, которые знала наизусть, – рассказывала уже взрослому мне мама, – а потом дала тебе две маленькие ложечки кагора. Я его сама освятила перед иконой.

Ничего не буду сейчас здесь утверждать, но что-то сработало и дело пошло на поправку.

И вот еще слабый после болезни, но уже охваченный детской непоседливостью, я сижу на табуретке в кухне, и мама пытается накормить меня жирным молозивом – корова только что растелилась. Я не хочу есть молозиво и капризничаю.

– А вон, глянь-ка? – мама вдруг машет рукой в сторону кухонного окна.

Окно у меня за спиной. Я нехотя оборачиваюсь и вижу во все небо ослепительно белый город, окруженный каменными стенами. Город весь в золотых куполах, живой, осязаемый. Сейчас я уже не могу передать того, какие чувства тогда мной владели. Может быть, мне хотелось поселиться там, в этом удивительном небесном граде, может, испытал какой-то восторг. Яркие воспоминания раннего детства всегда статичны. Память их откладывает в виде картинки-слайда. Я не помню, что было дальше, но что крепко прижимаюсь к склонившейся надо мной маме и в восхищении шепчу:

– Ты видишь? Ты видишь?

– Да, – боясь пошевельнуться, и тоже в восхищении отвечает мама, обдавая меня слезами.

– Что это?

– Это радость. Болька твоя ушла.

Мы долго сидим, крепко прижавшись друг к другу. И мне кажется, а может, я это уже потом домыслил, что оттуда, с небес, льется тонкий, едва слышный колокольный звон.

Этот город до сих пор ясно стоит перед моими глазами, хотя прошло уже полвека. Когда я кому-то рассказывал об этом памятном для меня событии, как правило, следовало безапелляционное заключение – мираж. Пока был молодой – соглашался, может и мираж, а сейчас нет. Тогда что? Не знаю, но возможно, когда-нибудь тайное станет явным.

Врезалось в память еще одно знаковое роковое событие, которое до сих пор отзывается в моей душе незатухающей скорбью, тоской и страданием, неизбывным чувством непонятной вины, сопровождающей меня уже много лет. Дело в том, что у моих родителей до меня уже был ребенок, мой старший братец Васенька. Я знаю его только по фотографиям, где он восьми- или десятимесячной крошкой запечатлен безвестным фотографом перед самой своей кончиной. Мы с братцем очень похожи и кто знает, как сложились бы наши судьбы, если бы он остался жив. Болезнь преследовала его с самого рождения. Какая? А кто ее знает. Моя мама так и не выяснила это. Но судя по ее рассказам, не исключено, что это была тяжелая форма диатеза. И очень возможно, что братца моего спасла бы элементарная диета, а не тяжелое медикаментозное лечение. Но в те годы на диетологии особо не заморачивались даже в городах, не говоря уже о нашем таежном поселке.

Братец умер у нашей мамы на руках в районной больнице. Перед тем, как отойти туда, где ангелы поют и славословят Создателя, братец неотрывно смотрел на маму своими серо-голубыми глазами и прежде, чем их закрыть навеки, сделал прощальный жест своей ручкой. В этом месте маминого рассказа в детстве я заливался слезами, а сейчас, когда пишу эти строки, я не могу проглотить тяжелый комок непроходящего горя. Я всматриваюсь в это не по-детски серьезное, измученное недугом личико и словно читаю в его взгляде: «Братец, не забывай про меня. Я умер, чтобы жил ты». И это действительно так. Потому что когда я родился, вся та хворь, что преследовала моего братца Васеньку, набросилась на меня. Но тут уж родители мои были начеку: первым делом, что они сделали, едва я появился на свет, – покрестили меня. И атрибут этого действа – изломанная в нескольких местах светловосковая церковная свеча с толстым шпагатным фитилем хранилась в семейной деревянной шкатулке до моего подросткового возраста. А вот крест свой первый, простенький, алюминиевый, я потерял. Где и когда – даже не помню. Хотя сколько я их растерял за свою жизнь! Но вот от потери того, первого, который батюшка надел на меня как бесценный оберег, мне горько и обидно больше всего.

И вот живу я с той поры за себя и за своего братца. Наверное, и его безгрешная душа в райских кущах наблюдает за мной и радуется, когда я делаю хоть что-то правильно в этой жизни, оберегает меня. Но больше, наверное, плачет и молится за грехи мои тяжкие, кои я сотворил и сотворю еще на «земле этой вечной».

Пролетело детство и пришли страсти «от юности и от науки злы». Я все делал страстно. Матерился, пил водку, ругал Бога, доводя этим мою маму до горьких слез и полуобморочного состояния, страстно учился, работал, любил, писал статьи, занимался бесовским аутотренингом, спиритизмом, «оздоравливался» по системе Малахова и еще много делал такого, от чего приходит сейчас на сердце уныние. «Пресвятая Владычице моя Богородице… избави мя от многих и лютых воспоминаний и предприятий…». В перерывах «похаживал» в храм, ставил свечки на всякий лукавый случай и совершенно искреннее считал, что этого вполне достаточно, чтобы ТАМ, если это ТАМ есть, мне зачлось за мои «посильные» заслуги.

И вот однажды, перед самым Великим постом, какой-то внутренний голос завел со мной беседу. Давай-ка ты, братец, определяйся, или туда или ТУДА, третьего не дано. А то ведь получается – ни Богу свечка ни черту кочерга. Носит тебя от одного берега к другому, смотри, захлебнешься ведь в пучине. Подумал я, подумал, соизмерил все и положил на весы. Смотрю, груз-то бесовский перетягивает. Решил я хотя бы уравновесить тарелочки. И только я принял это решение, обуял меня страх сомнения. Смогу ли? И словно кто-то ждал этого сомнения, тут же давай мне нашептывать: ну зачем тебе эти тарелочки-то уравновешивать? Живи как жил, не усложняй. Ведь тебе все руки обобьют: этого нельзя, это грешно, это плохо. И ноги тоже: сюда не ступай, здесь не стой, отсюда беги. Представляешь, сколько ударов по твоему эго. А нервные клетки ведь не восстанавливаются.

Собрал я волю в кулак, мысленно ногой притопнул и прогнал лукавого нашептывателя. И уж коль взялся за гуж…

Уже с сыропустной недели стал себя настраивать на долгое говение, и в Великий пост вошел легко. Во вторую седмицу поста ходил на все службы, когда читали Покаянный канон свт. Андрея Критского, и после этого, написав о десяти листах все, что вспомнилось гадкого и мерзопакостного в своей жизни, со страхом, будто на смерть, пошел к батюшке на исповедь. Исповедал меня строгий о.Герман, и уже когда я целовал крест и благословлялся у батюшки, стало легче моей окаянной душе. А когда священник разрешил мне причаститься на завтра Святых Христовых Таин, тут я совсем повеселел. Я ждал благодати «немощная врачующей, оскудевающего восполняющей».

Но на следующий день, отстояв литургию и приняв «огнь попаляющий», я вернулся домой в полуобморочном состоянии и провалялся в нем до самого вечера. Вот это благодать… В пору на Бога роптать. Задумался я. Стал советоваться с «продвинутыми» – что бы это значило? У всех толкование было одно, не выходящее за рамки привычного: давление прыгнуло, погода, мол, подвела. А в тот день в самом деле что-то неладное на солнце творилось. Но какой-то внутренний голос мне подсказывал, что не в погоде тут дело. Тут что-то другое. Стал я напрягать свое серое вещество, слушать толчки в груди своей. И пришел я к выводу, что сердце мое настолько в грехе погрязло, что с первого раза даже Тело и Кровь Христовы не смогли его выгнать. И он едкими отравленными токсинами разошелся по моему грешному телу. И ввел меня в помрачение. Выходит, на Бога нечего напраслину возводить, Святые Дары свое дело сделали, ты, братец, в себе покопайся.

Плоть шептала: хватит экспериментов, давай, закругляйся. Колбаски прими, сальца, борщеца со свининкой. Программку включи по «ящику» с какими-нибудь убийцами-кровопийцами. В гости сходи вместо вечерней молитвы, музон послушай. Ну, давай.

Не ведаю, побороли бы меня бесовские козни, не случись тут одно событие. Купил я по счастливому случаю в церковной лавке книжку о.Тихона (Шевкунова) «Несвятые святые». Проглотил я ее за один вечер, а на другой повторил. И так заныло у меня отчего-то на сердце, так мне захотелось попасть в тот «другой» мир, что будь моя воля, я тут же все бросил и без оглядки кинулся бы в этот, так мастерски описанный земной рай Псково-Печерской обители. Понял я еще одну истину: не закругляться мне надо, а усиливать напор козням князя мира сего. Как бы было здорово в Великий пост поговеть в монастыре, мыслей вечных послушать, людей умных, молитве правильной поучиться, а будет угодно Богу – и чудес повидать.

И от этих мыслей будто сладко дрогнуло что-то на сердце, мол, верной дорогой идешь, товарищ. Но больно уж далеко до Печор… Кинулся я к поисковику и опять, будто кто-то подсказал мне: зачем далеко, знай близка судьба твоя… монастырь, Свято-Троицкий Селенгинский, мужской. Зашел, посмотрел. Мало информации. Но зато телефоны есть. Я записал, но отчего-то выжидал звонить, до пятой седмицы выжидал. Знака, видимо, ждал. И дождался.

Дело было так. Читал я в своей постельке какую-то умную книжку. Читал, читал, пока сын средний в гости не пришел. Отложил я чтиво на тумбочку, очки рядом положил – по привычке, и пошли мы чай пить. Попили, значит, чайку, о проблемах семейных поговорили, погреховодничали, ну то есть посплетничали. Сын засобирался, провожать мы его с женой пошли. Я уже в предвкушении, что вот только сын за порог, а я книжку свою дочитывать. И вот когда исполнилось мое желание, и я добрался до своей постельки и взял в руки книжицу, обнаружил, что пропали очки.

Я неторопливо перерыл все предметы в спальне: на тумбочке, потом на комоде, на шкафчике для телевизора. Нету. Гм.

– Муля, ты не видела мои очки? – спрашиваю жену.

– На тумбочке, наверное.

– На тумбочке нет! – строго ответил я.

– Ну… – как от мухи отмахнулась жена, и пошла заниматься домашними делами.

Я обшарил кухню, сходил в туалет, спустился в котельную, перерыл все в кабинете – нету. Печень активно начала выбрасывать желчь. Я к дочери.

– Доча, где мои очки? – тоном, будто она их и спрятала, спросил я.

– Не знаю папа, не мешай, я кино интересное смотрю.

Желчь уже не выбрасывается, а рекой льется. Чувствую сам, что растет семейное напряжение.

– Вы что, издеваетесь? Где мои очки? Я же их на тумбочку положил!

– Так и возьми на тумбочке! – смеется жена.

Ну и дальше больше, вот-вот скандал будет. Самодур я. Не знаю, чем бы все закончилось, если бы не моя жена.

– Подожди, не кипятись. Помнишь у Шевкунова, ну, случай, когда он что-то потерял. Что он делал?

– Ну?!

– Читай Покаянный псалом Давида и Символ веры.

– Уверена, что поможет? – маловерно спросил я, остывая.

– А ты попробуй.

Стал я к иконам и начал: «Помилуй меня Боже, по велицей милости Твоей и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое…».

Вот уж истинно беззаконие творю!

Прочел я молитвы, успокоился и огляделся: с чего бы начать поиск. И будто кто взял меня как нашкодившего мальчишку за ухо и повел прямо к моей тумбочке. А она перерытыми книгами завалена. Я ж тут все перевернул и не раз. Что ж, начнем сначала. Взял я первую попавшуюся под руку книгу, открыл, и в ней лежали мои очки. Все мои сомнения тут же переросли в твердое решение. А тут еще младший сын вернулся домой как всегда подшофе. Что-то частенько стал он это делать. В монастырь, в монастырь!

На следующий день я позвонил батюшке.

 

Перед отъездом помыл до блеска машину – ведь не к теще же на блины собирались. Но едва мы пересекли мосток через речку Каторжанку, что у околицы деревеньки Моты, как попали в жестокую снежную круговерть. Снег, гонимый ветром, сплошной косой стеной бил в лобовое стекло. Дворники едва успевали сметать желтую снежную жижу. В десяти метрах уже ничего нельзя было различить. Видно кому-то не очень хотелось допускать нас до монастыря.

В поле бес нас водит видно

И кружит по сторонам…    

Уже нечего было и мечтать доехать до монастыря на чистой машине. До Култука мы добирались почти три часа. Здесь было солнечно и сухо. Но Байкал покрывала тяжелая седая пелена и мы поняли: рано радоваться. И уже за Байкальском опасения наши подтвердились, снежная кутерьма обрушилась на нас пуще прежнего, а дорога стала сплошным гололедом. И тут сын осторожно высказал мысль, которая и у меня уже не раз возникала: а не поворотить ли нам домой? Может быть, я и согласился, если бы не помнил, что за спиной у нас остался отрезок пути ничуть не лучше, чем предстоял впереди.

До монастыря мы добрались почти с сумерками. Всю дорогу я рисовал в своем воображении, что скоро нас встретит чудная обитель с белоснежными церквами, золотыми куполами, с благообразными насельниками, своими Серафимами и Иоаннами, где мир, покой и утешение. Но когда мы нырнули в арку ворот надвратного Михаило-Архангельского храма, и вышли на волю из замызганной машины, мысль – вернуться домой, овладела мной уже не на шутку. По молчаливому и угрюмому виду сына я понял, что думаем мы об одном и том же. Если бы не ново-торжественные купола Никольского храма, то все увиденное нами можно было охарактеризовать, как разруха и запустение. Даже огней не было. И стоило ради этого отмахивать четыреста верст. «Да, – ехидно пропел мой внутренний голос, – быстро же ты сдулся. Вот такая твоя вера. Ну, хоть денек-то погости».

А вот и насельники обители: не благообразные старцы, а, как нам показалось, угрюмые и равнодушные бородатые мужики в рабочей одежде. Круша наст кирзовыми сапожищами и совсем не обращая на нас внимания, они поодиночке направлялись к небольшому строению, прилепившемуся к внутренней монастырской стене, слева от въездных ворот. На нашу робкую просьбу – где нам устроиться на ночлег, один из них ответил:

– Без отца наместника здесь никто ничего не решает.

– А кто это? И как нам его найти?

– Игумен Алексий. А где найти – не знаю. Может в трапезной? Идите за мной.

В трапезной мы немножко повеселели, почувствовав «веяние цивилизация». Большое, квадратов в пятьдесят, высокое помещение было отделано бежевыми стеновыми панелями и ярко освещено люстрами. В левом углу у окна стояла большая Богородичная икона, а вдоль стен двумя рядами расположились лавки и клеенчатые столы. Они примыкали к третьему столу у иконы, образуя с ним букву «П». Во главе стола восседал чернявый, кучеряво-бородатый человек в коричневом нагольном полушубке и аккуратной скуфье, отороченной черной мерлушкой. Если бы скуфью заменить на папаху, он бы обличьем напоминал лихого атамана из казачьей ватаги. Это ощущение еще больше усилилось, когда он просветил нас властным и внимательным взглядом из-под густых черных бровей.

Приведший нас мужик смахнул с головы шапку, перекрестился на икону и обратился к «атаману»:

– Батюшка, к вам вот.

Отец Алексий сделал нам молчаливый жест, приглашая к столу.

– Есть будете? – спросил он деловито, когда мы присели на лавку. Поняв по нашему застенчивому молчанию, что мы были бы не прочь перекусить с дороги, крикнул на кухню:

– Брат Виктор, покорми людей!

Тут же нам принесли по чашке овсяной каши и по кружке чая. Аппетитный, крупно нарезанный белый хлеб тут же стоял в широких тарелках. Даже не перекрестившись, мы принялись за еду. Но игумен и бровью не повел. Выспросив, что ему было надо, он зябко поежился, потер ладонью о ладонь, и неожиданно спросил:

– Я сейчас на молебен тороплюсь, в Татаурово. Хотите вместе поедем?

Честно говоря, мы сильно устали за день пути. И самое лучшее было бы, конечно, сейчас устроиться на ночлег и завалиться спать.

– А как же с устройством? – ухватился я за соломинку, в надежде остаться все-таки в монастыре.

– А вы уже устроены. В первую келью их, брат Валерий. К Андрею, – обратился он к сидевшему рядом с ним худощавому, с залысинами человеку в рясе. Тот молча кивнул на слова игумена.

– Тогда в путь, – как о деле решенном, скомандовал о. Алексий.

Он быстро поднялся и посмотрел на одного из немногочисленной братии, сидевшей за столом в трапезной. Тот потянулся, было, за очередным куском хлеба.

– Виктор?

– Иду, батюшка.

Тот, кого назвали Виктором, одернул руку и быстро поднялся вслед за нами. На ходу перекрестившись, он первым выскочил за дверь.

У порога о. Алексий помедлил, еще раз окинул зорким оком присутствующих, и на одном из них задержал свой взгляд. Я заметил, что тот, на кого смотрел о. Алексий, опустил свою голову почти в тарелку и затих, кося испуганным глазом на игумена.

– Смотри у меня. Вылетишь из монастыря, как миленький, – о. Алексий погрозил ему пальцем. Рядом стоящий брат Валерий чему-то понимающе улыбнулся. (Потом я узнал, что минувшей ночью трудник, которому о. Алексий погрозил пальцем, принял «на грудь» несколько сот граммов водочки. Но как дошло это до наместника, осталось тайной.)

Виктор оказался водителем игумена и пока о. Алексий занимался воспитательными вопросами, он, зная свое дело, подогнал вместительную «Тойоту» к дверям трапезной. Едва мы вышли, навстречу нам выскочил из машины молоденький, маленький, крепенький и улыбчивый то ли монах, то ли послушник в рясе и подбежал к о. Алексию под благословление.

– Все взял? Ничего не забыл? – строго обратился к нему игумен, осеняя крестным знамением. – Свечи, кадило, святую воду? А, брат Валерий?

– Ничего, ничего, – смеясь, ответил брат Валерий. – Вечно вы, батюшка, меня контролируете.

– Но ведь есть за что, а? – глаза наместника смеялись, хотя он напускал на себя строгий вид.

– Есть, есть… – не переставая посмеиваться, отвечал брат Валерий. Он открыл дверь наместнику, а сам, привычным движением подхватив рясу, быстро, точно бурундучок, юркнул на заднее сиденье.

Приехав в Татаурово, я поймал себя на мысли, что исторический процесс поворачивает вспять. Если безбожники устраивали раньше свои клубы в разоренных церквах, то сейчас я столкнулся с ровно обратным явлением. Местные прихожане приспособили под храм старенький сельский Дом культуры. В достаточно просторном вестибюле с восточной стороны устроили что-то вроде иконостаса. В помещении было чисто, хоть и прохладно. Нас уже ждали. В основном бабульки с внучатами, человек около двадцати. Едва батюшка вошел, все кинулись к нему за благословлением. Бабушки и матери подталкивали к нему детишек. Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что о. Алексий здесь дорогой и желанный гость. Лица у всех прямо сияли.

О. Алексий стал облачаться в церковные одежды. Впрочем, облачаться – это сильно сказано. Епитрахиль он надел прямо поверх полушубка, как и поручи, которые я помогал ему натягивать на овчинные рукава. Оба Валерия – они, как выяснилось в дороге, оказались послушниками – стали раздавать свечи, разжигать кадило, готовить все необходимое для водоосвящения. Не прошло и нескольких минут, как полутемный вестибюль таинственно замерцал в свете зажженных свечей. Запахло ладаном. И тут же о. Алексий затянул своим тенорком: «Царю небесный…». «Утешителю Душе истины…» – влились в его тенор голоса послушников. «Иже везде сый…» – тонко подтягивали бабульки и лица их светились. У многих на глазах стояли слезы радости.

После ектений стали петь «Достойно есть, яко воистину» и «Царица моя преблагая», а я стоял истуканом, не зная из одной и другой молитвы ни строчки. И мне было стыдно и горько от этого, и я чувствовал себя как будто лишним в этом задушевном и пусть не стройном, но искреннем хоре. Это пели не губы, это пели души, соединенные в большой любви. Но моя душа не соединялась со всеми, она была одинока и не могла разделить общей радости. Чтобы так петь, надо иметь чистое сердце, но видимо его-то у меня и не было.

А когда о. Алексий стал размахивать кропилом, каждый старался подставить поближе свое лицо, чтобы сполна получить освященной благодати.

 

Когда возвращались в монастырь, я вновь почувствовал, что сильно устал. Слишком много было сегодня событий и впечатлений. Я мечтал об отдыхе, стакане горячего чая и крепком сне. Но если бы я знал, что ждет меня впереди, я бы, пожалуй, повернул домой еще в Байкальске. Но мы предполагаем, а Бог располагает. Едва мы въехали в Михаило-Архангельскую арку, наместник заторопил:

– Так, быстро на вечернее правило. Ужинать уже не будем. Да и не к чему, пост ведь, – хитро посмотрел он в нашу сторону.

Так и не устроившись, пошли мы на вечернее богослужение, где собрались все насельники монастыря – человек около двадцати. Был десятый час вечера. После молитвы, торжественно вынеся из Троицкого храма хоругвь, пошли вокруг монастыря крестным ходом. Потом вновь вернулись в храм и вместе с о. Алексием отбили 40 земных поклонов, под строгую молитву Ефрема Сирина «Боже, очисти мя грешнаго». После поклонов каждый прикладывался к иконе и со словами: «Отцы и братие, простите меня грешного, молитесь обо мне грешном…» – бил братии земной поклон, подходил к о. наместнику под благословление, потом по кругу троекратно обнимался с каждым молящимся, обменявшись с ним рукопожатием. Все остальное для меня прошло уже в каком-то колышущемся тумане. Так закончился первый день этой удивительной поездки.

 

Келья, где мы устроились, притулилась, также как и трапезная, к монастырской стене, только справа от ворот Михаило-Архангельского храма. Вчера, усталый после всех событий, я рухнул в кровать, даже не пытаясь рассмотреть наше тихое пристанище, в котором Божьим промыслом нам довелось прожить целых полторы недели. Как не придал значения и чьей-то реплике, что монастырская жизнь начинается рано. Что значит рано? Утренняя трапеза в 7.00, значит смело можно рассчитывать на то, что до 6.30 можно задавать храпака, ни о чем не тревожась. Мы же паломники, имеем право. Но все права наши закончились в 5.30 утра громким и трубным голосом монаха о. Гавриила в распахнутую настежь дверь кельи:

– Господи помилуй!

– Аминь! – отрубил кто-то.

Дверь захлопнулась, обдав келью низовым холодом. От окна кто-то поднялся и зашаркал по линолеуму шлепанцами. Послышался роковой щелчок выключателя, показавшийся для меня ударом молота. А вспышка лампочки небесной карой.

– Подъем, братие. На утреннее правило пора, – проскрипел голос, который перед этим сказал «аминь». Ненавистнее его для меня в этот момент были, наверное, только мои грехи. Я пошевелил своими членами и уныло подумал: «Господи, лучше бы я умер вчера». Мысленно перебрал то, что у меня могло не болеть, и ничего не нашел. Шея, поясница, голова, руки и ноги и даже кожа на голове – всё ныло, протестовало, криком кричало: Христа ради, только не беспокойте! Да, не просто дались вчерашние сорок земных поклонов моей изнеженной плоти. А тем временем ненавистный голос в назидательном и нудном тоне рубил и рубил, будто чурки колол, неторопливо слова:

– Шевелись, братие. Отец Алексий очень не любит, когда опаздывают на молитву. В монастыре ведь что главное: молитва да послушание. А все остальное там, за монастырской стеной. Это надо крепко себе уяснить…

Я заставил себя разодрать веки, которые, как мне показалось, тоже ныли, и взглянул на говорящего. Сразу вспомнил, что видел его вчера вечером в храме на молитве. Высокий, крепкий. Упрямый подбородок. Взгляд дерзкий и независимый. Мы встретились глазами.

– Меня Андреем зовут, – глядя на меня, просто ответил новый знакомец, влезая в сине-оранжевую аляску.

– Геннадий, – ответил я. – С сыном мы.

– С сыном – это хорошо. Поспешать нам надо, брат Геннадий, вон в храме уже свет зажгли.

– Это обязательно? – почти просительно спросил я.

– Не, ребята, как хотите, вас никто не неволит, – с едкой подковыркой, даже с воодушевлением пропел брат Андрей, точно ждал моего вопроса. – Молитва – это дело добровольное.

И брат Андрей, обуваясь и умываясь, с некоторым апломбом бывалого паломника развел целую теорию, которая в итоге сводилась к одному, что со своим уставом в чужой монастырь не ездят и на утреннее правило идти надо. Мне очень захотелось ему сдерзить за его назидательный тон, но я сдержался и только со вздохом сожаления произнес:

– Да уж. Подъем, брат Дмитрий, – обратился я к сыну.

Одеваясь, я оглядел келью. Она оказалась довольно просторной, отделанной простенькими серо-голубыми стеновыми панелями и плотно заставленной удобными металлическими кроватями, которых я насчитал двенадцать. В проходах возвышались над кроватями несколько тумбочек. Прямо у входа в келью стоял высокий, с антресолями шкаф для одежды. В дальнем от меня углу, рядом с простенькими репродукциями икон на стене разместился стол с чайным набором и электрочайником. В крохотном остекленном тамбурке расположился рукомойник с подогревом и небольшое зеркальце с полочкой. Словом, не шикарно, но прилично и даже уютно, чтобы отдохнуть, переночевать и почаевничать. Радовало и то, что всех насельников нас оказалось пока трое. Взгляд привычно искал телевизор, но его, к счастью, не было.

Между тем новоиспеченный брат Андрей наставлял нас по текущей монастырской жизни. После утренней молитвы, которая правильно зовется совсем и не утреней, а полунощницей, короткий отдых, потом утренняя трапеза. А после нее для кого как: или литургия, или послушания. Какие – нужные люди укажут. Воду ли на кухню в санках возить, обзол ли пилить на дрова, территорию убирать, словом, работы полно, успевай поворачивайся. В 12.00 обед, потом вечерня, повечерие, ужин, а с 21.00 до 22.00 вечернее правило и крестный ход вокруг монастыря. Слушая назидательную речь брата Андрея, я поймал невеселый, несколько даже ошарашенный взгляд своего сына. Догадавшись, о чем он думает, я в какой-то мстительной удовлетворенности развел руками. Мол, а кому легко, это тебе не пивко с дружками потягивать в кафушке. Я еще и не знал тогда, что своими мыслями совершаю тяжелый грех, именуемый памятозлобием в отношении близкого мне человека. Но из песни слова не выкинешь.

Также мы узнали, что постоянных насельников в монастыре не густо: шесть монахов, включая игумена о. Алексия, и четыре послушника, остальные человек 20-25 – трудники, и мы – в их числе. Хоть монастырь и мужской, но на богомолье иногда приезжают и женщины, которых размещают в соседних с нашей кельях. Однако они могут посещать не все монастырские службы. Так, за разговорами мы вышли в темное позднемартовское холодное утро.

В храме было сумрачно и тепло, сухим жаром несло от двух натопленных за ночь печей. У икон теплились лампады, в шандалах горели свечи. Ко вчерашнему вечернему контингенту трудников добавилось еще несколько человек в рясах и две женщины. Мы перекрестились на алтарь, отдали по три земных поклона, приложились к иконе, лежащей на аналое перед Царскими Вратами и молча стали с правой стороны храма.

«Во имя Отца и Сына и Святаго Духа… – донеслось с левой стороны храма, где располагался клирос. – Боже, милостив буди мне грешному».

Началась полунощница, которую я отстоял на удивление легко. Это меня несколько воодушевило. И в трапезную я направлялся уже с приподнятым чувством, которое еще усилилось, едва пахнуло свежим запахом приготовленной еды. Когда мы вошли в трапезную весь «личный состав» монастыря уже расселся по скамьям. Перекрестившись на иконы, мы тоже присели на свободные лавки. Сидели молча. Ждали наместника.

Я вспомнил читанное где-то мною, что с давних времен на Руси повелось – обязательная для всех монастырей общая трапеза: от наместника и инока до паломника. Одинаковыми были для всех и правила поведения за столом. Приступать к трапезе можно было только в том случае, когда игумен «возложит руку на брашно или питие». «Меню» также для всех одно, ни для кого не полагалось исключений. И никакого тайноядения. Нарушивших правила ждало наказание, порой до трёхсот земных поклонов и несколько дней сухоядения.

Не знаю, сохранились ли те давние строгости до нашего времени, но все сидели молча, пока о. Алексий стремительно ни вошел в трапезную. Со словами: «Молим Ти ся, братие…» он стал читать молитву перед Богородичной иконой. С появлением игумена все встали и тоже стали молиться. Сердце мое шевельнулось и затеплилось, будто облилось какой-то сладостью, глазурью сахарной. Мне показалось, что подобное уже когда-то было со мной и сейчас забытое радостно вспомнилось.

Закончив молитву, о.Алексий размашисто благословил трапезу. Сегодня он был в мантии и клобуке и ярко выделялся среди разношерстной братии трудников.

– Брат Валерий, продолжим, – обратился он ко вчерашнему послушнику, который устраивал нас в келию.

Тот стал к аналою и начал читать очередную главу из книги Святителя Иннокентия Херсонского «Последние дни земной жизни Господа нашего Иисуса Христа».

 Между тем повар и дежурные по трапезной стали разносить по столам тарелки с манной кашей, разумеется, без масла, даже постного. И опять все сидели и ждали, пока принесут каждому. И лишь потом по знаку наместника все принялись за еду. Каша оказалась на удивление вкусной, даже с молочным привкусом (позже я узнал, что повар добавил в постную кашу кукурузного молочка). Хлеба, со своей пекарни, можно было есть вдосталь. На третье блюдо – чай с простенькими конфетками.

По окончании трапезы опять благодарственная молитва Господу, что насытил нас «земных своих благ» и смиренная просьба ко всей братии – повара и дежурных по трапезной – молиться за них.

Я тогда еще не знал, что это совсем не случайно. Послушание на кухне считается одним из труднейших. Для тех, кто сюда попадает, нет времени на общую молитву. Повар просыпается раньше других, несет из храма огонь, зажженный от лампады, и этим огнем растапливает печь. При этом обязательно читается молитва. С молитвой же готовится пища на всю братию. Дежурные подвозят воду и продукты, колют дрова, занимаются уборкой, моют посуду. И так до самой ночи.

После трапезы мы разошлись по кельям на короткий отдых, потом, пользуясь армейской терминологией, был развод, т.е. распределение кому и на какое послушание идти. Нам с сыном досталось самое «легкое» – отстоять литургию. В душе я этому порадовался, так как на улице было стыло и ветрено, серое небо пробрасывало снег. А в храме натоплены печи, мерцание лампад, молитвы. Несравненно приятней, нежели отбирать на захламленной территории обзол-макаронник у северной монастырской башни и возить его в кучу к котельной. Эту работу отправились делать большинство трудников.

Но уже после первого часа литургии я был не совсем уверен, что нам с сыном досталось лучшее послушание. Ныла поясница, затекали ноги, на колени для земных поклонов я опускался как старый дед. Натопленные печи полыхали жаром, как пещь Навуходоносора, и пришлось снять не только куртку, но и свитер, оставшись в одной рубашке. В начале службы я еще пытался прислушиваться к молитвам, но в конце второго часа мысль моя стала парить, прыгая с одного предмета на другой или уносясь так далеко, что казалось, не вернется вовсе. Я с тоской поглядывал в окно, за которым наблюдались движение и воля, и был уже совсем не прочь собирать обзол-макаронник с другими трудниками.

Кроме нас с сыном в левом крыле храма молились две паломницы, а за нашей спиной, на лавке боролся со сном молоденький трудник. Это он топил всю ночь печи в храме и сейчас время от времени прикемаривал, громко бухаясь головой о стену. После каждого такого буханья он смотрел на нас сонным виновато-смиренным взглядом, точно извиняясь за свою слабость, но через некоторое время все повторялось.

После третьего часа мною овладело жуткое раздражение, и я едва себя сдерживал, чтобы не повернуться и уйти, сесть в свою замызганную «Карину» и отбыть восвояси. Но видно Бог не попустил мне этого безрассудства. К счастью, моему сыну тоже.

Литургия продолжалась 3,5 часа. Если к ней прибавить часовую полунощницу, то в общей сложности мы простояли в храме 4,5 часа! А впереди еще вечерня, повечерие и крестный ход вокруг монастыря. Зачем мне все это?

Не знаю, что нас удержало остаться здесь на полторы недели. Самолюбие ли, что не спасовали перед трудностями, обет ли, выдержать в монастыре десять дней, Небеса ли не попустили и оберегли от малодушия. Но случилось то, что случилось. И сейчас я могу сказать только одно – Слава Богу!

 

И потекли дни монастырской жизни одновременно похожие и не похожие один на другой. Распорядок остался прежним: от молитвы до трапезы, но промежутки между ними заполнились многими интересными моментами. О них я и хочу рассказать.

 

Последний день марта. Идем на утреннее правило. Погода так и не установилась. Ветрено и подмораживает. Ночью печи не топили, довольствуемся теплом, оставшимся со вчерашнего. В храме полумрак, горят только лампады у икон. Тихо. «Во имя отца и Сына и Святого Духа», – разрывает тишину глуховатый баритон монаха о.Михаила. Начинается полунощница.

Кажется, игумен Алексий ко мне благоволит. Сделав мне знак подойти, благословил на чтение поминального синодика. Аж с 2009 года! Перед глазами мелькают вписанные в большую клетчатую тетрадь Анны, Натальи, Татьяны, Александры, Сергеи, Николаи вперемешку с редкими Аграфенами, Парфенами и Гермогенами. Молитва уходит на второй план. Я стараюсь не только пробежать каждое имя глазами, но и прошептать губами и едва успеваю исполнить поручение до конца утреннего правила.

Завтракаем сладкой овсяной кашей со свежим, еще теплым хлебом, запивая горячим ароматным чаем.

Сегодня мы не идем на литургию. У нас послушание – заниматься уборкой территории. Но не простой уборкой. В Рождество кто-то по неосторожности рассыпал перед воротами новогоднюю мишуру. Ветер разнес ее по территории, а по весне она вмерзла в лед. И вот ее нам надо собрать. Дело не просто трудное, а безнадежное. Без лукавства скажу: сразу я не заметил никакого подвоха. С усердием принялся выколупывать из мерзлоты сине-зелено-красные «золотинки» и собирать их в кучки. Со мной в послушании мой сын и брат Андрей в своей неизменной аляске. В течение часа мы молча и упорно занимаемся … ммм, хочется сказать покрепче, но нельзя. Бессмысленность нашего занятия мне ясна и змей раздражения начинает бесноваться в моем сердце. Видимо это красноречиво выражает мой сердитый взгляд. Брат Андрей хитренько на меня смотрит и не торопясь, отодрав ото льда обрывок «золотинки», с глубокомысленным вздохом говорит:

– Не важен результат, важно послушание.

И тут до меня доходит сермяжный смысл нашего бессмысленного делания и мне становится смешно. Змей мгновенно успокаивается и даже благодушествует.

– Слушай, брат Андрей, а я ведь все принял за чистую монету, – не боясь показаться лохом, весело говорю я.

Мы начинаем хохотать. Мимо проходит брат Василий. Он из Братска и трудничал в монастыре не один раз. Мастак на все руки и его пригласил с семьей о.Алексий потрудиться на восстановлении монастыря во славу Божию уже постоянно. Поставил его старшим, бугром, значит. Василий крепкий, высокий под стать брату Андрею. Взгляд веселый и проницательный, такого на мякине не проведешь. Остановился, смотрит на нас.

– Чему радуемся, братие? – спрашивает.

Я чистосердечно сознаюсь, что, мол, дожив до седых волос, так и остался романтиком.

– А-а, – понимающе щурит глаза Василий. – Раньше монахи в монастырях, бывало, пшеницу от гороха вручную отсортировывали.

– Золушками, значит, работали.

– Ну да, счастье искали.

– Счастье?

– А что же еще? Золушку за терпение и смирение полюбил принц, а нас за это полюбит Бог!

Как все просто. Смотрю на сына: вразумило ли?

– И все же, брат Василий, нельзя ли какое-нибудь другое послушание вместо гороха и фасоли?

Василий смотрит на жалкую кучку надерганной нами мишуры, потом оглядывает мало в чем изменившуюся территорию в сине-красно-зеленых «золотинках», хитро смотрит на каждого по очереди. Думает.

– Ладно, – соглашается он наконец. – До обеда подергайте, а потом вот ту кучу снега, у келейного корпуса, разворошите ломами. Потеплеет – лопатами раскидаем.

Едва брат Василий ушел, я под благовидным предлогом покинул своих сотрудников. Очень уж мне хотелось повнимательнее рассмотреть монастырское хозяйство.

 

В начале 20 века это был один из красивейших и богатейших монастырей России. Он владел землями от берегов Байкала до Верхнеудинского острога (ныне столица Бурятии Улан-Удэ). Здесь когда-то содержалось почти тысяча голов скота, кормившегося с обширных пастбищ и сенокосов. К монастырю были приписано больше десятка деревень, крестьяне которых занимались хлебопашеством и рыбной ловлей.

Жившие здесь частые паломники восхищались четырьмя великолепными храмами и редким для этих мест плодово-ягодным садом. Славились сытость и хлебосольство монастыря. Нередки были времена, особенно в престольные праздники, когда за стол в трапезной единовременно садились до двухсот человек. Это было всего 100 лет назад.

Скудным своим воображением пытаюсь унестись к тем, кажущимся уже виртуальными, годам 17 века, когда на эту благословенную землю пришли первые основатели обители – «люди духовные… добрые и учительные». Одни имена их повергают в легкий трепет благоговения, точно отголоски ветхозаветных времен: игумен Феодосий, один из основателей Санаксарского Богородице-Рождественского монастыря, человек высокодуховной жизни, иеромонах (впоследствии игумен) Макарий, иеродиакон (впоследствии архимандрит) Мисаил, иеромонах Серафим, два иеромонаха Иосифа, иеродиакон Трифиллий, монашествующие Зосима, Иона, Тихон, Филарет, Иоасаф. Все они были участниками известной Даурской миссии, отправленной сюда, в Забайкалье, по благословению Патриарха Иоакима и всего Освященного Собора Русской Православной Церкви и по решению царя Феодора Алексеевича. Цель ее – «в Селенгинском и в иных даурских городах и острожках иноверцев всяких вере к истинной православной христианской призывать, поучая от Божественных Писаний со всяким тщанием и прилежанием, безленостно, и крестить во имя Отца и Сына и Святого Духа, и приводить к тому иноверцев, без тщеславия и гордости, с благоучительным намерением, без всякого озлобления… чтобы от каких слов… иноземцев чем не отлучить, а святого дела не отвратить». Больше года шел сюда обоз из Московии. «Первые миссионеры, призванные благовествовать жителям Забайкалья истинную православную веру, получили от государя и царицы богатые дары, среди которых, вероятно, наибольшую ценность представлял святой крест «сребропозлащеный» с частицами Животворящего древа Креста Господня и мощами многих святых. Также в дар Даурской миссии были преподнесены драгоценные ризы, богато украшенное Евангелие и многое другое. Миссионерам было велено основать на Селенге в том месте, которое они сами сочтут удобным, монастырь во славу Живоначальной Троицы» – скупо повествуют о тех временах историки. За три с лишним века цитадель превратилась в центр духовной и религиозной культуры, в мощный форпост Православия на Дальнем востоке.

К началу 21 века от былого великолепия сохранились лишь окружавшие обитель кирпичные стены с четырьмя полуразрушенными башнями. Их не снесли только потому, что новой власти понадобилась вековая крепость ограды: здесь располагалось закрытое учреждение – психиатрическая лечебница. И только в 2006 году территория монастыря со всем, что не смогли доломать, была передана Русской Православной церкви.

– Слава Богу, хоть психушка была, а не клуб какой-нибудь или склад, – высказался как-то в сердцах послушник Валерий (старший). – А так Господь покрывал несчастных своей благодатью.

Что нынешним насельникам досталось в наследство, можно увидеть, если пройти от западной к северной башне. Былые постройки, еще из того крупного дореволюционного кирпича, порушены, в пустых оконных проемах гуляет ветер, полы взломаны, крыши дышат на ладан. Что здесь размещалось: лаборатории ли, лечебные ли корпуса, но, проходя мимо этой «мерзости запустения», трудно отделаться от ощущения, что напитана она человеческими болью и страданием. Когда до этих строений дойдут руки – одному Богу известно. К тому же все работы приходится вести с большой осторожностью, так как земля эта пропитана не только человеческим горем и слезами, но и напичкана былыми захоронениями. Может где-то здесь лежат останки и первых убиенных мучеников, участников Даурской миссии – благонравных отцов Серафима и Иоасафа.

Живая жизнь монастыря сегодня сосредоточена в основном в центре территории и у восточной и южной башен. За шесть лет, с тех пор, когда здесь появилась первая братия из монахов и послушников, были возведены купола на Никольском храме, начались первые церковные службы в надвратном Михаило-Архангельском храме, переместившиеся позднее в Свято-Троицкий, оборудованы трапезная, пекарня, келиевый корпус.

Обзавелась братия и своим подсобным хозяйство. Девять коровенок, около сотни кур, лошадь, огород, цветник, колокольня с южной стороны Свято-Троицкого храма.

Когда после осмотра я вернулся к своему послушанию, то застал только сына. Брату Андрею поручили возить воду на санях из источника, что под южной башней. Есть монастырское предание, что источник этот появился, когда здесь жил в ожидании своей миссии будущий Небесный покровитель сибирских земель святитель Иннокентий (Кульчицкий). Он освятил ключ и вода из него даже по прошествии трех веков необычайно чиста и вкусна. Не потому ли чай из нее такой ароматный? Может от растворенной в ней благодати, которую ежеминутно просит у Бога наш нетленный ходатай?

Едва мы выдернули из льда по нескольку «золотинок», из-за корпуса трапезной показалась сине-оранжевая «аляска» и утепленные, а потому широкие, как селенгинская протока, штаны-хаки брата Андрея. Заложив руки за спину, он тянул за собой внушительные санки с бочкой. Судя по всему, направлялся он не на кухню. Вид у брата Андрея преисполнен глубокомысленной значимости. Он косолапил.

– Далече собрался, брат Андрей? – с наигранной серьезностью спрашиваю его, когда он поравнялся с нами.

– Воду в купель вожу. Отец Алексий поручил, – с осознанием ответственности порученной ему миссии отвечает брат Андрей.

– Крестить что ли будут кого-то?

– Это не мое дело. Отец наместник сам знает куда, кого и зачем послать. А мое дело меньше задавать вопросов и воду возить.

Санки заскрипели, круша тонкими полозьями весенний наст. Кажется, перебарщивает брат Андрей с назиданиями. Тьфу-тьфу, опять сужу человека…

Обедали рассольником, рисом с морковкой и печеными крендельками с вареньем. Запивали киселем. Вкуснота!

После трапезы, прихватив пару кусков хлеба, пошел к западной башне. Там у старой обветшалой рубленой постройки я заприметил утром лошадь. И сейчас решил ее покормить, а заодно, если повезет, поговорить с насельниками обители. Лошадь не шарахнулась от меня, незнакомого, а напротив, с любопытством посматривала в мою сторону и с удовольствием забрала своими мягкими губами протянутый на ладони хлеб. Кажется, она жеребая. В отдалении равнодушно смотрели в мою сторону монастырские коровенки-кормилицы. Монахам не положено по уставу есть мясо, и когда заканчивается очередной пост, основной белковой пищей для них являются молочные продукты, яйца и рыба.

«А ты бы мог так? Без сала с аппетитными прожилками, шашлыка-челогачи, рождественского гуся, бекона?» – мелькнул в мозгах мечтательный вопросик. Не отвечая на него, думаю, куда дальше направить свои стопы.

Взгляд мой привлекло отдельное строение рядом с рухольной или монастырским складом, где хранится разная утварь. Интуитивно подумал, что строение это – скорее всего баня. Так и оказалось. Когда я, пройдя дощатый неказистый тамбурок, со словами «Господи помилуй» толкнул дверь, в лицо мне ударил запах банных веников. В полутемном предбаннике меня встретил русоволосый кудлатый невысокий паренек с улыбчивым русским лицом. Он колдовал над кладкой печи-камина. Тут же на пыльном полу стояла ванна с глиняным раствором и лежали разбросанные как попало кирпичи. Мы разговорились. Парня звали Романом, и родом он оказался аж из Смоленска. По разным дорогам и тропинкам кидала парня судьба и однажды привела в известный монастырь во имя царственных страстотерпцев, или Ганину яму. Год провел он там и хотел уже стать послушником, но Бог не попустил.

– Так и не надел я подрясника, – улыбается Роман.

– А что ж так?

– Ну, какой из меня монах? Курю, ругаюсь матом, на девушек заглядываюсь.

– А это дело? – щелкаю я себя по кадыку.

– Уже девять лет как ни капли. Родительница моя от этого дела померла.

– Женат?

– Был, шесть раз.

– Сколько?!

– Шесть раз, – смеется. – Да все как-то наперекосяк.

– И детишки есть?

– О, если б были детишки, я бы от них ни на шаг. Да вот не дает Бог. И жизнь такая… Как муха в банке, мечусь туда-сюда, а выхода нет. А так хочется. Жена чтоб… душа в душу. Дом, детки, забота. Мне ведь уже 35, – в глазах у парня грустинка. Он задумчиво смотрит в окошко, будто вспоминая что-то. Потом вдруг хлопает себя рукой по колену, и уже с веселой ноткой говорит: – Хотя, может, Бог так промыслил, и все самое хорошее у меня впереди.

– А в этих-то краях как оказался? – спрашиваю.

И поведал мне брат Роман историю. Прочитал он где-то в газетке, что на Дальнем Востоке в путину можно неплохо подзаработать. Подкопил деньжат на дорогу и махнул в конце лета в Находку. Да не повезло парню, попал в руки каких-то мошенников. Паспорт у него забрали и заставили батрачить за жратву, да угол в какой-то общаге. Каким-то уж чудом выкрал он у жуликов свой паспорт и сбежал от них, про то Роман сказывать не стал. Но то, что он несколько месяцев добирается на перекладных, автостопом с тихоокеанского побережья, я узнал потом и от других насельников обители. Вот так нашел приют парень и в Селенгинском монастыре. За то, что сложит он в монастырской бане чудо-камин, отец наместник пообещал купить ему билет до Смоленска и харчишками снабдить на дорогу.

– Бог даст, дня через три-четыре уеду. Работу почти закончил. Сейчас подсохнет кладка, затоплю камин и в путь дорожку. Отец Алексий на слово крепкий.

Забегая вперед, скажу, что уехал брат Роман ровно через три дня. Как уж дальше сложится его судьба? Может, перестанет кататься по полю известной травой.

 

Сегодня суббота, сокращенный для послушания день, и вечерние службы начнутся в пять часов и закончатся только в одиннадцать с перерывом на ужин. Завтра выходной, завершается пятая седмица Великого поста и очень важный церковный праздник – поминание жития преподобной Марии Египетской. Я пошел за благословлением к отцу наместнику, чтобы вечером исповедаться, а завтра утром в литургию причаститься святых Христовых Таин. Батюшка дал согласия и я отправился в келью – в очередной раз записать вспомнившиеся мерзопакостные свои делишки на бумажку, чтобы не запамятовать со страху, поскольку змей активно стал беспокоиться в левой грудине. Вспомнилось и записалось многое и все службы, до самой исповеди, у меня было неодолимое желание отложить неумолимо приближающийся «эшафот».

«Впереди еще уйма времени, – рассуждал я, – можно исповедоваться в любой день и причастится. Куда торопиться?».

Но как Марию Египетскую не пускала в храм какая-то сила, так и меня держало в нем благословление о.Алексия, блокируя все бесовские козни повернуть малодушно взад пятки. И когда я сделал шаг к аналою и предстал перед батюшкой, сердце било набатом и мне казалось, его стук слышат все присутствующие в храме. А в нем было многолюдно, так как из Иркутска, Улан-Удэ и из близлежащих селений на праздник стеклось немало паломников: и женщин и детей. И когда я после исповеди, во время которой о.Алексий буквально выбил меня как пыльный мешок, с облегченным сердцем вернулся в келию, то все места были заняты приехавшими паломниками. На соседней с моей кровати безмятежно и сладко спал молодой отрок.

На следующий день большинство из приехавших не пошли на утреннее правило, и когда мы перед завтраком вернулись в келию, то застали сонное царство. И только с нашим появлением началась побудка и движение.

Брат Андрей прилег на свою постель и молча и ревностно наблюдал за «чужаками». Он был в своей неизменной «аляске».

«И чего он не расстается с этой своей «аляской», деньги что ли прячет в ней?» – подумалось мне. По некоторым проговорам брата Андрея я сделал вывод, что он занимается бизнесом, но с какого-то момента начал тяготиться своим занятием. Сейчас он молча лежал и по его громким вздохам я понял, что происходящее шевеление его раздражало.

– И что? – спросил чуть вызывающе один из приехавших молодой парень, заправляя постель. – Здесь можно это… ну принять, как его, забыл… А, причастие?!

– Можно, – со скрытым вызовом ответил брат Андрей.

– И утром и вечером?

– Нет! – отрубил брат Андрей. – Только утром, натощак. Но перед этим надо исповедоваться, прочитать Последование к причащению и получить разрешение.

– О всех своих грешках попу рассказать, – смешком бросил парень.

Брат Андрей мужик решительный, и я внутренне сжался, ожидая достойной отповеди. Но видимо брат Андрей вовремя вспомнил о смирении и только нашатырно ответил:

– Не попу, а батюшке. И вообще – это дело добровольное: хочешь – рассказывай, хочешь – нет.

– Да я ж так, для интереса спросил, – почувствовав не очень лестное к себе расположение, почти извиняющее ответил парень. – Мы же на экскурсию приехали.

Брат Андрей глянул на него, как на инопланетянина, и, запахнув «аляску», отвернулся к окну.

– Ладно, пойду посмотрю местные достопримечательности, – полуобиженно отреагировал парень и посмотрел в мою сторону. Я последовал примеру брата Андрея.

 

Народу в храме – яблоку упасть негде! Жива, жива вера Православная. Правда, большинство женщины. Много маленьких детишек, чистых херувимчиков. Вспомнил внука Платошку и пожалел, что его нет с нами. А как было бы славно!

Пролетела Проскомидия, литургия оглашенных, настало время проповеди. Красноречив, ох, красноречив наш наместник! Трибун. Расписал жизнь Марии Египетской в мельчайших деталях, точно случилось все в Александрии только вчера, а не в 6 золотом веке христианства, и сам о.Алексий был тому свидетелем. И рисовалась моему воображению Мария не той далекой, растворенной в веках, а живой, нашей, русской девчушкой, точно сошедшей с обложки гламурного журнала. А корабль, на котором она покинула Александрию, не парусной допотопной шаландой, а современным круизным лайнером, в каютах которого поселился дух порока. Гремела музыка, рекой текло шампанское, и в вихре ресторанного танца Мария бесстыдными и откровенными взглядами и движениями совращала и молодых и старых, и мужчин и женщин. И было много солнца, а море было синим, а Мария была совсем юной, красивой и доступной. Она наслаждалась жизнью. Она вела ее уже 17 лет и не видела никаких препятствий для ее продолжения. И вот расплата. Когда в пестрой толпе паломников какая-то неведомая сила остановила и не пустила в храм именно ее, а не кого-то еще, она не просто смутилась. Ее охватил смертный ужас, какой охватил некогда апостола Павла, когда он услышал глас Божий: «Павел, за что ты гонишь меня?!». В одно мгновение осознала Мария всю глубину своего падения.

Интересно, а возможно ли такое в наше время? Может ли что-то мгновенно перестроить сознание молодой красивой гламурной женщины и она, упав на колени перед иконой Богоматери, даст обет оставшуюся часть жизни посвятить Богу, а не «сатане льстивому»? Уйдет в скит, в леса, в монастырь. Слезами станет омывать свою былую жизнь. С удовлетворением отмечаю для себя: да, возможно, и я знаю о таких случаях. И даже сегодня на исповеди у наместника была одна такая: красивая, молодая и заплаканная. Пусть они единичные, эти случаи, но и Мария одна. Не остановила ведь неведомая сила многих пассажиров судна, с кем грешила Мария, а только ее. Она – избранная! Как назидание нам живущим, что можно пасть, но можно и подняться. Это тот случай, когда паденье становится взлетом. «И еще 17 лет понадобилось Марии, по ее же словам, чтобы вытравить из души остатки греха, отогнать навсегда беса и, обретя долгожданный покой, воспаряться над землей при молитве», – продолжает свою проповедь о.Алексий.

Я в уме делаю несложные подсчеты. Выходит, чтобы обрести покой, нужно отмаливать грехи столько же лет, сколько грешил? Кажется, я уже безнадежно опоздал. «Но ведь есть притча и о виноградаре», – вспоминаю я, и на душе делается веселей. Может у меня есть шанс получить свой динарий.

Причастился святых Христовых Таин и стал в правой стороне храма на своем обычном месте, у окна. Настроение было благодушное, но никаких особых движений души я не замечал. И вдруг весь храм в одном порыве запел молитву: «Царице моя преблагая, надеждо моя Богородице…». И мне стало не по себе. Что-то затеснилось в груди. Я не знал этой молитвы, но я понял, что это моя молитва. Я огляделся. Рядом со мной стояла молодая женщина и лицо ее от пения было одухотворенным, а повлажневшие глаза широко открыты навстречу той, кому она пела: «Зриши мою беду, зриши мою скорбь». То, что теснилось у меня в душе, выскочило наружу – у меня брызнули слезы. Я не звал их, но они брызнули. Это продолжалось совсем недолго, но это было. И сразу ушла теснота из груди, и стало легко и свободно.

 

Но недолго я «кейфовал». Небо вновь напомнило, что даже редкие минуты душевного покоя не даются даром – их надо заслужить. И мне отмеряно было ровно столько, сколько я заработал. И ни динарием больше. Скоро мое серое вещество вновь наполняется постмодерном. Хаосом. Опять все закружилось, завертелось, будто кто-то охапки рваной бумаги кидал по ветру, и они парили в броуновском беспорядке и мельтешении. Смешались в кучу «кони, люди», разносолы, экзотика, похоть, «многостяжание, сребролюбие, мшелоимство, памятозлобие» и все мерзопакостные наслоения несчастной моей души. Я огляделся: вокруг десятки людей. Одухотворенные лица. Неужели я один такой среди всех?

Вообще, по всем законам человеческой логики я не должен был сейчас стоять здесь в храме, у нагретой печи, и класть земные поклоны Всевышнему, от которых почему-то до сих пор испытываю непонятный стыд. Точно делаю что-то шуточное, несерьезное. А ведь чувство это оттуда, из детства, из юности. В них не было места Богу. Скорее всего, было место противоположному персонажу. В голове моей открывается очередной файл. Он родом из детства.

 

Мы сидим на старых брёвнах у барака, где живет Малина – Серега Малиновский. Сейчас я и не вспомню, сколько мне лет – одиннадцать или двенадцать. Я самый маленький в компании, и не только по возрасту. У меня тонкие запястья и я не могу выжать ни разу гирю-пудовку. А Соса – Витька Арефьев, который постарше меня всего на два-три года, делает это запросто раз пятнадцать. Он и приторного кислого «Солнцедара» может выпить семьсотграммовую бутылку, а я всего пару стаканов, от которых меня скоро начинает мутить. Чтобы быть как все и не выделяться, я заставляю себя курить, много курить – «Беломор» или «Шипку». Потом часами валяюсь на земле в полуобморочном состоянии и меня выворачивает наизнанку. Мне плохо, обидно и горько: почему все остальные, даже Гафур, это делают запросто, даже с удовольствием, а у меня всё не как у людей.

Я ни разу не задал себе вопроса: а почему я вообще здесь? Что здесь – мёдом намазано? Почему я не со своими сверстниками, с которыми раньше мы хлестались в лапту, играли в «чугунную жопу» – хоккей самодельными клюшками, катались на привязанных к валенкам «коньках-дутышах», а здесь – в почти криминальной компании? Зачем я беру слабой ручонкой захватанный гранёный стакан с вонючим «Солнцедаром» и через силу заталкиваю в себя кислопротивную жидкость? «Не теряйте время даром, похмеляйтесь солнцедаром», – весело подмигивает мне Ханыга – Серёга Арефьев, двоюродный брат Сосы и, не морщась, опрокидывает стакан. Он тоже старше меня, у него крепкие предплечья и сильная жёсткая ладонь. Как доска. Он уже свободно жмёт несколько раз «двухпудовку». Нас пятеро: ещё Гафур – Толька Гарифуллин, злой, такой же как я ростом, кривоногий татарчонок, и Пашка Баян. Пашка сидит не на бревнах, а рядом, на корточках. Перед ним небольшой холмик с крестом, где поперечина прикручена железной проволокой. У Пашки на глазах слезы. Он хоронит щенка, которого вчера пинком футбольной бутсы убил Малина. Но мне кажется, у Пашки не от этого плаксивое настроение. Скорее всего, у него слезы от злости. Вчера его порезали в драке, в толпе, и он не знает кто. Порезали крепко – ткнули ножом в спину, в левую лопатку. Пашка серого цвета, ему больно, но он терпит. Только тянет и тянет, стакан за стаканом вонючий «Солнцедар». Про вино это ходят анекдоты, мол, его специально изобрели в Америке негров травить, но потом передумали и отправили в Россию. От него всё нутро выворачивает наизнанку. Но он дешевый, а денег у нас мало, точнее совсем нет. Если бы Пашку не пырнули ножом, вся наша компания двинулась бы под его руководством «сшибать монету», то есть попросту отбирать деньги у первого встречного. Если тот сопротивлялся, у Пашки разговор короткий – жестокий мордобой.

Пашка – легендарная личность, первый драчун в городе. Его знают и «озёрные», и на стройучастке, и на шпалозаводе. У Пашки лихие каштановые кудри, крупный курносый нос со шрамом и круглое лицо. Да, еще большие разбитые губы. Он высокий и жилистый, как собранная пружинка. Мы все подражаем Пашке. Он бесстрашный и сильный. С ним можно смело пойти в любой городской район, не боясь получить «дюлячек». В одиночку ходить опасно. Город поделен на зоны влияния и чужак сразу заметен. И «прикопаться» к нему, даже днем – пара пустяков. А уж вечером или ночью… Поэтому на городскую танцплощадку в основном ходят «кодлами». Эпизодически между «кодлами» возникают жестокие потасовки. В ход идут камни, штакетник и все, что под руку попадет, и порой дело заканчивается тяжелыми увечьями. Бьют безжалостно, азартно. Особенно мир не берет «озёрных» и «шпалозаводских». Это окраинные городские районы. У нас потише, может оттого, что живем мы в центре города, поближе к милиции.

«Озёрным» называется район, где сосредоточены зековские зоны. Это знаменитый «Озерлаг». А ближе к городской автобазе, недалеко от моего дома есть еще и «Южлаг». Эту зону всегда проходишь, когда идешь в лес по грибы. Высокий забор с колючкой, вышки с автоматчиками. Зона стоит на улице Заводской, и на нее же выходят основные ворота. И мы, пацанята, были не раз свидетелями, когда большую колонну зеков в серых робах конвой с собаками вел в сторону «Озёрного».

А в районе шпалозавода я вообще бывал редко. Знал только, что за версту до него несло крепким, как дёготь, запахом креозота. А за забором высились не просто штабеля, а горы поблескивающих радужными, как воронье оперенье, боками шпал. К тому же он был далеко, аж за авторемонтным заводом, на котором работал инженером дядя Илья – отец Сереги Арефьева. На шпалозавод, кажется, не ходили в те времена даже городские автобусы. Шпалозавод принадлежал «железке», бывшей в то время единственной серьезной достопримечательностью Тайшета. Именно в этот город мы переехали в год хрущевской денежной реформы, когда закрыли как неперспективный наш лесной поселок Кордон.

Вообще Тайшет был городом сволочным, не в негативном смысле, конечно, а в том, что сюда сволакивался разный люд. В начале 20 века это были железнодорожные строители и рабочие из разных мест России. В помощь им были приданы крестьяне из окрестных сел. И был Тайшет заурядным пристанционным поселком, входившим в состав Алзамайской волости. Я не знаю, успели ли построить здесь церковь, поскольку уже не за горами был «великий» октябрь. Детская память доносит только разговоры про то, что церковь в Тайшете все же была, но в 20-е годы ее разрушили, а на ее месте построили кинотеатр «Победа». Насколько мне помнится, он был с колоннами, всегда белился в желтый цвет. Перед «Победой» расстилалась небольшая площадь, где всегда проходили ноябрьские и первомайские демонстрации. За кинотеатром начинался сквер, где стоял памятник-бюст Ивану Андреевичу Бичу, партизану Гражданской войны, которого вздернули на виселице белочехи. Может это про него слова из грустной песни: «отца убили злые чехи, а мать живьем в костре сожгли». Её пела моя мама. Голос у мамы несильный, дрожащий, с плаксинкой. Пела так жалобно и проникновенно, что я готов был разреветься от жалости, так живо рисовались песенные сцены в моём детском воображении.

С сестрой мы в лодочку садились

И тихо плыли по волнам…

Горит, горит село родное,

Горит вся родина моя…

Мама рассказывала, что моя бабушка Екатерина Тимофеевна прятала Ивана Андреевича в каком-то подвале от белочехов. Правда это была или нет – кто ж проверит… Но легенда такая семейная есть.

К памятнику мы приходили школьниками и возлагали цветы. Сердца наши были исполнены любовью к герою и праведным гневом к врагам Советской власти. Давно это было, но кажется, было именно так.

В 30-е годы в Тайшет сослали много раскулаченных. Здесь отсиживали сроки «политические», говорят даже Лидия Русланова. После войны прибавились ссыльные с западных областей Украины. Их мой отец-фронтовик называл «репатриантами». В народе их не любили, потому что они немцам помогали. Одним из таких был даже отец моего одноклассника. Сидели здесь пленные японцы, ну и разумеется уголовка. Позднее, уже в шестидесятые, сюда стали ссылать на поселение со всех концов России тунеядцев (шла компания против этого явления), которых в простонародье называли «туниками». Туники не хотели работать у себя дома и уж тем более здесь, в месте ссылки. Они привнесли свою «палитру» в нравы и обычаи тайшетцев: расцвела «венера» – венерические заболевания, стало набирать силу такое явление, как «бичевание» (от аббревиатуры «бич» – бывший интеллигентный человек) или бродяжничество. Оно даже обрастало какой-то горьковской романтикой, ореолом вольнолюбия, якобы свойственного русскому человеку.

Пашка не любит мужиков-туников, он их лупит, и они его боятся как огня. Но к женскому полу неравнодушен: если пьяный, то спит с тунеядками без разбору. Оттого уже дважды попадал на 5-й километр, где расположилась городская венлечебница.

При всем своем бесстрашии и безжалостности Пашка сентиментален. Он любит петь песни, иногда пошлые – про футболистку, а чаще жалостливые – «ох, душа ты моя косолапая…». Но самая ходовая в нашей компании – «Предо мною икона и запретная зона, а на вышке маячит распроклятый чекист…». Её мы поём раз по двадцать на дню. С нами всегда гитара и играю на ней… я. Единственный. Больше никто не умеет. Пальцы у меня тонкие и я даже не могу взять «малую звездочку» на семиструнке. Но я научился зажимать по две-три нижних струны и освоил бой «восьмёрку». Может оттого я и прижился в этой компании. И вот сейчас мы сидим на брёвнах, тянем «Солнцедар» и ждём Петьку Юшина.

– Ну-ка, Армяшка, сбацай про сиреневый сад, – морщась от боли, требует от меня Пашка.

Я беру в руки старую, видавшую виды захватанную гитару. Струны у неё тугие и пальцы мои истёрты в кровь. Инструмент плохо строит, на головке два колка сломаны и подтягивать струны можно только плоскогубцами. Под гриф подложена выструганная ножом лучинка. И всё же что-то похожее на ля-минор дека резонирует. И я тоненьким звонким голоском тяну:

Под Москвой в сиреневом саду

Девушка стояла на посту.

Падал на дороженьку снежок,

Падал и взлетал её флажок.

 

Как-то раз весеннею порой,

Проезжал здесь парень молодой.

Улыбнулась девушка в ответ,

С той поры покоя парню нет.

Сейчас я уже и не вспомню всех слов этой военной песни, но по сюжету – запала в душу девушка-регулировщица молодому парню-шофёру. Всё рвался опять увидеть её, а когда вернулся и стал искать, узнал, что она погибла. В конце песни Пашка начинал злиться, видно сильно она его пронимала. Ну не плакать же Пашке, хотя, наверное, хотелось. И он искал выхода своей злости.

– Хорэ, Армяшка, задолбал ты своим писклявым пением. Давай про косолапую душу.

И я начинаю петь про душу, которая «капыит» кровью в пыль дорожную, а заодно глотаю обиду за своё странное погоняло-кличку – Армяшка. Ну, какой я Армяшка – белобрысый-то и светлоглазый?! А виноваты всё шаровары-шкеры. Как в наше время брюки «адидас», в небогатые 60-е вся пацанва носила сатиновые шкеры. Это был самый популярный бренд на всю Россию. Шкеры можно купить в магазине, но чаще всего их шили сами – невелика сложность. Скроить по газетным выкройкам – минутное дело, а там прострочил на машинке, вдёрнул резинку – и вся недолга. Сатин был дешёвый. И мама моя намастырилась мне строчить такие шаровары на вырост. Они всегда получались у неё ладно скроенными и хорошо сшитыми, сидели на мне ловко, и мне было в них удобно. Но тут что-то не заладилось с кройкой и шкеры вышли несколько широковатыми, как хохляцкие шаровары. Помню, едва я их надел, почувствовал, что в жизни моей произойдут какие-то перемены. И ведь произошли. Когда я показался в обнове в своем околотке, меня местный пересмешник полукровка-бурят по кличке Бурка стал оглядывать со всех сторон. А потом выдал:

– Шкеры – зашибись. Ты в них на армяшку похож.

С чего он взял? Где, в каких учебниках отыскал? Скорей всего ляпнул наобум, не думая, а кличка-то и прилипла.

Залихватский свист в конце улицы перебивает мои обиды. Мы поворачиваем головы и видим коренастую фигуру Петьки Юшина. Он машет рукой. Петька – интеллигент, белая кость, не хухры-мухры. Он старше каждого из нас, даже Пашки. Он работает где-то каким-то художником и в нашей компании гость редкий. Но живём мы в одном околотке, соседи, и потому он иногда снисходит до нас. К тому же Пашка хулиган авторитетный и Петька вынужден с ним считаться и иногда выпивать вместе. Петька не пьёт пойло под названием «Солнцедар», только водку, которая в два раза дороже. Но свои тратить Петька не очень-то разбежится. Хотя и не жмот. И однажды он придумал, а может подсказал кто гениальный способ – как купить литр – две бутылки «московской» – за 31 (тридцать одну!) копейку. Всё дело в ловкости рук, Петькиных рук. Схема проста: кто-то идёт в магазин и выбивает два чека – один на 7, второй на 24 копейки. Затем приносит чеки Петьке и тот путём кропотливой работы делает один чек на сумму семь рублей 24 копейки. Ровно столько стоят две бутылки «московской». Конечно, идти покупать и рисковать должна «пехота», то есть мы. Вот уже несколько раз у нас всё получалось.

Я почти не в деле – малорослый и выгляжу, как малолеток. А водку, как и билет в кино на вечерний сеанс, продают только с 16 лет. Моя роль заключается только в том, что я стою на васаре на улице, чтобы в случае приезда ментов предупредить об этом. Но даже эта роль вызывала во мне трепетную дрожь, граничащую с ужасом. Что-то будет сегодня?

– Пах, принимай работу, чистая, как в аптеке на весах, – Петька достаёт из нагрудного кармана клетчатого пиджака совершенно идеальный, будто только что пробитый на кассе чек. Мы все сгрудились вокруг него, смотрим. В самом деле, на чеке сумма 7 рублей 24 копейки. Пашка болезненно улыбается, доволен. Обводит нас полупьяным взором. Беглым несерьёзным взглядом пробегает по мне, останавливается на Тольке Гарифуллине.

– Давай Гафур, сегодня твоя очередь, и ты, Соса, на стрёме.

Оба кивают, берут чек и уходят. На этот раз фортуна нам не улыбнулась. Толяна поймали и продержали в кутузке почти до вечера, били плеткой, выпытывая сведения о сообщниках. Но тот вел себя, как настоящий партизан, и твердил, что все сделал сам. Его отпустили и вся наша компания несколько дней сожалела, что подлые менты лишили нас такого халявного источника добычи спиртного. Разумеется, никакого чувства раскаяния мы не испытывали, напротив, была злость и досада. Да и откуда ему было взяться раскаянию-то? Да и где было тогда каяться, кому? На весь район была одна-разъединственная церковь – в Суетихе (ныне Бирюсинск), именно та, в которой меня когда-то крестили. И ту, поговаривали, собирались закрыть. Да и кто в нее ходил кроме старух? Мы компанией в Суетиху ездили только день молодежи праздновать, который по странному стечению обстоятельств почему-то часто выпадал на Троицу. Что это за праздник, тогда мало кто мог объяснить, как и что такое Пасха, которую отмечали наравне с 1 мая или ноябрьскими. Кто такой Христос, когда и почему воскрес, для подавляющего большинства было непонятно, да и неважно, а праздновали в этот день лишь потому, что был очередной повод для выпивки и дань традиции – отцы и деды отмечали и мы будем. Вспоминая свое отрочество, я не перестаю удивляться, какой противоречивой мешаниной были набиты наши головы. Мы не верили в Бога, но вполне допускали наличие нечистой силы – сглаза, наговоров, порчи. Мы гадали на блюдце, верили в приметы, например, в черную кошку, перебегавшую дорогу, – и прочую чепуху. Из тех людей, что меня окружали, я помню одну-единственную женщину, не скрывавшую своей набожности. Она ходила всегда с головой, повязанной темным платком и, не стесняясь, осеняла себя крестным знамением прилюдно. И было видно, что она делает это не демонстративно, на публику, а по какой-то внутренней потребности, не обращая внимания на окружающих. Глядя на нее, многие крутили пальцем у виска, мол, блаженная, не в себе, что с нее возьмешь.

Но не было бы счастья, да несчастье помогло. Первые подлинные сведения о Боге я получил через его отрицание. В детстве и отрочестве я очень много читал. Особенно осенью и зимой, когда начиналась школа, и мне приходилось поневоле отдаляться от опасной компании. Я читал все подряд, что попадалось под руку. Книг не хватало, и библиотеки были тогда очень востребованы. Но даже там был дефицит книг. Например, «Волшебника Изумрудного города» мы читали, ожидая каждый своей очереди, иногда неделями. Книжные магазины в среде местной интеллигенции не уступали в популярности кинотеатрам, и купить хорошую книгу или оформить подписку на собрание сочинений считалось большой удачей. Словом, не только пили, но иногда и читали. Но общий тренд воспитания был направлен в сторону безбожия. В школе, само собой, тоже. Прошло уже почти полвека, а моем головном компьютере никак не стирается фраза Белинского, вбитая в меня на уроке литературы: «…русский человек произносит имя бога, почесывая себе задницу». Когда-то это казалось верхом оригинальности и глубины мысли. Сейчас кроме улыбки сожаления не вызывает ничего.

Однажды мне попало под руку «Забавное Евангелие» Таксиля. Я, похохатывая, читал, как к деве Марии явился Архангел Гавриил и сообщил ей, что она понесет в своем чреве от Святого Духа. Подтекст был явный – двусмысленный, пошленький, грязненький, пропитанный насмешкой и сарказмом. Ну, а каким он мог быть для меня, взращенного в среде потребителей и материалистов? Ведь даже в учебниках того времени печаталось, что буквально через полтора десятка лет в стране наступит коммунизм. Ну, тот, где каждому по потребностям. Изобилие. Зачем нам нужен какой-то Бог, Сын Божий и Дух Святый? Сказки все это, придумки, опиум. Мы сами с усами. Мы рождены, чтоб сказку сделать былью. И это ведь и в самом деле были не просто слова. На моих глазах, в буквальном смысле я видел это, строились дорога Абакан-Тайшет, ЛЭП-500, БАМ, Братск, Усть-Илимск, гидростанции. Кто там шагает правой? Какой еще Бог? Человек – вот что звучит гордо! Левой!

Но прочитанное как-то само собой преобразовалось в отдельный файл и залегло где-то в бесконечных папках моей забубенной головушки, чтобы через годы он смог активироваться и начать тревожить мои мозги и душу новыми смыслами.

 

В нашей келье пополнение: приехал новый паломник из Улан-Удэ. С первого взгляда чувствуется, что нраву он доброго, карие глаза на смуглом лице смотрят из-под очков просто и приветливо. Знакомимся. Роману Голощапову 38 лет, он ветеринар, у него трое детей, и он вот уже несколько лет подряд приезжает в монастырь на исповедь и причастие. Особенно в Великий пост. Ну, о чем можно говорить с людьми при первом и коротком знакомстве? Мы пьем чай и говорим о семье, о детях, погоде и о всякой милой дребедени, на которую брат Андрей очень горазд. Запахнувшись в свою «аляску» и удобно пристроившись на подушке, он задает свой очередной каверзный вопрос:

– А можно молиться лежа?

– Нет, – отвечает Роман. – Только сидя и стоя. Вроде мелочь, а для спасения все важно.

– А если взять и поручить это дело роботу? – не унимается брат Андрей. – Заложить в него программу, поставить рядом. Робот читает, а ты лежишь и слушаешь.

– Тогда робот и спасется! – скоро, точно уже знал ответ, реагирует Роман.

Дружно хохочем.

– Ребята, – смиренно продолжает Роман. – Я сегодня был на исповеди, а завтра отец Алексий разрешил мне причаститься. Мне нужно обязательно прочесть сегодня покаянный канон и последование к причастию. Если я почитаю здесь в келье, в уголке, я не очень вас стесню?

Мы укладываемся, притушаем свет и келейная тишина кажется только усиливается от ровного, чуть приглушенного голоса молодого паломника. Он ее как бы оттеняет, оставляя две субстанции – голос и тишину. Но голос мал, а тишина огромна, она как воздух – и в келье, и за окном, и там, в небесном вакууме, где Млечный Путь похож на густо посоленную краюху черного хлеба. «Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей…». Эти слова созданы для тишины. И снова, под звук молитвенного речитатива в моем сознании, как в куттере, мешаются вера, суеверие, материализм, ложь и искренность, стыд и наглость, гордыня и смирение, блуд и нравственность, кони, люди, хлеб насущный, жизнь и смерть. Надо же, как Бог все устроил в человеке. За одну минуту он в своих мыслях может возвысится до небес и тут же опуститься до самого последнего земного отщепенца. Пережить гордыню и крайнее унижение. Роману 38 лет, а что делал я в его годы? И когда началась эта странная или естественная трансформация моего сознания, приведшая меня в эту монастырскую келью? В моей голове никак не укладываются истории, в которых рассказывается о быстрых переменах в мировоззрении тех или иных людей. По-моему, это достаточно длительный и даже болезненный процесс – сломать устоявшиеся стереотипы и на их месте построить что-то другое, а порой даже противоположное. Если справедливо мнение, что привычка – вторая натура, то порушить тот настрой жизни, который у тебя сидит уже не только в мозгах, но и в каждой печеночной клетке, крайне не просто.

Началом этого процесса служит сомнение.

 

Судьба сложилась так: кто-то выдернул меня из непростой компании. После восьмилетки я уехал вслед за трубой строящегося нефтепровода – в Ангарск, в местный политехникум. Я не помню, почему я выбрал специальность «электрооборудование промышленных предприятий». Может надоумил кто, или мимолетное увлечение радиотехникой сработало, а может не угасшая еще в обществе романтика «проводов от инея». А если уж говорить «презренной прозой», то пришло время освоить какую-то профессию и начинать выполнять сыновний долг – мы с матерью остались вдвоем.

После техникума, отслужив срочную в ракетной дивизии на станции Ледяной (сейчас там космодром «Восточный»), на короткое время вернулся в родной город на нефтеперекачку, на которой успел немного поработать, и уже через полгода уехал в областной центр Иркутск, где поступил на рабфак госуниверситета на отделение журналистики. И здесь смело можно открывать новую главу моих жизненных исканий. «Я по жизни бродил неприкаянно, пусто. Нервно дни торопил, ел то жидко, то густо. Умирал, воскресал, пел и плакал в ночи…». Это слова из моей песни. Может немного выспренно, но, в сущности, они отражают то, что я частично уже написал выше.

Молодость, гормоны, желание выпендриться, самоутвердиться. Словом, тщеславия выше крыши. И сомнения, сомнения, сомнения… Сначала в действиях властей, в обыденной реальности. Еще в школе со страниц учебников нам в 80-х обещали построить коммунизм. Годы шли, а обещанное не через три года и даже не через полтора десятка лет так и не наступило. Не сказать, чтобы жизнь ухудшалась, даже напротив, шла по экспоненте, но… Налицо когнитивный диссонанс, слова расходились с делом. Что-то шло не так и хотелось во всём разобраться. А кто ищет, тот всегда найдет таких же ищущих. Нашёл их и я. Мой сокурсник Саша Панов однажды подсунул мне ксерокопию, нет репринт книжки «Десионизация» Емельянова. Я просто… просто ошалел. Мир перевернулся за одну ночь и стал с ног на голову. Я, простой паренёк из захолустья, даже не подозревал, что могут существовать такие вопросы. Что там, наверху, играют совсем в другие игры, чем те, о которых вещают нам. И колесо покатилось всё быстрее и быстрее.

Судьба свела меня с интересным человеком – Борисом Ивановичем Черных, журналистом, писателем, откровенным диссидентом, которого зорко пас КГБ. «Удрученный ношей» диссидентства Черных сколотил небольшой круг студенческой в основном молодёжи, который назвали «Вампиловским товариществом». Мы встречались, правда, нечасто, вели беседы, скорее даже больше слушали нашего гуру. Читали книги из круга первочтения, который составил Борис Иванович. На первый взгляд, ничего крамольного в этом списке не было. Вполне известные современные авторы, которые были на слуху: Распутин, Астафьев, Белов, Домбровский, Окуджава, Некрасов, сборник «Вехи». Тогда я впервые прочёл в книжке солженицынские «Один день Ивана Денисовича» и «Матрёнин двор» в «Новом мире». Но это на первый взгляд круг первочтения казался безобидным. Когда на твоё ещё не сформировавшееся сознание тихоокеанским тайфуном обрушивается вал фактов, совершенно противоречащих официальной пропаганде, в душе назревает чувство благородного негодования. И для тебя становятся достаточно понятными и оправданными действия и поступки тех же русских декабристов, народовольцев. Мои ум и душа настолько смутились, что я пошёл работать в ближайшую кочегарку, бросив интересную, успешную и вполне приличную по зарплате работу в районной газете. Но нет худа без дора. Именно в это время начались мои первые шаги, нет шажочки в направлении Православной веры. И тут Бог послал мне ещё одного интересного и самобытного единомышленника Александра Турика.

И колесо исканий повернуло на совершенно другой шлях. Если Черных, ярый приверженец Андрея Сахарова, в основном упирал на «социалку», экономику, критикуя действия власть предержащих, то есть на следствие, то Саша Турик принёс в моё формировавшееся мировоззрение объяснение причин, которые лежали в основе нашей действительности. Только «Народная монархия» Ивана Солоневича чего стоит! Ум мой колобродил, душа моя «смутихомся». Как же так, выходит, наши предки, которых нам рисовали вечно пьяными, с крошевом квашеной капусты в бороде, были далеко не такими. А до никонианской реформы и выкрутасов Петра I, так и вообще можно сказать образцово-показательными. Ведь до сих пор старообрядцы показывают чудеса выживания, удивительное устройство семейного быта и предприимчивости в тех же Бразилии, Уругвае. Это ж надо, переплыть океаны, испытав мытарства в незнакомой стране, без знания языка осесть и с нуля создать общину на загляденье всему миру. Или мой дед Мартын Андреевич Огородников, пришедший в Сибирь из Белой Руси и неизвестно за что раскулаченный в 30-х. Зачем ему нужен был Бог? Как и моей бабушке Екатерине Тимофеевне, которая до смерти хранила смертные церковные атрибуты почти вековой давности. И всему основа Православная вера! А могли без веры? Что-то тут не так.

И я окунулся в пучину вечных, проклятых вопросов. Читал запоем как святоотеческую литературу (Брянчанинов, Булгаков), так и людей науки (Шафаревич, Раушенбах). Больше тянуло к последним. Развращённый материализмом ум требовал доказательной базы или на крайний случай чудес. Замироточили церковные святыни, заплакали иконы, произошло чудо исцеления, Большой взрыв, Бозон Хигса – всё это взрывало мозги и куда-то вело. Куда? Как это собрать воедино? И возможно ли это? А может и впрямь Вселенная статична, бесконечна в пространстве и во времени, и на земле каким-то непонятным образом появились элементы, собравшиеся в живую клетку, которая через миллиарды лет стала обезьяной, и вот он я, живой её потомок. Но как-то не очень грело душу произойти от приматов. Ну и конечно, всё это время я, не переставая, посещал храм Божий. Даже через «не хочу». И однажды пришёл к выводу, разумом понять такие вещи невозможно, только опытом. Если я на правильном пути, то рано или поздно божественное, если оно есть, как-то проявит себя, даст какие-то знаки. Об этом много говорили и говорят старцы. Надо только их не пропустить. Я ждал, терзался сомнениями, роптал, нервничал, в какие-то времена душа моя обретала теплохладность, потом опять зажигалась, но я упорно шёл к цели. И вот однажды…

Вообще-то об этом не принято говорить. Хотя, к примеру, диакон Андрей Кураев рассказал. Расскажу и я. Коль совершаю непотребное, Бог простит.

Это случилось после воскресной литургии в Николо-Иннокентьевском храме, который я посещал уже несколько лет. Я сподобился причаститься Святых Христовых Таин и, как это происходило всегда, вернулся домой в обычном состоянии духа, может чуточку приподнятом. Сытно оттрапезничал, сварил крепкого кофейку и пошел к себе в комнату в тишине кейфовать. Кажется я не допил чашки, как вдруг… Это невозможно описать. Тело моё сделалось невесомым, а из глаз брызнули умильные слёзы. Всеохватное чувство радости охватило меня. Мне бы, балбесу, затаиться в тишине, сосредоточиться, прочувствовать всё до последних секунд. А я на радостях кинулся делиться сокровенным с домочадцами. И всё пропало. Но ведь было! Пусть секунды – двадцать, тридцать, но было. Несколько дней я ходил под впечатлением случившегося. В голове бродили всякие разные настроения, вплоть до того, чтобы стать монахом. Но как-то странно устроена наша неблагодарная душа. Уже через месяц острота события стёрлась, и всё вошло в обычно-привычные рамки. Но это было знаком.

А потом был сон. Я знаю, с какой осторожностью относятся старцы и священники к людским сновидениям. И всё же не до конца отрицают их. Значит, есть среди них какие-то особенные, вещие. А как из еженощной проходящей смеси выбрать тот сокровенный, истинный? Мне кажется, что сон, как фрески или иконы, должен пройти испытание временем, выстояться. Если уже через неделю сон забывается и не тревожит, это навеяно не божественными силами. А если живёт годами и продолжает тревожить душу, при этом наполненный каким-то особым смыслом, то… Здесь я остановлюсь, чтобы не кощунствовать. Такие сны бывают очень редко. За все мои годы таких снов у меня было всего лишь два.

Первый случился, когда я стал упорно посещать Божий храм. Снится мне небольшая притенённая келья, в каких-то приглушённых багровых тонах, чистая и полупустая. У противоположной от меня стены большой, потемневший от времени деревянный шкаф, слева от него какая-то икона в раме под стеклом, в углу аналой. Я в дублёнке, со своим старшим внуком, весёлый и пьяный. У меня прекрасное настроение и большое желание пойти гулять дальше. Вдруг слева за спиной открывается дверь и входит в рясе мой давний знакомый, известный в городе благочинный отец Каллинник. В чёрной рясе, с гривой вьющихся каштановых волос, которые оттеняет белый подворотничок. Высоко в руке он держит яркую лампу с полукруглым продолговатым отражателем. Молча забирает у меня внука и уводит его в ту же дверь, из которой пришёл. Потом возвращается, берёт меня «за шкварник», подводит к шкафу и открывает створки. «Смотри», – говорит. Мама родная! Там внизу бездна, космос, в каком-то тумане и безумных вихрях. Я в смущении. А батюшка строго говорит: «Снимай свою шубу, шапку и бросай в эту бездну». И я снял – и бросил…

А потом я увидел свою покойную маму. Вижу её в странном ярком свечении, а солнца не видно, просто небесная синева. Мама идёт по тропинке огромного ровного луга, который благоухает бурным, по пояс, разнотравьем. Белые, оранжевые цветы, бабочки. Мама идёт мне навстречу. Голова её повязана простеньким ситцевым платком, одета она в светлую юбку и серую толстовязанную кофту с красным узором на груди. Я помню эту кофту, она сама её вязала из овечьей самопряденной шерсти. Только та была черная. Мама улыбается такой, мне показалось, одобрительно радостной улыбкой, какой она всегда улыбалась, если я её не огорчал. Кажется, я ей что-то кричал во сне, но она ничего не отвечала, лишь прошла мимо меня слева направо, несколько раз оглянувшись. С её лица так и не сошла та удивительная радостная улыбка…

 

Уезжали мы в ясный солнечный день. И хоть путь был неблизкий, отец Алексий настоял, чтобы мы обязательно отстояли литургию и отобедали. Ну как было его ослушаться после десятидневного пребывания. Как водится, расставание было и грустным и радостным. Грустно было оттого, что приходилось покидать эту тихую и гостеприимную обитель, принявшую нас радушно, где все называют друг друга братья и сёстры, где каждый трудник старается подальше спрятать своё лукавствие и другие мерзкие привычки мира сего и смотрит в глаза честно и прямо. А это дорогого стоит! Радостно же делалось оттого, что впереди встреча и с близкими, по которым мы, конечно, соскучились и, чего уж греха таить, с этой суматошной мирской жизнью, и осточертевшей и желанной.

Сухой асфальт то разрезал надвое уже чистые от снега ровные поля с редкими перелесками, то нырял в лесистый распадок с синеющими лафтаками ноздреватого снега. Вскоре слева нас стали поджимать отроги Хамар-Дабана, ещё заснеженные, разрезающие ломаной линией небесную синь. Над ними висело и изливало свои свет и тепло разогнавшееся в весеннем разбеге солнце. Справа нестерпимо блистал в лучах зеркально-синий байкальский лёд. Хотелось петь и благодарить Всевышнего за эту земную-неземную красоту. Грело сердце и то, что в багажнике авто ехало с нами и реальное чудо,  подтверждение существования Божьего – редкая фотография, сделанная в монастыре во время одной из ежедневных литургий. Однажды кто-то из насельников обители вышел с фотоаппаратом, и в ясное утро сделал снимок Троицкого храма. Когда фото вывели на компьютер, с удивлением обнаружили столп света, поднимающийся со стороны алтаря к церковной крыше. А дальше... А дальше он как бы рассыпался на множество блистающих искорок и над храмом чуть заметно проступали очертания светящегося ангела.

Я опять вернулся мыслями к монастырю. Перед отъездом у центральных ворот я как бы постарался целиком охватить взглядом и запомнить приютившую нас обитель. Эту мощь: высоченные, ещё не белёные стены с надвратным храмом, купола Никольской церкви, луковку Троицкого. Целый город. Звонили колокола. И вдруг, удивлённый, я подумал: а не эту ли красоту увидел пятилетним несмышлёнышем из кухонного окна в далёком таёжном поселке, согретый жертвенным теплом рук моей покойной матушки.        

 

Комментарии

Комментарий #31486 07.08.2022 в 09:11

Гена, как же хорошо! От прочитанного в голове - воспоминания и размышления, в душе - отклик, волнение и в то же время - благодать!

Комментарий #29179 23.09.2021 в 19:13

Благодарю сердечно!

Комментарий #29166 22.09.2021 в 20:09

Спасибо!