Александр ТРАПЕЗНИКОВ. ЖИЗНЬ НЕ ЕСТЬ ОЗОРСТВО, или Неизвестная страна. Следы старообрядчества в творчестве классиков «Золотого века»

 

Александр ТРАПЕЗНИКОВ

ЖИЗНЬ НЕ ЕСТЬ ОЗОРСТВО, или Неизвестная страна

Следы старообрядчества в творчестве классиков «Золотого века»

 

1.

Тема старообрядчества (правильнее говорить: «древлеправославие», поскольку именно так именуют себя истинные староверы, не приемля термин «раскольники» и выступая против «религиозной обрядовости») косвенно или непосредственно прослеживается во многих произведениях классиков «Золотого века» русской литературы. Это был мощный расцвет культуры, россыпь гениальных писателей, поэтов, композиторов, художников мирового уровня, первого ряда. Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тютчев, Толстой, Достоевский, Чайковский, Глинка, Брюллов, Айвазовский. Можно перечислять долго, называя много имен.

XIX век также отмечен проснувшимся интересом к старообрядчеству в России и за её пределами (в русской эмигрантской среде). И преследовал он две главные цели: одни, вечно недовольные оппозиционные круги и мятущаяся интеллигенция, смотрели на раскольников, как на своих будущих союзников; другие, власть предержащие и официальная церковь, с тревогой и опасением. Но интерес этот в обществе неожиданно «проснулся» во всех его гражданских, политических, правительственных, элитных и просто обывательских слоях. Что же послужило тому основной причиной? Почему случившийся два века назад Раскол и его последствия всё никак не давали покоя?

Не обошел вниманием «внеправославную народность», как еще иначе называют старообрядчество историки-исследователи Раскола, и М.Е. Салтыков-Щедрин. В середине XIX века проблема эта вышла из категории закрытой, негласной, находящейся, в основном, в компетенции Министерства внутренних дел и чиновников по особым поручениям в секретных комитетах, и утвердилась в публичном пространстве, вылилась на газетные, журнальные страницы и читалась в книгах, или угадывалась и осмысливалась между строк. Начиная с 1850-х годов, молодые авторы журнала «Московитянин» начали пропагандировать в своем творчестве интерес ко всему русскому, к староверию, к древним традициям, к народному бытованию, ко всему тому, что было далеко от дворянской повседневности и чуждо помещичьим пластам.

Безусловную роль лидера здесь играл А.Н. Островский. Содержание его творчества чрезвычайно богато. Достаточно вспомнить, какую социальную среду он изображал. Старообрядческое купечество. Мы еще с советских времен, когда литературоведы на конфессиональную принадлежность не обращали внимания, привыкли считать, что драматург описывал будни просто московских купцов. Но это были именно староверы. На это указывает и само признание начинающего литератора в его первой пробе пера – «Записках замоскворецкого жителя» (1847), где Островский говорит, что он: «…проливает свет на страну, никому до сего времени в подробности неизвестную и никем и никем еще из путешественников не описанную. До сих пор известно было только положение и имя этой страны; что же касается до обитателей её, то есть образ жизни их, язык, нравы, обычаи, степень образованности, – всё это было покрыто мраком неизвестности». (Полн. собр. Соч. в 16-ти томах. Т. 13. М., 1952. С. 14.)

Его творчество в этом плане я еще затрону, как и следы древлеправославия в произведениях других классиков «Золотого века». К ним постепенно приходило понимание того, насколько «народное православное верование» отличалось от религиозных доктрин синодальной церкви. Это были Достоевский, Лесков, Некрасов, Мамин-Сибиряк, Мельников-Печерский, Пришвин, Иван Аксаков… Последний, будучи ещё молодым славянофилом, участником одной из государственных комиссий, почти обреченно записал: «Право, Россия скоро разделится на две половины: православие будет на стороне Казны, Правительства… а все прочие обратятся к расколу… Кажется, нам суждено только понять болезнь и созерцать, как она пожирает постепенно еще не вполне заражённые члены». Три последующие русские революции, для которых староверие подготовило щедрую почву, это и подтвердило. Но наиболее остро ощутил эту тяжесть в конце XIX века Л.Н. Толстой. За что и был подвергнут церковной анафеме. А что же Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин?

В романе «Пошехонская старина» он изложил свои многолетние наблюдения по поводу того, что в России фактически существует два православия: народное и церковное. Можно сказать и так: «внецерковное, древлеправославное» и «синодальное, официальное». В этом произведении автор писал, что даже догмат о воплощении Христа понимался многими крестьянами иначе, чем дворянами-помещиками. Трактуя его мысль известный российский историк, исследователь духовного раскола русского общества А.В. Пыжиков в своей книге «Грани русского раскола. Тайная роль старообрядчества от 17 века до 17 года» уточнил: «Народ воспринимал своё задавленное положение в качестве временного испытания, предоставленного лишь тому, кого за это ждет вечное блаженство, и Господь собственно для того благословил его рабством».

Последняя фраза прямо звучит в романе «Пошехонская старина» (собр. соч. в 10-ти томах. М., 1988. Т. 10. С. 295-296). Несправедливость такого может не заметить только слепой. Когда «два народа» и одна власть. А исходя из этого, владельцы земли – и обрабатывающие её, богатые – и бедные, сытые – и голодные, и так далее. Но в России почему-то всегда так, кто бы ни проходил к власти. Даже с самыми благими намерениями. Как большевики в 17-м, как демократы в 91-м, как сменившие их путинисты в нулевые.

Размышляя над своими выводами, Салтыков-Щедрин остроумно подметил, что народ вовсе не думает о каком-то «самосовершенствовании», о котором то и дело талдычат его собратья-литераторы. Он имел в виду их «хождение в народ». Народ просто верует в три вещи: «В свой труд, в творчество природы и в то, что жизнь не есть озорство. Это и есть вера и в то же время дело, т.е. дело в форме доступной народу. Если жизнь испытывает его, он «прибегает», просит заступничества и делает это в той форме, какая перешла к нему от его предков». (Из письма писателя А.М. Скабичевскому от 9 февраля 1885-го года. Литературное наследство. М., 1959. С. 514.)

Таким образом, осмысление народного духа у великого сатирика неразрывно связывалось со староверческими основами крестьянской жизни. Они же и определяли её перспективы. Процитирую опять А.В. Пыжикова: «Следуя знаменитому гоголевскому сравнению Руси с тройкой, безответно несущейся куда-то, М.Е. Салтыков-Щедрин по-новому обыгрывал этот русский образ: «Надо взять в руки посох, препоясать чресла и, подобно раскольникам – «бегунам», идти вперёд, вышнего града взыскуя». Тема Раскола стала серьезным питательным источником для его творчества.

Но это «осмысление народного духа» у Салтыкова-Щедрина началось не сразу, а после ссылки в Вятку, да и фамилию он тогда носил иную, без второй добавки. Напомню, что Вятская губерния в то время была одним из основных центров русского старообрядчества. Приехал сюда Михаил Евграфович еще достаточно молодым человеком. А уехал уже родившимся писателем, хотя писал там мало и под псевдонимом. Но именно здесь он встретил любовь всей своей жизни. Здесь взял добавку к фамилии, под которой его теперь знает вся Россия и за редким исключением пока еще культурно-образованный старый «цивилизованный» мир. Здесь произошло его духовное преображение. И в данной статье я намеренно делаю главный акцент на «Вятском периоде» его жизни.

Хотя справедливости ради надо сказать, что в высказываниях Салтыкова-Щедрина есть и нелестные отзывы о Вятке. Например:

«Въезжая в этот город, вы как будто чувствуете, что карьера ваша здесь кончилась, что вы ничего уже не можете требовать от жизни, что вам остается только жить в прошлом и переваривать ваши воспоминания… И в самом деле, из этого города даже дороги дальше никуда нет, как будто здесь конец миру» («Губернские очерки»).

«Живу я по-прежнему очень-очень скучно, тем более что мне общество здешнее до крайности надоело, и я большую половину моего знакомства совершенно оставил. Живут здесь люди одними баснями да сплетнями, от которых порядочному человеку поистине тошно делается...» (из письма Салтыкова брату 28 июля 1852 года).

«При отсутствии живой проверки мысли человек становится в странное положение своего собственного оппонента и своего собственного защитника. Этот недостаток мог бы быть отчасти устранен, если б была книга, но в наших мурьях очень много навозу и меньше всего книг» («Письма о провинции»).

Но чего не скажешь в порыве отчаяния и в часы одиночества? Однако весь этот негатив перекрывает другая цитата из «Губернских очерков» о Вятке: «В одном из далеких углов России есть город, который как-то особенно говорит моему сердцу. Не то чтобы он отличался великолепными зданиями, нет в нем садов семирамидных, ни одного даже трехэтажного дома не встретите вы в длинном ряде улиц, да и улицы-то все немощеные; но есть что-то мирное, патриархальное во всей его физиономии, что-то успокаивающее душу в тишине, которая царствует на стогнах его».

 В Вятку Салтыков был сослан «под надзор губернатора» за повести «Противоречия» и «Запутанное дело», опубликованные в «Отечественных записках». В них цензор усмотрел: «…вредный образ мыслей и пагубное стремление к распространению идей, потрясших уже всю Западную Европу и ниспровергающих власти и общественное спокойствие». А речь в его первых литературных трудах шла всего лишь о «маленьких людях», которые погибали в борьбе с «большими и сильными». Николай I прочитал повести и усмотрел в них революционные идеи. Молодой начинающий писатель был снят с престижной карьерной должности в канцелярии военного министерства в Петербурге.

В вину ему поставили также его вольнодумство и дружбу с революционно-демократическим деятелем М.В. Буташевичем-Петрашевским. С ним Михаил Евграфович учился в Царскосельском лицее. Петрашевский пригласил Салтыкова побывать на своих знаменитых «пятницах» – еженедельных собраниях, на которых обсуждались актуальные политические вопросы. Постепенно Салтыков проникся либеральными идеями, под их влиянием и написал свои злополучные повести. Еще хорошо отделался. Достоевский из-за такой «дружбы» взошел на эшафот и, после отмены смертного приговора, отправился в кандалах на каторгу.

В период правления Николая I вольнодумство преследовалось жестоко и решительно, на царскую администрацию сильнейшее впечатление оказала Февральская французская революция. Более того, обстоятельства совпали для Михаила Евграфовича крайне неудачно. Важнейшим в судьбе начинающего писателя был разговор, который случился на одном из светских раутов между начальником Салтыкова в военном министерстве А.И. Чернышевым и Николаем I. Император попенял Чернышеву: «И что это твои служащие таким бумагомарательством занимаются?». Несмотря на то, что фраза эта была сказана императором больше в шутку, Чернышев довольно серьезно воспринял данные слова, видимо, посчитав себя публично опозоренным. Впоследствии Чернышев стал одним из тех, кто настаивал на том, чтобы Салтыков понес жестокое наказание за свою повесть. Изначально он даже предложил сослать Салтыкова рядовым на Кавказ, но здесь уже Николай I только пожурил Чернышева за излишнее рвение и сказал: «Но ты уж что-то чересчур тут стараешься».

Так в 1848 году Салтыков оказался в Вятке. Интересно, что свои первые повести он очень не любил и уже потом, спустя годы, однажды заметил в частной беседе: «И дернул же меня черт написать такую ерунду!».

В Вятку Михаил Евграфович был сослан «с правом служить». Начал там чиновничью карьеру. Со временем дослужился до поста вице-губернатора в Рязани, а затем в Твери. Всю жизнь не оставлял литературных опытов, печатался, считался среди современников сатириком и остроумцем, хотя обладал довольно мрачным характером. Литературную карьеру также сделал успешную, славу снискал, принял из рук умирающего Некрасова лиру в виде журнала "Отечественные записки", сменив поэта на посту редактора. Был женат и имел детей в браке. Ни роковых дуэлей, ни жгучих романов, ни баррикад.

Биографы, как правило, сухо сообщают, что Михаил Евграфович Салтыков родился в дворянской семье. Между тем, его отец был не просто дворянином, а представителем знатного и богатого рода. Салтыковы часто являлись на сцену истории, причем не всегда эти явления можно оценить положительно. Вспомним только «знаменитую Салтычиху». У отца было 3000 душ крепостных. В то время 1000 душ считалась уже большим богатством. Поэтому, когда сорокалетний Евграф Михайлович решил жениться на юной и бедной невесте, ему не отказали. Напротив, предложение было принято с радостью. Ольга Забелина кроме юной свежести и красоты отличалась еще и твердым характером. Как сказали бы сейчас: хваткой. Которую родня Салтыкова упустила из вида. Или не успела оценить.

Она быстро взяла в руки мужа, семью, крепостных и все состояние, поставила на место сестер Евграфа Михайловича, тут же утративших привычку вмешиваться в дела молодоженов, и родила одного за другим восемь детей. Миша был шестым, но ходил в любимцах матери (в отличие от тех детей, кого она переводила в разряд постылых). Становясь старше, Ольга Михайловна утратила очарование юности, огрубела и стала страшно скупой. Бесконечные дебаты матери с крепостным поваром о том, как бы выгодно приготовить к обеду «бланманже» из вчерашнего супового мяса, и пересчет персиков из усадебной оранжереи казались Михаилу тягостными уже в раннем детстве.

Детские впечатления позже лягут в основу того же романа «Пошехонская старина» – книги, которая не только является интересным свидетельством жизни и быта «дворян средней руки», но много говорит о вечном конфликте «отцов и детей», о неприятии и высмеивании молодыми традиций и ценностей старшего поколения. Сам писатель просил не отождествлять его с собственным персонажем Никанором Затрапезным, от лица которого вел повествование. Но это никого не обмануло – автобиографический характер произведения и подлинные факты, вплетенные в его литературную основу, были очевидны.

Прожил Михаил Салтыков в Вятке с 1848 по 1855 годы. Это была не та ссылка, что представляется нашим современникам, обучавшимся по советским учебникам. Салтыкову просто пришлось переехать в провинцию, где он был прилично размещен, имел возможность служить и получать жалование, делал карьеру, через полгода став старшим чиновником для особых поручений при вятском губернаторе, вращался в местном обществе, поддерживал переписку с родными. Хотя сам Михаил, вырванный из петербургско-московского круга, воспринял это как полный крах всего. Отсюда и первые нелестные отзывы о Вятке. Но это был именно тот катарсис, который сослужил ему в дальнейшем добрую службу на ниве литературного творчества.

А сама Вятка, если углубиться в её историю и ради справедливости, вовсе не была «концом мира и крахом надежд». Еще в 1735 году здесь была основана духовная семинария, выпускниками которой стали не только священники вятской епархии, но и такие лица, как, к примеру, Иакинф Черепанов, впоследствии Иоанн, архимандрит Новоспасского монастыря в Москве и член Св. Синода; Константин Щепин, доктор медицины и ботаники, директор Госпитальной школы в Москве, любимец Ломоносова и друг Карла Линнея. Вятская семинария подарила России поэта и первого переводчика Илиады Ермила Кострова, ректора Казанского университета Яговкина, профессора истории Московского университета Никифора Черепанова, архиепископа Амвросия Серебрянникова – знаменитого проповедника и академика, соратника светлейшего князя Потемкина.

Как видим, уровень образования в Вятской духовной семинарии был довольно высок, если из нее выходили такие люди. Жители Вятки и сами печатались в русских журналах, а их литературные труды не остались бесследными. Можно назвать современников Салтыкова. Это исследователь вотяков священник Осокин, этнограф стряпчий Никитин, учитель-статистик Савинов, географ Косарев и другие. Писали они, в основном, о своем крае. В 1837 году в Вятке была открыта публичная библиотека. Не были редкостью и богатые частные библиотеки.

Л.Н. Спасская в своих воспоминаниях с гордостью говорит о библиотеке своих родителей, книгами из которой пользовался Салтыков. Интересен в её очерке и такой абзац, позволяющий уяснить культурный уровень вятского общества середины ХIX века: «Насколько в Вятке интересовались литературой, можно видеть из следующего обстоятельства: в 1847 году издавался по подписке в Петербурге прекрасный альбом «104 рисунка к сочинению Гоголя «Мертвые души» работы известного художника Агина. Цена была, если не ошибаюсь, 10 рублей. Имена всех лиц, подписавшихся на издание, напечатаны на первой странице альбома.

Всего было востребовано подписчиками 105 экземпляров, из которых 8 приходится на долю особ императорской фамилии; 65 на долю петербургских жителей, различных графов и князей или аристократов литературы и художеств, то были, например, министр Народного просвещения граф Уваров, граф Виельгорский, князь Любомирский и др.; знаменитые писатели: князья Вяземский и Одоевский, Плетнев, Сологуб, Некрасов, Струговщиков; художники Брюллов, Бруни и тому подобные лица; остальные 31 экземпляр разошлись на всю Россию. Из них 20 было выписано в Вятку».

Мне кажется, что эти цифры достаточно красноречивы. Но чем же Салтыков-Щедрин занимался в Вятке? Что привело его к духовному переосмыслению? Прежде чем перейти к этой важной теме, коснусь самой проблемы «древлеправославия» в России. Без понимания её глубинной сути не обойтись.

 

2.

Из иностранных хулителей России XIX века мы, в основном, знакомы с маркизом Астольфом де Кюстином. Что и говорить, личность пресловутая, набившая уже оскомину. Этот литератор и путешественник, замешанный во Франции в ряде скандалов на почве гомосексуальных отношений, ветром протекции министра просвещения С.С. Уварова, также, как сказали бы сейчас, из ЛГБТ-сообщества, попал к Николаю I. Император поручил ему описать страну для иллюстрации своего мудрого правления. Проходимец-маркиз, как принято это у наших «друзей и партнеров», взяв гонорар, поступил иначе. Россию изобразил дикой, отсталой и уродливой. И удрал. Его оскорбительная книга была, естественно, запрещена властями, но даже при жизни автора выходила за границей раз пять и переиздается до сих пор. Откуда зарубежные псевдоисторики и отечественные либералы и черпают, в основном, свои негативные понятия и цитаты о России, как дореволюционной, так и нынешней. Но хватит о нём.

Скажу лишь, что в сомнительную заслугу Астольфа де Кюстина можно поставить то, что он едва ли не первым их зарубежных литераторов обратился в своей книге к теме религии, её значения для Руси. Но занимал его не Раскол, а расхождение в более широком смысле – между православием и католицизмом. Вывод маркиза однозначен: русские вряд ли когда-либо вернутся в лоно западного христианства, поэтому состояние их и России в целом плачевно. И еще, как ни странно, он уловил суть Раскола XVII века, его глубинные последствия. И выразил эту мысль всего в нескольких справедливых фразах: «Различия между людьми в этой стране столь резки, что кажется, будто крестьянин и помещик не выросли на одной и той же земле. У крепостного своё отечество, у барина – своё. Государство здесь внутренне расколото, и единство его лишь внешнее… Мне не раз говорили, что в один прекрасный день он (народ. – А.Т.) перережет всех безбородых от края до края империи». (Астольф де Кюстин. Россия в 1839 году. СПб., 2008. С. 528, 585). Спустя всего 80 лет так и случилось.

Но был еще один зарубежный исследователь, проехавшийся по России примерно в это же время (чуть позже). Звали его Август фон Гакстгаузен. Этот прусский барон был на порядок объективнее де Костина, оставил читателям серьезный труд. Не случайно научным консультантом у него выступал сам В.И. Даль, заведовавший в те годы канцелярией Министерства внутренних дел. Именно он направил интересы немца в мир быта, верований, фольклора и древлеправославия русского народа. В итоге в 1843 году родилась книга «Исследования внутренних отношений народной жизни и в особенности сельских учреждений России» (М., 1870).

В ней было собрано такое обилие нового материала, развивающего ту же мысль де Костина о разрыве между народом и кастой дворян-помещиков, их оторванности друг от друга, причем на основе фактов, без маркизовских выдумок и пошлости, что даже министр МВД Л.А. Перовский был восхищен объективной критикой автора и его книгой. Всматриваясь в религиозное лицо страны, Гакстгаузен нашел, что оно не выглядит монолитным, как уверяли чиновники МВД. Барон установил, что высшее сословие постепенно приходит в упадок, а на передовые позиции постепенно выходят купцы, торговцы, промышленники. А все они, в основном, представляют раскольников. Приверженцев старой веры.

Он распределил секты по трем группам:

1) Появившиеся до Никона и происходившие, по его мнению, от гностиков.

2) Раскольничьи толки XVII века, возникшие вследствие церковной реформы.

3) Секты, сформировавшиеся при Петре I под влиянием западных религиозных веяний – это, в основном, молокане и духоборы.

Однако ни православное духовенство, ни чиновники МВД не стремились обсуждать с бароном подобные вопросы. Почему? Да просто потому, что сами об этом ничего не знали, а если и знали, то боялись заглядывать в открывающуюся их глазам бездну.

С тем барон и уехал. То есть «ни с чем». Но можно сказать, что он впервые открыто заговорил о таком явлении, как русский Раскол. Перовского в высоких чиновничьих кабинетах убеждали, что раскольники и сектанты всех мастей и течений по всем статистическим данным и переписям населения всегда составляют неизменные 2%. Цифра эта была какой-то магической, она успокаивала и завораживала. Никогда ни больше, ни меньше двух процентов. А староверов в общей сложности в реальной действительности было на несколько порядков больше. Никто не знал сколько. Но едва ли не 30-40%, а возможно 50% и выше. Вот это-то и пугало. Это-то и заставило, наконец, задуматься власть предержащих. И по настоящему масштабные обследования раскола начались только в 1842 году, при Перовском.

Новый министр МВД привлек к изучению проблемы интеллектуальные силы. Знатока народного языка и фольклора В.И. Даля, вызвал из ссылки ученого-этнографа Н.И. Надеждина, убедил московского митрополита Макария создать фундаментальный труд «История русского раскола, известного под именем старообрядчества». В нем, в основном, обличались заблуждения сектантов в исторической перспективе. Поэтому для самих староверов он не представлял никакого интереса. А другой капитальный труд, Надеждина, вернее, все собранные материалы, до печати не дошли. Загадочным образом исчезли после его внезапной смерти.

Так в России и оставалось все время якобы 2% раскольников. Синод и МВД совместно утвердили три категории сект. Вреднейшие (молокане, духоборцы, иудействующие, скопцы и все беспоповцы, отвергающие брак и молитву за царя); вредные (часть беспоповцев, которые допускали браки и молитвы) и менее вредные (поповцы, сохраняющие какую-то церковность). Но все – вредные, обратите внимание. Какое уж тут может быть обоюдное движение навстречу. А существовал еще и проект создания исправительной губернии для раскольников. Вроде резервации для индейцев в Северной Америке. Предполагалось организовать эту колонию-поселение в Костроме, поскольку там живут потомки Ивана Сусанина, и есть священный для всего русского народа и дома Романовых Ипатьевский монастырь. А кроме того там должно быть военное устройство и строгий казарменный порядок. То есть практически тюрьма, зона для староверов. Ничего не вышло. Нашлись умные головы, чтобы проект этот забраковать.

Два процента населения туда вместить еще можно, хотя и с трудом, но если раскольников-староверов сейчас большинство (а может быть, так оно всегда и было), то почему не должен, рано или поздно, восторжествовать знаменитый принцип «cuius regio, ejus religio» («чья страна, того и вера»)? Он подвел черту под многолетним противостоянием католиков и протестантов в Европе. Там, где Реформация взорвала средневековый мир, вызвала кровопролитные войны и обусловила специфику европейского общества и государственные границы. Италия, Франция, Испания, Польша, Бельгия стали странами католическими. А Нидерланды, Англия, Дания, Швеция, Швейцария, целый ряд германских княжеств – различных протестантских течений.

Но в России всё было иначе. Религиозный Раскол XVII века, его последствия также привели к церковному размежеванию, как в Европе. Русское общество разделилось на два непримиримых лагеря, но территориального развода, как в европейских странах, не последовало. Благодаря жесткой, если не сказать жестокой политике официальной церкви и власти. Ведь всех оторвавшихся от церковно-православных форм РПЦ даже отказывалось одно время идентифицировать в качестве этнических русских. А реформы богослужения, предпринятые честолюбивым патриархом Никоном, возмечтавшим стать вселенским патриархом, при мощной поддержке царя Алексея Михайловича метившим на византийский престол, вызвали небывалые волнения, вплоть до прямого неповиновения и бунтов. Идейные разногласия не ограничивались интеллектуальными спорами. Чего стоит только одна семилетняя осада Соловецкого монастыря и последующая расправа над монахами, не принявшими никонианские нововведения.

Достаточно вспомнить, как всё начиналось? Ради выразительности обращусь к художественному слову известной писательницы-историка Нины Молевой. В своем романе «Государыня-правительница Софья» она описывает смертные мучения за «древлеправославие» Федосьи Прокопьевны Морозовой и сестры её, княгини Урусовой, в разговоре сестер царя Алексея Тишайшего:

«– Да ты послушай, послушай, Марфа Алексеевна, скончалась боярыня-то Морозова, нету больше нашей Федосьи Прокопьевны, доконали болезную, доконали мученицу в яме.

– Какой яме? В тюрьме же она была.

– Кому тюрьма, а попросту яма колодезная: ни входу, ни выходу, ни крыши над головой. Они-то там попервоначалу с сестрицей сидели. Федосья Прокопьевна все собой княгиню прикрывала, вроде грела. А как сестрицы-то не стало, все молилася громко так, ясно. Каждое словечко, стрелец сказывал, слышно было. Да вот к концу октября ослабла. Морозы, сама знаешь, лютые. Снег в яму валит, а из ямы пар, как дымок какой, вьется. С каждым днем всё тоньше. Тут Федосья Прокопьевна и стала стрельцов окликать. За ради Бога кусочек хлебца аль сухарик какой просила кинуть. У стрельцов один ответ: не приказано. Известно, коль на голодную смерть приговорили, какие там подачки. Про огурчик поминала, про яблочко. Стрельцы на все нет, да и только. В одном не отказали – рубаху ради смертного часу постирать. На морозе посушили да боярыне и кинули. Благодарила очень, уж о сухарике не толковала. Видно, с жизнью простилася. Быстро окоченела. Петлей веревочной её потом вытаскивали. Так и на скудельницу стащили. Дровни брать дьяки не разрешили, волоком пришлось…».

Голодом уморили, а потом еще живого сожгли и епископа Павла Коломенского, причем сам Никон, богатырского телосложения и огромного роста, собственноручно избил его перед тем в церкви. Протопоп Логин Муромский был отдан на мучения жестоким приставам. Иоанна Неронова, служившего в самом Казанском соборе на Красной площади, на Борисовском дворе приковали за шею, как собаку, и били немилосердно плетьми и палками. Перед смертью он возвестил своей братии о голосе, услышанном им от святого образа: «Время приспе страдания, подобает вам неослабно страдати». Сожгли в срубе «огненного протопопа» Аввакума, необычайно талантливого проповедника и писателя. Сожгли и громоподобного ревнителя старой веры Никиту Пустосвята. Другого протопопа Даниила Костромского схватили в Москве за тверскими воротами, остригли голову, содрали с него однорядку и отдали на истязание в хлебню Чудова монастыря. Многие священники погублены просто безвестно.

 И как итог всех этих злодеяний: всюду на Руси народ с ужасом заговорил о том, что на патриаршем престоле в Москве сидит мучитель и убийца. Кого казнили, кого запугали, и вот уже никто из епископов не посмел выступить с мужественным словом обличения, робко и молчаливо согласились с реформами. Многие раскольники, как известно, сами сжигали себя в скитах вместе с детьми и женами, едва к ним приближались солдаты. В Москве иерархи «древлеправославия» шли к патриарху Никону и Паисию Лигариду, этому изгнанному даже из католического Рима лже-митрополиту, самозванцу, иезуиту и тайному иудею на диспут. Лигариду был дан полный карт-бланш на переписку церковных книг, созданных по древнегреческим образцам. Шли на религиозный спор о двуперстии и триперстии, а их, выиграв интеллектуальную схватку, хватали, пытали, колесовали. (М.Макарий Московский. История русской церкви. Т. XII.)

В результате Русская православная церковь, облаченная в «новогреческую веру», усилиями Никона, Лигарида, целым нашествием священнослужителей с Украины – выпускников местных духовных учебных заведений, перестала восприниматься многими русскими людьми в качестве своей, родной. А её адепты, особенно с Украины, энергично взялись учить и наставлять «темный народ» новым правилам, заполучив на долгие десятилетия монополию на епископские кафедры РПЦ. (Карташев А.В. Очерки по истории русской церкви. Т. 2. – М., 2000. С. 466.)

В это же время Константинопольская Вселенская церковь стала полем противоборства иезуитов и протестантов за влияние. Там велась едва прикрытая торговля патриаршим престолом и церковными должностями. И нисколько не удивительно, что авторитет этого религиозного центра был основательно подорван. Хотя он уже давно и не был «Вторым Римом». Стоит прочесть книгу С.Рансимена «Великая церковь в пленении: История Греческой церкви от падения Константинополя в 1453 году до 1821 года». Отсюда опять же карикатурная аналогия – современная кукла-марионетка «вселенский патриарх Варфоломей», «капитан турецкой армии», ставленник США для борьбы с РПЦ и раздающий «томасы» таким же карикатурным образованиям, как украинская ПЦ.

Кстати, о «Тишайшем». Добавление это к царскому имени надумано в целях обеления и оправдания и явно неуместно. Такой крови на Руси при его правлении до него и после в династии Романовых не было. Кроме десятков сотен тысяч староверов, вспомним еще и Медный бунт, подавленный с невиданной жестокостью, расправу над сторонниками Стеньки Разина (хотя и он тоже отличался лютыми зверствами, сбрасывая священников с колоколен, вырезая противников целыми семьями), стрелецкую «хованщину» в Москве, другие мятежи и восстания. Многочисленные войны, то с поляками, то с литовцами, то с гетманами, то с турками. То просто казни на Лобном месте всех неугодных. Словом, не «Тишайший», а именно «Кровавый», которое по недоразумению «прилипло» к Николаю I. Хотя и на его руках остался не только запах церковного благовония и ладана. Но в каждом правителе Руси и России, а также СССР, были свои плюсы и минусы, этого отрицать нельзя.

Любопытный факт. Сам Никон, давно лишенный патриаршего посоха и мантии, переживший царя «Тишайшего-Кровавого» и церковного шпиона Лигарида, объявленный на новом Соборе 1666-1667 гг. съехавшимися на него восточными патриархами «ради наживы» еретиком, коротавший старость сначала в Ферапонтовом монастыре, а затем и вовсе сосланный в заточение в северную глушь, сделал важное заявление. Признал собственные реформы «безрассудными и нечестивыми» и крестился по старому обычаю – двуперстием. (Соловьев С.М. История России. Издание Товарищества Общ. Польза. Т. XI.) Но любивший предавать анафеме других, сам был подвергнут анафеме. Как говорится: за что боролся, на то и напоролся. Однако паровоз никонианства набирал темп и мчался вперед, уже без машиниста и кочегара.

Но не будем сейчас вдаваться в детали и тонкости. Добавили ли никоновские справщики лишнюю аллилуйю? Существовало ли семопросфорие в самой греческой церкви еще до крещения Руси? Как правильно надо писать «Иисус», с двумя «и» или с одним? Двуперстие или триперстие? И как следует читать восьмой член Символа веры, со словом «Истиннаго» или без? Множество и других вопросов встали перед реформаторами и староверами непреодолимой стеной. В итоге на «раскольников» же и свалили позже всю вину за церковный раскол.

Но, по логике, противники никоновских нововведений никакого раскола не совершали. Они остались при прежней, старой, вере, при древних церковных преданиях и книгах, молитвах, обрядах и крестоположении. Ни в чем, надо согласиться, не изменили своей родной русской церкви, как и древнегреческой – апостольской и вселенской. А само слово «обряд», применительно к никоновской церкви, вообще новое, оно придумано уже в Петровскую эпоху. И с того времени прочно вошло в обиход. Стало многозначным: и богословы, и литургисты, и писатели-историки, и миряне теперь так и выражаются. «обряд крещения», «обряд венчания», «обряд причащения». Вот почему антиниконианцы справедливо называют себя староверами, или древлеправославными христианами. А наименование «старообрядцы», «раскольники» – мирское, которое говорит лишь о некоторой внешности староверия, но ничуть не определяет его внутренней сущности. (Ф.Е. Мельников. Краткая история древлеправославной (старообрядческой) Церкви. Изд-во БГПУ. Барнаул. 1999.)

При Петре I последовал новый удар по старообрядцам. Им вдвое повысили налог в казну. Дух оказался не сломлен, принялись давить экономически. Это как если бы, представьте на минуточку, в некоем заморском сказочном царстве-государстве пришли к власти только любители футбола и выгнали со всех насиженных мест поклонников хоккея. Ладно, это бы еще куда ни шло. Так в среде футбольных фанатов-победителей возобладали лишь одни спартаковские болельщики и стали давить динамовских. Под раздачу попали зенитовские и прочие. А потом и вовсе занялись беспределом: кто не за «Спартак» – тот отныне плати за вход на стадион не рубль, а два. Хочешь смотреть футбол, раскрывай карман шире. Какая-то просто расовая дискриминация, только не по цвету кожи, а по «кричалкам» на трибунах. Карикатурно, конечно, но иллюстрация верна. Равенства нет нигде и ни в чем. Как говорил Салтыков-Щедрин: «Разделите сегодня все поровну, а завтра неравенство все-таки вступит в свои права».

Император-преобразователь законодательно оформил взаимоотношения господствующей церкви и поверженной старой веры. Акт от 8 февраля 1716 года установил обязательную запись в регистр и двойное налоговое обложение раскольников. Тем самым после десятилетий гонений и физического уничтожения власть пошла на юридическую фиксацию их статуса, но… легализация староверов не состоялась. В раскол записалось опять всё те же пресловутые 2% согласных платить двойную подать. На деле же их было во много раз больше. Нельзя было понять, сколько? Дворяне и служивые люди вообще официально исключались из списков. А «хитрые задним умом» купцы и крестьяне записывались «в православные». Могли для вида прийти в церковь, постоять там для проформы, чтобы видели фискалы и наушники, но никогда не исповедовались и не причащались, а потом шли в свои молельные дома.

Говоря иначе, петровские указы (был еще один от 16 октября 1720 года «О хождении на исповедь повсягодно») юридически развели две ветви русского православия не только по вероисповедному, но и по социально-классовому признакам. Раскольники прочно обосновались в низах, но особенно от этого не горевали. Они сами старались минимизировать свои контакты с чиновниками Империи и с официальной синодальной церковью. Поддерживало их на плаву только глубокое осознание собственной правоты. А это великая духовная сила.

За непроницаемой для других завесой было удобно поддерживать свой жизненный уклад, основанный на вере предков, а не на «Табели о рангах». Эта «завеса», замечу в скобках, оставалась и при Екатерине II, хотя она и сняла двойное налогообложение и ослабила учетные записи, и при Николае I, когда попытались хоть как-то разобраться с действительным количеством старообрядцев. А литераторы и историки почти за полтора столетия Раскола вообще не уделяли ему никакого внимания, выпустив всего несколько десятков поверхностных книг, посвященных этой теме.

Тем временем в самой среде староверов происходили важные процессы. Появились различные беспоповские течения (особенно радикальные к власти и церкви). В Нечерноземье, на Севере, в Поволжье, Урале, Сибири. Поморцы, федосеевцы, спасовцы, филипповцы, бегуны-странники, часовенные и так далее. Не имея никогда епископов, они категорически не принимали иерархии. Что же касается самого старообрядчества как части православного мира, то его принято ассоциировать, прежде всего, с церковными староверами (поповцами), сохранившими иерархию и таинства. Их современные центры – это Рогожское и Преображенское кладбища в Москве, «Белая Криница» на Украине.

Поповцы регистрировались как «раскольники», беспоповцы – нет. Когда комиссии МВД, о которых шла речь выше, ездили по городам и весям для сверки официальных данных с истинным положением дел, молодой Иван Аксаков, участвовавший в обследовании Ярославской губернии, был поражен тем, что везде «почти все старообрядцы, да еще, пожалуй, беспоповцы» (из писем). Хотя по документам местных чиновников все кругом значились православными. Известный знаток раскола П.И. Мельников-Печерский доводил число староверов всех толков к середине XIX века до 700 тысяч человек.

А потом, в середине XIX века, в образованных слоях пришла и своеобразная «мода» на старую веру. К этому времени более объективные статистические исследования выявили десятикратное увеличение числа раскольников. И эти миллионы староверов оказались именно беспоповцами. То есть по классификации МВД и Синода – первой категории – «вреднейшими».

 

3.

Вот тут мы и приблизились вплотную к вопросу об отношении М.Е. Салтыкова-Щедрина к староверию и старообрядцам. Он называл это «самым загадочным явлением русской жизни». О его служебных казенных обязанностях в расследовании дел раскольников в Вятской губернии о якобы жестоких гонениях на них, «измывательствах над старухами», речь еще впереди. Но это был уже не «Вятский период» в его жизни, а шел 1863-й год. Именно в это время в журнале «Современник» появилась его небольшая статья-рецензия на брошюру профессора Московской духовной академии Н.И. Субботина, в которой и прозвучала эта фраза. Она вполне сопоставима со словами А.Н. Островского о «неизвестной стране», которые я приводил выше, в начале статьи. Да, загадочная неведомая страна и живущий в ней по своим правилам народ.

Сама рецензия подверглась при печатании многочисленным цензурным искажениям и сокращениям. В Полном собрании сочинений Салтыкова-Щедрина, издания 1933-1941 гг., в 5 томе (стр. 440-441) она напечатана по сохранившимся корректурным гранкам. А вот брошюра Субботина, напротив, никакой цензуре не подвергалась, да и не могла «иметь такой чести». Потому что Субботин сам был церковным цензором, и брошюра целиком соответствовала властным установкам и духу того времени.

Профессор Субботин, будущий сподвижник Победоносцева, вообще известен как реакционный деятель и беспощадный «изобличитель» старообрядчества. Однако немалым достоинством его многочисленных писаний была насыщенность их фактами о раскольниках, хотя отбор их в книгах Субботина был всегда негативный и тенденциозный. Но хоть что-то, что проливало свет на жизнь раскольников, на их потаённый быт, покрытый со времен Петра I непроницаемой завесой.

А речь в брошюре Субботина шла о старообрядцах-поповщинцах, занимающих самое видное место в общей старообрядческой семье. О том, что поповщинцы с каждым днем всё более и более утрачивают свой авторитет, а беспоповщинцы, напротив, приобретают. Субботин пишет, что поповщинцы успели добыть себе архиерея в лице бывшего боснийского митрополита Амвросия, лишенного кафедры и находившегося под запрещением. Тот успел посвятить другого архиерея, Кирилла. Оба они находились Белокриницком монастыре в Буковине (в австрийских владениях). А московские старообрядцы-поповщинцы то признавали их, то отказывались. Дело и дошло до волнений. Автор не рассказывает подробности события, а говорит только, что «произошли какие-то беспорядки» староверов Рогожского кладбища.

Словом скучный серый текст, начисто лишенный какого-либо рационального или интригующего зерна. Нынешнему читателю будет просто непонятны его детали и тонкости, если они там и имеются. Да и современников господина Субботина он оставил бесстрастными, «не взорвал мозг», как сказали бы сейчас. И, собственно, разбора сочинения Субботина в рецензии Салтыкова-Щедрина тоже почти нет. Он откликнулся на вышедшую брошюру для того, чтобы развить свои мысли о самом старообрядчестве. Они уже были высказаны им ранее в его отзыве на книгу инока Парфения, в том числе отрицание мнения о лишь обрядовом значении старообрядчества. Но в новой статье-рецензии Михаил Евграфович идет дальше. Обнаруживает более углубленное понимание этого «загадочного явления в неизвестной стране».

Звучит мысль об исторической изменяемости старообрядчества, обусловленной не столько ходом внутреннего развития самого этого религиозного движения, сколько внешними для него изменениями общественно-политического положения в стране. И еще правильно указывает, что поповщина, как умеренная часть старообрядчества, исчерпала свою оппозиционность и теперь находилась в промежуточной, колеблющейся позиции. Одновременно Салтыков-Щедрин говорит об усилении радикальных демократических течений в старообрядчестве, в виде беспоповщинского толка бегунов или странников, о характере которого у него ранее не было устойчивого мнения. Что ж, угадано и осмыслено верно.

Салтыков-Щедрин в своей рецензии пишет: «Мы гораздо обстоятельнее знаем о том, что делается в Мексике, нежели о том, что такое этот раскол, которого имя с некоторого времени так часто слышится. Какая причина глубокого мрака, окутывающего явление до такой степени нам близкое, об этом мы объясняться не считаем удобным, но не можем, однако ж, не указать на тот факт, что до сих пор наша так называемая публика знакомилась с расколом исключительно по сочинениям, направленным в одну сторону и изображающим не столько сущность дела, сколько обрядовые его признаки. Понятно, что, при таком одностороннем, да к тому же еще и недостаточном знакомстве, живого представления о расколе возникнуть не могло; понятно также, что большинство публики должно было составить понятие о расколе как о чем-то мертвом, вращающемся исключительно в сфере сугубой аллилуйи и перстосложения. Какое представление имеет о расколе, или точнее сказать, о внутренней его сущности, простой народ и каким образом он к нему относится – этого мы тоже не знаем, или знаем очень смутно и поверхностно».

Вот основная мысль, прозвучавшая в этой рецензии. И еще: «Нынешнее царствование принесло много облегчений раскольникам, и притом весьма значительных. Подробности этих облегчений известны публике только отчасти, но благоприятное их действие не подлежит никакому сомнению, и притом выражается довольно наглядно. Относительное спокойствие и свобода, которыми ныне обладают раскольники в пользовании общими правами, достаточно доказывают, что взгляд администрации на это дело подвергся изменению весьма существенному, а вместе с тем видоизменилась и самая система действий, направленных против распространения и утверждения расколоучений».

Далее: «Не стало, например, крепостного права, в осуждении которого согласны были все расколоучения. И если все эти облегчающие условия еще не выразились в форме совершенно ясного и постоянного правила, то это происходит, очевидно, от того, что история вообще совершает свое течение довольно туго. Но поводов ссылаться в этом случае на какую-то случайность и зыбкость решительно нет никаких.

Раскольники прежде всего должны были почувствовать эту перемену системы на самих себе и на своих отношениях к церкви. И тут-то именно прежде всего оказалось, что враждебность раскола основывалась отнюдь не на одних обрядовых разностях и так называемых новшествах, но на причинах несравненно более глубоких и жизненных. Если бы дело шло только об обрядах, то в отношениях раскола к господствующей церкви не могло бы вкрасться никакой перемены, ибо разность в обрядах существует все в одной и той же степени, не умаляясь и не увеличиваясь. Стало быть, если оказываются признаки подобной перемены, то мотивировать их должно нечто совершенно другое».

Я намеренно привел столь обширные цитаты из этой небольшой (3-4 страницы) статьи, чтобы перейти к главному: бурные события в жизни правящей верхушки старообрядчества начала 60-х годов XIX века привлекли к себе внимание передовой русской интеллигенции. В том числе драматурга Островского, писателей Лескова, Пришвина, Достоевского, политических деятелей типа Огарева и Герцена. Не стал исключением и Салтыков-Щедрин.

И.С. Аксаков, например, поездив в составе одной из комиссий Перовского по Ярославской губернии, замечал: «Слишком мы разделены и образованием, и интересами, и сферой деятельности». Неприятное впечатление на него произвело и местное купечество, и крестьянство. Еще одна цитата из его писем: «Изо всех виденных мною только один чистый фанатик, святой жизни человек… который обрадовался своей поимке, думая, что его будут истязать за имя Христово; остальные почти все воры, разбойники, пьяницы и развратные люди».

Может быть, здесь и нет явного преувеличения. В подлинном лице России проявлялись и такие черты. Тем более что в сети раскольников попадали, да и сами стремились в них, как мотыльки на огонь свечи, беглые солдаты, преступники, бродяги и просто «вольные люди». А куда им еще было деваться? Только в скиты. Или в раскольничьи деревни, где в каждом доме имелись убежища: двойные стены, потайные подвалы, чердаки, где они и прятались при приближении чиновников и солдат. Старший брат Аксакова Константин по этому поводу писал, что всё же «бритые лучше и благонадёжнее небритых». Однако позже взгляды обоих братьев претерпели серьезную эволюцию в лучшую сторону.

Что касается других литераторов, то о религиозном притеснении раскольников в деревнях с большим размахом написал А.Ф. Писемский в своем романе «Люди сороковых годов». Об этом писали А.С. Хомяков, братья Киреевские и те же братья Аксаковы. М.М. Пришвин, сам выходец из старообрядческой среды, стал открыто воспевать край Выга, где его предки «боролись с царем Петром и в государстве его великом создавали свое государство», не совсем ему дружественное («Государева дорога»). Опять же – две веры, две страны, только одна потаенная, неизвестная. Какое уж тут озорство! Это трагедия. Однако их знания о народе носили преимущественно теоретический характер.

 И вот тут на авансцену выходит радикальная интеллигенция, дождавшись своего «звездного часа». Я имею в виду народников, народовольцев, приверженцев революционно-демократических движений под эгидой Герцена, Огарева, Бакунина, Кропоткина, всерьез вознамерившихся привлечь раскольников-старообрядцев всех толков к своему делу. Ведь раз они против власти и официальной церкви, то просто по определению должны быть «рядом с нами в борьбе за свержение царизма и народное счастье».

Такую же попытку и прыть проделали позже и большевики. Заранее скажем, что и у тех, и у других из этих «благих намерений» ровным счетом ничего не вышло, даже несмотря на отдельных купцов и промышленников староверов, ссужавших их денежными средствами (Морозов, Мамонтов и другие). В принципе, как показал ход истории, на горе самим себе.

Однако и народники, и сменившие их большевики не случайно рассчитывали на финансовую поддержку староверов. Специфика старообрядческой экономики была такова, что еще в 1780-х годах князь М.М. Щербатов подчеркивал, что все они «упражняются в торговле и ремеслах», демонстрируют большую взаимопомощь и «обещают всякую ссуду и вспомоществование от их братьев-раскольников; и через сие великое число к себе привлекают». А к середине XIX столетия эта деятельность стала вызывать у властных структур уже серьезные опасения. В «невидимой и неизвестной стране» взрастал мощный конкурент.

Московский митрополит Филарет прямо объяснял распространение и расширение раскола тем, что у них есть твердая опора – общественная собственность, скрываемая под видом частной. Этакий предвозвестник далекого коммунизма в мечтах большевиков. Кроме того в раскольничьих сочинениях открыто проповедовалась «демократия и республика». По убеждению этого авторитетного архиерея господствующей православной церкви, это доказывает, что раскол стал особой сферой, «в которой над иерархическим господствует демократическое начало. Обыкновенно, несколько самовольно выбранных или самозваных попечителей или старшин управляют священниками, доходами и делами раскольничьего общества». И митрополит Филарет в своем «Донесении…» в Синоде задает резонный, с точки зрения церкви и власти, вопрос: «Сообразно ли с политикой монархической усиливать сие демократическое направление?».

Что ж, стоит задуматься. Вопрос собственности во всех революционных потрясениях, как учит «марксизм-ленинизм», всегда главный. От этого никуда не уйти. Кто из читателей постарше, хорошо помнит, к чему привели якобы чистые и светлые демократические преобразования страны в 1985-1993 гг. И сколько олигархов вылупилось из собственности государственной, общенародной. Но это другая тема. А в раскольничьих общинах собственность не могла быть частной, она была общей. Хотя для государственной власти таковой намеренно не представлялась. Внутри каждой староверческой общины действовало правило: твоя собственность есть собственность твоей веры.

Это отмечали и умные полицейские чины: тайна собственности «проявляется в завещаниях богачей, отказывающих миллионы наставникам, и в готовности всех разделить друг с другом всё, если у них одна вера». Всё это хорошо прослеживалось и в хозяйственных укладах основных центров старообрядчества – Преображенском и Рогожском кладбищах в Москве. Почему именно кладбища?

Меня лично этот вопрос всегда интересовал. Думаю, и многих других несведущих в этой теме читателей. Да потому, что именно там для внешнего мира располагались раскольничьи погосты с богадельнями, приюты, больницы. Но на самом деле «кладбища» служили финансовой артерией беспоповцев-раскольников. Именно там находились кассы. Что-то типа «общака» в современном понимании. Не в сундуках и сейфах, разумеется, а в тайниках, в склепах, под жилыми комнатами.

Деньги предназначались на открытие новых предприятий, фабрик, заводов, для ссуд и беспроцентных займов своим единоверцам. Однако возвратить взятые суммы из кладбищенской казны, и стать полноправным хозяином своего дела не представлялось возможным. Опять же вспомним тюремный воровской закон: вход – рубль, выход – два. Можно было лишь даром отдать свое предприятие, запущенное на общинные деньги. Сурово, но только так. Потому что ты теряешь право быть единоверцем, становишься чужаком. Вот откуда огромные состояния Мамонтовых, Морозовых, Рябушинских, Гарелиных, Кобылиных и других раскольников-староверов.

Герцен, Огарев, другие народники и лидеры русской эмиграции первое время тесно выстраивались в очередь вокруг известных центров старообрядчества, больших и малых общин. Контактировали с купцами и промышленниками, просили и требовали денег на свои политические революционные нужды. Делали ставку на рогожских или преображенских старообрядцев как главных финансистов всего ожидаемого движения.

Из книги А.В. Пыжикова «Корни сталинского большевизма» (М., 2016): «Однако быстро выяснилось, что купцы-староверы оказались совсем не тем элементом, на который можно было рассчитывать. Вместо собирания народного ополчения они с начала 1860-х годов принялись направлять властям верноподданнические адреса, где презентовали себя в качестве надежных слуг государства. Разочарование революционеров не знало границ». Естественно, кто же станет рубить сук, на котором сидит? Даже если этот «сук», по мнению староверов, уже иссушен и мёртв.

Единственно Бакунин быстро разобрался в ситуации, сбежав с сибирской каторги в Лондон. Он скептически отнесся к связям своих соратников со старообрядческими белокриницкими иерархами (тогда Белая Криница находилась в Австро-Венгрии) и с рогожскими купцами-староверами. Посчитал это пустой тратой времени. Верить можно только «в спящую силу народа, который пребывает в расколе, и в среднее сословие – разночинцев». Именно оно способно «разбудить народ для великих дел». Отсюда и знаменитый бакунинский клич: «В народ!». Но и тут промашка вышла…

Народники, молодые люди, получив предварительную подготовку в кружках, шли в основном в старообрядческие районы, расположенные вдоль Волги. Шли, скажем, с широко известной листовкой «О правде и кривде». В ней содержался рассказ о неправедном насаждении на Руси греческой никонианской церкви, от которой всё зло. Подстраивались, тем самым, под староверов, одобряли раскольников. Хотя сами не верили ни в Бога, ни в черта. Хотя последним, пожалуй, только и руководствовались. Взывали к такому же сопротивлению властям и церкви, как во времена царя Алексея Михайловича и патриарха Никона.

Просчитались. В одной только Вятской губернии, которая близка моему сердцу, сами же крестьяне-раскольники сдавали их полиции пачками. И.И. Каблиц в своей статье «Политические воззрения староверия» в 1882 году проделал анализ краха надежд интеллигенции на революционный потенциал народа. Главный его вывод: массы староверов не настроены на борьбу с властями. Они ограничиваются просьбами о свободе вероисповедания и не намерены «творить брань с антихристом».

Более категорична была другая известная участница «хождения в народ», Вера Фигнер, дожившая до большевистской революции и пережившая Ленина: «Для нас, материалистов и атеистов, мир раскольников закрыт, а в смысле протестующей силы безнадежен» (из «Автобиографических очерков». М., 1932). А в 1897 году состоялась новая Всероссийская перепись населения. Она опять определила количество староверов в пределах тех же 2%. Но в России, по данным известного ученого того времени А.С. Пругавина, было как минимум 20 миллионов старообрядцев, да еще 6 миллионов сектантов, которые неуклонно с каждым годом все больше и больше набирали силу.

К ним теперь и потянулась оппозиционная интеллигенция. К хлыстам, баптистам, евангелистам, духоборам, адвентистам, толстовцам, молоканам, скопцам, сектантам мистическим и восточным, приверженцам «Нового Израиля» и прочим. Вспомним Петербургское религиозно-философское общество, Блаватскую, Рериха, но это, впрочем, было уже позже, на рубеже XIX-XX столетий.

Начинался «Серебряный век». И очень точно выразил его культурные устремления Александр Блок: «Стихийные люди пока пребывают во сне, но их сон не похож на наши сны так же, как поля России не похожи на блистательную суету Невского проспекта» (из статьи «Стихия и культура»).

А старообрядчество, «народное православие», оставалось неизвестной, потаённой, тревожной страной внутри России.

 

4.

Но вернемся назад, к «Вятскому периоду» в жизни и творчестве М.Е. Салтыкова-Щедрина. Тогда еще просто Салтыкова и даже не «М», а «Н». Объяснение последует ниже. Приведу сейчас несколько анекдотическую историю. Не поручусь за её достоверность, но хотя бы создадим «эффект присутствия» классика на наших страницах.

«Вероятно, – рассказывал Салтыков, – вы знаете, что в 1848 году я проживал не по собственному желанию в Вятке. Все местные губернские власти почему-то мною интересовались до такой степени, что постоянно приглашали меня к себе на официальные обеды. В числе других чиновных лиц был я приглашен и на обед председателем палаты гражданского суда, причем удостоили посадить меня рядом с председателем казенной палаты.

Я увидел, что за обедом несколько человек лакеев служат во фраках, чему крайне удивился, так как ни в клубе, ни в частных домах мне не приходилось видеть прислугу во фраках. Я обратился за разъяснением к соседу своему по столу, председателю казенной палаты, спрашивая его, откуда мог получить такую приличную прислугу наш хозяин. В ответ на это мой сосед пригласил меня спросить об этом самого хозяина дома. Конечно, я тотчас же исполнил совет соседа и получил следующий ответ:

– Это мои ребята.

Оставаясь по-прежнему в недоумении, я сказал:

– Извините, ваше превосходительство, я не совсем понимаю вас.

Я получил снова в ответ:

– Это мои столоначальники.

При моем положении опального человека мне, конечно, неудобно было входить в дальнейшие обсуждения вопроса о лакеях во фраках, но я сильно заподозрил нашего любезного хозяина в желании мистифицировать меня. Как бы то ни было, я отложил разрешение этой загадки до другого дня.

На следующий день после памятного обеда я отправился в палату гражданского суда и был несказанно удивлен, действительно признав в столоначальниках тех лакеев, которые прислуживали вчера за обедом у председателя. Только на сей раз они были не во фраках, а в вицмундирах с блестящими форменными пуговицами. Откуда могли взять столоначальники фраки? Сами они не могли их приобрести, потому что получали ничтожное жалование. Неужели председатель на свой счет изготовил им фраки на случай обеда у него?

Предложив двум-трем столоначальникам этот вопрос, я получил от них следующее разъяснение:

– Нам не велено пришивать форменные пуговицы к вицмундирам, а приказано вышивать на подлежащих для пуговиц местах отверстия, в которые и вкладываются пуговицы, прикрепляющиеся с исподней стороны шнурком, который вдевается в их ушки; а на случай обеда велено иметь матерчатые черного цвета пуговицы с такими же ушками. С помощью этих пуговиц, вицмундиры и превращаются во фраки во время службы за обедом у его превосходительства.

Всё это очень напоминает страницы из «Истории одного города». Анекдот этот, якобы рассказанный М.Е. Салтыковым некоему г. Бырдину, был помещен в статье В.А. Гольцева "Заметки читателя" в журнале "Русская мысль", в номере за декабрь 1904 года. Лидия Николаевна Спасская, родители которой были друзьями Салтыкова в период его вятской ссылки, в своем очерке о писателе (Памятная книжка Вятской губернии за 1908 год) называет сей анекдот «плодом досужей фантазии г. Бырдина».

Кратко опишем разбор сего анекдота Л.Н. Спасской. В самом начале рассказа её недоверие вызывает якобы сказанная Салтыковым фраза: "Губернские власти почему-то мною интересовались до такой степени, что постоянно приглашали меня к себе на официальные обеды...". Спасская пишет: "Когда он (Салтыков) "не по собственному желанию" явился в Вятку, то был немедленно причислен к канцелярии губернатора и едва осмотрелся, т.е. через 2-3 месяца, состоял уже чиновником особых поручений при вятском губернаторе, обменялся визитами со всем составом тогдашнего вятского общества и был в нем принят, как равноправный его член".

Далее: "Всем известно, что в старинном губернском кругу молодые люди, состоявшие при губернаторе, играли видную роль первых кавалеров... Следовательно, факт приглашения на обеды Салтыков никак не мог объяснять каким-то загадочным интересом, возбуждаемым его личностью. Напротив, он был вправе удивляться и даже обижаться, если бы его обходили приглашениями".

 Добавим, что вятское чиновничество состояло в основном из того рода людей, которые достигали чинов и должностей карьерой, путем долгой и беспорочной службы. Среди их числа родовитые и состоятельные дворяне-помещики были в явном меньшинстве, в основном это было высшее губернское начальство. А Салтыков как раз был богат и знатен (по вятским меркам), к тому же – молод и не женат, следовательно, находился в выгодном положении завидного жениха.

Его женитьба на дочери вятского вице-губернатора Болтина объясняет многое в его положении в вятском обществе. Мать М.Е. Салтыкова – Ольга Михайловна, женщина весьма деспотичная, – была против этого брака, так как Елизавета Болтина была в ее глазах "бесприданницей" (состояние Болтина действительно было не сравнить с богатством Салтыковых). Из письма О.М. Салтыковой сыну Дмитрию: «Да что делать ныне матери в отставке, только дай, а более и знать не хотим. Коллежский советник... с голой барыней своей. Вот ворона-то залетела в барские хоромы, ну да работай, пиши статьи, добывай деньги ради барыни».

Однако многое в этом «анекдоте» вряд ли соответствует действительности. Хотя бы потому, что будущий писатель постоянно нуждался в деньгах и стал советником губернского правления не по своей воле. Я недавно был в Вятке, летом 2021 года, и ознакомился в музее М.Е. Салтыкова-Щедрина с работами местного краеведа Евгения Петряева, в том числе и с этой историей. А сам Петряев был серьезный учёный, военный врач и кандидат биологических наук. В 1956 году был переведён в Киров на должность начальника НИИ эпидемиологии из Читы. Он до конца своих дней жил в этом городе, тщательно изучал историю Вятки и был организатором Герценовских, Салтыковских и Гриновских чтений. Глубоко и подробно исследовал творчество Салтыкова-Щедрина, особенно этот период его жизни.

Петряев приводит любопытные сведения о материальном положении ссыльного писателя. До 1850 года жалования Салтыков вообще не имел и жил на деньги, присылавшиеся матерью, которая, как известно, отличалась большой скупостью. В дальнейшем он получал жалованья 900 рублей в год. Для сравнения можно указать, что губернатор Середа имел оклад в восемь раз больше – 7432 рубля. Картину бедственного положения усугубляют слова самого Салтыкова в очерке «Скука»: «Свеча уныло и как-то слепо освещает комнату; обстановка её бедна и гола: дюжина стульев базарной работы, да диван, на котором жутко сидеть – вот и всё».

Правда, цены в то время в Вятке были совсем другие, чем теперь. Я справлялся из любопытства. Для сравнения: полкило мяса – 1,5 копеек, десяток отборных яиц – 3 копейки, килограмм сливочного масла – 10 копеек, ведро молока – 10-15 копеек, целый теленок – 25-30 копеек. За электроэнергию не плати, сажень лучших березовых дров обходилась в полрубля. Так что и на 900 рублей в год прожить можно было очень даже неплохо.

В Вятке 22-летнего юношу поселили в доме на улице Вознесенской. Прожил он здесь более семи лет. Дом этот был построен в 1848 году и принадлежал к усадьбе бывшего баварского фабриканта Иоганна Христиана Раша, переписавшегося в Вятке в мещанина. Салтыков арендовал весь дом – четыре комнаты и «людскую» – общей площадью около 120 квадратных метров. Весь период ссылки с ним жили старый слуга, «дядька» Платон и молодой камердинер Григорий.

Любопытно, что посмотреть именно этот дом искавшему жилье Салтыкову посоветовал сам вятский полицмейстер. Дом находился относительно недалеко от центра и от места службы Михаила Евграфовича, к тому же на тот момент он было абсолютно новым. То, что в здании до этого никто не проживал, и оно было чистым и опрятным, имело значение для приезжего ссыльного чиновника, родившегося и выросшего в богатой семье.

Теперь это улица Ленина, дом № 97, где создан замечательный музей писателя. Поистине оазис «пошехонской старины» среди новостроек. А внутренняя планировка дома до сих пор сохранилась почти без изменений. Одна из комнат – сени; три комнаты занимал Салтыков; далее располагалась кухня и, наконец, людская, где помещались двое крепостных. Кстати, теперь напротив, через улицу, находится Управления ФСБ по Кировской области (тоже примечательное архитектурное здание XIX века), словно и после смерти писателя за ним продолжают пристально наблюдать «стражи порядка и блюстители народа».

Будто подтверждая эту мысль, Михаил Евграфович писал из Вятки своему брату о том, что «Всё кругом очень мрачно и тревожно. Я живу один, на холостом положении, занимаю довольно сносную квартиру, но до сих пор не завёл себе ни порядочной мебели, ни экипажа. Все прочие, имеющие равные со мной места уже давно обзавелись всем этим, но у меня, видно, таланта нет на это; потому что как я нуждался в Петербурге, так и здесь нуждаюсь постоянно».

Через два года после прибытия в Вятку Салтыков стал советником губернского правления. Занимался отводом земель и лесов, исполнением судебных приговоров, взысканием недоимок. Вёл статистику, ревизии. Разбирал жалобы, прошения и приговоры. Он часто бывал дома у своего непосредственного начальника, вице-губернатора А.П. Болтина. Постепенно они стали друзьями. Михаил Евграфович познакомился с семьей Болтина: женой Екатериной Ивановной и двумя 12-летними дочерьми-близнецами, Елизаветой и Анной.

Так он встретил в Вятке любовь всей своей жизни. Первоначально ему понравились сразу обе сестры. В одной Салтыков ценил ум, в другой – красоту. Однако вскоре красота победила. Молодой чиновник тайно встречался с Лизой, серьезно влюбился. Он называл её ласково Бетси, на английский манер. И позже писал об этом так: «То была первая свежая любовь моя, то были первые сладкие тревоги моего сердца!».

Роман активно развивался, однако брачному союзу мешала молодость невесты. И Салтыков терпеливо ждал, когда Елизавета вырастет и они поженятся. Однако неожиданно Болтины по служебной необходимости покинули Вятку и переехали во Владимир. Салтыков мучился и страдал, так как, будучи ссыльным, не мог последовать за своей любовью. Но все же тайком пару раз ездил к ней. Потом ссылка кончилась и влюбленные соединились.

Это произошло тогда, когда Салтыков, разумеется, дождался 16-летия Лизы. Родители девушки дали согласие на брак. А вот мать Салтыкова была против женитьбы сына на почти бесприданнице. Брак Салтыкова-Щедрина оказался непростым, но крепким. Семнадцать лет у супругов не было детей, только в 1872-м году рождается первенец – сын Костя, а через некоторое время – дочь Лиза. Несмотря на то, что брак был довольно сложным, прожили Салтыков и Болтина вместе всю жизнь. Любопытный факт: дочь классика дважды выходила замуж, второй раз за итальянца, который был представителем американской компании в России и продавал субмарины Российскому военно-морскому флоту.

В доме на Вознесенской улице были сделаны первые наброски «Губернских очерков». Они представляли собой картины характерных безобразий и глупости провинциальной жизни. Есть в них и положительные персонажи. Это, преимущественно, простые люди и крестьяне. В «Губернских очерках» Салтыков-Щедрин называет Вятку Крутогорском. Почему так? Вероятно, из-за холмов, на которых располагался город. Да и сейчас по нему ходить не просто, как на качелях, то вверх, то вниз. Знаю по собственному опыту. Теперь специально хочу привести цитату из этих «Очерков…», чтобы было понятно, какие чувства испытывал писатель, когда покидал город:

«Я оставляю Крутогорск окончательно: предо мною растворяются двери новой жизни, той полной жизни, о которой я мечтал, к которой устремлялся всеми силами души своей... И между тем внутри меня совершается странное явление! Я слышу, я чувствую, что какое-то неизъяснимое, тайное горе сосёт мое сердце; я чувствую это и припадаю головой к кибитке, а слёзы, невольные слёзы, так и бегут, так и льются из глаз… Я огорчен, я подавлен и уничтожен, я положительно не знаю, куда деваться от снедающей меня тоски... Все тёмные горести, все утраченные надежды, все душевные недуги, всё, что так болезненно назревало в моём сердце, всё это мгновенно встаёт передо мною... Мне кажется, что меня тяжело оскорбили, что внезапно погибло всё, что я любил, чем был счастлив, что я неожиданно очутился один, совершенно один, отторгнутый от всего живого… «Ужели я в Крутогорске оставил часть самого себя?» – спрашиваю я себя мысленно. Но текущие по щекам слёзы, но вырывающиеся из груди вздохи красноречивее слов отвечают на этот вопрос. Да! Не мог же я жить даром столько лет, не мог же не оставить после себя никакого следа! Потому что и бессознательная былинка – и та не живёт даром, и та своею жизнью, хоть незаметно, но непременно воздействует на окружающую природу...

Разве эти слова не говорят нам о том, что Салтыков-Щедрин как писатель родился именно в Вятке? Вскоре после его отъезда из города цикл очерков вышел в свет. Их напечатали под псевдонимом отставного надворного советника Николая Ивановича Щедрина. Михаил Салтыков не забыл печальный опыт выпуска повести «Запутанное дело» и решил не рисковать.

Есть несколько версий, как к фамилии Салтыков добавилась вторая – Щедрин. Некоторые историки утверждают, что псевдоним появился во время службы в Вятке после рабочей поездки в Казанскую губернию, где Салтыков встретил купца-старовера Т.Т. Щедрина, подследственного по делу о раскольниках. Добавка к фамилии могла быть задумана именно после этой встречи. В Кирове в доме-музее осталась репродукция страницы следственного дела 1855 года, на которой впервые рядом оказались подписи чиновника Салтыкова и подследственного Щедрина. Добавлю, что после того, как Салтыков-Щедрин уехал из Вятки, в доме на Вознесенской размещалась почтовая станция. В советское время здесь квартировали 3-4 семьи, а с 1968 года и был устроен музей писателя.

Среди историков и литературоведов порой блуждает такой вопрос, представляющий интерес и для определенного круга читателей, падких до подобных тем: участвовал ли М.Е. Салтыков-Щедрин во время своего «Вятского периода» в гонениях на староверов этой губернии и не усердствовал ли чрезмерно? Что ж сказать, вопрос тонкий, спорный. Однозначного ответа на него нет. По службе Михаил Евграфович обязан был принимать участие в следствиях по делам раскольников-старообрядцев, сектантов всех толков. Но не надо забывать, что он сам находился в ссылке. Служба для него – тоскливая обязанность, "дел много и все прекляузные". Но служба – это хоть какое-то занятие, не позволяющее впасть в полное уныние. Это и жалование. Кроме того, с его личными успехами по службе была непосредственно связана и его почти единственная надежда на освобождение от ссылки. 

Пройдемся теперь вслед за ним по ступенькам его служебной лестницы в Вятке и почувствуем атмосферу вятского общества. Первые впечатления о нем, как уже говорилось, были нелицеприятны: «Впрочем, меня встретили в Вятке с распростертыми объятиями, и я прошу Вас поверить, что окружающие меня здесь не людоеды; они таковы не более чем наполовину и поэтому не смогут съесть меня целиком. Вятские дамы, наоборот, совершенные людоедки, кривые, горбатые, одним словом, самые непривлекательные, и, тем не менее, мне говорят, что надо стараться им понравиться, потому что здесь, как и повсюду, все делается при посредстве прекрасного пола...». (Полн. собр. соч. Т.18, кн. 1. С.34.)

3 июля 1848 года Салтыков был зачислен на службу в Вятское губернское правление младшим чиновником, то есть простым писцом. Временно. И уже 12 ноября того же года, благодаря ходатайству вятского вице-губернатора Костливцева, товарища Салтыкова по лицею, и петербургских знакомых, 23-х летний ссыльный был утвержден в высокой должности старшего чиновника особых поручений. С 30 мая по 20 августа 1849 года Салтыков – уже правитель канцелярии, а с 5 августа 1850 года вообще назначен советником вятского губернского правления. Все должности, кроме первой, отметим, весьма и весьма солидные. И денежные.

Таким образом, Салтыков в достаточно короткие сроки осуществил весьма солидный карьерный рост, по большому счету он стал третьим человеком во всей губернии по степени влиятельности – после губернатора и вице-губернатора. Салтыков и сам, очевидно, удивлялся своей служебной прыти. В одном из писем брату Д.Е. Салтыкову от 25 марта 1852 г. он сообщал: «Если бы ты увидал меня теперь, то, конечно, изумился бы моей перемене. Я сделался вполне деловым человеком, и едва ли в целой губернии найдется другой чиновник, которого служебная деятельность была бы для нее полезнее. Это я говорю по совести и без хвастовства, и всем этим я вполне обязан Середе, который поселил во мне ту живую заботливость, то постоянное беспокойство о делах службы, которое ставит их для меня гораздо выше моих собственных…». Действительно, губернатор А.И. Середа хорошо относился к Салтыкову, собственно, как и сменивший начальника губернии на важнейшем посту Н.Н. Семенов.

Вообще, интересно, как в Вятке относились к ссыльным и как они сами отзывались о городе. Вспомним того же Герцена, смотревшего на вятских чиновников, образно говоря, сверху вниз.

А вот что говорит сам Салтыков в письме к брату, Дмитрию, в том же письме: «Губернаторша ко мне очень ласкова, губернатор тоже; но все-таки мне сердечно жаль Середы, которому я обязан как настоящим, так и всем моим будущим, если я впоследствии успею как-нибудь выбраться на дорогу. Середа всегда смотрел на меня с надеждою и участием, и я до конца жизни буду уважать это участие и благоговеть перед памятью этого святого и бескорыстного человека. Все это я счел нужным высказать тебе для того, чтобы объяснить причины привязанности моей к Середе, которые ты, кажется, смешиваешь совсем с иными побуждениями… Я любил м-м Середу, как сын любит мать не совсем еще устаревшую и отцветшую».

Насчет загадочных строк о мадам Середе, супруге губернатора, надо сказать, что прямых свидетельств откровенных ухаживаний за нею Салтыкова не сохранилось. В приведенном отрывке из письма есть только намек на упорно ходившие по Вятке слухи. Но в том, что они испытывали друг к другу большие симпатии – сомнений нет. Косвенным доказательством любовных отношений М.Е.Салтыкова и Натальи Николаевны Середы, гораздо старше его по возрасту, могут служить лишь пассажи писателя из рассказа под названием «Вчера ночь была такая тихая»:

«…Она сидела на диване вся в белом, грудь ее, эта чудная полная грудь, к которой так еще недавно губы мои с таким трепетом прикасались, была раскрыта; на щеках горел румянец, глаза были мутны, губы сухи от желания; было душно, тяжко в этой атмосфере, проникнутой миазмами сладострастия... Подле нее сидел Дернов, тот самый Дернов, о котором она вчера с таким холодным презрением говорила! Я видел, как он обнимал ее, слышал его поцелуи! Но нет, это были не объятия, это были не поцелуи – то была какая-то оргия чувственности, которой нечистые испарения долетали до моего обоняния; до слуха моего отчетливо долетали судорожные вздохи, которыми разрешалась эта вакханалия; глаза мои впились в эту белую, как пена, грудь; я сам весь изнемогал, весь дрожал от сладострастия, кровь горела, во рту было сухо, одним словом, я сделался как бы участником этой неистовой драмы...

Если предположить, что все слухи о ее соблазнительных и почти невероятных похождениях справедливы, разве это может исключить мысль о искренности ее отношения ко мне?.. Разве не могла она быть чистосердечною, говоря мне, что любит меня, как дитя своего сердца, и что эту светлую привязанность не променяла бы на все восторги иной, плотской любви? Не натурально ли даже, что эта женщина, исчерпавшая все наслаждения любви, выпившая до дна ее чашу, захотела, наконец, отдохнуть на чувстве более спокойном, но представляющем источник неисчерпаемых наслаждений?».

Спору нет, текст впечатляет. Но можно вспомнить слова Салтыкова о вятских дамах: «совершенные людоедки» и «тем не менее, надо стараться им понравиться». А заодно и «о сплетнях», на которые жалуется в своих письмах о «вятском обществе» Михаил Евграфович. И его якобы «любовные похождения с губернаторшей» не одна ли из них? Кстати уж добавлю, что в лице сменившего Середу на посту вятского губернатора Н.Н. Семенова Салтыков также обрел покровителя. О чем красноречиво свидетельствуют неоднократные ходатайства того об освобождении писателя из вятской ссылки.

 

5.

Но сама Вятка была не «медвежьим углом», а дворянским городом, вот только помещичьих имений в губернии не было. И провинция оказалась не такой уж «темной», хотя вятское общество и не было образцом высокой культуры, что отмечал в своих письмах Салтыков. Дворянское сословие было представлено почти исключительно чиновниками. Высшие по должности получали свое назначение в город в приказном порядке, и их отношение к своему пребыванию в Вятке часто бывало ничем не лучше, чем у молодого ссыльного Салтыкова. Если даже не хуже. Все мечтали о Петербурге или, на худой конец, Москве. Остальные чиновники достигали личного или потомственного дворянства выслугой лет, но то были по большей части вчерашние выпускники Вятской семинарии.

Таким образом, Салтыков оказался, по сути, в чуждой ему среде. Иного происхождения, образования, дохода. Он был дворянином-помещиком, выпускником Царскосельского лицея, его родители владели 2000 душ крепостных. Не было в Вятке и литературной среды Петербурга или Москвы 1840-х гг., объединявшейся вокруг русских журналов. Это была разношерстная публика, увлеченная самыми разными общественными и литературными идеями, подчас довольно радикальными, а потому кипевшая спорами и страстями.

В Вятке, между прочим, отсутствовали свои газеты, журналы, театры, университеты и прочий «набор благ» для образованного человека. Каково это: из сиятельной столицы Петербурга попасть в «провинциальное болото»? А материальное положение Салтыкова было, по его собственному не совсем объективному мнению, довольно плачевным. В письмах к родным он постоянно жалуется на стесненность в средствах. Теперь – о реальном отношении Салтыкова к вятскому обществу.

Вспомним, что он писал брату: «Мне общество здешнее до крайности надоело, и я большую половину моего знакомства оставил...». В самом деле, что полезного и доброго мог найти Салтыков в обществе вятских чиновников – взяточников и лентяев, картежников и пьяниц, живущих одними материальными интересами семьи и службы? Да еще жены их – «совершенные людоедки», «кривые да горбатые». Однако это не так, особенно, в части женского пола. Одна из этих «людоедок», Мария Дмитриевна Пащенко, жена управляющего палатой государственных имуществ, познакомила Салтыкова с Н.Н. Ланской, той самой Натали, бывшей женой Александра Сергеевича Пушкина. В Вятку она приехала со своим вторым мужем, генералом П.П. Ланским.

Дело в том, что в течение восьмилетней ссылки Салтыков не раз подавал прошения об освобождении. Каждый раз они отклонялись. Но 18 февраля 1855 года скончался император Николай I (по одной из версий – добровольно, не вынеся позора поражения в Крымской войне) и появилась реальная надежда на изменения не только в жизни вятского ссыльного, но и в целом в судьбе России. А генерал-адъютант Ланской был очень влиятельной фигурой. Да к тому же двоюродным братом нового министра внутренних дел.

Вняв просьбе своей супруги, он 13 октября отправил в Петербург официальное представление об освобождении Салтыкова, подкрепив свою просьбу частными письмами брату-министру и управляющему III Отделением Дубельту. Ровно через месяц Вятский губернатор был извещен о том, что император Александр II «высочайше повелеть соизволил: дозволить Салтыкову проживать и служить, где пожелает». 29 ноября с Салтыкова снят полицейский надзор, а 24 декабря он, сдав дела и распродав, а частью бросив свое имущество, навсегда покидает Вятку.

Всё та же Спасская пишет: «М.Е. был коротко знаком с семейством Пащенко и был у них принят как родной. Госпожа Пащенко, женщина замечательно добрая, сожалевшая, что М.Е. не может освободиться из ссылки, придумала воспользоваться дружеским расположением к ней Натальи Николаевны и просить последнюю посодействовать исходатайствованию свободы Салтыкову, что при связях Ланских при дворе и в обществе было нетрудно. Та охотно согласилась и с помощью своего мужа достигла скорого успеха. В ноябре 1855 г. М.Е. было разрешено «жить и служить, где пожелает»».

Так что будем считать пассаж Салтыкова-Щедрина в отношении «горбатых людоедках» исключительно его шуточным черным юмором. Что касается «взяточников и пьяниц, картежников и лентяев», то в вятском обществе были, разумеется, не только они. И, смею думать, далеко не одни они. А немало, если не большинство, вполне порядочных, честных, трезвомыслящих, достойных людей. Как в любом обществе, если только оно не сборище анонимных алкоголиков, наркоманом или участников гей-парадов.

Та же Л.Н. Спасская приводит слова повзрослевшего и повращавшегося в вятском обществе Салтыкова, с которого «быстро соскользнул юношеский угар»: «Новая жизнь со всех сторон обступила меня; сначала это было похоже на полное одиночество, но впоследствии и люди нашлись… Человек только тогда действительно хорош, когда он хорош по-нашему… Хороших людей, т.е. честных, добрых и разумных, встречается довольно, но все они хороши по-своему». Далее она приводит даже целый список таких людей, включая родного дядю знаменитого «космического ученого» Циолковского, и своего отца, в доме которого Салтыков был частым и чуть ли не ежедневным гостем. Но я от перечисления воздержусь, поскольку список очень длинен. Просто поверим ей на слово.

Итак, хороших людей на его «вятском жизненном пути», как он сам признавал, было много. И это при том, что сам Салтыков был далеко не образцом покладистости. Чтобы с ним часто общаться, необходимо было иметь завидную выдержку. Снова дадим слово Спасской: «Мои родители относились к М.Е. более холодно, чем он к ним, по причине его тяжелого характера и многих несимпатичных привычек – и действительно, с ним нужно было иметь неистощимое терпение: приходя по нескольку раз в день, он то и дело ссорился и мирился.

Умный, интересный и остроумный собеседник, М.Е. не мог выносить противоречий, и в споре терял всякое самообладание и выходил из себя. Сейчас же хватался он за шапку и убегал, бормоча про себя: «Ну и черт с вами! Нога моя больше не будет в этом проклятом доме!» и тому подобное... Но не проходит и полчаса, как смущенная физиономия М.Е. показывается из-за двери, и он спрашивает с виноватой и робкой улыбкой: «Ну что, вы очень на меня сердитесь? Ну, ради Бога, не сердитесь! Простите же меня! Чем я виноват, что у меня такой проклятый характер?»... Конечно, на него не сердились, но такие выходки, беспрестанно повторяясь, страшно надоедали».

Следующая цитата, характеризующая нравственный облик молодого Салтыкова, описывающая его привычку за глаза ругать хлебосольных вятчан, угощавших его обедами (из очерка Спасской): «Нужно знать, что М.Е., обладая плохим желудком, любил покушать и не отказывался от приглашений пообедать запросто. После такого обеда он, по своей привычке заходить ежедневно, обыкновенно являлся в наш дом, а так как, скушавши лишнее, он чувствовал себя всегда нехорошо, то и начинал без милосердия критиковать обед и бранить угощавших его хозяев. При первых его выходках этого рода мать моя заметила ему, что если он недоволен такими обедами, то не нужно бы и принимать приглашений от них, а то выходит очень некрасиво, что он сначала наедается, а потом бранит тех, кто накормил его. М.Е. возражал, что свинство звать гостей обедать и кормить их дрянью…».

Многих вятчан Салтыков-Щедрин позднее сатирически вывел в своих «Губернских очерках». Отблагодарил, так сказать, «хлебосольных хозяев» и встретившихся ему на пути «хороших людей». Но такой уж у писателя был «несносный характер» и особый пристальный взгляд на исследуемый им «объект». Отрицательные черты он подмечал и изображал остро, верно, карикатурно, а вот мимо положительных свойств чаще всего проходил равнодушно, не замечая их.

А много ли в его произведениях среди персонажей вы встретите героев и героинь типа Базарова, Рахметова, Печорина, «очарованных странников», «идиота Мышкина», «тургеневских барышень», даже несчастного Герасима с его любимой дворняжкой? Да вообще каких-либо персонажей, которым хотелось бы подражать в юности? Брать с них пример? Боюсь, что ни одного.

По себе знаю, когда мы «проходили» в школе Щедрина, то чаще всего не понимали и удивлялись: а что здесь особенного, что смешного? Настраивались на «легкость» Чехова, а тут какой-то «город Глупов», «подлец Иудушка», другие негодяи, форменные обормоты и дураки. Зачем они нам, всё это «наследие проклятого царизма», элизиум теней и паноптикум уродов?

Но сатирик и не может быть романтическим певцом героев. Эту ниву вспахивают другие прозаики и поэты. К изучению творчества Салтыкова-Щедрина в школах должен быть какой-то другой подход. Это уж я говорю, как бывший учитель русского языка и литературы. Хотя «бывших» и здесь не бывает, нет-нет, а и вылезет наружу. Но общеобразовательную программу в школах в части преподавания М.Е. Салтыкова-Щедрина надо как-то корректировать.

 А щедринские прототипы в рассказах и очерках, естественно, обижались и оскорблялись. Чего же на зеркало пенять? Особенно был «расстроен» некий Григорий Иванович Макаров, советник питейного отделения, которого Салтыков изобразил в «Губернских очерках» в виде Порфирия Петровича Харченко. Причем сыном какого-то пьяного причетника и безнравственной матушки. Между тем как истинные родители его были глубоко верующими и весьма почтенными людьми. Что тут поделаешь? Ради высокого искусства можно и пострадать. Главное, увековечили. Но если серьезно, то Михаил Евграфович порой ради сатирического изображения переступал «красную черту».

Давайте не станем лакировать образ писателя и, чтобы уж до конца расставить точки над «i», удовлетворим своими ответами некоторых читателей с их каверзно-желтоватыми вопросами. Никто ведь не отрицает, что у Михаила Евграфовича был тяжелый нрав. Вздорный и непростой характер, по словам его современников.

Отмечалась чрезмерная грубость, с которой Салтыков общался со своей прислугой. Он любил приглашать к себе на обеды друзей и часто расстраивался, когда многие отвечали отказом. Причиной была как раз манера Салтыкова ругать и бранить своих слуг самыми последними словами и с совершенно дикой яростью прямо за обеденным столом. Причем буквально в бешенство приводил его любой, даже невинный, промах или неловкость слуги.

Любил Салтыков и карточные игры. За игральным столом вел себя также вздорно и буйно, как зачастую и в обычной жизни. В Вятку он приехал уже страстным поклонником этого «развлечения». Процитирую «Пошехонскую старину»: «Мы все, с молодых ногтей, привыкли к картам, и так страстно любили играть, что готовы были для карт пожертвовать гуляньем». Л.Н. Спасская пишет: «Он выходил из себя, кричал, бранился и ссорился с партнерами, но без карт не мог обойтись. В доме моих родителей в карты никогда не играли, потому с наступлением вечера М.Е. часто исчезал и отправлялся на поиски партии».

А великий поэт Некрасов, игравший сутки напролет, где спускались целые состояния? И до того одуревали, что однажды лакей нашел утром под столом упавший пакет с 200 тысячами рублями. А Достоевский, проигрывавший в рулетку последние деньги? И виноватый, с понуренной головой, возвращался к жене. Так что, не он один. Тем более, какие еще могут быть в провинции развлечения? Есть собственные слова Салтыкова, приведенные в «Воспоминаниях» его друга Л.Ф. Пантелеева: «В Вятке я ничего не писал, вел самую пустую жизнь, даже сильно пьянствовал...».

И вспомним его «Губернские очерки»: «А сон великое дело, особливо в Крутогорске. Сон и водка – вот истинные друзья человечества. Но водка необходима такая, чтобы сразу забирала, покоряла себе всего человека; что называется вор-водка, такая, чтобы сначала все вообще твои суставчики словно перешибло, а потом изныл бы каждый из них в особенности. Такая именно водка подается у моего доброго знакомого, председателя. Носятся слухи, будто бы и всякий крутогорский чиновник имеет право на получение подобной водки.

Нужно справиться: нет ничего мудреного, что коварный откупщик употребляет во зло мою молодость и неопытность. Странная, однако ж, вещь! Слыл я, кажется, когда-то порядочным человеком, водки в рот не брал, не наедался до изнеможения сил, после обеда не спал, одевался прилично, был бодр и свеж, трудился, надеялся и все чего-то ждал, к чему-то стремился... И вот в какие-нибудь пять лет какая перемена! лицо отекло и одрябло; в глазах светится собачья старость; движения вялы; словесности, как говорит приятель мой, Яков Астафьич, совсем нет... скверно!».

По воспоминаниям мемуаристов, был он также большим любителем женского пола. О возможном романе Салтыкова с супругой вятского губернатора Середы, женщиной солидного возраста, я уже читателя «информировал», но ведь ему ставили в упрек и внимание к двум совсем молоденьким сестрам-близняшкам, Лизы и Ани, дочкам вице-губернатора Болтина. И забывают при этом, что одна из них стала потом его женой и любовью на всю жизнь.

Также в литературе крайне распространенной является точка зрения о бурном романе Салтыкова с супругой врача Н.В. Ионина Софьей Карловной. Ряд авторов даже придерживались мнения о том, что рожденная ею в 1856 году дочь Лидия на самом деле являлась внебрачным ребенком Салтыкова. Это и есть та, не единожды цитированная в моей статье Л.Н. Спасская. Но впрочем, многие романы, которые приписывались Салтыкову, в реальности были просто слухами и небылицами, от которых, как он сам писал: «тошно делается».

Но даже если всё так, как толкуют его современники, то гению, а отрицать это действительно никак нельзя, почти всё простительно. Кто будет спорить? Куда деваются прототипы и где авторы персонажей? Макаров-Харченко забыт в нетях, а Салтыков-Щедрин остался в веках. Бессмертие и Слава прощают своим избранникам их человеческие прегрешения, слабости и пороки. И неуживчивость натуры, и торопливую гневливость, и мрачную раздражительность, и остроумную язвительность на своих приятелей и близких, способных довести тех до раскаленного бешенства и мести.

Да, всё это было в характере двух наших российских гениев пера, двух тёзок – Михаила Евграфовича и Михаила Юрьевича. Последний из-за этого даже погиб на дуэли. Но только Бессмертие и Слава знают, сколько сердечных и душевных мук, сил, слез, страданий провели в тиши и одиночестве их избранники, сколько трудов положили, создавая свои великие творения…

 

6.

Ну а что же там с гонениями на раскольников и поркой старух розгами? А ведь действительно, в вятском архиве местный краевед Евгений Петряев, которого я уже упоминал, натолкнулся на деловую бумагу за хорошо читаемой подписью «М.Салтыков». Речь там шла о крестьянских недоимках, которые не хотели платить. И резолюция, выведенная размашистым почерком: «Пороть!». Так что же? Это наказание для крестьян, еще не освобожденных от крепостной зависимости, напомню, применялось сплошь и рядом. А Салтыкову ведь приходилось работать и следователем.

Но этот эпизод может затмить другой, более важный. У Р.В. Иванова-Разумника в числе его литературоведческих трудов есть и биография Салтыкова-Щедрина. Там глава о той роли, которую сыграл Салтыков-чиновник в расследовании дела вятских старообрядцев Ситникова и Смагина. К нему я еще вернусь. А пока о том, что Салтыков в Вятке не только много работал, но даже прославился своей энергией и упорством в служебных делах, а также нетерпимостью к коррупции и мздоимству. На службу он всегда приходил первым, а уходил последним, и даже дома в Вятке обустроил себе кабинет для работы. Сейчас в музее он полностью восстановлен.

В письме брату Салтыков сообщал: «Работы такая погибель, что я решительно нередко теряюсь: иногда и желал бы всякое дело обработать совестливо и зрело, но так устаешь, что дело невольно из рук валится. Помощников у меня решительно нет, ибо всякий старается сбыть дело с рук. Весьма замечательно, что я менее всех нахожусь на службе и более всех понимаю дело, несмотря на то, что у меня есть подчиненные, которые по 15 лет обращаются с делами».

Салтыков много ездил по губернии, занимался вопросами статистики, ревизии хозяйства и финансов, составлял годовые отчеты Вятской губернии. Их в первой половине XIX века писали по давнему шаблону. Все местные учреждения в январе присылали донесения о своей деятельности в истекшем году. В губернском правлении накапливались полуметровые кипы бумаг. Салтыков критически оценивал достоверность и полноту представленных донесений. Отмечая в них ошибки, он требовал «полной картины деятельности, а не изложения обязанностей», как это делали некоторые исправники и городничие.

Кроме хозяйственного отделения, Михаил Евграфович ведал еще газетным столом (с библиотекой при нем) и типографией. В течение года к Салтыкову поступало более 12 тысяч служебных бумаг и ежедневно отправлялось по 40-50 ответов и распоряжений. В его подчинении работало 19 чиновников, но он часто самостоятельно готовил проекты разных донесений, справок, отношений и лично редактировал все ответственные документы.

Деликатный вопрос: случались ли в его служебной деятельности рукоприкладства в отношении подследственных? Эка невидаль! Да ведь тычки и подзатыльники в николаевскую эпоху у чиновников было делом довольно обыденным. Конечно, если и случалось, Михаила Евграфовича это никак не оправдывает. Лидия Николаевна Спасская приводит слова самого Салтыкова (в своем изложении):

«В прежние времена чиновники особых поручений при губернаторе и советники губернского правления должны были производить следствие по особо важным делам; производил их, к сожалению, и М.Е., хотя по своему характеру он совершенно не годился для этого дела.

Вот как он описывает в «Губернских очерках» свое состояние во время производства следствия: «Время, предшествующее началу следствия, самое тяжелое для следователя. Если план следователя хорошо составлен, вопросы обдуманы, то нетерпение следователя растет, можно сказать, с каждой минутой. Все мыслящие силы его до такой степени поглощены предметом следствия, что самая малейшая помеха выводит его из себя и заставляет горячиться и делать тысячи промахов в то самое время, когда всего нужнее хладнокровие и расчет».

Особенно изменяло ему самообладание в общении с преступниками. «Я чувствую, – говорит он в тех же «Очерках…», – во всем моем существе какое-то страшное озлобление против преступника, я начинаю сознавать, что вот-вот наступит минута, когда эмпирик возьмет верх над идеалистом и пойдут в дело кулаки, сии истинные нелицемерные помощники во всех случаях, касающихся человеческого сердца. И много мне нужно бывает силы воли, чтобы держать руки по швам».

Увы! Строгая правдивость заставляет сказать, что часто силы воли не хватало! Я слыхала от очевидцев рассказы о весьма прискорбных сценах в этом роде... Конечно, раскаяние потом долго мучило М.Е. и мы видим, что он до старости терзал себя воспоминаниями об этих сожаления достойных минутах... В своем автобиографическом очерке "Имярек" М.Е. больной, ожидающий смерти и мучимый потребностью самооправдания, вызывает в памяти различные факты своей прошлой жизни, сам сознавая бесполезность этого занятия для успокоения совести, потому что мысленно переживая снова целую жизнь, «собственно говоря, существенного результата едва ли бы можно было достигнуть. Нанесенное в минуту грубой запальчивости физическое оскорбление так и осталось бы физическим оскорблением; сделанный в незапамятные времена пошлый поступок так и остался бы пошлым поступком», – грустно замечает он...».

Теперь что касается дел о старообрядцах. Следуя указаниям властей, чиновники на местах вели усиленный розыск и аресты проповедников старой веры. Сарапульский городничий Фон-Дрейер 13 октября 1854 года докладывал секретным рапортом вятскому губернатору, что рабочий уральских заводов, крепостной Ананий Ситников, бежавший в 1850 году и неизвестно где пребывавший, задержан им, градоначальником, при обыске в доме мещанина Тимофея Смагина.

Далее следовало, что Ананий Ситников, он же «лжеинок» Анатолий, оказался, по мнению Фон-Дрейера, весьма важным лицом в расколе, так как из допроса и обыска выяснились его обширные связи со староверческими центрами по всей России и даже в Болгарии и Турции. Его донесение попадало в самую точку: император Николай I видел в расколе проявление религиозного свободомыслия, а в старообрядцах, проживавших за границей, – опасную и бесконтрольную политическую силу, которую могли в своих целях использовать революционеры.

И не ошибался, учитывая ту ситуацию в России в середине XIX, которую я описывал выше. Власть подозревала староверов и в шпионаже в пользу враждебных России держав. Потому и меры к раскольникам были предприняты самые жесткие. Безопасность государства – превыше всего. Так было и будет во все времена и во всех уважающих себя странах. Если коротко, то большинство старообрядческих скитов в России в правление Николая I были разгромлены. Сотни староверов угодили в тюрьмы. И лишь после начала либеральных реформ Александра II они были выпущены на свободу.

А секретное дело сарапульских староверов было поручено вести Салтыкову, как чиновнику, заслуживающему полного доверия. Такова была справедливая оценка служебной деятельности писателя. Он сообщал 9 декабря 1854 года в письме брату Дмитрию: «Мне поручили весьма важное дело о раскольниках и придется мне ездить много и далеко; поручение это очень лестно, потому что оно от министра, но и очень тяжело, потому что я должен буду шляться по лесам и рискую даже жизнью. Но Бог милостив; зато, в случае успеха, можно ожидать, что не оставят меня и без награды».

Насчет «риска для жизни» Салтыков был совершенно прав. Многие считали раскольников «фанатиками и изуверами», да и сам он, в том числе, а многие из них таковыми и были на самом деле. Ведь в скиты стекались дезертировавшие солдаты, беглые каторжники, просто уголовный элемент. Вообще-то некий парадокс: ссыльный чиновник ведет следствие будущих каторжан!

Но Россия – страна чудес и парадоксов. Тем и отличается от всего остального мира. Вспомним тут слова немца Христофора Антоновича Миниха, выдающегося военного и хозяйственного деятеля России, непобедимого фельдмаршала, продолжателя дела Петра Великого: «Россия управляется непосредственно Господом. Иначе невозможно представить, как это государство до сих пор существует».

Ярко выраженное негативное отношение M.Е. Салтыкова к старообрядчеству в то время отмечали и его современники, и исследователи творчества. Он видел в раскольниках государственное зло. Они, явно, не входили в ту часть категории народа, о благополучии которой он радел, а составляли маргинальную прослойку, укоренявшую в этом народе темноту и невежество. И все же мы должны быть благодарны чиновнику-Салтыкову, стараниями которого до наших дней дошел целый ряд подробностей из жизни приуральского старообрядчества, причем не творчески переосмысленных и интерпретированных художником, а фиксированных сухим языком следователя.

Следствие растянулось на целый год. За это время Салтыков исколесил несколько губерний, проехав около семи тысяч верст. Архив дела распух до семи толстенных томов. Одних только собственноручных рапортов Салтыкова накопилось 350, некоторые из них занимают десятки листов. Целая библиотека. Салтыков ездил в Сарапул, допрашивал Анания Ситникова. Тот упомянул ряд лиц, с которыми имел связи. Были прочитаны и письма, найденные при обыске.

По поводу всех имен, упомянутых во время допросов или обнаруженных в бумагах, были проведены тщательные расследования. За страницами отчетов, докладов, рапортов возникает образ следователя, который как нельзя лучше соотносится с лирическим героем позднего очерка M.Е. Салтыкова «Матушка Мавра Кузьмовна». Вот что его герой, чиновник Н.Щедрин, говорит о себе: «Я следователь благонамеренный и добиваюсь только истины, не имея при этом никаких личных видов, следовательно, я не только имею право, но и обязан изыскивать все средства, чтобы достигнуть этой истины».

Описание собственных ощущений накануне дела, ощущений, близких к азарту охотника, вложил M.Е. Салтыков в уста своего персонажа: «Время, предшествующее началу следствия, самое тягостное для следователя. Если план следствия хорошо составлен, вопросы обдуманы, то нетерпение следователя растет, можно сказать, с каждой минутой. Все мыслящие силы его до такой степени поглощены предметом следствия, что самая малейшая помеха выводит его из себя и заставляет горячиться и делать тысячу промахов в то самое время, когда нужнее хладнокровие и расчет».

Раскручивать дело Салтыков начал, прежде всего, со Смагина, далеко не рядового в сарапульских краях старообрядца. Этот мещанин занимался торговлей мясом и хлебом, его капитал достигал 1500 рублей. Однако к 1854 году он почти прекратил собственную торговлю, подрядившись выполнять некоторые поручения пермского купца Любимова по закупке хлеба и конопли. В ходе обыска в доме Смагина были обнаружены книги, рясы, камилавки, схимнические одежды, две престольные пелены, два баула ладана и обширнейшая переписка со старообрядцами Москвы, Петербурга, Белой Криницы.

Всех адресатов и отправителей этих писем следовало разыскать. Машина дознания заработала в полную силу. Чтобы выяснить еще больше, Салтыков применил хитроумный план. Надо отдать должное его тактике как следователя в стиле лучших детективных сериалов. Он сделал вид, что уезжает, попрощался с коллегами и соглядатаями, чтобы усыпить бдительность настороженных сарапульских староверов, имевших связи в полиции, и тут же вернулся и нагрянул с ночным обыском по трем адресам.

Идя далее по следу, Михаил Евграфович поспешил в город Глазов. Но скитов, указанных Ситниковым на допросе, там не нашел. Оттуда он едет в Чердынский уезд Пермской губернии. И вот здесь его ждет блестящий успех! В пяти верстах от деревни Верх-Луньи Салтыков открыл в лесу тайный раскольничий скит, основанный унтер-офицерской дочерью Натальей Леонтьевой Макеевой, она же – «лжеинокиня Тарсилла». В скиту проживало еще несколько старух-отшельниц. Правда, саму Тарсиллу взять не удалось. Но следствию удалось выйти на её помощников, пермских мещан С.Мальгина и Н.Трапезникова. Во время обыска в доме последнего полиция и обнаружила саму искомую Тарсилу и еще одну крестьянку-староверку. Затем следуют другие обыски и допросы в Перми, у близких знакомых «лжеинокини».

Пермского мещанина Никифора Трапезникова Салтыков на допросе спросил:

– Считаешь ли ты государя Николая благочестивейшим?

Это был стандартный первый вопрос, задаваемый всем раскольникам на следствии. От его ответа зависела и дальнейшая судьба. Но староверы, как мы знаем, ни власти, ни церкви не признавали. И стояли на том твердо. В прежние времена, при Михаиле Алексеевиче «Тишайшем» даже шли в свои скиты и срубы на самосожжение.

Трапезников ответил уклончиво. Тогда, делать нечего, Салтыков его арестовал и отправил в тюрьму. Потом будущий писатель-сатирик начнет арестовывать староверов-раскольников «в усиленном режиме». Ничего не попишешь – служба! Я его не оправдываю, но понимаю. Это было необходимо.

В бумагах Никифора Трапезникова, Сергея Мальгина и Анания Ситникова, в речах многих допрашиваемых неоднократно упоминалось село Ильинское, находившееся в Соликамске, важном центре старообрядчества. Здесь была перевалочная база для многих беглых. Естественно, такой принципиальный следователь, каким оказался M.Е. Салтыков, не мог не посетить его, чтобы разобраться на месте. Его замечания об этом селе и размышления о делах, подобных тому, что он вел, нашли отражение в рапорте вятскому губернатору от 12 января 1855 года.

Этот рапорт выражает отношение Салтыкова к старообрядчеству на то время, поэтому стоит привести его подробно, с некоторыми купюрами:

«С. Ильинское Пермской губернии с принадлежащими к нему деревнями составляет такой вертеп, где пристанодержательство принято не только как обыкновенное, но считается как бы особенною добродетелью. Из следствия, произведенного о скитнице (Тарсилле. – А.Т.), видно, что она постоянно занималась подготовкой к побегу в скиты как рекрутов, так и других всех сословий лиц. Первыми участниками и помощниками всегда являлись ильинцы, которые уводят в скиты и скрывают у себя всякого рода бродяг. К ильинцам же обращаются и выходцы из скитов для собирания подаяния и для продажи рукописных книг и прочего, они же служат передатчиками всех вестей и слухов о предпринимаемых правительством мерах к искоренению раскола. Как бы ни были велики усилия отдельного лица к обнаружению этого зла, они никогда не могут увенчаться полным успехом.

Во-первых, потому, что за действиями его следят тысячи глаз, а во-вторых, потому что лицо это не обладает материальными средствами для создания агентов, совершенно в сем деле необходимых, поставлено совершенно в беспомощное состояние, тем более, что лица, на прямой обязанности которых содействие видам правительства, в таком деле оказывают слишком мало радения, что, Ваше Превосходительство, изволите усмотреть и из того, что скитница Тарсилла, будучи пойманною, выпущена собственно по нерадению, не хочу сказать более, пристава 1 части г. Перми, который... должен был не отдавать ее на поруки, а заключить в тюрьму...».

В феврале 1855 года Салтыков докладывает из Сарапула, что отправил в тюрьму двух раскольников: 70-летнего Китаева и примерно тех же лет старуху Новоселову. В дополнительном рапорте он пишет о необходимости ареста допрошенной им ранее мещанки Смагиной: «Отдача мной Смагиной под надзор полиции вместо заключения ее под стражу произошла собственно от неопытности моей в подобного рода делах, а также и по уважению преклонных лет Смагиной, около 70 лет».

Вот откуда взялись эти инвективы «о порке старух». В третьем рапорте Салтыков перечисляет всех, кого он посадил в тюрьму: в Сарапуле, Перми, Чердыни, Оханске – всего 16 человек. Надо признать, что писатель-чиновник проявил такое служебное рвение, что сам министр внутренних дел Бибиков в письме вятскому губернатору предписывал напомнить Салтыкову, что «вообще он должен действовать с величайшею осторожностью, на точном основании законов».

Затем, 18 февраля 1855-го года, следует смерть Николая Первого. Престол занимает его сын Александр Второй-Освободитель. В марте Салтыков едет в Нижний Новгород. Здесь ему на помощь приходит чиновник Павел Иванович Мельников. Тут хотелось бы сделать небольшую остановку, и сказать несколько слов о нём. Он также был чиновником по особым поручениям при Нижегородском губернском правлении, как и Салтыков – при Вятском. То есть оба в равнозначных должностях. Занимался он исследованием и искоренением старообрядчества. Причем истово и беспощадно. Можно сказать с рвением Савла, бывшим в начале нашей эры самым яростным мучителем и гонителем первых христиан.

Савл, как вы знаете, по пути в Дамаск из-за этого ослеп и услышал с небес голос Христа:

– За что ты гонишь меня?

Тогда он раскаялся и прозрел. Вот так же «прозрел» позже и Мельников, став истовым ревнителем и защитником старообрядцев, их своеобразным литературным апостолом. Переменил официальную синодальную церковь на древлеправославие. За что был отрешен от должности действительного статского советника, уволен и лишен ордена Св. Анны 1-й степени. Но зато стал известным писателем-реалистом под псевдонимом Мельников-Печерский, публицистом, этнографом-беллетристом. Вот так на русской почве Савл превратился в Павла. Хотя в нашем случае Мельникову не пришлось даже менять имя.

Он поддерживал многолетнее знакомство с В.И. Далем, который и придумал ему этот псевдоним, печатался в «Московитянине» и «Русском вестнике», а наиболее известен своей дилогией «В лесах» (1871-1874) и «На горах» (1875-1881). В первом романе повествуется об утопическом подводном граде Китеже, второй более реалистичен. В обоих автор детально, с энциклопедической точностью и художественным талантом описывает быт и обычаи нижегородских купцов-старообрядцев.

Некоторые критики, Лев Аннинский, например, причисляют эти романы к «национальной эпопее» в одном ряду с толстовской «Войной и миром», «Бесами» Достоевского и некоторыми другими. Однако, несмотря на несомненный дар и востребованность его творчества, в русской литературной традиции Мельников-Печерский остался писателем второго ряда.

Но вернемся к расследованию. Совместными усилиями Салтыков и Мельников произвели обыск и допрос купца Трофима Щедрина, опять же человека преклонного возраста, 74-х лет. Обратите внимание на фамилию раскольника. Многие уверены, что именно напоминание о своей вине перед старцем и послужило причиной взять много позже добавочную приставку к своей фамилии. Что касается Мельникова, то тут без вопросов. Долгое общение со старообрядцами и повлияло на его дальнейшее мировоззрение.

В той же биографии Салтыкова-Щедрина Р.В. Иванова-Разумника, изданной в 30-х годах прошлого века, имеется предисловие В.Десницкого, где говорится: «Мне в начале ХХ века в моих скитаниях по Руси пришлось слышать на Керженце о двух «святых подвижниках» лесного, скитского старообрядческого благочестия, которых обратил на путь «истины» старой веры ни кто иной, как сам П.И. Мельников. Крестьяне, православные, они возили Мельникова по скитам во время его работы (следователем). И метод действия Мельникова произвел на них такое потрясающее впечатление, что они перешли в раскол, и в лесном отшельничестве, на местах разоренных скитов дошли до святости".

То есть теперь уже новоявленный «апостол Павел» стал обращать в старообрядчество простых крестьян. Но Десницкий приводит еще один любопытный довод в осуждение Мельникова и в оправдание Салтыкова: «Для него (Мельникова) казенное православие было далеко не так безразлично, каким оно было для Салтыкова».

Кстати уж, и о самом Иванове-Разумнике (1878-1946 гг.). Тоже известный писатель начала прошлого века. Хотя известен он больше как критик и публицист неонароднического направления, историк русской литературы и общественной мысли. И вот ведь какая интересная штука: «Разумник» – это его такое вот замысловатое имя, ставшее тоже второй добавкой к настоящей фамилии. Он с юности участвовал в деятельности подпольных студенческих комитетов, за что его неоднократно арестовывали и исключали из университета.

Был ли он сам старообрядцем-раскольником? Сомневаюсь. Но следы в радикально-демократических, народнических путях русской интеллигенции оставил немалые. Одно время даже руководил литературными отделами в периодических изданиях эсеровского толка. Был одним из организаторов символистского издательства «Сирин», теоретиком литературного объединения «Скифы», которое объединяло А.А. Блока, Андрея Белого, С.А. Есенина, Н.А. Клюева. Все имена значительные, попросту великие, принадлежащие к «Серебряному веку» русской литературы.

После революции большевистской цензурой почему-то был наложен запрет на издание его книг. Видимо, считался неблагонадежным. Такая вот незавидная судьба, что при царизме, что при советской власти. Лишенный возможности печататься, он и обратился к историко-литературному жанру, подготовил к печати сочинения Блока, Салтыкова-Щедрина, Аполлона Григорьева, Н.Н. Греча, обработал личные архивы Ф.Сологуба и М.М. Пришвина. В общем, человек был талантливый и трудолюбивый.

Но и большевики неоднократно подвергали его репрессиям и арестам. А в 1933 году был обвинен в создании контрреволюционного идейно-организационного центра народнического движения. Поэтому биография Салтыкова-Щедрина в полном объеме уже не могла выйти, сохранились лишь остатки гранок. Когда началась Великая Отечественная война, Иванов-Разумник полулегально жил с семьей в Пушкине. По некоторым данным, с надеждой ждал прихода немцев. Они и пришли.

Город Пушкин оказался оккупированной территорией. А в марте 1942 года его вместе с семьей вывезли в Восточную Пруссию в лагерь остарбайтеров близ Данцига. После его освобождения уже советскими войсками, Разумник Васильевич ушел на запад вместе с отступающими немецкими войсками. После завершения Второй мировой войны очутился в союзной оккупационной зоне Германии. Избежал репатриации в СССР. Думаю, никто им всерьез уже и не занимался. Так и скончался в Мюнхене, уже забытый и брошенный всеми. Горькая судьба всё-таки…

Возвратимся назад. Вскоре следствие подошло к концу, и всех арестованных Салтыковым и Мельниковым стали перегонять из Нижнего Новгорода в Вятскую тюрьму. Для завершения судопроизводства. А тут в конце 1855 года Михаил Евграфович получает радостное известие о своем помиловании и прекращении ссылки.

Интересное и почти мистическое совпадение: в тот же день вятский полицмейстер докладывает губернатору, что заключенный вятской тюрьмы Ананий Ситников «волею Божиею помер». Тоже, получается, «освободился». Только от земных тягот и юдоли. Но так и не дождавшись правосудия. И, как писал Лев Толстой в одном из своих рассказов о невинно заключенном человеке: «А его уж Бог простил – помер».

Дальше дело двигалось уже без Салтыкова. А в декабре 1858 года было передано в Сенат. Но тут наступили либеральные времена, готовилась реформа крепостного права, от раскольников отстали, и все арестованные Салтыковым и Мельниковым были выпущены на свободу. Более того, им вернули большую часть отобранных у них книг, которыми они всегда дорожили, молились по ним и почитали святыми.

Впоследствии Салтыков описал в "Губернских очерках" обыски и аресты раскольников, производимые чиновниками Щедриным, Сертуковым и Филоверитовым. Нет сомнений, что в создании портретов этих следователей писатель использовал собственный опыт. Еще у Салтыкова-Щедрина есть очерк под названием «Святочный рассказ». Он, без сомнения, также носит автобиографичные следы.

Напомню, кто не читал. В рождественскую ночь герой рассказа – чиновник-следователь – едет по провинциальному тракту на поиски тайных раскольничьих скитов. И думает: «Я хлопочу, я выбиваюсь из сил, и, наконец, мое усердие увенчивается полным успехом, и я получаю возможность насладиться плодами моего трудолюбия... в виде трех-четырех баб полуглухих, полуслепых, полубезногих, из которых младшей не менее семидесяти лет!.. Что ж, однако ж, из этого, к какому результату ведут эти усилия? К тому ли, чтоб перевернуть вверх дном жизнь десятка полуистлевших старух?..». Без комментариев.

У Салтыкова-Щедрина внутреннее душевное состояние после довольно долгого, хотя и вынужденного, общения со староверами, как и у его коллеги Мельникова-Печерского, конечно же, тоже претерпело изменения. Не так ярко и сильно, как у того, но следы этого проявились. Нас, прежде всего, интересует творчество писателя. В жизни он оставался прежним. С таким же нелегким нравом.

Коллеги Салтыкова-Щедрина по писательскому цеху в своем творчестве также обращались к теме старообрядчества. С.Н. Лесков, Ф.М. Достоевский, уже упоминавшийся А.Н. Островский, Л.Н. Толстой. Д.Н. Мамин-Сибиряк, Пришвин, Аксаков и многие другие.

 

7.

«Жизнь не есть озорство», – сказал Салтыков-Щедрин о «Неизвестной» и по сей день стране – России и её народе. А уж в его времена это определение подходило к ним тем более. Он имел в виду народ, разделившийся волею судьбы, силой обстоятельств, реалиями времени и людской строптивостью. И это произнес великий сатирик, вроде бы мудро и озорно высмеивающий человеческие глупости и пороки. Но ведь в быту, семье и вообще по жизни он был, по свидетельству очевидцев-современников и родных, довольно-таки мрачным и рассерженным человеком.

 Взгляните хотя бы на портрет Салтыкова-Щедрина кисти замечательного русского художника Ивана Николаевича Крамского по заказу Павла Третьякова. Это одна из лучших его работ, выполненная в 1879 году. Мудрый, утомленный, изверившийся библейский старец, пророк, впитавший в себя всю людскую горечь, принявший на себя чужие человеческие страдания. Сдержанный замкнутый вид, неподвижная поза. Суровый лик, холодный взгляд. На лице отображены глубокая печаль, постоянная работы мысли, боль сердца. Переплетенные пальцы рук только подчеркивают напряжение. А ведь писателю здесь всего 53 года. Ему будет отпущено жить еще десять лет.

Но за это время он успеет создать свои знаменитые сказки, одни из самых ярких его творений, которые охотно читают как дети, так и взрослые. Потому что они на все возрасты и все времена: «Премудрый пескарь», «Здравомысленный заяц», «Баран-непомнящий», «Медведь на воеводстве»… Успеет написать и издать великий роман в новеллах о типичном нашем российском городке Глупове – «История одного города» – вершину сатирического искусства. Достигает кульминации своего гнева и протеста в «Господах Головлевых», «Современной идиллии», «Пошехонских рассказах».

Ни один писатель в своих произведениях не обличал и не высмеивал российскую действительность так метко и беспощадно, как Салтыков-Щедрин. Разве что еще только Гоголь. А сюжеты Михаила Евграфовича очень похожи на то, что происходило в России и через пятьдесят лет после его смерти, и через сто, и сейчас. Герои настолько точно характеризуют современный мир, что, кажется, писатель просто заглянул в будущее и написал о наших современниках. Но гениальные прозаики и поэты почти всегда пророки. Вспомним Лермонтова или Пушкина.

Отдельно можно было бы поговорить о пронзительно метких афоризмах Салтыкова-Щедрина. Применительно к нашему времени. Вот, допустим, о Михаиле Сергеевиче Горбачеве, времен перестройки: «Страшно, когда человек говорит, и не знаешь, зачем он говорит, что говорит и кончит ли когда-нибудь?.. В болтливости скрывается ложь, а ложь, как известно, есть мать всех пороков».

Или о неискоренимых, всем известных пороках общества: «Если я усну, и проснусь через сто лет, и меня спросят, что сейчас происходит в России, я отвечу: пьют и воруют... Чего-то хотелось: не то конституции, не то севрюжины с хреном, не то кого-нибудь ободрать… Увы! не прошло еще четверти часа, а уже мне показалось, что теперь самое настоящее время пить водку».

О чиновниках: «Когда и какой бюрократ не был убежден, что Россия есть пирог, к которому можно свободно подходить и закусывать?.. Многие склонны путать два понятия: «Отечество» и «Ваше превосходительство».

О власть предержащих: «Российская власть должна держать свой народ в состоянии постоянного изумления».

О поп-звездах, типа Бузовой или Киркорова: «Глупым, в грубом значении этого слова, Струнникова назвать было нельзя, но и умен он был лишь настолько, чтобы, как говорится, сальных свечей не есть и стеклом не утираться».

Даже о нынешней банковской системе, с которой многие сталкивались, закабалив добровольно сами себя: «– Кредит, – толковал он Коле Персианову, – это когда у тебя нет денег... понимаешь? Нет денег, и вдруг – клац! – они есть! – Однако, mon cher, если потребуют уплаты? – картавил Коля. – Чудак! Ты даже такой простой вещи не понимаешь! Надобно платить – ну, и опять кредит!».

А в конце еще одна цитата, решать самим, в кого она целит: «Один принимает у себя другого и думает: «С каким бы я наслаждением вышвырнул тебя, курицына сына, за окно, кабы...», а другой сидит и тоже думает: «С каким бы я наслаждением плюнул тебе, гнусному пыжику, в лицо, кабы...». Представьте себе, что этого «кабы» не существует – какой обмен мыслей вдруг произошел бы между собеседниками!».

Но есть еще одно недооцененное должным образом читателями и литературоведами произведение, малоизвестное «Убежище Монрепо». Загадочная и мистическая вещь. И в то же время, конкретная, веселая, исполненная с неподражаемым юмором, написанная словно специально для наших современников. Где оно находится, это сакральное Монрепо? Не надо искать буквально, ведь Монрепо с французского (Mon Repos) – это, в широком смысле, «моё отдохновение». Но есть и конкретное место, если поискать. Где чаще всего любил отдыхать в эти годы Михаил Евграфович. Это ближайшая окрестность Петербурга, поселок Лебяжье.

Не удержавшись, я приехал и сюда. «Веселонравная усадьба», по меткому замечанию автора, уже давно продана в частные владения за убыточность. Здесь такое же скупое солнце, как и в Санкт-Петербурге, но, видно, оно соответствовало характеру Салтыкова-Щедрина и устраивало его вполне. Уголок довольно благоустроенный, хотя знавал, наверное, и лучшие времена. Остатки яблоневого сада. Но лучше всего об этом «Монрепо» скажет сам Михаил Евграфович, приведу несколько цитат. Первая – хозяйственно-философская:

«Истинное пользование «своим углом» и истинное деревенское блаженство начнутся только тогда, когда не будет ни лугов, ни лесов, ни огородов, ни мельниц. Скотный двор можно упразднить, а молоко покупать и лошадей нанимать, что обойдется дешевле и притом составит расход, который заранее можно определить, а, следовательно, и приготовиться к нему. Можно упразднить и прислугу, а держать только сторожа и садовника, необходимого для увеселения зрения видом расчищенных дорожек и изящно убранных цветами клумб.

Когда все это будет достигнуто, культурный человек может наслаждаться и отдыхать по всей своей воле. А ежели надоест ему отдыхать, то может и заняться тем делом, которое ему по душе.

Но какое же это дело? – вот в чем вопрос.

Странная вещь, но когда встречаешься с этим вопросом, делается не только просто совестно, но почти тоскливо-совестно».

Вторая цитата из «Убежища Монрепо» – промыслительная:

«Есть натуры очень строптивые и упорнолюбящие, в которые червь равнодушия заползает лишь после долгой борьбы, но и те, в конце концов, уступают. Капля точит камень.

И вот перед этими людьми встает вопрос: искать других небес. Там они тоже будут чужие, но зато там есть настоящее солнце, есть тепло и уже решительно не нужно думать ни о сене, ни о жите, ни об огурцах. Гуляй, свободный и беспечный, по зеленым паркам и лесам, и ежели есть охота, то решай в голове судьбы человечества.

Я высказываю здесь далеко не все, что можно было бы сказать об этом предмете; я поднимаю только малейший угол завесы, скрывающей бесконечную перспективу, но уверяю, от одной мысли об этой перспективе становится неловко…

В чем же, однако ж, беда? откуда она идет и почему над нами стряслась? Но тут я должен поставить точку и закончить словами, которые покамест на всякий вопрос представляют наиболее подходящий ответ, а именно: не наше дело».

Вот такое оно, это «Убежище Монрепо», написанное за семь лет до смерти. А есть оно на самом деле в природе, в душе каждого из нас? Или это только мечта об отдохновении?

Последние шедевры Салтыкова-Щедрина, написанные им на исходе творческого пути – это «Мелочи жизни» и «Пестрые письма». А заканчивает он свой жизненный цикл, словно самовольно подводя черту, последним произведением, автобиографической той же «Пошехонской стариной»… И всё это за десять лет, когда он, наконец, всецело отошел от издательских и казенных дел. А потом наступило столь желанное отдохновение…

На портрет Салтыкова-Щедрина работы Крамского можно смотреть бесконечно долго, что я каждый раз и делаю, приходя в Третьяковскую галерею. А великий сатирик словно бы сам всматривается в тебя, пришедшего к нему в гости. С чем пришел? Отвлекать, мешать работе? И его скорбные в своей отрешенности глаза говорят тебе об извечной трагедии каждого гениального писателя, трагедии великой любви к человечеству, грусть о непростой судьбе своей бедной Родины – России, ответственности за неё и боль от данного тебе познания её горизонтов.

Стать великим писателем, творцом, созидателем, предвестником времени, умея лишь веселить людей и имея на устах и в уме только озорство – невозможно. То удел мотыльков, порхающих по жизни бабочек. Нужен большой талант, каждодневный труд, глубокое верование. И это тоже практически из тех же слов классика, приведенных мной в начале статьи, чей облик я попытался по мере сил и по моему внутреннему убеждению донести до читателя.

И последнее. Раскол между «официальной церковью», светской властью и «древлеправославием» никуда не исчез. Он тлеет. Но в случае внутренних гражданских обострений в обществе или из-за угрозы внешнего вмешательства готов внезапно вспыхнуть и разгореться вновь. Пожар может стать такой силы, что вызовет угрозу существования самому государству. Ведь точки соприкосновения двух христианских, православных, единых, по сути, конфессий, никто из тех и других высших иерархов обеих церквей и простых прихожан, мирян, приверженцев «своей веры», «народного» и синодального православия упорно не хочет искать и находить.

Может быть, их уже и нет? И все попытки сближения навстречу друг другу напрасны? Когда же «неизведанная страна» перестанет оставаться потаённой и тревожащей душу? Вопросы повисают в воздухе…

2020-2021 гг.