Антон ЛУКИН. РАССКАЗЫ. Из цикла «Бессонница»

Антон ЛУКИН

РАССКАЗЫ

Из цикла «Бессонница»

     

ПЕРВОЕ АПРЕЛЯ

 

Впервые за два месяца у Савелия Кузнецова выдался выходной. С самого утра пораньше, позавтракав на скорую руку, Савелий засобирался в район. Нужно было купить карбюратор, да ещё хотел посмотреть рыболовные снасти. Наталья, жена его, быстренько прибрала со стола и, подав супругу кепку, хотела было поцеловать в дорогу, да приподняла брови.

– Откуда у тебя солидол на носу взялся? – спросила она. – Опять в гараж ходил, пока я у плиты крутилась?

Савелий по инерции принялся вытирать нос, заодно посмотрел на ладони. Наталья по-девичьи рассмеялась:

– С первым апреля! Эх, до чего же ты у меня простой, как сапог резиновый, – не в обиду сказала она. – Всему веришь. Поди, ещё не раз попадешься. Ну, ступай, с Богом! Обои не забудь посмотреть.

Савелий чмокнул жену в губы и поспешил на автобус. То, что он был простым и доверчивым, это Наталья верно подметила. Ещё он был тружеником – призирал лень и пьянство, и в свои сорок два года выглядел крепко, хорошо. Всегда верил в одно, что в этой жизни человек сам кует свое счастье. Для Савелия этим счастьем были жена и дочурка Лиза, которая сейчас находилась в городе. Училась в Арзамасском педагогическом институте.    

В районе Савелий так и не нашел, что ему было нужно. Карбюратора нигде не было, пришлось заказывать. Жаль, что выдался не четверг, по четвергам обычно открывался рынок. Уже на обратном пути возле универмага Кузнецов повстречал соседей, Александра и Дарью Колентьевых.

– А вы тут, какими судьбами?

– Да вот Дашуля хотела подарок сделать, костюм купила, а он немного великоват оказался, – улыбнулся Александр.

– Приехали обменять, а без чека не принимают, – вздохнула Дарья. – Куда подевался, ума не приложу?

Александр Колентьев, осмотрев хорошенько соседа, прищурив один глаз, о чем-то задумался.

– Слушай, Савелий, а ведь тебе, я думаю, костюм враз будет.

Тут и Дарья, переведя взгляд на Кузнецова, закивала головой.

– Точно. Ты у нас вон какой плечистый будешь.

Кузнецов задумался. Не очень-то он любил все эти костюмы.

– Да куда он мне на старости лет? – в шутку отмахнулся Савелий. – По деревне что ли щеголять в нем?

– Зачем по деревне? Лизку замуж отдавать будете и наденешь, – смекнула Дарья и протянула пакет.

– В самом деле, на свадьбу наденешь, – согласился с женою Александр. – Ты как раз повыше и пошире на размер. Враз должен быть. Коли не подойдет, заберем обратно. Смотри сам, за деньгами вечером зайдем.

Савелий согласился и принял пакет.

– Ну вот, костюм купил, а нос уже где-то умудрился испачкать.

Кузнецов принялся вытирать нос. И снова его разыграли.

– С первым апреля, – улыбнулась Дарья.

– Не забудь Наталью разыграть, – Александр похлопал Савелия по плечу и с женою отправились по своим делам.

«Ох уж это первое апреля, лишь бы пошутить над кем. Дался им всем мой нос. Больше не куплюсь», – подумал Савелий и достал из пакета костюм. Пока осматривал покупку, ему вдруг пришла интересная мысль. Он даже потер усы и как-то ехидно улыбнулся. В глазах блеснул огонек. Кузнецов направился в парикмахерскую.

У Савелия на Камчатке жил брат-близнец. У того был свой бизнес, держал несколько магазинов. По большим праздникам присылал Савелию и его семье дорогие подарки. Звал каждый год в гости, но с работой у Савелия не ладилось, и потому каждый раз поездка откладывалась на следующее лето. Наталья всего-то пару раз и видела супругиного брата-близнеца – на свадьбе, да как-то в новогодние праздники с семьей прилетал на недельку в гости.

Савелий в парикмахерской привел себя в порядок. Постригся, сбрил усы, и даже надушился. Расплатившись за стрижку, Савелий решил навестить старого друга, и заодно похвастаться обновкой. Генка – давний приятель, растапливал баню, когда Кузнецов весело свистнул ему за спиной. Обнялись, закурили, вместе осмотрели костюм.

– Ну как?

– Хорош, – кивнул подбородком Геннадий.

– А то, – улыбнулся Савелий. – Буду в выходные в нем по деревне щеголять.

Генка посмотрел на веселого друга и тоже улыбнулся, выпустив из ноздрей табачный дым. Предложил попариться, на что Савелий охотно согласился. Выйдя чистеньким и разрумяненным, как поросеночек в предбанник, Кузнецов примерил костюм. Действительно, как по нему и был шит. И Савелий поделился с приятелем мыслёй, которая его навестила возле универмага.

– Хех, – мотнул тот ещё сырой головой. – Думаешь, не догадается?

– Посмотрим, – сказал Савелий и вышел во двор. – Эт тебе не в солидоле нос.

Попрощавшись до ближайших выходных, Кузнецов оставил старую одежку у Геннадия и поспешил на автобус.

Наталья Кузнецова развешивала во дворе белье, когда супруг предстал перед ней в костюме. По дороге Савелий забежал в универмаг и купил ещё подстать костюму шляпу. Сейчас он важно её приподнял, кивнул стриженой головой и снова надел.

– Ну чего гостя не встречаете, аль телеграмму не получали? – улыбнулся Кузнецов. – Савелий-то где? Небось, на стол накрывает?

– Как? – первое что пришло Наталье в голову.

– Так-так-так, – Савелий забрал у супруги влажную рубаху и повесил на веревку. – Вижу, не ждали.

– Аркадий?

– Ну, наконец-то, признали.

– Батюшки.… Ха. Савелий-то, как обрадуется!.. Ещё из Дивеева не вернулся, утром уехал за карбюратором. Хотя уже, по идее, должен быть. Ну, пока все магазины не облазит… – Наталья поставила таз с бельем на землю, поправила на голове платок. – Пошли в дом. Гость прибыл, а я его на улице держу. Во те на. Совсем растерялась.

– Да чему теряться-то, хозяюшка?

Кузнецова повела гостя в избу. На вопрос обернулась.

– Как чему? Дак, вы с ним одно лицо, как зеркальные, только мой усы отпустил. Два года уже, как носит. И как тут не дивиться, когда перед тобой муж как жених нарядный стоит? Я уж и не помню, когда его в костюме-то видела. У вас в городе все так, поди, ходят? – спросила Наталья и сама же ответила: – Ну, в городе да, там и пойти есть куда. А здесь разве что на ферме красоваться.

Наталья, усадив гостя, засуетилась, накрывая на стол. Поставила чайник, нарезала колбасы, сала, хлеба, открыла банку варенья.

– Неудобно прям, – с дороги, и угостить нечем, – Наталья, действительно, чувствовала себя неловко, это было видно. – Сейчас суп подогрею, вчерашний, правда…

– Да не нужно, я перекусил.

– Вот Зинка, зараза эдакая, накажу. То письмо затеряется у нее, то про телеграмму забудет.

– У нас с этим в городе строго, – заметил Савелий.

– А у нас кругом разгильдяйство, сам видишь, – Наталья присела за стол, разлила по чашкам чай. Намазала малиновым вареньем хлеб, подала гостю. Савелий был даже рад новому костюму, давненько жена за ним так не ухаживала.

– У меня тут, – Кузнецов достал из кармана небольшую коробочку, – …вот.

– Ой, что это? – Наталья как-то по-девичьи зарумянилась, приняла подарок.

В коробке оказались обычные недорогие женские духи. Конечно, подарок богатого гостя с Камчатки не то что не обрадовал, скорее удивил. Савелий по взгляду жены это понял.

– Представляешь, какой я лопух. На секунду только оставил сумку и вжик – нету, – гость состряпал печальный вид. – Уволокли.

Наталья сожалеюще покачала головой.

– А там и норковая шуба, и нато… нуто… бук, короче миникомпьютер. И сотовый телефон для Лизки последней модели. И все коту под хвост.

Савелий, надкусывая бутерброд, посмотрел искоса на жену. По её расстроенному взгляду он понял, что если бы сейчас он эти слова произнес не в образе Аркадия, то сковородником по голове точно словил бы. О том, что Наталья давно грезит шубой, он знал. И то, что Аркадий купил бы хорошую норку, Наталья это тоже знала. Оттого-то сейчас, скорее всего, где-то в её подсознании промелькнул этот дорогой подарок.

– Ну, ничего страшного, не было и не надо, – с каплей грусти улыбнулась жена. – Да и где тут в ней расхаживать-то?

– Действительно, разве что поросят смешить, – согласился Савелий. – Баньку вижу, новую поставили, молодцы!

– Поставили. Чего-чего, а руки у Савелия из нужного места растут.

– Так это же хорошо.

– Хорошо, когда мужик в доме, грех жаловаться. Обидно, что постоянно в работе да в делах, посидеть, поговорить, и то время не находим.

Кузнецов промолчал. Отпил чаю, долил в бокал кипятку.

– Савелий говорил, что вы в Париж прошлым летом летали.

– Летали, – без всякого энтузиазма отвел гость.

– Ну, расскажи хоть как там, – заинтриговано попросила Наталья. – А то всю жизнь живешь-живешь, а дальше Нижнего Новгорода нигде и не были.

– Ну, а чего тут рассказывать. Справа француз, слева француз, посередине Эйфелева башня – всё как положено.

– Да-а, – Наталья задумчиво вздохнула. – Не умеешь ты, Аркадий, рассказывать, разве так описывают Париж. Это ведь…

– Чего это?

– Да так. Мы вот тоже каждый год собираемся на море, да все никак не получается. Ты бы хоть, брат придет, поговорил бы с ним. Вразумил бы, что отдыхать – это не значит целыми днями пропадать в гараже. Разок можно с семьей и на море съездить. А то раскудахтается, как клушка на яйцо: зачем-зачем.

Кузнецом сморщил лоб, посмотрел на жену и жестом руки объяснил, что, мол, не переживайте, хозяюшка, обязательно поговорю.

– А то как нелюди какие, – вздохнула Наталья. – Ну, а Нюра как поживает, как дети?

– Детишки, слава Богу, не хворают. Здоровьем в папку пошли. За всю жизнь в больнице-то и бывал, что по пальцам перечесть можно. Всю жизнь организм закаляю и сыновей с раннего детства приучил к закаливанию. По утрам с ними душ принимаю. Любые беды пережить можно, лишь бы здоровье было.

– Это верно. Здоровье главное, тем более в наши-то годы. Савелий у нас тоже закаливается.

– О как! – улыбнулся Кузнецов не без гордости.

– Не каждый день, конечно, но все же. Зимой снегом обтирается, летом поутру душ во дворе принимает.

– Молодец какой.

– Был бы сын, так же, поди, как и ты, Аркадий, закалял бы с пеленок, – Наталья улыбнулась.

– Чего сынишкой-то не обзавелись? – Савелий пытливыми глазами посмотрел на жену.

– Да, как сказать?.. Когда Лизку рожала, роды тяжело проходили. Потом все боялась. Савелий, он, конечно, хочет сына. Я знаю. Да я о втором ребенке часто задумывалась. Да все никак не решалась. Вот что-то внутри такое острое сидит, что даже больно об этом думать, – Наталья виновато опустила глаза. – Он имя даже подобрал. Говорит, сын родится, мы его Юрой назовем, в честь Гагарина. Будет и в нашей семье маленький космонавт.

– Может, ещё не поздно?

– Аркадий, я тебя умоляю. Чай мне не двадцать семь и не тридцать два.

– И в пятьдесят рожают, ничего. Ну, да ладно, – Кузнецов потер загорелой ладонью губы.

– Савелий как обрадуется тебе. Давно все к вам собираемся, да вот видишь, никак. Вы бы и сами почаще приезжали, коли время свободное выпадает. Он хоть и бубнит постоянно, что нечего у вас там делать, а я-то знаю, что скучает по тебе, переживает. Бывает, ляжем с ним вечером, он про тебя словом замолвится, как, мол, там, интересно, у меня Аркаша поживает? А коли по телевизору покажут, что в ваших краях землетрясение произошло, сам не свой с неделю ходит. Потом на сердце жалуется. Болит. Года-то уже не те. Всё же не чужие. Вот так вот у нас всегда. Всё некогда-некогда, работа-работа, а случись чего и… – Наталья промолчала. – Свекровь, когда умерла, сильно переживал. Виски поседели сразу. Оно и так тяжело, когда кто из близких уходит, а тут ещё, если и вину на себе держишь, вообще невыносимо.

– В чем же он виноват-то перед матушкой был? – у Савелия заблестели от влаги глаза, он нахмурился, достал из кармана папиросу, закурил.

Наталья открыла форточку, принесла пепельницу.

– Да как тут сказать, он, конечно, виноват-то ни в чем не был. Это уж совесть взбудоражилась, издергала его всего. Так часто бывает, когда дорогих сердцу людей теряешь, – Наталья помолчала. – Редко последнее время навещали её, хотя и жила в соседнем районе, рукой подать. А вот всё времени не хватало заехать в гости. А у нее и самой сил уже не было к нам приехать. Тут уж суета суетой, а-а… – Наталья вздохнула. – Вы с ним на кладбище вдвоем всё же езжайте. Будет о чем поговорить. Не спрашивай только, почему могила без оградки. Он на это сердится. Они с матерью считали, что оградка ни к чему, чай, покойник не заключенный, чтоб за изгородью лежать.

Савелий тяжело вздохнул, выпустил из ноздрей дым и потушил окурок. В сенях послышались шаги.

– Ну, наконец-то, – обернулась к двери Наталья. – Тут каждая секунда дорога…

В дверь постучали, и на пороге появилась Дарья Колентьева, которая пришла узнать, подошел ли костюм. Заприметив соседа нарядным, женщина спросила, нравится ли им одежка, и будут ли они брать. Наталья перевела удивленный взгляд на супруга.

– С первым апреля, – осторожно вымолвил тот и, выйдя из-за стола, медленно пошагал к двери. Уже со двора, закуривая папиросу, Савелий слышал, как Наталья хохотала в избе: «Разыграл всё-таки, поросенок».

Только самому Савелию было не смешно. Отчего-то разговор с женою встрепенул душу, хотелось молчать, хотелось думать. И думы эти сейчас наполняли сердце чем-то теплым и грустным. Непонятное творилось внутри. Вспомнился брат, стыдно стало перед женою за этот нелепый концерт. Каким бы Савелий ни был, а все же она его любит и переживает за него. Да и для него она самый родной человечек на этой земле. Скрипнула дверь. На крыльце показалась соседка с женою. Дарья, улыбаясь, пошагала к себе. Наталья присела рядом на ступеньки.

– В июле отпуск будет, у дочки каникулы начнутся, поедим к Черному морю, – сказал Савелий. – А то, действительно, дальше Нижнего нигде и не бывали.

Наталья прижалась к мужу, улыбнулась и сказала, что без усов ему намного лучше.

 

 

ВАНЬКА ­– ГРОМОБОЙ

 

Иван Ложкин вот уже как больше часу не находил себе места. Расхаживая по избе, как часовая стрелка по кругу, бубнил невпопад и нервно, скрипя зубами, теребил руки. Маленький, щупленький, с огромным орлиным носом, Иван выглядел сейчас даже смешно: нижняя челюсть его весело плясала от испуга, когда он пытался что-то сказать. Ложкин, или Ванька – громобой, как все прозывали его в деревне, выпил стакан холодной воды и пытливым взглядом уставился в окно. Прозывали его так не потому, что он обладал нечеловеческой силой, а оттого, что Иван боялся грома. А точнее – молнии, которая пару раз, ещё в юности, Ваньку шандарахнула по макушке. После тех обоих случаев Иван с ожогами долго лежал в больнице. С тех самых пор к таким природным явлениям, как гром и молния, стал относиться очень боязливо. Даже мелкий моросящий дождик приводил его в неописуемый ужас. А коли выпадало так, что Ванька находился на улице, где его настигал дождь, то он сломя голову несся в какое-нибудь укрытие. Вот и сейчас: за окном шумел ветер, шел ливень, погода становилась всё суровей и суровей.

– Все-таки стукнет она меня в третий раз, – Иван с опаской подошел к окну. – Стукнет.

– Чему быть, того не миновать, – сказала ему жена, Галка.

– Сплюнь! – крикнул Иван. – Ишь, удумала чего. Сплюнь, говорю.

 Галина сидела за столом и спокойно попивала чай с баранками. С поведением мужа во время дождя она уже свыклась. Поначалу, конечно, когда была помоложе, её это сильно пугало. Теперь же, в последнее время, даже стало как-то веселить.

Женщина сплюнула три раза и кулаком постучала по столу:

– Пожалуйста!

– Ты у меня об этом даже думать прекрати, – погрозил пальцем Иван.

Но вот сверкнула за окном в темном небе яркой стрелой молния, и грозный Ванька скукожился как младенец. Раскаты грома ещё больше укрепили страх. Он закрыл глаза, досчитал до семи и снова их открыл. Почему-то каждый раз после сильных переживаний он закрывал глаза и считал до семи. Даже, когда ругались с Галкой, иной раз тоже себя успокаивал таким методом. Сейчас он выглядел по-настоящему смешно и жалко. Галина, отпив горячего чая, ехидно улыбнулась.

– Ты, как воробушек озябший.

 Иван шевельнул грозно скулами, нижняя челюсть его опять смешно задергалась, что ещё больше развеселило жену. Он хотел было ей что-то сказать, но промолчал. Все ещё никак не мог прийти в себя.

Галина сама по себе вообще-то была женщиной не злой. И в глубине души жалела и переживала за мужа. Просто в такие минуты, когда Иван был беззащитен как дитя, она припоминала ему все обиды и ссоры и своим смехом таким образом мстила.

Хоть Иван и был с виду щупленьким, но покомандовать, попридираться по пустякам любил. Вообще-то это даже не редкость, когда такие маленькие, особо ничем не выделяющиеся люди, у себя дома меняют облик. Словно невидимая сила окрыляет их. И если же на работе, в гостях, да и везде они тихие, то в четырех стенах родной избы превращаются в генералов. Ванька Ложкин был из таких людей. И потому Галина даже была чем-то благодарна погоде, которая, пусть и на мгновение, спускала супруга с небес на землю.

– Нет, все-таки застигнет она меня где-нибудь в поле, зараза эдакая, – Иван присел на стул.

– Нужен ты ей больно.

– Хорошо вот так вот рассуждать с баранкой во рту, когда по маковке не били.

– Ба-тюш-ки.

Иван привстал и снова принялся расхаживать по избе, ища пятый угол. Как-то раз, ещё давно, Ванька вычитал в каком-то журнале, что молнии единожды не бьют. Любят они через года навещать свою жертву вновь. Встречались и такие люди, которых эта самая молния по шесть, а то и по семь раз гладила по макушке. После той статейки Иван с неделю не мог уснуть. Всюду мерещилась опасность. И стоило только небу чуточку нахмуриться, как его с улицы и след простывал. А сколько пришлось работы поменять из-за этого предрассудка. Ведь что не делай, хоть огнем всё гори, но если идет дождь, Ваньку из дому ни одним тросом не вытащить. Хоть пусть сам министр его на работе дожидается. Иван в дождь не работает. Сейчас, правда, трудится у своего бывшего одноклассника Семена. Тот свиней держит – в район ездит, торгует мясом. Подрабатывает у него во дворе, да и водилой немного. Про Ванькину боязнь Семен ещё со школы знает и потому в дождь его не трогает.

– Ну, чего в окно уставился, как на картину Репина! – Галка развела руками. – Шел бы лучше кроватью занялся. Вся ходуном ходит, того гляди развалится.

– Там надо-то пару болтов подкрутить.

– Ну, так подкрути. Всё лучше, чем стоять у окна. Ведь опять же, только дождь пройдет – убежишь в сени девиц строгать (Иван в свободное время вырезал матрешек). А тут ночью от скрипа не знаешь, как глаза сомкнуть.

– Что-то я сплю, ничего не мешает.

– Да тебе хоть из пушки над ухом пали, не проснешься, – заявила Галка. – Зато стоит только дождю по крыше постучать, как ты уже в одних трусах у печки крутишься.

– Цыц! – возмутился Иван. Но вот за окном снова яркой вспышкой напомнила о себе молния, и Ложкин снова, закрыв глаза, съежился, как цыпленок.

– Помолчал бы уж, цыкалка.

Галина привстала, подошла к газовой плите, налила в кружку ещё кипятка. О том, что супруг сейчас ни за что не займется кроватью, она это знала. Не до этого ему сейчас. Но также знала Галина и то, что стоит дождю пройти, как Иван будет ласков и обаятелен, как кот перед хозяйкой, что упер сметану.

– Ой, и в кого ты такой, интересно? – то ли с грустью, то ли с усмешкой вздохнула Галина. – Насмотришься телевизора-то, потом боишься всего, как трёхлетний.

– Знаешь, что я тебе скажу…

– Ну, что, что ты мне скажешь?! Разговорился ещё. Смотри, окно открою.

Иван приумолк.

– Вон у Нинки Николай, хоть собак и боится, а все же не трясется как осиновый лист над каждым лаем.

– Со-бак! – Иван скривил лицо. – Чего их шавок бояться-то? Пнул сапогом под хвост, заскулит, убежит.

– Ух, ты какой! – по-доброму улыбнулась Галина. – Они, собаки-то, тоже разные. Бывает, встанет на задние лапы, и выше человека.

– У нас такие не водятся, – уверено заявил Иван. – Те, что по деревне бегают: Шарики да Жучки, их не то что люди, кошки не боятся.

Галина весело засмеялась. Ванька тоже, глядя на жену, улыбнулся. Дождь за окном начинал стихать, и Иван на глазах понемногу смелел. Галка, все ещё улыбаясь, привстала и, подойдя к двери, принялась обуваться.

– Куда собралась?

– Зорьку ещё подоить нужно. Али сам пойдешь? – Галина посмотрела на мужа. – То-то и оно.

В хлеву местами было сыро. В левой стороне крыша местами протекала. Какой день Иван собирался починить, да то Семен задергает, то закупщику из города срочно полсотни матрешек понадобится. Галина дала немного сена корове и, усевшись поудобнее на маленький табурет, принялась доить. Струйки молока звонко заплясали по дну ведра. Женщина поправила локтем на голове платок и, слегка вздохнув, призадумалась. Думала о том, как страх полностью влияет на человека. Подчиняет себе, делает невольным заложником. И ведь не каждый страх можно перебороть. Кто-то боится высоты, и, чтобы пересилить это, с каждым разом на сантиметр, на шаг поднимается выше. Галка и сама припомнила, как в раннем детстве боялась пауков. Просто ужас наводили на нее эти восьмилапые насекомые. И все же сумела себя взять в руки и перебороть этот недуг. Нарочно тогда в сенях девчушкой отыскала паука и подолгу наблюдала за ним. Оказался он не таким уж и страшным. Или взять, к примеру, Николая Шокина. Здоровый, крепкий мужик, ничем, можно подумать, не испугать. И может быть, таким он раньше и был. Да только вот четыре года назад поехал он по весне в город к сестре, да и наткнулся во дворе на стаю собак. Слегка покусали ему ноги, пока отбивался. С тех пор собак и боится. Да и если бы Ваньку её молния пару раз не шандарахнула, разве боялся бы он её сейчас? Как же, ещё бы с невестами по молодости под этим самым дождем разгуливал бы. Но одно дело бояться паука и перебороть этот страх, – другое дело молнию. Кто её знает, может, и вправду в третий раз может шандарахнуть. Чем черт не шутит. Галина и сама потом читала тот журнал, где писали о молнии. Нет уж, пускай лучше дома сидит, да нос не кажет. Не хватало ей ещё в сорок лет вдовою стать.

Погладив нежно Зорьку по широкой спине, Галина с ведром зашла в избу. Иван в спальне чинил кровать. Галка улыбнулась и, чтобы не мешать, ушла на кухню. Дождь прошел – теперь только огромные лужи напоминали о недавнишнем ливне. Галина сполоснула руки и, надев фартук, принялась готовить ужин.

 

КАТЕНЬКА

 

Колька Щукин, или просто Катенька, как многие называли его в селе, возвращался с работы домой. Вот, тоже, иной раз и не поймешь, отчего у человека прозвище. Кто, когда, а главное зачем придумал так или иначе прозывать кого-то. Прожил человек всю жизнь, до семидесяти годов дожил, все его Алешей в селе звали. Те, кто помоложе, и взаправду думали, что Алексеем старика зовут, а как схоронили, узнали только, что Геннадий он от рождения. И ведь от самой молодости и до самой смерти ходит прозвище за человеком, словно тень. И никуда от неё не деться. Любит народ прозвать интересно, смешно, иной раз даже обидно: Гена-Тазик, Леша-Обувь, Блоха, Кордан, Гагот, Башка… А бывает, приедешь в село, спросишь у прохожих, как, мол, Степана Мурзина отыскать, и многие плечами пожмут. А поинтересуешься, как Головастика найти, так каждый тебе на Степкин дом укажет. Вот и Кольку прозвали бабским именем. А дело было так. Рыбачил он как-то с ребятами на пруду, и разговорились, отчего родители дали каждому свое имя.

– Меня, – начал Юрка Селезнев, – отец в честь Гагарина назвал.

– А меня, – подхватил Серега, у которого родители работали учителями, – в честь Есенина. Да-да, я ведь тоже Сергей Александрович, как он.

– А меня, – вмешался в разговор Колька, – родители хотели поначалу Катенькой назвать. Им в больнице там что-то напутали, думали, девчонка будет. А родился я, – улыбнулся Колька, и все негромко засмеялись. И с тех пор так и увязалось за ним это прозвище. С кем бы ни встретился, кого бы ни увидел, все его в шутку Катей называют. Сколько Колька ни ругался, как ни злился, а все попусту. Злись не злись, если уж у людей на устах, что ты Катенька, значит ей и быть. Даже жена, Верка, и та иной раз, когда ругались, бабским именем обзовет, чтобы сильнее обидеть супруга. Да ещё день рождения у Кольки подходящий выдался, седьмого марта. Теща однажды ему так и заявила: «Может, тебя, зятек, сразу завтра и поздравим, чего два раза подарки дарить». Вообще теща, Алиса Яковлевна, немного недолюбливала зятя за то, что он увез её любимую дочку из города.

– Сам живет в дыре, работает на ферме, и жену за собою в пропасть тянет, – твердила она. Хотя Вере в селе нравилось, и сколько раз она матери не доказывала, что ей тут лучше, чем в городе, та все равно о своем.

– Этих городских не поймешь, – сказал однажды Колька жене при теще. – У них одна косметика в голове.

Алиса Яковлевна тогда надула губы и полдня не разговаривала с зятем. Женщиной она была не простой, и Колька её тоже, как и она его, недолюбливал. Каждый месяц она приезжала к ним на ночь в гости, и постоянно они с ней ругались. Бывало, даже доходило до того, что Алиса Яковлевна била посуду (это она так себя успокаивала), а Колька покидал избу. В дочери Алиса Яковлевна души не чаяла, и это было видно, подарки неплохие каждый раз из города привозила, и всё бы ничего, если бы не совала свой нос куда ни попадя. Это, поди, у многих тещ одна такая большая проблема, совать свой нос в дела молодых, мол, мы пожили, мы все знаем, слушайте меня, я вам расскажу, как правильно нужно жить. И ни в коем случае не перебивайте! Да и пошутить над зятем Алиса Яковлевна любила, но сама на шутки очень злилась. И обычно безобидные эти шутки переходили в ругань.

В сенях Колька приостановился, прислушался. В избе доносились веселые голоса. Тому, что приехала теща, Щукин не удивился, хотя ждал её ближе к выходным. Обычно она приезжала в одно и то же время. В голове быстро промелькнуло – сейчас встретит с улыбкой, вручит подарок, расцелует и усадит за стол, чтобы угостить своим фирменным борщом. (Что ни говори, а готовила она действительно хорошо, облизнешься.) Затем примется рассказывать, как этот месяц прожила у себя в городе, обычно одно и то же, а потом, как всегда, перейдет на зятя. Это ей не нравится, то не по душе.

– Зато борща настоящего испробую, – подбодрил себя Колька и зашел в избу. Там уже накрывали на стол. Заприметив зятя, Алиса Яковлевна кинулась обниматься, не давая толком разуться. Затем, как всегда в своей манере, улыбнулась и в шутку скривила нос.

– А от тебя по-прежнему поросятами воняет?

Колька работал на ферме и потому ничего не ответил, только в сторону повел бровью.

– Ну, это ничего, это мы сейчас быстренько исправим, – засмеялась Алиса Яковлевна и протянула зятю подарок. Тот приоткрыл коробочку и достал флакон туалетной воды. – Ну вот, будешь теперь и ты человеком пахнуть.

Щукин, кривя улыбкой, поблагодарил за столь ценный подарок и, переодевшись, умыв руки, уселся за стол. Он уже наизусть изучил характер тещи и его предположения не заставили себя долго ждать. Поначалу она, как обычно, жаловалась на давление, затем поведала о том, как одна кареглазая продавщица нагрубила ей в супермаркете, и уж только потом перешла на соседей.

– Сил моих нету с ними мучиться, – говорила она. – И гогочут и гогочут целый день. А ещё сынишка у них, да такой горластый, а стены-то у нас тонкие, как сквозь газету всё слышно. Ругайся не ругайся с ними, все как об стенку горох. Молодежь!

С последним словом Алиса Яковлевна, сморщив лоб, посмотрела на Кольку. Сам Щукин не раз убеждал себя в том, что теща дотошная и вредная лишь от одиночества. Потому-то она к ним каждый месяц и катается, поплакаться дочке о пустячных проблемах и поскандалить с зятем. Нужно же и ей кого-нибудь поругать, коль мужа нет. Борис Анатольевич (Веркин отец) и Алиса Яковлевна вот уже как двенадцать лет не живут вместе. Как только дочурка подросла и окончила школу, собрал тот свои пожитки и махнул к себе на родину, в деревню. Не выдержал мужик вечных упреков и недовольных лиц. Может, поэтому Вере сразу и приглянулось в селе, что отец-то её деревенский, все же и в её жилах течет деревенская кровь. Колька помнит, как только привез жену домой, та сразу же зашла в хлев и, погладив Буренку по спине, улыбнулась: «Всегда мечтала научиться доить корову». Есть ещё у Верки старший брат Мишка, но и тот давно женат и живет в Сибири. К нему-то частенько не поездишь. Ну, а коль это случается, и Алиса Яковлевна уезжает гостить к сыну, Колька искренне сочувствует Мишкиной жене. Вообще Алиса Яковлевна двадцать лет проработала на заводе, была небольшим начальником и имела в подчинении определенную группу рабочих. Потому-то и привыкла ко всему придираться.

– У Натальи Чугуновой Любку помнишь? – обратилась Алиса Яковлевна к дочери. – Ну, на радио ещё работает, в Париж летала…

– Ну, как же, помню, конечно, – кивнула Вера.

– Дочку родила. Три триста. Хорошенькая такая. М-м-м. Прелесть, – теща улыбнулась и невинными глазами посмотрела на зятя. – Катериной хотят назвать.

– Лучше пусть Раей, – сказал Колька и тоже глянул на тещу с улыбкой. Рачкова Алиса Яковлевна (Рая). Об этом прозвище Щукин узнал от тестя, когда тот к ним тем летом в гости приезжал. Хороший, интересный мужик.

– Да ну, – не поняла подвоха Вера.

– А что? – улыбнулся Колька. – У меня бабка так корову звала. Красивое имя, по-моему.

– Ты бы вот чем умничать, сам бы лучше детей настрогал, аль не по силам уже? – рассердилась Алиса Яковлевна. – Мужик ещё называется…

– Мама, – вмешалась Вера.

– А что мама, что мама? – теща надула нижнюю губу. – Мне уже с внуками понянчиться охота. Первое время, конечно, тебе, доченька, тяжело будет. Но ведь на это есть и бабушка. Буду почаще приезжать, так сказать, в беде не оставлю…

– Час от часу не легче, – вырвалось у Кольки.

– Коля! – посмотрела на супруга Вера.

– Что? – нахмурила брови теща. – Посмотрите-ка на него, барин. Баню новую поставить какой год не может. Не зря по селу девкой кличут. Безрукий!

– Это я-то безрукий?! – Колька вспылил. – Кто тебе в квартире полностью ремонт сделал? Безрукий?

– Ну, что вы в самом деле, опять начинаете? Мама, Коля?

– Нет, пусть она ответит. А то все мы тут умные больно.

– Хорошо. Допустим. Ну, а ребеночка же завести можно. Можно же? Был бы мужик, давно бы завели. С такою женою пятерых завести не стыдно.

– Это мы уже сами решим, сколько и когда, – сказал Колька.

– Не получается? – Алиса Яковлевна укоризненно посмотрела на зятя. – Сходи в больницу.

– Тьфу ты! – Колька поднялся, вышел из-за стола, вытащил из кармана пачку папирос, принялся теребить в ладони.

– Курить на улицу! – скомандовала теща.

Колька, скрипя зубами, убрал папиросы в карман и снова уселся за стол.

– Ну всё, успокоились? – Вера собрала пустые тарелки и двинулась на кухню. – Сейчас торт принесу.

Чай пили молча. Изредка Вера что-то пыталась рассказать, но её особо не слушали.

– Тут в городе бывает нет-нет да наткнешься на кого-нибудь из твоих одноклассников, – начала беседу Алиса Яковлевна. – Вот ребята у вас умные все. Груздев сейчас майор полиции, у Тяплова турагентство свое, а Лисичкина помнишь? В цирке сейчас работает. Все молодцы, все при делах, чего-то в жизни добиваются.

– Ой, я уж сто лет никого не видела и ни про кого не слышала, – вздохнула Вера.

– Услышишь тут, коль сразу после школы в дыру эту сбежала. И далась тебе эта деревня. Сейчас бы, может, тоже какой-нибудь стюардессой была.

Верка хихикнула:

– Какая из меня стюардесса, скажешь тоже.

– Что ни наесть настоящая, – убедительно сказала Алиса Яковлевна. – Летала бы сейчас Москва-Париж, Париж-Лондон…

– И навернулась бы где-нибудь под Тулой, – сказал Колька. – Вера и в детском саду очень нужный человек. Детишки её вон как любят.

– Чужим-то отчего не любить, если бы свои были…

– Торт, какой вкусный, – вымолвила Вера.

– Торт, кстати, Дмитрий Геннадьевич передал, – оживилась Алиса Яковлевна.

– Какой такой Дмитрий Геннадьевич? – удивилась Вера.

– Ну, помнишь, письма всё из армии тебе слал? Губанов.

– Димка? – скорее удивилась, чем обрадовалась, Вера. – Где уж его увидела? Он же вроде в Москву уезжал.

– Теперь уже не Димка, а Дмитрий Геннадьевич, – важно подправила Алиса Яковлевна. – Теперь у нас в поликлинике работает. Хирург. Уважаемый человек в городе. Все начальники к нему на вы.

– Что вы говорите, – пошутила Вера и тихонько игриво засмеялась.

– Вот так вот. В люди выбился, не то что некоторые. А ведь он, помню, за тобою ухаживал, цветы какие роскошные дарил. Интеллигент. Что в юности был, что и сейчас. От таких мужиков и дети с головою рождаются, – Алиса Яковлевна говорила вполголоса, обернувшись к дочери, словно так, будто они за столом одни, а тот, кому вовсе это знать не нужно, сейчас в соседней комнате, но никак не рядом за одним столом.

– Ой, да ладно, чего в школьные годы только не было, – сказала Вера и, взяв ножик, обратилась к супругу. – Тебе отрезать ещё кусок?

Колька кивнул.

– Я телефончик его оставлю, своди своего, пусть посмотрит его. Может, и правда, чем поможет, – с ухмылкой произнесла Алиса Яковлевна. Колька уже было хотел снова ей в ответ нагрубить, но тут постучали в дверь, и на пороге показался Кирилл Рожков.

– Хозяева дома? – улыбнулся тот.

– Дома-дома, – ответил Колька.

– Чего такой хмурый? Не вовремя?

– Да все хорошо. Чего хотел?

– Ну, ты телевизор-то посмотришь, али как? Какой день обещаешь зайти и не заходишь. А завтра футбол, между прочим.

– Пошли, глянем.

– Ну, из-за стола-то я тебя выгонять не буду. Не к спеху. Заходи, я дома буду.

– Пошли, – сказал Колька и бросил взгляд на тещу. – Наелся уже.

Выйдя во двор, Колька с Кириллом закурили и отправились чинить телевизор. Пуская густой дым, Колька шел молча, размышляя про себя: «И ведь знает, как больней укусить, зараза».

– Чего такой задумчивый? – развеял мысли Кирилл.

– Да вот думаю, опять наши завтра проиграют.

– Как знать, как знать… – улыбнулся Кирилл, и они с Колькой свернули к его дому.

 

БЕССОННИЦА

 

Игнат Ильич Беспризорнов вот уже несколько дней как не может нормально уснуть. Навестила его подруга-бессонница, и как бы он ей ни сопротивлялся, как бы ни проклинал её, безобразницу такую, а ничего поделать не мог. Попал в её сети и всё тут. С возрастом это, что ли, пришло, не понять. Только и делаешь, что полночи в потолок смотришь, а под утро вздремнешь немного, как уже вставать пора да за руль. Работал Игнат в колхозе, молоко возил в райцентр. Весь день только и думаешь, как бы где вздремнуть, а домой вернешься, приляжешь, и хоть бы хны. Не хочется спать, и всё. Даже не в том дело, что не хочется, оно, конечно, хочется, и сам понимаешь, что спать надо, эдак недолго и здоровье подпортить, а не получается уснуть, и всё, хоть волком вой. В эти бессон­ные ночи Игнат частенько раздумывал о жизни, как жил, как живет, как предстоит жить. Каждый раз вспоминает­ся что-то из прошлого, и обязательно нехорошее. Мысли большущим комом лезут в голову, с трудом переварива­ясь. И потому Игнат частенько срывался, бранил само­го себя, свою жизнь и нахалку-бессонницу, что всего его извела.

Этой ночью Игнат снова не мог уснуть, переворачи­ваясь с боку на бок. Жена лежала рядом, отвернувшись к стене, и слегка посапывала носом.

– Ты гляди-ка, зараза, что делается. Н-да, так и дура­ком стать недолго. Ну и дела, – Игнат с отчаяньем вздох­нул. – Ох, кошкин ты хвост.

Посмотрел на жену.

– Зин? Ты спишь? – та тихонько посапывала в стену. – Зин? Ну ты чего, спишь, что ли? – слегка толкнул её локтем. Жена проснулась.

– Что случилось? – повернулась она к нему. – Ты чего?

– Ты спала, что ли?

– Чего?

– Разбудил, говорю, что ли?

– Представь себе, – женщина потерла глаза и слегка зевнула. – А ты чего не спишь?

– Поспишь тут с тобой. Храпишь как паровоз.

– Ну, начинается. Сам уснуть не может, и все кругом виноваты, – Зинаида снова отвернулась к стене.

– Вот ведь что делается-то, а, и ни в одном глазу сна нет. Эх.

Жена молчала.

– Зин?

– Ну чего тебе?

– Как думаешь, может, воды напиться, глядишь, усну?

– Чай, ты не икаешь.

– Может, поможет.

– Овечек считай.

– Каких овечек?

– Наших в сарае.

– Чего? – Игнат не понял шутки.

– Представь, будто они через плетень прыгают. И счи­тай по одной. Говорят, помогает.

– Она тебе, овца, что, лошадь, что ли, через плетень-то прыгать? Хех, – Игнат мотнул головой. – Вот ляпнет не по­думавши. Ты хоть подумай, прежде чем сказать. Людей-то не смеши. Овцы через плетень. Ты где овец таких видела? Хех, удумала.

Зинаида повернулась к мужу и посмотрела на него, как обычно смотрят на дурачков.

– Ты как Ванька с соседней улицы?

 – Чего?

– Чего-чего. Ничего, – Зинаида привстала на локоть. – Тебе трудно представить, что ли? Посчитай овец и уснешь. Люди просто так говорить не будут.

– Кто же это, интересно, такое говорит?

– Любка говорила, она в каком-то журнале вычитала.

– Любка и не такого наплетет, только уши развесь.

– Ты сестру не трогай. Ему как лучше, помочь хотят, так нет, он ещё, воробей, ерепениться будет, – Зинка от­вернулась к стене. – Поступай как знаешь, а меня не буди больше.

Игнат почесал затылок, посмотрел на ходики, вздох­нул. Уснешь тут, пожалуй. Он ещё раз глянул на жену и, укрывшись одеялом, закрыл глаза. Неужто эти овцы и правда чем помогут? Он даже улыбнулся, но все же представил себе, как они прыгают через плетень, и принялся их считать. Несколько раз он сбивался и, скрипя зубами, начинал заново. Но вдруг, на седьмом десятке уже, под окном раздалось противное мяуканье и его тут же подхва­тило несколько громких и столь же противных кошачьих голосов. Игнат даже вздрогнул от неожиданности.

– Тьфу ты, мать вашу, – приподнял он голову. – Рас­пелись тут.

Кошки по-прежнему орали противно под окном, звон­ко растягивая голосистую глотку.

– Вот окаянные.

Жена тихонько зевнула в подушку и полусонным го­лосом произнесла:

– Свадьбу, наверное, играют.

– Кто?

– У кошек, говорю, свадьба, наверное.

 – Я им сейчас такую свадьбу, поросятам, устрою. Вот возьму кочергу, выйду, одного-другого огрею под хвост. Будут знать, как орать под окнами.

Кошки по-прежнему пели.

– Нет, ну это невозможно, – Игнат встал с кровати, от­крыл окно и что есть дури свистнул. Четырехлапые раз­бежались кто куда. – Это, поди, Егоровых глотку рвал. Этот полосатик тот ещё. Небось под своими окнами не орут. Вот я его завтра сапогом поглажу…

– Ложись уж, спи, надоел.

– Вставать пора! А ты – ложись... уснешь тут с вами. – Игнат покружился по комнате, посмотрел по сторонам, чем бы себя занять. – Напишу-ка я, пожалуй, Федору письмецо. Может, поможет чем, совет какой даст.

– Какой совет?

– Как от бессонницы избавиться. Ведь изведет она меня всего. Он все-таки как-никак врач.

– Стоматолог.

– Стюматолог, – передразнил он жену. – А стоматолог что, не врач, что ли?

– Поступай, как знаешь. Как старый дед, ей-богу, вор­чишь и ворчишь.

– Я на тебя посмотрел бы, если бы ты вторую неделю не поспала.

– Ну чем он тебе, Федор-то, поможет? То не писал, не писал, а как петух клюнул, так сразу брата вспомнил.

– Вот ты, я не знаю, прям, что с тобой делать-то. Если я не пишу, это не значит, что я о нем не думаю, – Игнат присел за стол, включил ночник и принялся что-то ис­кать глазами. – Ты ручку не видела?

– Карандаш возьми.

– И карандаша нигде нет. Ни-че-го нет. Как всегда: не надо – весь стол ручками усыпан, как возьмешься письмо написать – ни ручки, ни листа.

– Ну всё, забубнил.

Игнат отправился к дочери в комнату (та сейчас в го­роде в институте) и вернулся радостный, с тетрадью и ручкой.

– В нашу больницу давно бы сходил.

– И что председателю скажу? Не отпустите ли меня, Сер­гей Андреевич, в больничку скататься, а то, мол, бессонни­ца замучила. Может, и ничего серьезного нет. А я людей баламутить просто так буду. Может, всего-то таблеточку какую надо. Как я людям в глаза потом смотреть буду. Нате, до́жили, Игнат Ильич, на старости лет, уснуть уже не может.

– Вот так всегда у вас, у бестолковых, и бывает. Сна­чала ерепенитесь, а как помирать начнете, то врача им сразу подавай.

– Тьфу ты! – Игнат даже слегка приподнялся со стула. – Да я что тебе, помирать, что ли, собрался. Ну всё, ска­жешь, ей-богу, прям. Ну тебя!

Зинаида промолчала и отвернулась к стене. Игнат уселся поудобнее и принялся писать письмо:

«Здорово будешь, брат! Как у вас там, в Горьком, жизнь продвигается? Ничего? У нас тоже ничего. Ниче­гошеньки. Все по-прежнему. Все хорошо вроде бы. По­севная началась. Ни свет ни заря, а мы уже в поле. А ве­чером ещё в Дивеево молоко вожу. Без дела не сидим, так сказать. Оксанке передавай от нас с Зинкой по приве­ту. Моя-то, Валентина, к вам не заходит? Заходить будет, ты её там от меня поругай, мол, почему отцу с матерью не пишешь, чай, волнуются. Мы ей тут посылку давеча собрали, отправили, а дошла или нет, не знаем. Учится она хорошо, это я знаю, не переживаю даже, она у нас всегда страсть как к знаниям тянулась. Мы-то с матерью свой век доживем как-нибудь, у себя здесь, а ей свет бе­лый увидеть надо. Но ты её, Фёдор, все равно поругай, не дело это – отцу с матерью не писать. Она, конечно, уже скоро приедет, летом-то, но все равно, черкнуть пару строчек же можно, мол, все хорошо, люблю, скучаю…».

Игнат посмотрел на жену.

– Ну-у, засопела.

Почесал ручкой затылок, призадумался немного и принялся писать дальше:

«У меня ведь, брат, вот ведь какая штука произошла. И писать даже как-то неловко. Представляешь, уснуть не могу. Вот ведь как. Бессонница, зараза эдакая, замучила. Я с ней, окаянной, скоро с ума сойду. Уже дней десять как уснуть не могу. Я же ведь не железный. Весь день в поле, устаю, как собака, а домой придешь, приляжешь, и хоть бы хны. Ладно бы там совесть мучила или ещё чего, никого не обманывал сроду, копейки не украл, всё честь по чести с законом, а уснуть не могу. Моя тут сегодня отчудила. Овец, говорит, считай, как через плетень прыгают. Ну, баба есть баба, мозгов как у курицы, только кудахтать и могут. Слу­шай, Федор, помоги, а? Ты все-таки как-никак человек об­разованный, с дипломом, должен же знать, как от неё, поро­сятины, избавиться. Может, таблетки какие купить, не знаю прям? Ты, брат, смотри сам, если у нас здесь эти лекарства есть, то напиши названья ихние. А если нету, то купи у себя в городе и вышли. Вот ведь, никогда не думал, что бессон­ницей мучиться буду.

А ты, Федор, чего к нам не едешь, чего не навещаешь? Давненько, брат, не заглядывал уже. Так что этим летом давайте с Оксанкой приезжайте, погостите, никуда город не денется, не пропадет без вас. Отдохнете хоть немного от этой суеты. Мы с тобою с утреца на прудик сходим, рыбки половим, ну, а вечером и пригубить немного мож­но. Приезжайте, приезжайте. Моя всё тоже спрашивает, чего, мол, не едут. Так что давайте к нам. Хоть душою отдохнете. А Васька ваш осенью как из армии придет, тут уж мы к вам нагрянем. А то уж я забыл, как ты у меня выглядишь. Отца с матерью на кладбище навестим. Я тем летом матери крест поменял, старый он у неё был, прогнил весь, у отца ничего, держится ещё. Оградку им новую поставил… Так что давайте, Федор, приезжайте. Скучаю по вам. Ну, не буду прощаться. Пишу, как обыч­но пишут все. Жду ответа, как соловей лета».

Игнат улыбнулся и сложил листок. Посмотрел сно­ва на ходики. Накинул старенькую фуфайку, вышел на крыльцо. Достал папиросину, закурил. Рассветало. Ве­сеннее утро отдавало приятной прохладой. Игнат улыб­нулся и вдохнул в себя воздух:

– Боже, хорошо-то как. Как же хорошо.