Валентина ИВАНОВА. БЛИЗКИЙ ЧЕЛОВЕК. Новые страницы иркутской прозы

 

Валентина ИВАНОВА

БЛИЗКИЙ ЧЕЛОВЕК

Новые страницы иркутской прозы

 

Она, вероятно, с июня болталась здесь, уцепившись за железную полоску. Сейчас ее било, хлестало дождем, стремилось сбросить и погнать дальше. Подруги, вымокшие до нитки, были стерты асфальтом под ногами прохожих. Она из последнего держалась за нечаянную опору, подаренную ветром. Тем самым ветром, который ее теперь судил и мучил. Мужество слабого, хранящего жизнь… Мне-то что? Оно вне меня. Там, за окном, под дождем – на оконной решетке. Так, пух, тополиный обрывок… слабая замученная ветка…

 

Сюжет рассказа Альберта Гурулёва «Ель»[1] - это крупный план событий двух дней старой женщины, последних ее дней. Повествование в конце неожиданно расслаивается. Возникают одновременно два плана: земное и небесное, временное и вечное. Сквозь реальные события просвечивает высший смысл, надреальный, метафизический. А между тем, язык рассказа, сдержанный и лаконичный, отвлеченный от деталей, словно стертых в сознании главной героини, готовил к этому. Речь автора отрывает от земли, дает общий вид с неразличимыми мелочами, эмоциями, переживаниями, видимый, вероятно, отлетающей в небо душой. Такое слияние близкого и панорамного видения придает особую выразительность небольшому рассказу Гурулёва. Да и имя старой женщины - «Настасья» (Анастасия, от греч. anastas - «воскресший») - помогает чувству не от мира сего, задает нереальные координаты жизни главной героини.

Отстраненно перечисляются идущие друг за другом события: прибегала фельдшерица Валя, градусник ставила, дала горьких порошков, заходил Петрован, попросил стаканчик, потоптался у порога. «Сидит Настасья слушает, как река играет, как вяжется к ели ветер, как стучат топорами Петровановы парни. Слушает свою болезнь». Старая женщина открыта внешнему миру – свету, звукам, шумам, открыта и в себя. Но впечатления лишь касаются ее души, почти не оставляя следа. Душа скользит по зримому и мыслимому, - прощается. Это замирание отмечено в перемещении внимания женщины с одного на другое, в неостановимом движении по воспринимаемому вокруг как смиренному принятию последних знаков жизни.

«Почему она промолчала, позволила Петровану срубить ель?» - спрашивают студенты на семинаре. Почему «высвеченная солнцем ель», «сытая, холеная», «новогодняя» досталась корыстному, лживому человеку? Кем для Настасьи был этот человек? «Молчит Настасья». Старая женщина, выбравшись за ворота на лавочку, любуется строящейся напротив избой. «Рубят ее из бревен смолевых, желтых, солнечных. Машет Петрован блестящим топором. Гонит по бревну широкую, как ломоть масла, стружку». Радуется Настасья этой рождающейся рядом жизни, напоенной светом. Ее высвеченная солнцем ель сопричастна этому миру, молодой семье, счастью, доброму дому. Петрован – часть рождающегося рядом мира, его творящая сила. Для укрепления добра и жизни отдана ее ель – прожитая счастливая жизнь, высвеченная солнцем. «Хороша лесина. Хоть на лодку, хоть …» - таит Петрован от Настасьи свои замыслы или сам еще не знает. Но трагизм в том, что мастер в живом дереве, метафоре чьей-то чисто прожитой жизни, – видит неживое, вещь. В этом горечь от молчаливого согласия Настасьи.

Одаривает Настасья не только Петрована. Она одаривает счастьем молодую семью в мысленном пожелании-утверждении: «Добрая изба у зуевского зятя будет», наделяя новый дом собственной солнечностью, радостью, крепостью и полнотой жизни («смолевых, солнечных», «широкую, как ломоть масла»). Душа Настасьи растворяется и в сострадании фельдшерицы Вальки, в ее плаче в трубку: «Да Валя это… - голос ее плачет». В ее кратком, сдавленном слезами: «Больной худо моей». В Валькином соучастии и родстве с судьбой другого – «моей», так называет она больную. Уход Настасьи из мира – это способность остаться в других, ощущаемых родными и близкими, в которых остается часть тебя. И каждому ею дано свое счастье, в своей мере, согласно его собственному достоинству.

И ель незримо остается с хозяйкой. Это тонко, хрупко отмечает автор. После поисков новой ели Настасья «еле приплелась домой». Выделенное началом предложения «еле» зарифмовано с «приплелась» и закрепляет корневую основу названия рассказа. Возможно, так получилось само собой, выражая звуком метафорический сплав «Настасья-ель». Зрелая красавица ель у дома, затем поиск молодой ели, долгий ее выбор соединяются в образе главной героини как зрелость и молодость, высвечивая в старости красоту, статность, благостный покой, полноту жизни. Скрытая под внешней болезненностью, красота собирается в образе ели как отражение состояния души Настасьи. Образ старой, больной женщины таит сердцевину – красоту и молодость. Эти качества и обнаруживаются в конце рассказа. «Настасья снова в лесу. Ель выбирает. Вместе с Алексеем. Алексей в мягких ичигах, красной рубашке, молодой и улыбчивый. Настасья тоже молода». Молодость является светоносным началом ее души. Невесомое «снова» запечатлевает созидательный принцип жизни Настасьи, возрождение, неизменное и неискоренимое стремление ее души к восстановлению разрушенного.

 Особое значение метафоры-образа ели и в том, что «новогодняя», сытая, холеная, она – олицетворение ежегодного праздника завершения года. Краткое новогоднее счастье ели – в нескольких днях шумного, веселого праздника с подарками, знаменующего переход к новому этапу жизни. Надежды, ожидания, мечты сопутствуют празднику как обещание продолжения жизни. Содержащийся в звонком и радостном «новогодняя» смысл рождает издонное свечение и самого образа ели, и образа старой женщины. Ель хранит в себе солнце, свет, – метафоры счастливо прожитой жизни, сытость как наполненность, холеность как полученное благо. От полноты прожитого – и дар Настасьи. У хозяйки нет обиды за срубленную ель. Только дом ей теперь кажется старым, больным, обиженным. «Ничего, - шепчет. – Еще лучше посадим елку. На Теплом их пропасть…». Настасье известен источник блага, возможность доброго устроения жизни. И тревога в душе женщины возникает, скорее, от предощущения грани, перехода. Новая ель необходима ей как символ продолжения жизни, как следующий узелок жизненной нити.

Рассказ Альберта Гурулёва «Зависть»[2] опубликован в том же номере журнала «Сибирь». Наполненный красками, эмоциями, отношениями рассказ втягивает в свой чувственный мир, дает ощущение реального присутствия на утиной охоте. Голубой цвет запечатлевается движением («линяет, плотнеет, опускается ближе к земле»), появляются новые краски, они вступают во взаимодействие (белый наливается красной силой), красный заливает кромки облаков, розовой становится вода. Но в величественную палитру заката диссонансом врывается «черная штука» - зависть. Физика повествования - в изображении цветовых, зримых, звуковых, телесных, эмоциональных впечатлений. «Мурашки в застывших от напряжения ногах», «деревенеет шея от крика», «прыгает, качается мушка ружья, рвут воздух выстрелы, вскипает вода под дробовой осыпью» и многое другое, - все осязаемо. Звукопись речи помогает передать грохот выстрелов, свист крыльев, плавность и легкость полета птиц, их касание крыльями воды, длительность ожидания: «глухо, раз за разом, бухнула крупнокалиберная двустволка», «в свисте косых крыльев, стремительные», «полетели утки, полетели», «летят низко, почти около воды», «и снова тягучее напряженное ожидание», собственный крик как «эхо гудит в хребтах», «и снова тишина, долгая томительная тишина». В звукописи обнаруживается родство с поэзией, передающей звуком чувство и смысл. Но метафизика рассказа все-таки возникает за осязаемой материей слова, в глубине… невысказанного – в столкновениях, противоречиях, разладах и том, что в них происходит.

Живой мир в меняющемся разноцветье запечатлевается душой, отзывчивой на красоту. При этом любование миром поглощается охотничьей страстью, желанием быть первым, удачливым. «Во-он, далеко, над тихим морем летят они», - обращается главный герой ко мне, оправдывая мое присутствие на охоте. И потому рассказ – монолог для меня, с надеждой на понимание и прощение. Ощущения главного героя, чуткое наблюдение за миром и собой, за властью зависти, развитием из нее досады, злобы, мести, жестокости, исходит из осознания красоты окружающей природы. Из этого потаенного источника в душе появляется способность осознать себя, увидеть со стороны. Несомненна в этом и роль невидимого собеседника-читателя, к которому обращена исповедь, его предполагаемого внимания к сокровенным признаниям.

Жадность к жизни, стремление ухватить заглушает главное, и это видит читатель, - то, что уничтожается живое, страдающее. Мучителен эпизод с раненой уткой. «Нет уж, не выйдет. По неподвижной-то цели я не промахнусь. Поднимаю ружье и стреляю. Дробь хлещет по воде, где мгновение назад качалась утка. Но ее самой на том месте нет. Она исчезла, она нырнула за какие-то доли секунды до того, как по воде хлестнул дробовой сноп». Неравен поединок вооруженного человека и утки-подранка. Ее желание жить контрастно стремлению  человека убить ее ради тщеславия. Для охотника она – только предмет, вещь, дающий чувство превосходства над другими. Жизнь как ценность в природе, к которой, разумеется, принадлежит и сам человек, противостоит мелкому, низкому желанию. «Колотит в горло и ребра сердце, сохнет во рту. И я стреляю, стреляю». Исступленный, охотник убивает не только ослабевшую утку, хватающуюся за жизнь, но и человеческое в себе, утратив жалость и сострадание к слабому.

Жадное поглощение человеком впечатлений, ощущений – в итоге оставляет его обделенным. Главное упущено в нетерпении и погоней за трофеем. Даже последний патрон достается измученной птице. И охотнику приходится с досадой наблюдать, как уходит от него добыча. «А утки летят близко, крупные кряковые утки. Это самые лучшие, самые крупные утки из тех, что я видел за сегодняшний вечер. И табунки летят часто». Природа дает урок жадному, завистливому человеку, развенчивая его желания, ставшие смыслом жизни. Она мудро улыбается на его потуги быть первым, быть победителем. «Просвистел крыльями и безбоязненно шлепнулся в воду, неподалеку от моего острова, одинокий селезень-гоголь. Гоголь, видимо, славно провел сегодня день. Сытый и довольный, он плескался на мелководье, поправлял перья, потягивался крыльями». Растраченные патроны становятся метафорой растраченных сил, напрасных ожиданий, упущенной возможности. Но важно, что это было понято человеком: «немного жалею о пустой от зависти стрельбе». Это мимолетное признание и обещает что-то большее, чем просто сожаление о расстрелянном патронташе. Осознание потерянного является внутренним стержнем исповеди.

Преображение в природе, ее красота, сила и полнота жизни, происходящие вокруг человека, прощение природой человека за жестокость, разрушение, готовят преображение и его души, которое остается пока только ожиданием. Двойная фокусировка повествования снижает значимость переживаний человека, их эмоциональную напряженность, включенность в соперничество – до инородного среди гармонии и согласия. Истинное величие, словно говорит природа, - в красоте, которая вокруг. Способность воспринять ее и останавливает человека, поворачивая взгляд внутрь, чтобы наполнить себя этой вечной красотой. Попытки человека получить покой в душе пока безуспешны. «Я закуриваю, гляжу, как плывет и тает в чистом воздухе табачный дым, и думаю, что мне хорошо и спокойно. И что я сделал свое дело: расстрелял патронташ, добыл утку, и вот теперь тихо и благостно смотрю на притихшее перед ночью море, на темнеющие облака, на размытый горизонт». Человеческие страсти растворяются, как табачный дым тает в чистом воздухе, что в малой метафоре открывает художественные достоинства гурулёвской прозы со сложными переплетениями реальности и скрытого смысла.

Композиционным центром в драматургии рассказа является диалог главного героя и его друга Валентина. Значимы координаты общения – на расстоянии, с помощью крика и междометий («что-то вроде "о-э"», «"о-э", - глухо кричу я»), с паузами и непонятыми ответами. Значимо и то, что главный герой находится на острове, далеко от Валентина. «Островок почти голый, но на одном его крутом склоне растет несколько разлапистых сосенок». С одной стороны, физическая отделенность, изолированность человека значит отрыв от людей. С другой, автономия позволяет человеку сосредоточиться на телесном, эмоциональном, нравственном состоянии, обратить взгляд в себя и попытаться разобраться в своем отношении к людям, другу. При этом нахождение на острове осуществлено осознанно, по собственному выбору («ведь вот же какое неудачное место я выбрал»), что фактически грозит разрывом, невозможностью услышать ответ. Присутствует и псевдокоммуникация – с намерением не быть услышанным: «рассчитывая на то, что Валентин не поймет, а кричать снова не решится». Интересно, что в какие-то моменты выстрел воспринимается главным героем как реплика: «Учить вас надо. И уже специально для Валентина и того, соседа на лесистой косе, стреляю из обоих стволов, раз за разом». В конце рассказа среди молчания выстрелы со стороны воспринимаются как ответы. Подобные ситуации в художественном мире имеют, как минимум, тройной код: событийный, семиотический, метафорический. В целом, динамика общения сложна, пунктирна. В ней чередуются фразы, понятые ответы, затяжные паузы, неясные ответы: «он, тоскуя, кричит», «я жду завистливых криков Валентина, но он молчит», «кричу я», «но Валентин молчит», «- Есть? – кричу я снова», «Валентин что-то отвечает», «он молчал». Крик, молчание, опять крик. Мотив крика, отсутствия или непонятости ответа с ключевым рефреном - «я не могу разобрать его слов», «и опять не понять ответа» - обнаруживают значение зова о помощи, который не понят или не принят адресатом. Крик одного и молчание другого метафоричны. Скрытое значение такого отдаленного и странного общения – в отчуждении человека от людей, в распаде связей, угасании потребности быть рядом.

Время в рассказе дробится, как дробится мстительностью, жестокостью душа человека. То оно замедляется, то сжимается до мгновения, осколков целого. Мгновения, доли секунды и «долгие» секунды сконцентрированы в сцене добивания утки-подранка. Они – в краткости, резкости действий человека и их последствий: «дробь хлещет», «дробь рябит», «вгоняю», «прыгает мушка ружья», «рвут воздух выстрелы», «вскипает вода». Эти мгновения – та доля жизни, которую отмерил человек ослабевшей утке. По ходу рассказа время пульсирует: «и снова тишина», «проходит напряжение», «и снова тягучее напряженное ожидание». Течение времени меняется, словно по произволу кинорежиссера: «ко мне, как во сне, как в замедленном кино, плыла по синему воздуху утиная стая». Замедленность кадра, видимость, но не слышимость звука, обостряют кажимость и произвол действий человека среди величия окружающей природы. Скачкообразное время человека конфликтно природному времени – тихому, неторопливому, подвластному высшему закону, где каждой смене и движению определен свой черед и жизненный смысл. Этот контраст обостряет впечатление призрачности, нелепости притязаний человека на первенство.

В рассказе «Зависть» метафоричен сам образ утиной охоты, который не может не быть связан какими-то дальними отзвуками с вампиловской пьесой. Неуловимые ассоциации остаются тайной произведения. Но можно сказать, что и в пьесе, и в рассказе значим образ удачливой охоты. У Вампилова Зилов не убил ни одной утки, и образ охоты в пьесе «Утиная охота» имеет трансцендентный характер как пространство вневременной красоты, чистоты и подлинности бытия. В рассказе Альберта Гурулёва утиная охота развернута в текущее событие, полное деталей, действий, материи – осязаемой, ощущаемой, слышимой, видимой. Пространство высшей красоты в рассказе становится рингом для состязания в превосходстве, местом мстительности, жестокости. Для главного героя оно стало еще и местом пытки – себя, утки-подранка. В этом смысле человек и раненая утка едины, оба страдают. Он – от собственной страсти, разрушающей душу, она – от смертельных ран, нанесенных человеком. Желание главного героя «спокойно, умиротворенно смотреть на вечернее море, на пролетающих уток» становится иллюзией, обманом. Жизнь продолжается как пытка: «на этом пытка не кончилась». Мучаясь сам, охотник мучает ожившую после выстрела птицу.

Рассказы Гурулёва «Ель» и «Зависть» идут парой. Они логичны в отражении диалектики жизни, дополняют друг друга. В одном – полнота бытия и самоотречение, щедрое дарение, продолжение себя в фельдшерице Вальке, Петроване, в новой избе зуевского зятя, новой елочке, знаменующей иное бытие – за пределами дома, деревни, земли. В другом – жадность к жизни, потребность чувства превосходства, отношение к миру как недополученному дару, где за чувством обделённости, нехватки стоит желание взять чужое. Сюжет «Зависти» держится страстью главного героя жить и получать все, что якобы незаслуженно присвоили другие. В первом рассказе – отдаление и уход от земного, во втором – ощущение бытия как возможности иметь. Уничтожение в себе чувства сострадания тянет за собой утрату единства с окружающим. Остров главного героя контрастен растворению себя в мире главной героини другого рассказа. Для нее мир велик и разнообразен. Настасья любуется смолистыми, солнечными бревнами строящейся напротив избы, слушает реку, радуется ельнику с обилием «лучших» елочек, выбирая, «трогает колючие лапы елочек», словно руки людей. Любование миром, сорадование ему выдает чувство любви, согласия с ним, душевное продолжение себя в других.

Но осознанность, исповедальность «Зависти» - важная ступень в движении души к высшему, постижению смысла жизни. «Зависть» обещает, готовит жертвенное дарение женщины-ели себя в рассказе «Ель». Оба рассказа Гурулёва перерастают сюжеты, их событийную ограниченность, становятся притчами, развернутыми метафорами. Сквозь видимость происходящего просвечивает сущностное – то главное, что направляет человека, становится смыслом его земного существования.

Рассказы Андрея Антипина «Русские песни»[3] - это серия портретов, которых пять. Сквозь портрет одного, главного героя, проявляются многие лица, судьбы. Читатель тоже внутри рассказа. Ранним утром, когда встает над деревней солнце, он останавливается около лавочки послушать жалобы старухи Краевой, разговаривающей сама с собой, вечером пьет чай и шуршит конфетами вместе с «одинокими людьми», днем качает головой в ответ на ругань соседа о развороченном дядей Веней заборе, настороженно проходит мимо дома Щорса, слыша пьяные голоса его сомнительных гостей, а за деревней под навесом утешается Наташиными песнями. Сердцем принимает воспоминания повествователя, его ворошение памяти, находки, сокровенные признания, точные наблюдения, которые потом долго живут в душе как откровения. Читатель тоже часть большого общего портрета народа, встающего со страниц «Русских песен».

Странный это портрет. Автор словно накапливает, собирает в изображении человека детали, которые должны были бы оттолкнуть, вызвать отвращение. Старуха Краева («Квартирантка»), «несмотря на свои больные ноги, изуродованные варикозом, весь день как неприкаянная мотылялась из избы да в избу, стукая дверью, ночью бормотала за дощатой переборкой или, воспалив свет, стригла ногти мимо газеты, лязгая старинными массивными ножницами с источенными лезвиями», она «осунулась и посохла, так что одежка висела на ней, как кора на гнилом дереве», и слышала-то «не с первого раза, а пока не пошевелит в ухе булавкой». В рассказе «Одинокие люди» отталкивающие подробности обрушиваются на читателя ушатом холодной воды. Вовка, главный герой рассказа, - «балясина огородная», «худой, как беглый человек», «плюс активно некрасивый», «с большим носом горбом и маленькими желтыми глазками», «в ответ буркнет, а нет – лица не поднимет», «с рожденья инвалид на голову, получает пенсию». Вот он, «сплюнув окурок, жует всухомятку булочный, от таскания в кармане загрязнившийся мякиш». И почти каждый день «идет в Казарки по хлеб-соль», «бредет в пургу – шаткий, как соломинка». И вот эта-то соломинка-человек с хрупкой, ранимой природой, и «повод, чтобы идти?» - и есть выражение натуры, судьбы Вовки. Дело тут и в слове, и в интонации, и в моменте, выхваченном из времени, и в точной «мелочи», растворяющей в себе большое, дальнее, вечное. Очищение от мути, поднятой со дна родниковой лужицы, освобождение улетающей души от размотавшихся портянок.

Портрет дяди Вени («Game over») дается после описания трелевочного трактора «с расхлябанной дверцей, битой кабиной без стекол», «башка у которого не по центру, а на левом плече». Неуклюжий, косолапый ползет такой «исполинский жук» по деревне и «всякая мелкая вещь в доме заходится нервным тиком». И, кажется, что это уже не трактор дядя Вени, а сам он двигается, исполненный богатырской силы, «не умеющей саму себя выговорить». Образ трелевочного трактора – портрет самого водителя, его характер. Оба «портрета» дополняют друг друга, обнаруживая сходство внешности, действий, материала. Ходит дядя Веня с характерным приплясом, собираясь «в пружину, готовую в следующий миг выстрелить лязгающей сталью», и горло у него как будто «не из мяса, а из свернутого трубой и пропаянного по шву листового железа». «Руки у дяди Вени были с крупными уродливыми венами. Тяжелые, комкастые, все равно что выдавленные на разбитом шаблоне». А неучастие души к собственной жизни и к себе в изображении автора «было развинчено до упора». Так легко сам дядя Веня свинчивал гайки со своего ТТ-4 для грузила: «Лишняя!». «О том, что дядя Веня был трактористом, говорило и другое. Если его, пешего, окликали в дороге, он тормозил не сразу, а спустя сколько-то шагов после того, как окликнули, и непременно оборачивался весь». Такова природа метафоры, древнего ее мифического всесилья, объединяющего образ человека и его современного «орудия труда» в одно живое существо, давая художественный сплав, общий на двоих характер.

Удивительно, но с каждой отрицающей видимую красивость деталью главный герой рассказов становится все ближе и родней. Зримее становится искренность, тишина, кротость, связь с миром – душевный лад. Тихо и незаметно, как ходил и говорил, ушел из жизни Щорс. Его неспокойная жизнь не разрушила покой вокруг. Старуха Краева, после горьких жалоб на дочь и зятя, поднимается, чтобы покормить их: «с раскачки снялась, подперев себя палкой, и поковыляла в избу: дочка с зятем через час-другой проснутся, так хоть картошек пожарить! У самой изжога в кишках, а они, молодые, любят со шкварками». Заключительные в рассказе «Квартирантка» образ коробка со спичками, чиркая которые, старуха пытается согреть замок на уличной кладовке, чтобы взять сало для жарки, и образ солнца, которое поднимается над деревней, над Леной, согревая морозный весенний воздух и растаивая льдины, становятся ключевыми метафорами добра, человеческого прощающего сердца и вечной природы. Настойчивое чирканье спичек, которые задувает ветром, в попытке отогреть замок, прихваченный заморозком, прислушивание к тому, поднялись ли в доме, с надеждой успеть все сделать, выдают глубинные качества души старухи – терпение, незлобие, прощение за обман, насилие. Природа и человек объединены метафорой дарения жизни и добра.

Щорс, «встречающий-провожающий» для вахтовиков, лесорубов, по-отечески их наставляет: «Давайте, мужики, чтоб все культурно, без всяких там закоулочков! Ну, захотели посидеть – пришли ко мне…». Щорс берет на себя обязанность опекать этот обездоленный, бездомный, путаный люд, спасая его от обморожений и умирания на улице. А блуждающий народ обирает Щорса, просаживает его пенсию, поколачивает. И все-таки он чувствует необходимость по-своему заботиться о нем. Замыкающей и пронзительной в цикле рассказов метафорой стала косынка Наташи. «Был ясный, солнечный день, над навесом трепетала от ветра Наташина косынка, которую она для чего-то повязала за день или два до смерти». Косынка над лугом в пространстве неба остается посланием молодой женщины, ее пожеланием добра оставшимся жить, напутствием помнить о высшем в своей жизни. Освещенная солнечным светом она открывает Божью благодать присутствия Наташи на земле, благодать, дарованную людям ее голосом и душой.

«Близкий человек, которого я едва знал», имя которого, возраст не значимы и всеми забыты, это главный герой рассказа «Щорс». Тает в воздухе у его дома зов «Па-а-пка!»: «никто не навещал его раз в пятилетку, и, поставив чемоданы на землю, еще от калитки не кричал: «Па-а-пка!», а затем легкого и сухого, выбежавшего с мокрыми глазами на крыльцо, не тащил в охапке через всю веранду» («Щорс»). Ранит несбывшейся надеждой несостоявшаяся встреча. Между тем, мотив «мой близкий» звучит рефреном в рассказе, обнажая преемственность, родство. Дальний, чужой человек стал частью души автора и в рассказе «Game over»: «Чем еще позвать дядю Веню из памяти?». Память автора – дом, в котором остались жить Щорс, дядя Веня, Наташа, и другие неглавные герои. Из этого дома они и выходят, знакомятся с нами, новыми собеседниками приютившего их хозяина. Не гости они для него, а родные люди. Их дар – слово, голос, песня, состояние души – сохранены и умножены автором. «Его великолепное "чалишь" аукнулось в одной из моих повестей живой и полнокровной частью, и этим невольным вторжением в мою судьбу забытый ныне Щорс закрался в меня однажды и навсегда. Так бывает близко и дорого то, что дает нам – рождение, талант, силу, красоту, дыхание, тело… Или вот – Слово».  Так дар возвращается дарителю возможностью «пусть ненадолго, но продлиться под небом». Продолжением себя в другом красивы герои рассказов Андрея Антипина.

Душа главного героя каждого из рассказов связана с миром страданием. При этом она стремится понять этот высший закон, давший его, не нарушая природной гармонии, социального устроения. В рассказе «Одинокие люди» мотив боли открыт в финальной метафоре. «Пуржит, сеет белым. Корчатся – перехлестываясь – в электрических судорогах провода». Страдание человека отражают провода. Вот Вовка в морозный день по дороге в Казарки останавливается, «сутулясь, шалашиком складывает у лица озябшие ладони. Долго чиркает спички. Ему отчего-то надо курить на ветру!». И без авторского дополнения – «Может быть, пурга навевает невеселые мысли» - портрет одинокого среди бушующей природы человека вызывает сострадание. В рассказе «Квартирантка» конечная фраза тройным эхом уходит в пространство, в даль следующих повествований: «И все думала, думала, думала!». Наташины песни тоже звучат как тихое, горькое раздумье, «вот с этим костром на ветру, колбасой на дымном прутике и балаганом за поскотиной, а вслушаться – то и с мужем-пьяницей, зарплатой в семь тысяч рублей и каким-то неизбывным бабьим горем, понять и пережить которое Наташе как будто довелось еще девчонкой». Ее песни передают горечь и женской доли, и многострадальной судьбы народа, пережившего беды, горе, войны, лишения. Выстраданное за многие века осталось где-то в глубинах сердец, в глубинах памяти народа, создавая мелодии, интонации, печаль русских песен, несущих утешение. Думами главные герои рассказов Антипина связаны с миром. И, стремясь постигнуть высшие, дальние смыслы, они отражают их в себе, воплощают в своей судьбе.

Показательно, что цикл рассказов начинается плачем – старухи Краевой («Квартирантка»). «На глаза набежало, и старуха заплакала, но не навзрыд, а словно параллельно голосу, точно голосом говорила одно, а слезами – другое, самое сокровенное, что словами не скажешь. Поплакав, помакала лицо в платок, разостлав его в ладонях». Образом Наташи-«плакальщицы» завершается. В последнем рассказе – плач втройне, о самой Наташе, плач с Дуськой, Наташина песня-плач. «И только Дуська с Береговой вспомнила, что однажды разругалась с мужем, прибежала к Наташе на пастбище, обе поплакали, сидя под навесом, и Наташа пела ей русские песни», - заключительная фраза рассказа.

Рассказы Анжрея Антипина позволяют заглянуть за череду времени, увидеть неизменное в русской душе и русской жизни, ощутить дыхание тысячелетней Руси. Его персонажи, живя в современности, приходят из вековечья. Автор обнаруживает особое их бытие – вне исторического времени. Давнее прорывается голосами, заботами, мыслями, встает рядом с нынешним. «Разговаривают. О чем? О Боге? О барине? О России державной? Да нет же! Снегу навалило, а к утру не отпнешь ворота…» («Одинокие люди»). Природа Сибири, России соединяет воедино историю, образ жизни, русский характер сквозь века. «И – как голос иных времен – стукает в окно сорвавшаяся с привязи ставня. "Надо сказать, чтоб новый крючок загнул из гвоздя, а то – жу-утко…"». Это «жу-утко» занесло в рассказ, наверно, еще с пушкинских времен. И в Щорсе, «сидящем на мешке с картошкой <…> что-то уходящее, старинное, последнее…». Голосом старинных плакальщиц звучит голос Наташи: «ревела, как пела – навзрыд». «Такими голосами раньше кричали на похоронах специально обученные плакальщицы. Профессия сошла на нет, а вот способность к этому, сила, страсть и страдание плакальщиц неожиданно проснулись в Наташе». Так просыпается древняя Русь в рассказах Андрея Антипина. В рассказе «Game over» характер главного героя возникает из еще большей древности. «Он, дядя Веня, дожив до конца атомного века, по чужой, своей ли воле, но словно вернулся в те времена, когда волосяной петлей ловят рыбу в реке, ночью спят вполглаза, ибо саблезубые за каждым кустом, а в руках только раскаченный из пещеры камень, да копье с обугленным концом, да сам огонь, принесенный на ветке из синей грозы». И в этом открывается своя правда, почувствованная нутром, инстинктом древнего человека за комфортом, оргтехникой и высокими скоростями современного мира. «И пусть все кругом, сама природа молчит, <…>: хищники рядом!».

Стихия русской речи в рассказах Антипина подхватывает и несет. Неслышимые ранее слова понятны, выразительны, раскрывают многие значения, остры, приметливы, как хлесток и образен язык народа: «Лопушиха» (Клавка), «остяжела», «белье помячкать», «зауголья», «топиться-то надо» (топить печку), «помакала лицо в платок», «сырвяг» и «сушняк», «выстлав длинные ноги», «ички», «пакушка чая», «сковырнув прежнее, зыбучее». Но стихия народного языка невозможна без неожиданных поворотов, очищающих слово и мысль, выявляющих соотнесения, столкновения, диалектику самой жизни. «Пчелка с цветка на цветок и мед собирает, а Клавка совсем не пчелка», или «За окном то же, что и в телевизоре, – пурга». Стык несовместимого, их связь и взаимопроникновение рождает «парадоксальный» язык писателя. Удивительна звукопись рассказов, что соотносит речь с музыкой. Невозможно не услышать звук производимого действия в словах: «шуршит трескучей оберткой», «лущила пачки с таблетками», «вжикая тонометром и с треском отдирая липучку». Последние две звуковые линии врываются диссонансом в жизнь Наташи, мелодичность ее песен, в глубокое звучание ее голоса. Проза Андрея Антипина ритмизована. Ритмом отмечена, например, фраза Щорса, единственно памятная для повествователя: «Че ты его ча́лишь?! Ведь не ки́дается он…».  

В каждом рассказе присутствует мотив ветра, образующий скрытый сквозной сюжет. Ветер судьбы, ветер России – метафора стихии русской души, русской истории. В конце первого рассказа ветер «задувает», гасит спички, которые чиркает старуха Краева, отогревая замок на кладовке, что выделяет значение неведомой силы, противящейся теплу и свету. В рассказе «Одинокие люди» мотив ветра воплощается в образе пурги по дороге Вовки в Казарки. И вновь чирканье спичек на ветру. Вечером в доме одиноких людей – пурга за окном и в японском телевизоре. Разгулявшаяся стихия в конце рассказа заставляет корчиться в судорогах провода, срывает с привязи ставню, вызывает страх: «жу-утко..». В рассказе «Game over» мотив ветра появляется неожиданно и просто: «А пока дядя Веня для тебя – неизвестная грустная жизнь, и лишь одно у вас на двоих – этот ветер в лицо». Ветер роднит местом рождения, нераздельной судьбой. Стихия ветра открывается в рассказе «Щорс» образом снежной пурги: «всё в горький час пущено по ветру, который, кажется, затем и свищет на Руси, чтобы толкать в спину и засыпать рот снегом. Вот и этого человека – толкал, толкал и утолкал в сосняк за поселком». Ветер принимает вид разбойника, злой воли. Новый поворот мотива в описании встречи со Щорсом, когда услышаны значимые для автора слова: «когда человек с кошелкой прошел рядом и, оказавшись к нам спиной, из-за плеча сказал так кротко, что если бы я не расслышал или отмахнуло ветром, это стало бы по-своему невосполнимой потерей, одной из тех, что мы неизвестно для себя терпим на земной дороге». Ветром не отмахнуло – одарило. Так ветер может не только утолкать, а, смирив свою мощь, одарить. Ветер доносит до нас Наташины песни. «Пастухи в смутный осенний день жгут в лугу костер. Он, она, мальчик лет одиннадцати. Дым. Ветер. Котелок на таганке. Стадо у ельника». И в конце рассказа – от ветра трепещет косынка. Вся эта богатая образно-мотивная палитра ветра, живущая своей жизнью в цикле рассказов Антипина, наверно, не подвластна логике, и отражает многое, что может быть осознано и не осознано русской душой, и в свою пору воспринято творческим чутьем писателя.

Мотив памяти и забвенья является центральным в документальной повести Александра Лаптева «Память сердца»[4]. Повесть построена на контрасте света и тьмы, добра и зла, созидания и уничтожения, родства и отчуждения от мира. Начало – встреча, разговор в поезде дальнего следования двух попутчиков, молодого аспиранта и старого учителя, директора школы Ильи Фёдоровича Таратина. Главному герою рамочного рассказа двадцать восемь, столько же главному герою внутреннего рассказа. Цепкая молодая память вбирает детали, подробности, судьбы многих людей в толковом и обстоятельном рассказе старого учителя, запечатлевает и запечатывает исповедь до поры до времени в себе. Близким становится случайный человек, домом – купе вагона. Сыновняя ответственность, чувство родства, причастность к тяжелой судьбе незнакомого человека, к судьбе России направляет автора передать услышанное. Продолжение собственной жизни в других – основной мотив повествования. Без этой светоносной рамки страшный рассказ о колымских испытаниях был бы невыносим.

В образе сельского учителя, увлеченного работой, безвинно попавшего в волну репрессий, поражает мужество, терпение, вера в возвращение домой – качества русской души, позволившие вынести нечеловеческие муки. Стремление к семье, к сыновьям - та скрытая сила, которая вынесла человека на поверхность жизни. А прощение, незлобивость дали мудрость и энергию жить, учить детей в школе, утверждать добро вопреки пережитому и чувству неполноправности, отчуждения людей от «врага народа». Возвращение домой оставило свою метку. Та радость встречи, которую берег страдалец многие годы, не получила отклик. «Встреча была не так тепла, как хотелось мне, и как просила моя измученная душа. Я ждал от них сочувствия моему страданию, внимания и душевного тепла. Все одиннадцать лет вдали от родины жена и дети были всегда в моем сердце. Как сегодня помню, когда на меня направили винтовку, – я среди белого дня видел, как передо мною стояли мои мальчики». Но дома – тоже страдали. Последние слова в воспоминаниях старого учителя: «с тех пор болею сердцем», метафора сердечной памяти, переданы молодому слушателю в наследие.

Душевная близость чужих, случайно встретившихся людей, сострадание, сочувствие и любовь к другому, ответственность за прошлое страны, ощущаемое как общая боль, придают документальному повествованию Александра Лаптева свет и надежду. Сыновнее и отеческое чувство к людям, земле, миру – внутренний стержень написанного, главная духовная опора России.

Новые страницы иркутской прозы продолжают традиции русской классики. По-гоголевски звучат слова старухи Краевой: «Я вам, милые, не пешка, а живая душа, и попрошу впредь с етим считаться». От безысходности обращенные в воздух, они в большей степени обращены к самой себе в попытке убедить себя в чем-то главном. Значимо и безлюдье вокруг старухи. О живой душе – рассказы Альберта Гурулёва, Андрея Антипина, повесть Александра Лаптева – ее красоте, умении прощать, дарить себя, продолжаться в мире: людях, песне, слове, взгляде. Вслед за писателем читатель способен увидеть красоту незаметного, неприглядного, забытого, учится любить ее. «Теперь, пожалуй, только сердцем и помянешь их в добрый час, потому что во все века такие, как дядя Веня, были не просто людьми, соседями, земляками, с кем рядом живешь и дышишь, а живой невысказанной правдой, которую в первый раз познаешь на этой земле и учишься любить» (Андрей Антипин).

 

…Ее не стало, пока я писала. Так подумалось… Но она жила. В осеннем закате обвисла, потускнела. Пыль и грязь стали ее частью. Кольцом обвила железную опору, и, обнимая, держалась своей невесомостью. В одном месте кольцо истончилось до нескольких волокон. И все же какая-то сила берегла в ней будущую жизнь. Это серое что-то, такое невзрачное и невнятное, едва различимое мною рядом, ощущалось теперь родным и близким. Теплея, оно незаметно стало мной.

 

---

[1] Гурулёв А. Ель : рассказ [Электронный ресурс] // Сибирь. - 2020. - № 6. - Электрон. версия печат. публ. - Журнальный мир : сайт.– Режим доступа : http://xn--80alhdjhdcxhy5hl.xn--p1ai/content/el

[2] Гурулёв А. Зависть : рассказ [Электронный ресурс] // Сибирь. - 2020. - № 6. – Электрон. версия печат. публ. - Журнальный мир : сайт. – Режим доступа : http://xn--80alhdjhdcxhy5hl.xn--p1ai/content/el

[3] Антипин А. Русские песни : рассказы [Электронный ресурс] // Юность. - 2018. - № 10. - С. 30-41. - Электрон. версия печат. публ. - Журнальный мир : сайт. – Режим доступа : http://xn--80alhdjhdcxhy5hl.xn--p1ai/content/russkie-pesni

[4] Лаптев А. Память сердца : документальная повесть [Электронный ресурс] // Сибирь. – 2021. - № 1. –Электрон. версия печат. публ. - Журнальный мир : сайт. - Режим доступа : http://xn--80alhdjhdcxhy5hl.xn--p1ai/content/pamyat-serdca-0