Олег КУИМОВ. СЛАДКИЙ ПЛЕН АГАЕВСКОЙ ИНТОНАЦИИ. О книге Самида Агаева «Лавка сновидений»

 

Олег КУИМОВ

СЛАДКИЙ ПЛЕН АГАЕВСКОЙ ИНТОНАЦИИ

О книге Самида Агаева «Лавка сновидений»

 

Судьба книг – интересная штука: бывает так, что текст с увлекательнейшим сюжетом со временем помнится в общих чертах, зато другой, впечатливший менее, накрепко заседает в памяти и нет-нет да напомнит о себе подобно тому, как, случается, какой-нибудь запах или необычный звук пробуждает внутри ощущение когда-то пережитого. А всё, пожалуй, потому, что высокохудожественное произведение, в первую очередь, – настроение, играющее в некотором роде роль волшебной дудочки, звуки которой высвобождают сознание из настоящего мира и уводят  в особый, «блистающий мир», если вспомнить образ Александра Грина. (Это настроение и есть душа произведения, вдохнутая в него автором-творцом при помощи особого словесного строя, проще – индивидуальной авторской интонации.)

Много лет тому назад подобное впечатление произвёл на меня сборник Самида Агаева «Лавка сновидений», а ещё более удивило, что такое отображение русской души в слове продемонстрировал писатель, для которого родной язык – азербайджанский. Вторичное прочтение произвело на меня ещё более глубокое воздействие, нежели в первый раз, и я не мог сдержаться, чтобы не поговорить о книге, несмотря на то что она уже не нова. И всё-таки несправедливая неизвестность достойного сборника оправдывает, как мне кажется, мой выбор.

Книга с самого начала привлекает внимание профессиональным подходом. Названия на редкость точно отражают внутреннее содержание произведений и главную идею. Вдобавок, все произведения объединены общим осенним настроением. А как же иначе, если по существу «Лавка сновидений» – книга-поиск и книга-ожидание одновременно? Ожидание любви, без которой жизни героев недостаёт гармонии, особенно остро проявившееся в приключенческом детективе «Греческая рапсодия» и повести «Роман нелюбящих». Не случайно одна из глав последней названа «Предчувствием любви».

Драма всех героев книги заключается в том, что никто не обретает счастья. Горечь несостоявшегося – пожалуй, один из главных мотивов сборника. Но надо помнить о времени написания этих произведений – девяностые годы. Возможно, поэтому и настроение произведений созвучно декадентскому духу литературы так называемого утраченного поколения – то же ощущение крушения мира, та же горечь, но агаевская – с неповторимым светом радости от присутствия в этом мире.

Надо заметить, Самид Агаев тонкий писатель, чувствующий нюансы психологии, что продемонстрировано в сцене раздевания одной из героинь его прозы перед строителем. Не даётся ответа ни на вопрос, что подвигло её на такой поступок, ни на то, почему она вдруг сорвалась и убежала. Ответ, как и в жизни, знает только сама героиня, а может, и не знает сама. Да и нужен ли он, этот ответ, если главное в рассказе – передать атмосферу духовного страдания нескладывающейся жизни, того человеческого одиночества, что в моменты высшего напряжения манит нас в заоблачные дали печалью непостижимой тайны и вдохновляет писать стихи? Только писатель с глубоким даром способен выразить в своём произведении подобное ощущение.

Эта самая «тонкость», помимо психологизма, проявляется и в замечательном юморе, и в сентенциях. Писателей принято считать знатоками человеческих душ. И Агаев оправдывает подобное представление. Чего, к примеру, стоят такие, претендующие на глубину психоанализа, психологические откровения: «Первый (речь у Самида Агаева идёт о зависимости мужчины от женщины) – материнский <>, – женское начало. Когда мужчину оплетают паутиной заботы и лишают уверенности в себе. Мужчине кажется, что он не проживёт без этой женщины... Второй – отцовский, мужское начало. Когда женщина зависит от тебя, как ребёнок. И если в первом случае у мужчины есть надежда на то, что найдётся что-нибудь, что вернёт ему уверенность в себе, то во втором ему уже не спастись. Ничто не заменит жалости. Эта добродетель опасна для личности».

Или следующая сентенция:

«– Её втянули в это, – неуверенно сказал Грек.

– Да бросьте вы – и запомните: никто, никогда, никого, никуда не втягивает насильно, всё в самом человеке».

Сборник изобилует подобными наблюдениями, помогающими разобраться в хитросплетениях человеческой души. Да и вообще, «тонкость» в «Лавке сновидений» это не отдельная тема, а, по существу, её основа. Чем-то казаковским очаровывает книга – та же опоэтизированная проза с нежной грустью радости присутствия на земле.

И, конечно же, в каждом произведении сборника заключена совершенно оригинальная идея. Так, роман «Греческая рапсодия» в большей степени повествует не о приключениях Виктора Грека, а о разрушении его внутреннего мира после измены жене, в конечном итоге приводящим героя к физической гибели. «Роман нелюбящих» отсылает нас к рассказу всё того же Юрия Казакова «Некрасивая»: тот же мотив веры и надежды на ту же тему внутренней красоты главной героини, хотя и без казаковского сокрытого прикосновения к Божьему, однако же с потаённым к нему устремленьем.

А вот рассказ «Колодец», представленный автором как лесная эклога, представляет собой двойственный символ. С одной стороны, неудача поиска колодца символизирует недостижимость мечты, а с другой, сам он – некое чудо спасительной чистоты. То самое чудо, которое мы ожидаем в раннем детстве, ещё не отрезвлённом всезнающей премудрой зрелостью. По внутреннему посылу перед нами проза-мечта, ожидание чудесного преображения жизни, как у Грина, только с явным оттенком взрослого романтизма (всё вроде понятно, и жизнь била, а всё равно надежда осталась и мечется туда-сюда в поисках счастья). И что важнее всего, герои Агаева так же, как любви, жаждут и очищения, потому что подсознательно чувствуют достойным только такое соединение.

Несколько выделяется от прочих произведений рассказ, давший название сборнику. В каждом из нас присутствует и сила, и слабость. Подчас человека формируют обстоятельства, в том числе и воспитание, но в исключительных условиях происходит личностное перерождение. Агаев интересно обыгрывает эту тему. Его герой, Фомичёв, разрывает замкнутый круг судьбоносной предопределённости и преображается под влиянием доверия и веры в него любящей женщины. Однако Фомичёв в итоге всё же погибает, потому что логика «волшебного» сюжета не может найти иной развязки для столь внезапного преображения главного героя. И всё равно мы готовы простить автору очередной трагический финал, так крепко обосновавшийся в русской литературе, – ради той чудесной сказки для взрослых, утверждающей веру в человека и всепобеждающую силу любви, а также ради той лиричной агаевской интонации, которая не выпускает нас из своего сладкого плена до самой последней буквы.

И пусть образ агаевского колодца будоражит всё большее число читателей фантазиями о непостижимом таинстве земной красоты, а также напоминает об отражённых в его воде звёздах, побуждая поднимать голову к небу, потому что настоящая жизнь, так же как и настоящая книга, без этого устремления невозможны.