Артём ПОПОВ. НИЧЕГО НЕ БОЙСЯ. Рассказы

 

Артём ПОПОВ

НИЧЕГО НЕ БОЙСЯ

Рассказы

 

ЕСТЬ ТАКАЯ ДЕРЕВЕНЬКА…

 

Лето. С другом Денисом трясёмся на ГАЗике по грунтовке. Пыль долго стоит в воздухе, чтобы потом незаметно осесть на придорожных берёзах и осинах. Листва на них уже седая. На дороге всюду коварные ямы «прощай подвеска». Бицепсы на руках у Дениса, что трёхлитровые банки: покрути-ка весь день баранку, увиливая от ухабов. Наша дорога находится на границе двух областей, власти одной надеются на другую и про ремонт дружно забыли.

Вдруг впереди видим старичка, который топает чуть ли не по середине грунтовки, хотя вроде и не пьяный.

– Надо остановиться… – говорит Денис и сразу же тормозит. Он парень совестливый. – Мало ли что с ним.

– До Деревеньки подбросите? – заглядывает в кабину старик.

Это название такое, оказывается, – Деревенька. Денис знает, я – впервые слышу. Друг, не раздумывая, соглашается: нам как раз по пути. Роста старик – выше среднего, аккуратная седая бородка, как у святого с иконы. И глаза голубые, словно небо – такие бывают у маленьких детей.

В разговоре выяснилось, что дед-то полуслепой! Вместо нашего ГАЗика видел лишь какое-то тёмное пятно. А возвращался он сейчас из магазина за три километра, где покупал курево. И как не сбили местные ухари за рулём? Довезли мы его, и денег, разумеется, не взяли, друг даже обиделся, когда старик вздумал расплатиться…

Забыл эту историю, пока следующим летом снова не оказался на той же самой по-прежнему неремонтируемой дороге. И тут вспомнил этого полуслепого старца и деревню под названием Деревенька. Зарулю-ка на полчаса!

Несколько сотен метров в сторону. Небольшое поле, на котором то тут, то там высятся старые кряжистые берёзы. Прошёл чуть подальше – видны и остатки срубов. Одна изба почти полностью ушла в землю, только несколько венцов на поверхности, а вот крыша – чудо! – в целости. Фронтон украшен резной доской, на чердачном оконце – наличники. Выпиливали, скорее всего, вручную. Белое эмалированное ведро закрывает трубу, чтобы дождь не попортил печь. Жив ли этот рукастый хозяин?

В окнах другой избы призывно колышется белая кружевная занавеска, а стёкол уже нет. Очередная умершая деревня… Не сразу понял, что у каждого дома – будто сговорились хозяева – посажена берёза, исконно русское дерево. Изб почти не осталось, а берёзы всё растут. Природа им отмерила жизни больше, чем человеку.

Рядом с берёзами нагло и мощно прёт крапива: стебель высокий и мясистый, лист пышный, тёмно-зелёный. Наверное, когда-то здесь был огород или стоял двор, мычали коровы в ожидании хозяюшки. Земля помнит заботу и до сих пор родит сочную траву, пусть и сорную.

Близко к берёзам не подхожу – крапива может маскировать колодцы, которые наверняка имелись у домов, а сейчас заросли, обвалились, но если упадёшь в них – пропадёшь.

Один дом в деревне, точно, жилой. Трава около него выкошена идеально ровно, будто английский газон. Изба старая, бревна почти чёрные, как крепкая чайная заварка. Между ними для тепла современный материал – пена, он смотрится будто пломбы во рту. Открываю калитку: тихо, хозяева собаку не держат, иначе давно бы шум подняла. На территории много резиновых покрышек, самых разных по размеру – от трактора, грузовика, легковой. Края их аккуратно вырезаны, и в каждой растут яркими шапками цветы. Напуганные моим появлением нехотя взлетают дрозды и трясогузки, они здесь гуляют и поют, как в саду Эдема. Если б из кустов выскочил заяц за морковкой – я ничуть бы не удивился.

К дому пристроена веранда, обшитая вагонкой. Около дверей прибита красивая эмблема тепловоза с гербом уже несуществующего государства СССР.

В окне замечаю того самого старика, которого год назад мы с другом подвозили. Он что-то старательно делает у оконной рамы: то ли штукатурит, то ли красит. Стою смотрю – он всё работает, словно не замечает меня.

А ведь и точно – не видит!

– Есть кто дома? – так в деревнях принято говорить, даже зная, что дома кто-то есть.

Услышав мой вопрос, старик неспешно положил кисть и вышел на крыльцо. Прямой как гвоздь. Та же аккуратная бородка, выбритые щёки, будто только из парикмахерской. Одежда рабочая, но чистая.

– Здравствуйте! Это я в Деревеньку попал? – спрашиваю. Надо же найти ниточку разговора и лучше притвориться несведущим.

– Да, Деревенька и есть. А вы к кому здесь? – кажется, старик смотрит как бы сквозь меня.

Объясняю, что ехал мимо, остановился отдохнуть, а название когда-то слышал раньше. Да, поясняет, была когда-то деревня, а нынче с женой они одни зимовали.

На разговор выходит женщина, выглядит чуть моложе хозяина.

– Ой, я переоденусь, обождите, – и быстро уходит в дом. Не принято перед гостями появляться в повседневной одежде.

Выходит через пару минут в яркой кофточке. А как похожа лицом на мужа! Вспомнилась примета, что счастливо и долго живут те пары, где супруги внешне похожи друг на друга.

Если хочешь расположить хозяина – похвали его дом. Старик с гордостью рассказывает, как поднял дом на бетонный фундамент, иначе бы тот ушёл в землю, как все остальные в деревне, а сейчас стоит стопочкой, ровно.

А женщина поведала мне загадочную историю этого дома.

 

Несколько лет назад в деревню прибился кот. Серый, пушистый, видно, что домашний. Близко не подходил, но, когда давали еду, всё съедал. Наведывался так несколько дней подряд.

Как-то раз мы поехали за продуктами в соседнее село и на двери магазина увидели объявление: «Потерялся кот, домашний, привезён в деревню на лето. Очень скучают дети». И указан номер телефона. Позвонили по этому номеру, рассказали про нашего приблудного кота: похож…

На следующее утро рано-рано приезжает старушка и спрашивает:

– Это вы вчера про кота звонили? Со мной разговаривали.

Пригласили её пройти. Говорим, что кот тут где-то ходит, вы подождите, вдруг он появится. Пока она ждала, разговорились. Оказалось, что дом, который мы купили ещё в начале девяностых годов и куда она к нам пришла, начал до войны строить её отец. Когда его забрали на войну – достраивала мать. После войны они продали дом и уехали. А сейчас, много лет спустя, старушка собралась к дальним родственникам в гости в соседнее село. И как же удивилась, что родительский дом ещё крепко стоит!

Пробыла здесь старушка целый день. Малины насобирала, по деревне погуляла, но кота, правда, не нашла. Да и котяра после того дня ни разу и не приходил…

 

Вот такой сюжет. Уверен, так всё и было, потому что коты знают чуть больше нас. Недаром к ним такое уважение у верующих, что даже в церковь пускают.

Даже после этой личной истории, которую рассказали единственные жители Деревеньки, не решаюсь на вопрос, который меня сюда и привёл.

 Разрешилось всё само собой, в разговоре. Легко и обыденно рассказывает старик про свой недуг, словно это пустяковый насморк:

– Лучше б всё было и с домом, и огородом, если бы я видел. А так – одни тени да силуэты. Животин не держим. Из забот – только огород. Нет, не скошу морковь и лук, не волнуйтесь – досками отделаны гряды. Цветы вон жена посадила тоже в колёсах, а то раньше не успевали распуститься – скашивал.

– А откуда у вас эмблема с тепловоза? – любопытствую.

– Дак я на тепловозе сцепщиком работал. Предприятие «Локомотив» называется: вагоны сцеплял с мазутом – на нефтебазу, или грузы на военный завод возили. Нельзя ошибиться.

Как же это возможно? На моё вопросительное молчание ответил спокойно:

– Паря, я же не всегда слепой был! Это когда уже на пенсию вышел и случилось. Беда-то. Никто из врачей толком причину назвать не может. Ну, и вылечить тоже. Один доктор даже сказал, что эта аномалия у меня с рождения. Потом я рассказал, что сцепщиком работал, он и язык прикусил. Инвалидность только не дают – плохо. Пенсия бы другая была.

–  В пенсионном фонде всё удивлялись, что есть такая Деревенька. Думали, мы шутим, – жена продолжила о непростых взаимоотношениях с казённым ведомством.

Так мы долго проговорили. И тут меня осенило: я даже не спросил, как зовут эту пару! А теперь спросить уже и неудобно.

Меня всё интересовало, как они живут – одни и почти в лесу.

– Да у нас как в столице. Продукты с доставкой на дом, что закажем, то привозят теперь из соседнего села. Магазин там, – ответила женщина. – Постоянно кто-то приезжает в гости, много у нас тут родни живёт. Жаль, дочка в этом году не навестит летом – только на новую работу устроилась. А видите дорогу за огородом – там на Заимку путь. Деревня ещё дальше нашей. Не-е, не жилая. Дети и внуки приезжают иногда в Заимку посмотреть родительские дома, вернее то, что от них осталось. Тянет... Они там и беседку поставили, чтобы от дождя укрыться.

Пора мне собираться в путь, прощаюсь. Хозяин чётко вкладывает руку прямо в мою, как будто видит протянутую ладонь. Или чувствует.

– Счастливо вам добраться! Заезжайте, если надумаете, подольше погостите. Ну, с Богом, – провожают меня.

Кажется, остаётся что-то недосказанным. Грустно уезжать, но стараюсь говорить бодрым голосом:

­– А вам счастливо оставаться!

Эх, сколько таких безымянных деревенек в многострадальной России, где доживают свой век один-два человека!

Милые, добрые старички, они ещё долго смотрели мне вслед. Он –  опершись на калитку, она – рядом. Моя машина через минуту подняла придорожную пыль, и Деревенька скрылась. А я до сих пор вижу эту картинку ясно, как в тот солнечный день.

 

 

ТЕРПЕЛИВИЦА

 

Я последний из родных видел бабушку Дусю живой. Накануне её положили в городскую больницу, и я после работы пришёл на свидание. Медсестра показала на двухместную палату рядом с постом. Открыл дверь и не узнал, где же моя бабушка: похудела за два дня – одна кожа осталась, нос вздёрнулся. Она дышала тяжело, тонкое больничное одеяло часто поднималось на груди.

–  Бабушка! Как ты? – расстроился и не знал, что спросить.

– Иди, иди домой! – стала торопить меня.

Каждое слово ей давалось с трудом.

Как такое может быть? Ещё вчера в больницу пришла на своих ногах, а сейчас… Попытался уговорить её съесть хоть один из принесённой грозди бананов. Не удалось, оставил на тумбочке.

После свидания увидел заместителя главного врача, с которым был знаком, попросил приглядеть за бабушкой.

– Хорошо, хорошо! Завтра на пятиминутке обязательно спрошу у зав отделением,  – успокоила меня.

Вечером я долго с кем-то занимал пустой болтовнёй домашний телефон – мобильных тогда ещё не было. А в это время из больницы звонила дежурная медсестра, хотела сообщить, что бабушка умирала. Мы могли попрощаться, подержать за руку, сказать самые последние слова...

Не будет мне прощения!

Никогда теперь долго по телефону не говорю.

На следующий день с утра позвонил в редакцию брат – я тогда работал корреспондентом городской газеты. Он и сообщил о бабушке.

 Я положил трубку и почему-то продолжил писать: мозг отказывался думать об этом известии. До сих пор помню, о чём была заметка – о бесплатных школьных учебниках.

Машинально дописал, отнёс редактору.

– Что с тобой? Случилось что?

Я ничего не ответил. Не помню, как вышел на улицу.

Коллега нашла меня на детской площадке недалеко от редакции, с красными от слёз глазами. Рядом радостно галдели малыши, жизнь продолжалась, но уже без одного моего любимого человека.

На прощании я снова не узнал бабушку: чужая старушка лежала в гробу. Этим и утешаю себя: моя бабушка не умерла, она просто куда-то уехала – может, в родную деревню.

 

Евдокия, Дуся, родилась в деревушке Липовец, затерявшейся на границе Вологодской и Кировской областей. Почему-то мне нравится легенда о том, что деревушку эту основали поляки, скрывавшиеся после Смуты в дебрях непроходимых лесов. И девичья фамилия бабушки заканчивалась на «-ская». Чем не польское окончание?

Эта деревня и в ХХ веке отличалась: в 1930-е годы здесь уже было электричество, благодаря своему движку. Умелые и работящие крестьяне жили в Липовце: у каждого во дворе лошади и по две коровы. Тем хуже оказалось для них – раскулачили большинство… Это был первый удар по деревне.

А потом грянула война. Бабушка встретила её совсем молоденькой, её вместе с такими же юными девушками отправили на Карельский фронт рыть окопы. Как ни расспрашивал я потом, не рассказывала подробностей. Но здоровье тогда подорвала: девчонка – и уже труженик тыла. Она никогда ничего не просила, тем более не требовала, никаких льгот, наград.

Война закончилась, Евдокия вышла замуж за чернявого рослого Капитона, и дали молодые всем своим народившимся друг за другом «робятам» имена на букву «В»: Виталий, Вениамин, Василий. Недолго длилось счастье: муж ушёл к другой, городской, оставив малышей. Помогла их поставить на ноги свекровь, святой человек. Четвёртый сын Евдокии родился от другого мужа, а любимой букве «В» она не изменила – Валентином назвала.

С утра до ночи работала на ферме или в полях, назначили её за ответственность бригадиром.

Второй удар по деревне нанесло укрупнение колхозов. Из Липовца стали уезжать в большие сёла, а то и дальше – в молодые перспективные города. Тяжёл труд на земле – никто не осудит крестьян за желание лучшей доли хотя бы для детей. Обезлюдела деревня, осталось зарастать кладбище, оказались заброшены могилы предков.

Но в городе бабушку снова ждал тяжёлый физический труд – труд дворника, до асфальта убирала снег зимой. Так тогда требовали.

Лицо бабушки как сейчас перед глазами: открытое, доброе, светлое. А я снова возвращаюсь в тот страшный день. Не мог не узнать причину смерти. Из редакции отпустили домой, и я направился в больницу. Второй этаж, та самая палата, но уже пустая кровать без матраса, а на тумбочке – мои ярко жёлтые бананы, к которым бабушка не притронулась... Постучался к заведующему отделением.

– А вы не знали, что у родственницы рак крови? – врач пронзила меня этим словом. – Последняя стадия.

Нет, бабушка, конечно, говорила, что кровь плохая, постоянно пила таблетки, медсёстры приходили к ней на дом делать уколы. Но чтобы рак…

Неужели снова ворвалась в семью болезнь с коротким названием, после которой жизнь ещё короче? Бабушка Саня тоже сгорела от рака…

Ребёнком я старался слушаться бабушку.

– Пошто напокась делаешь? – тихо говорила она.

«Напокась» – значит во вред. И мне уже не хотелось баловаться.

Она никогда не повышала голос. А мы… Были иногда жестокими.

Советские люди помнят, что такое дефицит. Нельзя было прийти в магазин и купить, например, кухонный гарнитур или в гостиную «стенку». Разве что простенький табурет или стол постоянно пылились в магазине. За другим приходилось стоять в очереди месяцами, если не годами.

Поскольку бабушка жила рядом с мебельным магазином, ей поручили «доставать» «стенки». Сколько так она ходила времени, в любую непогоду, «отмечаться» к магазину, неизвестно. Но пресловутую «стенку» в гостиную купить мы так и не смогли: то ли её сняли с производства, то ли ещё по какой причине... Мы были обижены и не разговаривали с бабушкой из-за этой дурацкой мебели. Бабушка всё равно приходила к нам в гости, а мы молчали... Господи, как стыдно!

Ещё хуже поступала одна из невесток: когда пил муж, она в сердцах кричала бабушке: «Забирай своего сыночка!». Та молчала, как всегда. Перетерпеть, всю боль сдержать в себе, не показать, как тяжко на душе. Хоть и не кончала бабушка институтов, а воспитание лучше, чем у многих интеллигентов.

Когда папа вдруг задерживался на работе, бабушка нервничала: она не могла усидеть в квартире, спускалась на улицу и ходила туда-сюда по траве. Может, земля придавала ей силу. Почему-то думала на плохое. И я такой: чуть кто задерживается – рисую в голове картины одна страшнее другой.

Бабушка всегда помогала тем внукам, кому поддержка была в тот момент нужнее.

– Вот наши-то робята сегодня… – хвасталась у нас в гостях.

– А мы что, не наши? – обижались. И она снова молчала.

Потом соседка рассказывала мне, как бабушка звала к себе в гости и включала на всю громкость на кухне радио: я тогда работал ведущим городского радио. Гордо говорила: «Это мой внук выступает!». А я-то дурак…

С годами бабушка не могла уже часто приходить к нам в гости. Садилась на автобус и долго объезжала кругом район, чтобы не идти пешком. Трость ей уже не помогала, сил оставалось всё меньше. Тогда ей поставили домашний телефон, и она звонила каждый вечер в одно и то же время – когда папа приходил с работы, – чтобы спросить, как дела.

– Всё хорошо, мама! Не нужно ли чего купить?

Ей важно было услышать, что у детей и внуков «всё хорошо».

Я приходил в гости – жалею, что редко. Бабушка всегда угощала супом со «звёздочками». Пока ел, она смотрела в окно: с автобусной остановки людские ручейки текли на работу или возвращались домой. О чём думала бабушка? Что вспоминала? Родную деревню, в которой давно не была? Своих ушедших родных?

– Давай посмотрим старые фотографии, – предлагал.

Они уже были давно пересмотрены, но альбом с чёрно-белыми снимками каждый раз завораживал.

– А это кто? А это?

На фотографиях бабушка всегда среди людей.

Вот она совсем молодая с граблями и огромной копной сена на заднем фоне, вот – с сыновьями в одинаковой худенькой одежонке… В конце альбома ворох цветных фото с многочисленными внуками и правнуками. Вся жизнь уместилась в одном альбоме.

Как-то раз она подвела меня к старому шифоньеру с вечно скрипучей дверцей.

– Вот тут в узелке на смерть всё уж собрано, – показала на самую нижнюю полку.

– Бабушка! Не говори об этом!

Она ничего не ответила.

Долго смотрели фотографии, а потом пили чай на кухоньке: у бабушки всегда было припасено свежее печенье и конфеты. Без чая не отпускала домой. И в тот последний поход в больницу она взяла с собой несколько конфеток к чаю...

Как тяжело мне пишется! Жизнь потому что тяжёлая у бабушки была, у всего её поколения.

Бабушка мне никогда не снилась. Только недавно увидел во сне: сидит на высоком красивом троне. Какой трон, откуда?.. Хоть там отдыхает терпеливица.

Тот старый фотоальбом мы взяли себе: это главное богатство. А ещё у меня сохранились старые советские открытки с днём рождения, подписанные «внуку Артемию» с самыми простыми пожеланиями – здоровья, счастья, успехов в учёбе…

 

Как-то в детстве мы гуляли с бабушкой по новой улице города.

– Эти сосны и берёзы мы с девками сажали, когда я работала в домоуправлении. Привезли из леса маленькими, такой же высоты, как ты сейчас, – рассказывала.

Не спросил тогда, какие именно деревья она посадила: подошёл бы сейчас, погладил гладкие стволы берёзы или шершавые – сосны. Вымахавшие за эти годы деревья тянут ветви, словно руки, к небу. Они будут ещё долго-долго радовать всех.

 

 

НИЧЕГО НЕ БОЙСЯ

 

Капли холодного сентябрьского дождя настойчиво барабанили по металлическому подоконнику, не давая уснуть. По мокрому асфальту шелестели шины – пластиковое окно не спасало от шума. Ветки тополей от порывов ветра то заслоняли, то открывали уличный фонарь, и белый свет заполнял на время комнату.

В этом городском комфорте возникла дурацкая мысль: интересно, а как там сейчас в Антоновке, глухой вологодской деревушке? Впервые оказался в ней жарким июльским днём, поехал, чтобы набрать воды из ключика. Вот бы очутиться там хоть на минутку! Фонарей в деревне нет, всё погружено в беспросветную темноту и оглушительную тишину.

Начал вспоминать…

 

В Антоновку я отправился за водой, о целебных свойствах которой был давно наслышан от многих: мол, лечит все болезни. Ключик ещё называли Каменным. Мол, попьёшь водички и будешь крепким, как камень.

Доехать до этой деревушки без подробной инструкции невозможно. Какие там указатели! Знакомые нарисовали путь на бумаге. Сначала грунтовая дорога, продавленная лесовозами, затем пришлось ехать полем, заросшим мелким сосняком. Свернул налево, потом ещё раз налево…

Добрался. Сколько таких деревень, как Антоновка, я уже видел! Пять домов пригнулись к земле, по крышу заросли репейником и крапивой Печальное зрелище.

Ручей нашёл по характерному звуку. Вода струилась по деревянному жёлобу, искрилась, как хрусталь на солнце. Зачерпнул ладонью… Вкусная, сладкая, пил бы да пил, но скулы сводило от холода. Набрал две бутылки по пять литров – хватит. Впрок не запасёшься. Умылся.

И всё-таки интересно пройтись по этой деревушке. Антоновка… Весёлое название. Так называется сорт яблони, а здесь одна малина вокруг да чёрные ёлки подступают к домам.

От ручья нащупал твёрдую дорогу. Камни были выложены ровно, подобраны один к одному, как городской асфальт. Дорога уходила в лес. Да это чудо ещё похлеще ручья! Кто-то проделал титанический труд. Но кто? И когда? Загадка…

Ближайший к источнику дом – единственный с целыми стёклами. Он был сложен из толстенных брёвен: трудно представить, что их поднимал человек. Странно, трава у избы как будто примята. Вдруг там кто-то живёт? Но деревня считалась нежилой.

Набрался смелости – заглянул через приоткрытые белые шторки. На столе у самого окна – ломоть чёрного хлеба, граненый стакан в подстаканнике и… надкусанный огурец! Спина похолодела. Кто-то здесь живёт! Захотелось поскорее уехать. Так, где же оставил машину? А-а, вот она… Быстро зашагал от этого дома.

– Парень! – раздался в спину старушечий голос. Обернувшись, увидел на пороге бабку. Вполне себе приличная, одетая в яркую цветастую кофточку, в которой можно и на вечер танцев сходить. Пепельного цвета волосы. Лицо в сетке морщин. Прищуренные глаза.

– Ты к кому приехал? Или за водицей? – проокала бабка.

– Да, за водой на ключик. Уезжаю уже.

– Постой! Милый, довези-ка до остановки старую. Я быстро соберусь, – и не дожидаясь ответа, ушла в дом.

«Ну вот, не хватало ещё странной попутчицы».

Она собиралась долго. Вышла: в одной руке – корзина, полная до краёв черники, в другой – пластиковая пятилитровка с водой. Шустро забралась в машину.

– Я думал, что тут никто не живёт, – пытался заговорить с бабкой. Рот её был запачкан соком малины, семечки прилипли к верхней губе. Видно, что в зеркало она не смотрелась давно. А зачем? Одна живёт.

– Ты меня тоже испужал. Только села отобедать – гляжу, кто-то шастает по деревне и ко мне правит. Пришлось прятаться в кути. Я три дня как приехала из городской квартеры. Думала, поживу подольше, а как? За зиму украли всё металлическое. Даже ведро поганое забрали, чего уж там плитка с кипятильником. Кастрюли тоже своровали, нечем воду погреть и поисть сготовить, – бабка изливала душу, пока я рулил.

– И как вы жили?

– На воде. Холодной пила. Огуречики, помидорки, хлеб был. Зубов всё равно нету.

Жалко стало бабку.

– А кто у вас из булыжников дорогу-то выложил?

– Это монах Антоний, не знаю, в каком веке и дело было. Деревню-то в честь его назвали.

Мне стало любопытно, не поверил старухе.

– А откуда монах в деревне взялся?

– Говорю же, деревни не было. Лес один стоял. Бабушка мне сказывала, что Антония сюда сослали из Перегудовского монастыря. Полюбил он молоденькую девушку из соседнего села…

– Так Перегудово же далеко отсюда, километров тридцать? – вспомнил развалины монастыря – одни стены, заросшие внутри березняком.

 – А по прямой – двадцать. Вот наказание Антонию дали – сделать дорогу из камней в монастырь, тогда и искупишь грех. В землянке вначале жил. Воды здесь не было, так ручей сам Боженька ему помог открыть. С тех пор люди отсюда берут воду. Сколько приезжает каждый год! Я в первую дорогу сама шла от остановки десять километров, хоть бы кто посадил. Думала, помру уж. А выпила воды – и забегала.

Мы ехали по грунтовке, а я представлял себе этого монаха.

 

– Не раз спасал Антоний нашу семью, – продолжала бабка. – Перед Великой Отечественной отцу приснился монах в землянке. Подивились они этому с мамкой и забыли. Началась война. Рассказывал батя потом, как их дивизию в первый месяц немцы с самолётов закидали бомбами, кровавое месиво одно от людей осталось, где рука валяется, где голова. А отец в землянке схоронился. И надо же: не упала туда ни одна бомба! В пехоте прослужил всю войну. Без ранения! Когда родителей уже не было, я в деревне одна с детьми какое-то время жила. Снится мне однажды, что монах в избе стоит прямо надо мной. Тут я и подскочила с кровати. Чувствую: угарно в избе. Бросила стул в окно, чтобы воздух зашёл, детей подняла. Ещё бы немного – и померли все. Сколько таких счастливых избавлений было! Всех уже и не упомнишь.

Приехали в село. Почему-то не хотелось расставаться с пассажиркой. Она торопливо собирала вещи, городской автобус уже стоял на остановке.

– А как он сам-то умер?

– Кто? Антоний? Как, как… На последних метрах булыжники укладывал, уже и монастырь виден был. Упал и умер. Старый ведь, двадцать лет мостил дорогу. И зимой, и летом в длинной до пят чёрной рясе ходил. А прямой оставался до смерти, не согнули камни! Всё потому что родниковую воду пил. Похоронили Антония у стен монастыря. Могилу сейчас, конечно, никто покажет. Все порушено и дорогу забросили. По полям новую проложили, длинную…

Бабка уже залезла в автобус. И через открытое стекло поблагодарила меня:

 – Спасибо, что подвёз, а то не дошла бы. На следующий год приедешь, открою тебе места ягодные. Ты уж наш теперь, антоновский. Ничего не бойся… – почему-то шёпотом добавила и перекрестила.

Двери захлопнулись, и автобус помчался по шоссе.

А я даже не догадался спросить, как зовут попутчицу. Потом в селе рассказали, что это последняя жительница Антоновки, бабушка Вивея, и в прошлом году ей исполнилось девяносто лет.

– Чему удивляться? В Антоновке все чуть не до ста лет жили, потому что воду пили железную.

По приезду в город в словаре посмотрел: Вивея – значит крепкая…

 

Почему вспомнилась Антоновка сейчас, в эту сентябрьскую полночь? Сон никак не шёл. Любимая спала рядом, подложив, как ребёнок, руки под подушку. Встал, посмотрел во двор и на детской качели увидел какого-то старика с непокрытой седой головой и в чёрном длинном балахоне. Я отпрянул от окна, задёрнул тяжёлую штору. Это ещё что такое?! Снова выглянул. Никого на детской площадке уже не было, дождь закончился, ветер стих. А сиденье качелей раскачивалось…

 

Через неделю любимая сделала меня самым счастливым человеком: у нас будет ребёнок! Но после обследования врачи отговорили рожать: слишком сложный случай. Я сказал тогда Наташеньке: «Ничего не бойся!». Роды проходили тяжело, но закончилось всё благополучно. Да, назвали сына Антошей…