Амир БИДЖЕВ. КАК Я СТАЛ ИМПРЕССИОНИСТОМ. Триптих

 

Амир БИДЖЕВ

КАК Я СТАЛ ИМПРЕССИОНИСТОМ

Триптих

 

ПОЭТ

 

Андрею Галамаге

 

В Ставрополе отмечали юбилей покойного уже, но обретшего после  смерти еще большую популярность абазинского поэта. По приглашению городского землячества мы собрались группой, поехали, приняли участие в мероприятии, а после завершения официальной части в Краевой библиотеке последовал традиционный банкет в одном ресторанчике с итальянской кухней.

Я человек непьющий, к тому же в этот вечер мне желательно было вернуться домой пораньше, поэтому открывшаяся перспектива с велеречиво-многословными тостами и обильными возлияниями меня не обрадовала. Но спутники, с которыми я приехал, не прочь были отведать ресторанной снеди и пропустить пару стаканчиков чего покрепче. Имея немалый опыт аульских застолий, я ничего интересного от вынужденного угощения не ожидал, но покорно смирился с обстоятельствами. За общим столом я не без любопытства пробовал экзотические салаты и блюда под итальянскую мелодию, исполняемую на валторне и мандолине бородатым мужчиной и молодой женщиной в дальнем уголке. Переливчатые звуки плавно и размеренно окутывали небольшое помещение полуподвала, очаровывая слух и приглушая звяканье вилок, чоканье бокалов и те самые высокопарные тосты. Не избалованный европейской кухней и обстановкой, я проникался новой и необычной для себя атмосферой, с интересом осматривал зал с вырезанными в стенах нишами, в которых горели свечи, создавая приятный для глаза полумрак, и трапеза обретала неуловимо-возвышенное, романтическое наполнение.

Компания переговаривалась негромко, позванивала посудой, искренне-добрым словом вспоминала поэта, ради которого мы собрались. Я сидел молча, особо не вникая в разговоры и стараясь представить Италию времен Ренессанса, но болтливая соседка небезуспешно прерывала полет моей фантазии. Между тем ужин затягивался, и я уже с нетерпением поглядывал на часы…

На юбилейный вечер был приглашен столичный поэт, переводивший нашего на русский язык, и, по мнению некоторых, не совсем удачно. Я тоже относился к их числу, и потому с самого начала отнесся к нему без восхищения. Он и не привлекал к себе внимания: сидел тихо, вслушивался в беседу, говорил мало, разве что кивнет или поддакнет соседу. Но вот под конец застолья и ему дали слово, попросили почитать стихи.

Он поднялся как-то неуклюже, немного повозившись, задвинул стул под стол, как бы оттягивая вынужденно-неприятную для себя минуту, обреченно-неуверенно оглядел присутствующих, и стал говорить что-то. Похоже было, что он так и не свыкся, не успел освоиться в новой для себя обстановке и чувствовал себя неловко. Но потом он как-то повел плечами, словно пытаясь стряхнуть с себя нечто сковывающее, и стал говорить просто, естественно, без всякого пафоса, но проникновенно, впечатляюще. А потом потекли стихи. Как неожиданно! Я и не заметил, когда и как обратился в слух, все больше и больше покоряясь какой-то неведомой, мягкой, но подавляющей силе. Завораживающая магия слова… Метафоры оживали и выстраивали сюрреалистичную картину того, что происходило внутри меня. Никогда раньше не переживал так остро чтение литературного текста, не чувствовал красоту слога, не сопереживал столь трепетно проговариваемому, чем в эту минуту. А он все читал, не стараясь оказать впечатление, не задумываясь над следующей строкой, будто он говорит не стихами, а изъясняется обычной прозой. А на меня его строки обрушивались нескончаемым волшебным водопадом…

Зал умолк. Даже болтливая соседка моя замерла и стала частью декорации невиданного спектакля. Я узнал и окунулся в тот мир, которым грезил в юности. Этот нереальный, невещественный, но физически осязаемый мир, связующий, объединяющий людей невидимыми нитями любви к прекрасному, возвышенному, невыразимому…

Обычный человек, ничем не примечательный, с видом простака, несет в себе мир такой величины, что поражаешься: как такой маленький и хрупкий не переломится под его тяжестью? Как не унесет его в космос этот громадный воздушный шар поэзии, рвущийся, устремляющийся в небо вон из этого маленького полуподвальчика?..

Мы возвращались домой дорогой моего далекого студенчества, когда и меня глубоко волновали высокие помыслы, желание сделать нечто значительное, оставить после себя некий след, который должен был обратить на себя внимание многих… Тогда мне казалось, что живопись покорится мне, и я покорю мир живописи…

Я смотрел в ночь сквозь окно микроавтобуса, и воспаленные образы несбывшихся грез моих отражались на вспотевшем экране стекла, вспыхивали сполохом, угасали, уносились в темноту и снова возникали. Меня покачивало, я закрывал глаза, мысленно восстанавливал в памяти фрагменты насыщенного событиями дня и был грустно-счастлив тем, что оказался причастен к ним, к этому тихому вечеру, к этой необыкновенной встрече с Поэзией…

 

 

КАК Я СТАЛ ИМПРЕССИОНИСТОМ

 

После окончания восьмого класса я по совету товарища поехал в Ставрополь поступать на курсы художника-оформителя. Этому выбору способствовало и то, что в школе считали, будто бы я недурно рисую. Что ж, поехали!..

Условия выдачи дипломов в этом училище были таковы: тем, кто имел подготовку в художественной школе и отличался способностями в процессе обучения, выдавали диплом художника-оформителя, а всем иным – маляра-альфрейщика. Но об этом я узнал лишь впоследствии. А тогда – приехал из аула, прошел отборочный конкурс по аттестационным баллам и поступил. Уроки рисования проходил я впервые, и мне они давались с трудом. Учеба базировалась на  декоративно-прикладном искусстве, а живопись и основы рисунка изучались поверхностно. Я ничего не знал об истории искусства, о жанрах и стилях, о художниках. Основное время проводил в спортзале на тренировках по боксу, и преподаватель по этому поводу пошучивал, что выдаст мне диплом «боксера-альфрейщика». Альфрейщик – маляр, специализирующийся на росписях стен декоративными узорами. И кто знал тогда, что эта профессия увяжется за мной на долгие годы как основной источник дохода, который я стану со временем ненавидеть. Все, чему я научился за два года, – это боксировать, писать пером печатные шрифты и чеканить по металлу. 

Потом была в моей жизни служба в армии на космодроме Байконур. Когда ротный спросил о моем образовании, я назвался художником. Меня определили писарем в Штаб управления войсковыми частями, где под началом полковника Цехмистера и прошла моя относительно спокойная армейская жизнь, сочетавшая  безделье с писанием таблиц и лозунгов под грохот взлетающих ракет в знойной казахской степи.

После увольнения в запас я решил продолжить учебу и сдал документы в Сухумское художественное училище. Меня определили сразу на третий курс, так как какое-никакое образование у меня все же было. После выжженной степи природа субтропиков показалась раем. Запах моря и цитрусов придавали мне особый творческий настрой. На съемной квартире у тети Ксении на улице Агумаа нас было восемь парней и одна девушка. Фае, сестре Гиды, была предоставлена отдельная комната, а мы, разделив спальню, лоджию и кухню, жили дружной семьей, не обращая внимания на вечный кавардак – повсюду валяющиеся альбомы, этюдники, холсты, рамки и краски, открытки с иллюстрациями картин художников. Их было много, и я с интересом разглядывал незнакомые мне репродукции работ западных художников-импрессионистов, но не находил их привлекательными. Впрочем, о большом искусстве я имел отдаленное представление. Мне больше по душе приходились картины русских передвижников, хотелось научиться рисовать так же пластично, как они, но не получалось.        

Однажды я сидел на лоджии на четвертом этаже и выводил панораму дальних гор, когда зашла Фая с рулоном свернутого ватмана. Она поинтересовалась, могу ли я писать пером, на что я ответил утвердительно. Соседка училась в университете и проходила учебную практику в местной школе. Ей нужно было наглядное пособие по математике, где изображались бы яблоки и числа, представляющие действия сложения. Я с энтузиазмом взялся за работу, желая продемонстрировать новой знакомой свои творческие способности. Быстро набросал заголовок и нужные цифры пером, после чего принялся писать яблоки акварелью. Рисовал я тщательно, стараясь произвести как можно больше впечатления. По всем правилам живописи я изобразил форму шара в несколько слоев, придавая объем и освещение: полутень, тень, и приступил к прорисовке фактуры, намечая плавные переходы на кожуре яблока разной насыщенности. Я все еще копошился над фруктом, следуя усвоенным правилам, как появился сосед-старшекурсник Арсен. Он встал рядом с Фаей, с большим вниманием и удовлетворением наблюдавшей за моим действом, и насмешливо спросил: «Что он делает?».

Я мрачно взглянул на него и снова обратился к листу ватмана. Он  бесцеремонно повторил свой вопрос, адресуя его уже мне. Ну очевидно же все! И потому я грубовато и задиристо сказал:

– Что, не видно? Яблоко!

– А разве так рисуют яблоко? – недоуменно произнес он и выхватил из моих рук кисточку. Обсмотрев, отбросил ее, поковырялся в шкафу, достал большую беличью кисть, взял литровую банку и наполнил водой. Отстранив меня от стола одним движением, он сел и, как факир, вознес руку.

– Яблоко нужно рисовать так! – сказал Арсен и, взмахнув кистью как волшебной палочкой, демонстративно макнул ее в воду, потом в краску и нанес большой жирный мазок ярко-изумрудного цвета на бумагу. Я подумал, что он самоуверенный бахвал, потому как еще не знал о его репутации лучшего живописца училища. Побурлив кисточкой воду в банке, он выбрал  желтый цвет и так же размашисто и уверенно нанес второй мазок рядом с первым полукругом. Я недоумевал: два разных цветовых пятна в одном яблоке? И столь насыщенные и контрастные?! Да он просто играется! Но Арсену нет дела до моей рефлексии, он поворачивается ко мне, комментируя свои действия: – Добавляем еще больше экспрессии! – и кисточкой начинает разводить красно-пурпурный цвет.

Ну, думаю, он вообще дальтоник или идиот! Не соображает, что делает, или куражится перед девушкой дешевыми понтами. Так можно писать только дорожный светофор: красный, желтый, зеленый! А секрет акварели заключается в том, в каких частях берешь соотношение воды и краски, и в каком месте наложишь. От точности этого действия и зависит результат работы!

Пока он разводил красный, желтый и зеленый слились, образовав на границе дополнительный оттенок. Красный он наложил прямо на зеленый, сотворив тем самым румянец. Вся процедура заняла пару минут.

– А теперь, – продолжает он, – наносим последний штрих! – И кончиком кисти, легкой и быстрой, водрузил плодоножку на яблоко. На моих изумленных глазах из всего этого месива  постепенно вырисовалось сочное яблоко.

Довольный произведенным эффектом, Арсен рассмеялся и ушел. Фая была счастлива тем, что проучили новичка. Я стоял пораженный. Как все просто и красиво! Яблоко завораживало меня, как будто на моих глазах произвели шедевр. Я был убит неожиданным талантом земляка. Вот что такое, оказывается, импрессионизм, который я не уважал…

Естественно, я не сразу стал поклонником чуждого мне до того направления, но я, кажется, понял его суть. Это был момент истины! После были беседы и долгие споры с Арсеном о живописи и искусстве, часы и дни, проведенные перед мольбертом и натурой, но первый урок так и остался в памяти как светлое прозрение и начало понимания языка живописи. Я и до сих пор уверен, что путь к осознанию искусства у меня начался именно с этого яблока для наглядного пособия по арифметике.

 

 

РАЗГОВОР ХУДОЖНИКА С ХОЛСТОМ

 

Было раннее утро. Возле окна, через которое уже начали проникать первые лучи солнца, готовился приступить к работе Художник. Открыв ящичек, он нежно погладил лежавшие в ряд тюбики с разноцветными красками. Белоснежный холст, натянутый на стоявшую рядом деревянную раму, смотрел на него, навевая надежду на лучшее. Он был подобен чистейшему белому снегу, покрывшему ночью поле за окном, на котором не было еще ни одного следа.

Художник взял палитру и поочередно выдавил на нее холмики красок из тюбиков. Не сводя глаз с холста, взял правой рукой кисточку и только поднес ее к краскам, как нахлынувшие мысли овладели им, и он остался сидеть недвижимый.

– Что ты собираешься написать на мне? – услышал он вдруг голос Холста.

– Свою жизнь! – сказал Художник, очнувшись от мыслей и стараясь взбодриться.

– Жизнь твоя длинна, думаешь, она уместится на мне? – засомневался Холст.

– Нет! Жизнь очень коротка, она длится всего одно мгновение, – ответил Художник и приготовился начинать рисовать.

– Погоди! Не спеши! Послушай меня и подумай над моими словами. Видишь, какой я чистый, ни одного пятнышка на мне.

– Вижу!

– Сейчас ты напишешь свою жизнь, и люди узнают о ней по этой картине.

– И что ты хочешь этим сказать?

– Когда тебя родила мать, ты был чист, как слеза ребенка. Ты пустился в путь и уже прошел больше половины отведенных тебе лет, «сам сотворил свою судьбу» – по воле Божьей.

– И что?

– Какой цвет ты выберешь, чтобы отразить «свой путь»? – не унималась упрямая ткань.

– Возьми меня! Только я отражаю всю красоту земной жизни! – подала голос Зеленая краска.

Художник глянул в ее сторону.

– Если бы не я, никто не узнал бы, кто ты есть. Я тоже понадоблюсь тебе! – заявила Черная краска.

– Ваше противостояние невозможно без меня, – перебила своих подруг Красная краска. – И без меня тут не обойтись!

Художник растерянно слушал их, не зная, что предпринять.

– Ну, что скажешь? – в один голос обратились к нему краски.

– Жизнь состоит не из двух-трех красок, она многоцветна. Но в самом конце чья-то жизнь становится светлее, а чья-то – темнее. Но есть и такие, которые в жизни видят только две краски – черную и белую, – оторвался от своих мыслей Художник и, усмехнувшись, начал рисовать.

Кисточка уловила его думы и воспоминания и, словно «рука» его разума, двигалась быстро, смешивая краски на палитре и торопливо размазывая их на полотне. Цвета соответствовали мелькавшим в его глазах страницам собственной жизни: когда это были печальные эпизоды, рука тянулась к темным – коричневым и черным – тонам, а в веселые моменты – к ярким. Краски наслаивались одна на другую, как годы его жизни, разными штрихами и оттенками. Яркие сине-зеленые цвета детства постепенно покрывались черными, коричневыми, серыми красками отрочества, отражая перемены в его взгляде на мир.

Увлекшись работой, Художник не обращал внимание на время, накладывая новые мазки на уже написанное. Краски менялись вместе с его мыслями. Они то вились вьюгой, то падали звездопадом, то лились ливнем, то заметали пургой, каждым штрихом напоминая ему пережитое. Двигая рукой, он вспоминал о хороших днях, наполненных любовью и радостью. Но их было не так много. Гораздо больше вспоминалось плохого, и постепенно темные краски стали доминировать на рисунке и затенять все хорошее. В голову приходили события, связанные с душевными обидами, предательством друзей, обманом и отторжением людей, непониманием коллег и многое другое.

Наконец работа была завершена…

Художник отошел от картины, взглянул на нее и оторопел. Холст, только что сверкавший белизной, стал черным, как безлунная ночь. С замиранием сердца смотрел Художник на свое творение, не в силах двинуться.

«Наверное так Малевич пришел к своему «Черному квадрату», – пришла в голову мысль… – Пожалуй, такой была моя жизнь, раз рисунок вышел таким. Видно, Всевышний так распорядился».

Художник не понимал, что Бог здесь ни при чем. Картина отражала его собственное видение прожитых лет. Заполонившие память темные дни по его же воле превратили жизнь в постоянные переживания, вытеснив из нее все светлое. И первая любовь, и женитьба, и рождение первого ребенка – все-все затмили последовавшие потом страницы его жизнеописания.

В окно еще светили звезды, но ночь уже близилась к концу, на востоке занималась заря.

На столе лежали тюбики красок: одни – совсем пустые, другие – вообще не тронутые.

«Завтра тоже настанет день, возможно, он принесет что-то хорошее! Даст Бог, использую я и светлые краски. Я еще жив, а значит, еще есть надежда! Без надежды нет жизни», – сказал самому себе Художник и, укутавшись в теплое одеяло, предался тревожному сну.

Ему приснилось, что белоснежный холст сначала потемнел, потом вновь обрел белый цвет, снова почернел и так и продолжал менять свою окраску.

А кто-то, не переставая, неприятным голосом все повторял: «Черный квадрат, черный квадрат…».

Перевод с абазинского – Георгия Чекалова