Пётр ЧЕКАЛОВ 
Петр ЧЕКАЛОВ
РОДИНА
Новеллы
МОЭМ
Завотделом краевой библиотеки решила провести мероприятие по Сомерсету Моэму, в силу чего мне пришлось взять его рассказы и выборочно познакомиться с некоторыми из них.
«Мэйхью» – новелла о преуспевающем адвокате в Детройте, стоявшем на пороге великолепной карьеры. Но неожиданно он купил дом на Капри, перебрался в него и… увлекся историей. 14 лет беспрестанной работы, исписал тысячи карточек, сортировал их и классифицировал. Наконец, когда подготовительный этап был завершен, он сел за стол, чтобы начать писать свой труд. И умер.
Рассказ завершается так: «Он прожил счастливую жизнь. Картина ее прекрасна и закончена. Он сделал то, что хотел, и умер, когда желанный берег был уже близок, так и не изведав горечи достигнутой цели».
По-моему, рассказ ради этой последней парадоксальной мысли и написан. Эффектно, конечно. Хорошо завернул. Браво! И жизнь человека оценена объективно: прожил счастливо, потому что умел делать то, что хотел…
Все, что прочитывается, так или иначе соотносишь с собой.
В моей жизни было достаточно горечи. И прошедшее лето добавило немало яда к тому, что было накоплено предыдущими годами. Но, отметая мелочи, я тоже могу сказать о себе словами Моэма: был счастлив потому, что всю жизнь занимался тем, что любил и умел. Но в отличие от литературного героя кое-какие плоды своего труда я увидел при жизни, понянчил в руках и собственноручно поставил на полку. Я счастлив тем, что в какой-то мере реализовал тот скромный потенциал, который был мне отпущен. И это гораздо большее счастье, чем счастье «не изведать горечи достигнутой цели».
Моэм воспользовался эффектным приемом, построенным на парадоксе в стиле Уайльда. В литературном смысле он – хорош. Но с житейской точки зрения оказывается пустышкой: фраза бессодержательна, ибо не может заключать в себе счастье то, что не реализовано. Изящный стилистический флер, в конечном счете, оборачивается логическим обманом.
РОДИНА
Идет третья неделя, как я нахожусь в Швейцарии. Сижу за столом перед окном, выходящим на зеленые Альпы, работаю над переводом пьесы Мухадина Дагужиева и в очередной раз ловлю себя на мысли, что всё здесь иное, не похожее на то, к чему мы привыкли в России. Даже горы – и те другие. Но вот где-то поблизости закаркал ворон, и его грубый, тревожно-гортанный крик диссонирует с тихим солнечным днем, расстелившимся перед глазами пейзажем: залитые неярким светом скошенные, но все еще зеленые луга; верхушки ближайшего леса, через который петляющая дорога ведет в Хинвиль; рассыпанные у подошвы горы Бахтель домики с белыми стенами и красной черепицей, а еще дальше, за хвойными деревьями, виднеется слегка затуманенная зеркальная полоска Цюрихского озера, а за ней – скучившиеся на той стороне пологого берега все те же красно-белые уютные домики, за которыми возвышаются уже сами Альпы: сначала светло-зеленая гряда ближних гор; за ними – скрытые по самые плечи первым рядом горы второй гряды, возносящие к небу свои острые вершины, из-за легкой пелены тумана обретающие светло-серую окраску... В ясные утренние или вечерние часы за ними выглядывают снежные склоны еще более высоких гор, но сейчас день уже разыгрался, и они скрыты сплошной белой завесой облаков, растянувшейся вдоль всей линии горизонта...
Тихо вокруг. В иные часы бывает так тихо, что Дом переводчиков кажется необитаемым. И тишину эту не нарушают ни легкий посвист орлов, ни позвякивание колокольцев на шеях коров, пасущихся неподалеку: они удивительным образом сливаются и гармонируют с ней.
И вот на фоне этого безмятежного безмолвия и умиротворяющего альпийского пейзажа громко вдруг раздается совершенно неуместный хриплый карк ворона. И это единственное, что напоминает Родину.
Вороны и здесь кричат точно так же, как и у нас дома...