Игорь ИЗБОРЦЕВ. ДОСТОЕВСКИЙ И МЫ. Метаморфозы преодолений

 

Игорь ИЗБОРЦЕВ

ДОСТОЕВСКИЙ И МЫ

Метаморфозы преодолений

 

Иногда столетия оканчиваются досрочно, исчерпав себя на высокой ноте какого-либо самого значительного пророческого слова. Так, девятнадцатое для России, кажется, завершилось Пушкинской речью Достоевского, потому как более ничего существенного и важного о судьбах русского народа сказано уже не было. Или, может быть, чуть позже, 28 января 1881 года, когда, провожая в путь всея земли своего великого сына, Россия на едином дыхании возносила горе ангельскую песнь: "Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас". Вся Россия… "Юношество всех сословий, – говорил участвовавший в отпевании писателя протопресвитер Иоанн Янышев, – студенты духовных академий и семинарий, студенты и воспитанники всевозможных гражданских высших и средних учебных заведений, военные люди, женщины и девицы, даже множество детей, – …все это при первой вести о кончине знаменитого писателя встрепенулось и спешит выразить свои чувства молитвою за усопшего и участием в его погребении! Какая великая, невидимая сила сплотила воедино столь, по-видимому, разнородные сердца и собрала их у этого гроба?".[1] Наверное, в этом действительно было нечто совершенно уникальное и удивительное, совершенно несвойственное противоречивому, пронизанному нигилизмом и богоборчеством духу того времени, если и спустя семь лет митрополит Антоний (Храповицкий) не переставал дивиться тем, как выделял он, "воистину священным дням": "Многочисленная толпа студентов, курсисток, юнкеров, гимназистов и других учащихся пели "Святый Боже"… пели и те, которые никогда не молились прежде… Произошло нечто подобное Голгофе: воскресли мертвые духом, били себя в перси отступники, исповедуя Божественное достоинство дотоле отвергаемого ими Христа, о котором учил умерший… Да, эпитафия с заглавия "Братьев Карамазовых" перенесенная на памятник Достоевскому в день смерти его осуществилась явно. Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода.[2] И мы тогда видели и свидетельствуем, что не стадное увлечение толпы, но ясное пробуждение совести отражалось на лицах, они плакали и молились".[3] 

"Какое великое сокровище мы теряем в его лице…"[4] – у гроба писателя звучали первые посмертно сказанные о нем слова. В них лишь робко нащупывались контуры всемирной духовной глыбы – художественного гения Достоевского. Еще не слышно было хорошо знакомых нам сегодня определений – великий мастер человеческого сердца, национальный мыслитель огромного масштаба, пророк… Все это скажут чуть позже, например Аксаков, который в контекст пророческого слова Достоевского впишет и свое завещание потомкам о том, что "гуманность, отрицающая Бога, логически приводит к бесчеловечию; цивилизация без просвещения Христова – к одичанию; прогресс без Христа – к регрессу; свобода, где нет духа Божия, – к деспотизму и тирании; что без личного самоусовершенствования в духе христианской любви невозможно, в конце концов, истинное разрешение социальных и гражданских задач".[5] И уже под их общим творческим наследием подведет черту Победоносцев: "Великое значение и великая заслуга этих людей, то есть людей Аксаковского кружка, состоит в том, что они первые сознательно выяснили перед всеми нераздельную связь русской народности с верой и Православной Церковью. В обществе до них это понятие было смутно и шатко. Они почуяли сердцем и дознали живым опытом, в истории Руси и в быте народном, что в народе хранится запас духовной силы и глубокой веры, из коего сами учители и просветители на­рода должны почерпать свою силу и одушевление; что у этого темного народа связь с Церковью живая и действенная и что на этой связи стоит и будет стоять вся наша история".[6]

Но одновременно с позитивным осмыслением творчества Достоевского и попытками вписать его духовные открытия и прозрения в контекст истории в качестве побудительных мотивов, имело место и борьба "прогрессивной" либеральной интеллигенции с его "жестоким талантом".[7] Так, через двадцать пять лет после смерти писателя сын коммерсанта-мануфактурщика Шварцмана Лев Шестов попытался через свою философскую лупу рассмотреть в творчестве Достоевского пророческий дар и, увы, оного не разглядел. "Достоевский и Толстой ничего угадать не умели, – удовлетворенно воскликнул Лев Исаакович. – У Достоевского это еще заметнее, чем у Толстого, потому что он чаще пытался угадывать: его дневник наполовину состоит из несбывшихся прорицаний. Поэтому же он сплошь и рядом компрометировал свое пророческое дарование… То, что пишет Достоевский в последние годы своей жизни (не только “Дневник писателя”, но и “Братья Карамазовы”), имеет ценность лишь постольку, поскольку там отражается прошлое Достоевского. Нового дальнейшего шага он уже не сделал. Как был, так и остался накануне великой истины".[8] На вопрос чье творчество "имеет ценность лишь постольку, поскольку" история дала уже убедительный ответ, да и разумно ли приписывать этакую беспомощность художнику, который, по выражению Розанова, "совершенно упразднил Белинского, сделав абсолютно неинтересным, абсолютно копеечным все его идейное содержание"?[9] Не попробовать ли лучше сделать его пугалом, страшилкой, борцом против прогресса и самого будущего России, человеком, для которого борьба "со свободою, гражданственностью, наукою, борьба с самим разумом человеческим стала постоянным стимулом"?[10] Попробовали… "Русская интеллигенция, – с пафосом истинного борца за гражданские свободы убеждал общественность Столпнер, – чтобы спокойно и с чувством правоты идти к своим святым задачам, к задачам лучшей гражданственности, свободы и просвещения, – должна будет непременно пройти через Достоевского и победить Достоевского".[11] Итак, вещи были названы своими именами, акценты расставлены, задачи определены – "преодолеть Достоевского"!

В пылу перепалок и словопрений интеллигенты-прогрессисты как-то не придали значение тому, что наступил новый век, и наступил в духе и силе исполнения пророчеств… А начался век XX c грозных обличительных слов святого праведного Иоанна Кронштадтского. “Не в мирное, а безпокойное и крамольное время мы живем, – предупреждал современников этот боговдохновенный отец, – время безначалия и безбожия, время дерзкого попрания законов Божеских и человеческих; во время безсмысленного шатания умов, вкусивших несколько земной мудрости и возмечтавших о себе чрез меру: ибо знание кичит, по слову Божию, а любовь назидает. Для всех очевидно, что царство русское колеблется, шатается, близко к падению… Всюду дерзкое сомнение и неверие, неповиновение; повсюду в мире вооружения и угрозы войною… повсюду потеря стремления к высоким, духовным интересам, ибо весь почти интеллигентный мир потерял веру в безсмертие души и вечные ее идеалы… повсюду одно стремление к удовлетворению животных страстей; алчность к корысти и обогащению хищническим образом; огульное пьян­ство, неуважение брачных союзов. Смотрите и сами судите: мир окончательно растлел и нуждается в решительном обновление, как некогда чрез всемирный потоп… Итак, готовьтесь на суд, на суд страшный, на суд праведный, на суд единственный и окончательный, после котораго будет или вечное блаженство, или нескончаемое мучение".[12]

О, если бы прислушалась Россия к его словам, скольких бы бед миновала и каких бы вершин достигла? Не прислушалась! Как прежде не слышала и призывный голос Достоевского: "Не в нем ли (православии) одном и правда и спасение народа русского, а в будущих веках и для всего человечества? Не в православии ли одном сохранился божественный лик Христа во всей чистоте? И может быть, главнейшее предызбранное назначение народа русского в судьбах всего человечества и состоит лишь в том, чтоб сохранить у себя этот божественный образ Христа во всей чистоте, а когда придет время, явить этот образ миру, потерявшему пути свои!".[13] Не прислушалась! Потому что мыслящая российская интеллигенция уж закружилась в Серебряном веке, завальсировала с символизмом. Но и с Достоевским – без него, как плоти от плоти России, уже не могла…

Серебряный век "мучился Достоевским", как тот в свое время "мучился Богом". Он (Серебряный век), заплутав в религиозно-футурологических поисках, так и не уяснил для себя: нужен ли ему Достоевский; но на всякий случай тоже решил преодолеть его.[14] Последующие поколения "мучились Серебряным веком", и сами, в свою очередь, стали для "нынешних" предметом "мучения"… А собственно Федор Михайлович в их умозрительных изысканиях отступал все дальше и дальше. И кому уже было дело до того, что единственное, беспредельно обожаемое Достоевским – это Прекрасная Личность Христа, воплощающего для него все самое возвышенное, самое совершенное, самое человечное. "В судьбах настоящих и в судьбах будущих православного христианства, – уверяет нас писатель, – в том заключена вся идея народа русского, в том его служение Христу и жажда подвига за Христа… Вся Россия для того только и живет, чтобы служить Христу и оберегать от неверных всё вселенское православие".[15] Кому было дело до того, что в этом сотканном из противоречий мире Достоевский не мог обойтись без Христа. "Каждую свою мысль он завершает Им, и всякое свое чувство он проверяет в Нем. Горькая тайна мира только во Христе становится сладостной. Жестокая тайна страдания постепенно перерастает в тихую, умиротворяющую радость лишь тогда, когда вырастает из Христа и освящается Им. Это Достоевский чувствует по-апостольски сильно, и поэтому он исповеднически предан и мученически верен Христу".[16] 

Заигравшийся вычурными вереницами слов Серебряный век не заметил, как сам стал игрушкой в руках нового революционного порядка. О, как легко позволил он себя преодолеть! С Достоевским было сложнее… Его преодоление оборачивалось порой нелепым фарсом. Так вышло, к примеру, у Луначарского. "Если бы Достоевский воскрес, – предположил нарком просвещения, – он, конечно, нашел бы достаточно правдивых и достаточно ярких красок, чтобы дать нам почувствовать всю необходимость совершаемого нами подвига и всю святость креста, который мы несем на своих плечах. Достоевский сделал бы больше. Он научил бы нас найти наслаждение в этом подвиге, найти наслаждение в самых муках и глазами, полными ужаса и восхищения в одно и то же время, следить за грохочущим потоком революции".[17]

Нет, в 1921 году уже никто не смеялся подобным шуткам, всплакнуть не возбранялось – могло сойти за слезы умиления… Тем более, в умении красиво выражать свои мысли культурологу и философу Луначарскому отказать едва ли было возможно. А как он закончил! Апофеоз! "Россия идет вперед мучительным, но славным путем и позади ее, благословляя ее на этот путь, стоят фигуры ее великих пророков и среди них, может быть, самая обаятельная и прекрасная фигура Федора Достоевского".[18] Да уж, так и застыл великий русский мыслитель на долгие десятилетия среди прочих революционных бронзовых фигур (в партикулярных костюмах или в военных френчах, на броневиках или в пешем строю), хотя и оставаясь в рангах "пророков", но недочитанным и недопонятым; пускай и не преодоленный вовсе (отчасти, быть может, наполовину), но густо затуманенный словесным бредом критиков соцреализма. На том самом броневике едва ли и не въехал в XXI век. (А может быть именно на нем и въехал, поскольку XX век окончился так невнятно и невразумительно, что и сам едва ли заметил, когда это свершилось?)

Итак, Достоевский сегодня с нами, среди нас, никем не преодолеваем, не гоним, всеми принят, доступен … и, в доступности своей, кажется, мало кому интересен (тем более, на фоне Пелевина, Виктора Ерофеева, Татьяны Толстой и иже с ними), хотя все еще моден. Как, отчасти, все еще модны Евангелие и сам Христос…  Впрочем, моды меняются; в системе современных общечеловеческих ценностей никакой из "истин" не отдается предпочтение, человек "нового мирового порядка" вправе выбирать сам. А Достоевский? Он без сомнения выбрал бы Христа и даже тогда, когда и вся истина была бы против Христа. Вот его исповедь о том: "...Бог посылает мне иногда минуты, в которые я со­вершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие-то минуты я сложил символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужествен­нее и совершеннее Христа, и не только нет, но и с ревнивою любовию говорю себе, что и не может быть. Мало того, если бы кто мне доказал что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы остаться со Христом, нежели с истиной".[19]  Но что сегодня значат эти слова? Для многих ли из нас они важны? Увы… Есть ли более горькая картина, чем забытый на книжной полке томик Достоевского, никого ни к чему не обязывающий? Едва ли… Впрочем, еще горше увидеть тот же томик подмышкой у какого-нибудь тамошнего Сороса или здешнего Абрамовича с закладочкой, например, в таком месте: "В нынешнем образе мира полагают свободу в разнузданности, тогда как настоящая свобода – лишь в одолении себя и воли своей, так чтобы под конец достигнуть такого нравственного состояния, чтоб всегда во всякий момент быть самому себе настоящим хозяином. А разнузданность желаний ведет лишь к рабству вашему. Вот почему чуть-чуть не весь нынешний мир полагает свободу в денежном обеспечении и в законах, гарантирующих денежное обеспечение: "Есть деньги, стало быть, могу делать всё, что угодно; есть деньги – стало быть, не погибну и не пойду просить помощи, а не просить ни у кого помощи есть высшая свобода". А между тем, это в сущности не свобода, а опять-таки рабство, рабство от денег. Напротив, самая высшая свобода – не копить и не обеспечивать себя деньгами, а "разделить всем, что имеешь, и пойти всем служить". Если способен на то человек, если способен одолеть себя до такой степени, – то он ли после того не свободен? Это уже высочайшее проявление воли!".[20] И почитывают они все это, сидя вечерком у камина, а наутро один обрушивает фондовые рынки в каком-нибудь государстве, обрекая на страдания целый народ, а другой запросто покупает футбольную команду за деньги, на которые можно было кормить несколько губерний в течение года. И никакого внутреннего дискомфорта. Как принято у них говорить: ничего личного… И в этом цинизме, когда вопрос "позволено ли все?" упраздняется вовсе – им позволено! – ужас, кошмар их преодоления Достоевского! И не только Достоевского, но всякой правды и истины!

Достоевский… того ли он достоин? Чтобы ответить, вернемся еще раз в тот день 28 января 1881 года... Идет заупокойная литургия и вдруг под сводами Свято-Духовского храма громогласно возглашается "Аксиос! Аксиос! Аксиос!" – рукополагается ставленник, но присутствующим кажется, что голос вселенской Церкви  распространяется и на лежащего во гробе почившего писателя, – "Достоин! Достоин! Достоин!" – и что именно в этот момент светлый Ангел возносит душу новопреставленного раба Божия Федора в селения праведных.[21] Достоин! Достоин именно этого! Достоин, как "национальный мыслитель огромного масштаба и исключительной проницательности", как "философ, который отчаянно, страстно и в аду взыскует неба", как "микроскоп страдающего человека, стремящийся нащупать даже у самого последнего каторжника… живую форму, живую искру".[22] Достоин, как истинный сын России, горячо любящий свой народ, верящий в него, надеющийся на него, отстаивающий его доброе имя: "Судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно воздыхает… Судите наш народ не по тому, чем он есть, а по тому, чем желал бы стать".[23]  Разве могут родиться такие слова в холодном, не любящем сердце и равнодушной душе? А всечеловечность и мировая отзывчивость, которые Достоевский увидел в Пушкине, – не более ли еще ярко они горят в нем самом? Жаль, что "у нас нет другого Достоевского, который об этом бы сказал".[24]

Так нужен ли нам Достоевский? Нужен! "Среди своих преклонений пред различными ничтожествами, – говорит архиепископ Иоанн (Шаховской), – человечество нуждается в перспективе Достоевского. И нуждается в Достоевском большая человеколюбивая, страдальческая, как сам Достоевский, идущая чрез все этапы его жизненного опыта, русская литература".[25] Можно смело добавить, что в Достоевском нуждается не только русская литература, но и сама Россия, все любящие ее. И никакие "метаморфозы преодолений" не отнимут от нас Достоевского, так беззаветно верящего в нас, в наше грядущее предназначение…

"Я же безгранично верую в наших будущих и уже начинающихся людей, – без страха и сомнений утверждает писатель, – вот об которых я уже говорил… что они пока еще не спелись, что они страшно как разбиты на кучки и лагери в своих убеждениях, но зато все ищут правды, прежде всего, и если б только узнали, где она, то для достижения ее готовы пожертвовать всем, и даже жизнью. Поверьте, что если они вступят на путь истинный, найдут его наконец, то увлекут за собою и всех, и не насилием, а свободно".[26]

------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------  –

[1] Протопресвитер Иоанн Янышев. Речь, сказанная во время отпевания Ф.М. Достоевского в Свято-Духовской церкви Александро-Невской Лавры, по прочтении Апостола и Евангелия. "Церковный вестник", 1881, № 6, с. 6-7.

[2] (Ин. 12, 24).

[3] Митрополит Антоний (Храповицкий). "В день памяти Достоевского", полное с/с., Казань, 1900, т. 3, с. 3969-377).

[4] Протопресвитер Иоанн Янышев. См. 1-ю сноску.

[5] Аксаков И.С.. Сочинения, т. 2, изд.2-е, с. 484.

[6] "Гражданин", № 14, 1886, ст. К. Победоносцева.

[7] Выражение Н.К Михайловского. Михайловский (1842-1904) – публицист, литературный критик, социолог, выразитель идей либерализма и аграрного социализма.

[8] Лев Шестов, "Пророческий дар"  (К 25-летию смерти Ф. М. Достоевского).

[9] В.В. Розанов, "На лекции о Достоевском", Новое время, 4.7.1909. № 11964.

[10] Из выступления Столпнера Б.Г. (см. следующую сноску). Столпнер Борис Григорьевич (1871-1967) – философ, профессор (с 1920 г.). До революции – участник социал-демократического движения. Область научной деятельности Столпнера – перевод философской литературы. Впервые перевел на русский язык большинство сочинений Гегеля.

[11] "Достоевский – борец против русской интеллигенции". Выступление Б.Г. Столпнера в Литературном обществе. Ноябрь 1909 г.

[12] Новыя грозныя слова отца Иоанна (Кронштадтского) «О Страшном поистине Суде Божием, грядущем и приближающемся». 1906-1907 года.

[13] Дневник. 1873.

[14] См.: Белый А.[Рецензия] // Золотое Руно. 1906. №2. С.127-130. Рец. на кн.: Волынский А.Л. Достоевский; Кранихфельд В.П. Литературные отклики: Преодоление Достоевского // Соврем. мир. 1911. №5. С.322-337; Мережковский Д.С. Пророк русской революции: (К юбилею Достоевского) // О Достоевском: Творчество Достоевского в русской мысли 1889-1931 годов. М., 1990. С.86-118 и т.д.

[15] Дневник. 1876, декабрь.

[16] Преподобный Иустин (Попович), "Достоевский о Европе и славянстве", изд. Сретенский монастырь, 2002, стр. 23

[17] "Достоевский как художник и мыслитель". (Стенограмма речи, произнесенной А. В. Луначарским на торжестве в честь столетия со дня рождения Ф. М. Достоевского).

[18] Там же.

[19] Письмо к Н.Ф. Фонвизиной, № 61, февраль 1854 г.

[20] Дневник. 1877, февраль.

[21] Смотри "Церковный вестник", 1881, № 6, с. 7. "Речь архимандрита Иосифа, сказанная в Казанском Соборе 5 февраля 1881 г. пред панихидою в девятый день смерти Ф.М. Достоевского".

[22] И.А. Ильин. "Достоевский как художник", с/с в десяти томах, М. "Русская книга", 1997, т. 6., кн. III.

[23] Ф.М.Достоевский, "Дневник писателя", 1876, февраль.

[24] Архиепископ Иоанн (Шаховской). Избранное. Изд. "Святой остров", Петразоводск, 1992, стр. 523.

[25] Там же, стр. 522.

[26] Дневник. 1877, февраль.