Алексей ПАНИН. МЫСЛЯЩИЙ ТРОСТНИК. Рассказы

 

Алексей ПАНИН

МЫСЛЯЩИЙ ТРОСТНИК

Рассказы

 

Те из нас, кто родился в этой стране,
Разве могут колебаться –
Отдавать ли за неё жизнь?
Глупая Япония,
Загнавшая себя в тупик Япония,
Дурёха ты наша…
Хаяси Тадао, 1945 г.

 

ЧАШКА ПОЛНАЯ ОКЕАНОМ

 

В зыбком мареве утра кружат мотыльки с траурными крыльями – пепел сгоревших домов никак не хочет успокоиться. Уже давно улетели назад за море бронированные летающие крепости, уже, спалив дотла остатки старого Токио, улегся пожар, но нет – пепел всё кружится. В душном воздухе майского утра опускается на дно пыльного двора-колодца, садится на лица, поднятые навстречу поднимающемуся флагу, – и солнце восходит над миром: да здравствует государь император!

Стройные ряды учащихся Второй Высшей школы дружно выкликают здравицу императору по-мальчишески звонкими голосами. Хриплым голосом простуженного ворона откликается офицер, вытянувшийся во фронт под имперским флагом:

– Занятий сегодня не будет! Вам выпала честь стать солдатами! Там, где садится солнце, вы сокрушите врага и одержите великую победу!

– Да! – громче всех кричит студент Хаяси Рока. – Победа или смерть! Да здравствует государь император!

Офицер сгибает спину в ритуальном поклоне и надевает фуражку единственной левой рукой.

 

***

Покидая землю отечества, он увозит три прощальных дара: винтовку системы «Арисака», пачку чая в походном мешке и неизгладимое воспоминание – покатый берег в белой морской пене, в розовой дымке заката, подобный опавшему лепестку вишни.

«Поистине сожаления достоин тот, – думает солдат Хаяси Рока, – чьё сердце не трогает красота, кто глух к поэзии! И я горд тем, что я солдат, один из тех, кто готов сражаться и умереть за эту красоту, за эту землю…».

Транспорт с бортами, изъеденными солью и ржавчиной, подобен сказочной ладье, увозящей героя в волшебную страну, ¾ только глаза на носу судна не выписаны кистью художника, а обозначены иероглифами, выбитыми по трафарету. А волшебная страна за морем – это Маньчжоу-го, союзник японской империи в Великой Азиатской войне.

На землях Манчжурии, в рядах грозной Квантунской армии Хаяси Рока получает три урока.

Сразу по прибытии всем новичкам объяснили, что японские солдаты никогда не сдаются. После чего показали, как в случае угрозы плена убить себя при помощи винтовки. Каждый новобранец в первый же день должен был научиться пальцем ноги нажать спусковой крючок, направив винтовочный ствол так, чтобы смерть была неотвратимой.

Сесть, разуться, обнять винтовку как невесту… Обуться, встать, винтовку на плечо…

– Быстро, выполнять! – надсаживаясь, кричит тщедушный лейтенант в необмятом полевом кителе. – Слушать мою команду!

– Рядовой! – Он подскакивает к Рока, привстав на цыпочки, кричит ему в самое лицо: – Что у тебя в кармане?!

Не дожидаясь ответа, быстро запускает руку в солдатский карман и выхватывает книжку в мятой бумажной обложке.

– Что это? – лейтенант держит книгу двумя пальцами как ядовитое насекомое.

– «Война и мир» – её написал русский писатель Толстой, господин лейтенант! – громко рапортует Хаяси Рока, вытянувшись по стойке «смирно». – Каждый студент Второй Высшей Школы обязан прочитать всю серию «карманных книжек» издательства Иванами Бунко. Я как раз закончил Ницше…

– Русский! – визжит лейтенант. – Коммунист!

– Как это возможно, господин лейтенант… – начинает Рока и получает сильный удар в лицо. Захлёбываясь кровью, он слышит:

– Молчать! Ты у нас самый умный, да? Ты, может быть, и стихи пишешь? Три наряда вне очереди!

На следующее утро, выстроившись с полной выкладкой на гарнизонном плацу, рота хором повторяет слова «Рескрипта императора солдатам» написанного в 1882 году – в пятнадцатый год эры Мэйдзи. Вместе со всеми Хаяси Рока распухшими губами скандирует единственные строчки, которые ему следует запомнить:

 «Не склоняйтесь к досужим представлениям, не стремитесь в политику, но посвятите себя целиком выполнению самого важного долга – будьте преданы императору, запомните, что долг выше, чем горы, а смерть легче, чем пёрышко».

Строевая подготовка, боевая подготовка – да здравствует государь император!

«Поистине… сожаления… достоин тот…» – думает Рока. Мысли как сонные мухи, губы запеклись коркой. Третий час рота отрабатывает штыковой бой. Прямо в пересохшем рисовом поле, на глазах солдат из соседних частей и случайных зевак.

– Штыком коли!

Рока делает глубокий выпад, штык винтовки скользит по самой верхушке соломенного чучела, не упасть удаётся только чудом.

– Вот так студент – штыком причёску поправил! – скалит зубы ротный.

– Ха-ха-ха – как смешно! – смеются солдаты, утирая пот.

– Хи-хи-хи! – хихикает девица в форме «Отряда лилий».

Рока смотрит на девушку – у неё затейливая причёска Итёгаэси, а голос как звонкая флейта, – смотрит, не отрываясь, пока затихает смех, пока капрал Такеши Танака с громким «Хай!» вгоняет чучелу штык в область сердца...

 

***

– Путь самурая – это путь смерти! – с жёстким сацумским выговором произносит капрал Такеши Танака.

– Хай! – отвечает рядовой Хаяси Рока. – Да! Не для славы мы должны пожертвовать собой… Умереть сейчас – это обязательство, возложенное на нас историей… Я не уклоняюсь от принесения жертвы. Я не отказываюсь пожертвовать собой. Однако я не могу терпеть постоянного превращения моего Я в ничто. Я не могу этого принять… Нам запрещают читать – какая глупость! Я люблю детские книжки… Мне неинтересны те, кто фокусируется на взрослых и грязных сторонах жизни…  

– Тот, кто хочет быть воином, должен изучать боевые искусства! Варэ! Ты много времени потратил напрасно, студент! В основе штыкового боя благородное искусство владения копьём – яридзюцу. Представь, что винтовка часть тебя, штык – продолжение твоих рук. Так просто! – говорит потомок копьеносцев-асигару капрал Танака. И уже тише продолжает: – Сложнее представить, что твой враг – это соломенное чучело…

– Сложно представить, ещё сложнее сказать, – отвечает потомок ремесленников и торговцев Рока. – Я всю жизнь искал слова… Я бы хотел быть частью большего и суметь выразить это, я верю – стихи нужны всегда… Я хочу быть человеком, который даже во времена испытаний может понять причину бед и передать это знание… «Детство» Толстого открыло мне дверь в литературу для взрослых… Я прочёл все книги Токутоми Рока… В шестнадцать я зарифмовал первые строчки… Я увлёкся русской литературой, особенно Достоевским – книгой «Братья Карамазовы». В этом произведении отражена духовная борьба в повседневной жизни… Наша эпоха – это эпоха Достоевского… Я думаю, что наиболее подходящая жизнь для меня – это бродить по улицам Москвы в кепке задом наперед...

– «Выйди на море – трупы в волнах, В горах трупы, трупы в полях…» – вполголоса поёт капрал Такеши Танака, верхняя пуговица кителя расстёгнута, взгляд устремлён куда-то вдаль, рука крепко сжимает пустую деревянную чашку.

Хаяси Рока берёт свою собственную чашку с недопитым сакэ и, пошатываясь, бредёт к выходу.

На него никто не обращает внимания, солдаты молча пьют тёплую рисовую водку, сидят с закрытыми глазами, переговариваются негромкими голосами.

Русские начали наступление, завтра рота должна занять позиции, отбросить врага и начать немедленное движение на запад. «С верой в наше предначертание и преданность империи мы доведём войну до конца ради сохранения национального духа, защиты императорской земли и достижения наших целей покорения мира» – так решительно заявили генералы в Токио.

 

***

Он один в середине ночи. На вид ему лет восемнадцать, лицо осунувшееся, но черты его чистые. «Как хорошо!» –  думает юноша, глядя прямо в небо. Он вспоминает строчки тёзки-писателя Токутоми Рока о «вечерних звёздочках, подобных горным лилиям». «Как это важно – увидеть необычное в простых вещах!» Хаяси Рока стоит неподвижно, он видит лучистые звёзды, он слышит голос звонкий как флейта:

– Воин не может оставить путь воина, даже когда пьёт чай. Студенты-солдаты не могут оставить размышлений, даже когда говорят пушки!

Он поворачивает голову и видит звёзды в глазах с широким разрезом – или глаза как звёзды чуть вытянутые к вискам девушки в армейской форме.

– Я солдат! Воин Ямато… Я иду навстречу океану смерти… Чувство, сопряжённое с готовностью умереть ради мечты, идеала, красоты, сильнее страсти к женщине…

– Ах! Так ты самурай! – говорит девушка, чьи волосы по-прежнему уложены «бабочкой»-Итёгаэси – на макушке пробор, по обе стороны закручены колечки. – Но путь самурая не прост… Послушай! Ещё в давние времена, когда твой дед странствовал через горы высокие, через леса, полные зверем и птицей, на пути воина…

– Ха-ха-ха! Как смешно ты говоришь! – смеётся не вполне трезвый Хаяси Рока. – Да! Я знаю эту сказку! Как отправился в дальнюю дорогу самурай и какая встреча его ожидала… Но хотя мой дед, прежде чем осесть в Токио, и вправду однажды пересёк горы, он никогда не был воином… – Рока слюнявит палец и трёт бровь. – Да и ты, кажется, не Кудзуноха – тысячелетняя лиса-оборотень…

– Кудзуноха! Кудзуноха! – теперь смеётся девушка. – Да! Это я – как хорошо моё имя отзывается на твоё, юный воин Ямато!

Тот, кто странствует через горы в своём сердце, всегда может встретить тысячелетнюю лису. Юноша, в чьём имени шёпот тростника, и девушка, отозвавшаяся на имя «Цветок плюща» стоят рядом под звёздами более неправдоподобными, чем все сказки мира…

Став ещё ближе, берёт юношу за руку и тихо-тихо говорит девушка-лисица в форме «Отряда лилий»:

– Послушай! Есть искусство меча, и есть искусство чая. И то и другое Путь воина, возможность одержать победу над собой… Я хочу обучить тебя чайной церемонии! Искусству маленького ковшика, который проходит сквозь ад кипятка и льда бестрепетно… И не нужно никого представлять соломенным чучелом…

А вокруг тишина последнего месяца лета и всё происходящее кажется не больше чем сном. Только звенят цикады, только в горах на северо-западе рокочет гром и сверкают зарницы. Гремят русские пушки, дырявят небо огнём.

 

***

Он вырос в столице, он прочитал множество умных книг и вот – мальчишка-лейтенант учит его искусству умирать, деревенщина из забытой богом Сацумы учит его искусству боя, а сумасшедшая девчонка учит его чайной церемонии… Пора на позиции…

Вырубленный в скале дот накрыт бетонным колпаком, подземный этаж под завязку забит патронными лентами, крупнокалиберный 13,2-мм пулемёт «Тип 93» вычищен и смазан. Пулемётчик капрал Такеши Танака и заряжающий рядовой Хаяси Рока готовы к бою. В ожидании проходит два или три дня – ночами Рока слушает бесконечный рассказ о том, как правильно заваривать чай: «Важнейшим аспектом в изучении чайной церемонии считается умение владеть ковшиком-хисаку.  Зачерпнув ковшиком кипяток, заваривают чай. Со стороны это должно выглядеть изящно и красиво. Так мастер чайной церемонии убедительно демонстрирует состояние своего духа и своё искусство».

…А может быть это только обрывки снов, строчки давно прочитанных книг, отзвуки тявканья лисицы в зарослях гаоляна…

Потом дальний гром превращается в неумолчный грохот, и происходящее, приобретя яркость, теряет связность.

Хаяси Рока чувствует, как гранитная скала под ним дрожит испуганным жеребёнком… Он видит, как полуобнажённый – мускулистая спина будто скручена из железных тросов, вокруг пояса «верёвка с тысячью узлов» – капрал Такеши Танака ведёт бой. Пулемёт и пулемётчик неразделимы… Он слышит, как длинным очередям вторит лязгающая песня:

В горах трупы, трупы в полях,

Я умру за императора,

Я никогда не обернусь назад…

Рока поднимается по лестнице с очередным цинком патронов в дрожащих руках. Несколько взрывов гремят одновременно. Ему кажется, что купол неба раскололся на тысячу звонких кусков. Он теряет сознание.

 

***

Кому я ещё дорога,

Тот в дальнем лесу Синода

Пускай отыщет меня…

Дот превратился в мешанину из камней и железа. Больше никто не стреляет из пулемёта. И только негромко звучит песня – совсем не про императора…

Хаяси Рока с трудом перебирается через груду щебня в дверном проёме, щурится от неожиданно яркого света – небо в исправности, по нему бегут облака цвета стали и пепла, сквозь тучи светит солнце. Купола со стенками в метр над дотом больше нет. Куда-то подевался капрал Танака... Там, где ещё недавно на массивной станине стоял тяжёлый пулемёт, только битый камень. На холмике, поджав ноги, сидит хрупкая девушка лет шестнадцати в военной форме и негромко напевает колыбельную. Её волосы по-прежнему заплетены в задорные колечки, но взгляд у неё грустный.

– Твоя винтовка уцелела, – говорит она, – самое время решить, каков твой Путь. Так или иначе, теперь мы расстанемся… И перед разлукой я должна признаться, что обманула тебя. Конечно, мне не тысяча лет… Когда заморские дьяволы пришли на Окинаву, всех мужчин забрали в ополчение, мальчиков и стариков поставили рыть окопы, а женщинам приказали убить себя. «Население – помеха для боевых действий». Конечно, меня учили, как должно правильно воткнуть кинжал себе в сердце или красиво перерезать горло ножом. Если все мужчины самураи – и женщины должны следовать за ними. Это не больно… Но я испугалась… Говорят, все герои встретятся в храме богини Ясукуни, что же ждёт трусов? Я стала лисицей… Но я верю, что есть Путь между смертью и бесчестьем – путь, которому я пыталась научить тебя. Прощай…

Хаяси Рока долго сидит неподвижно, глядя туда, где секунду назад была девушка – убитая, призванная в армию, ставшая оборотнем. И кажется, так ясно звучат слова о том, что можно гордиться своей страной, никого не убивая. А традиции, песни и сказки хранят душу…

Он берёт в руки верную винтовку, переворачивает пустой цинк из-под патронов. Разводит огонь, используя в качестве топлива бессчетные бумажки с рескриптами, приказами, инструкциями… Отомкнутым штыком вскрывает сбережённую пачку с чаем – на серой бумаге еле видны красные иероглифы: «двадцатый год эры Сёва – эры просвещённого мира». Солдатский котелок – чем не котёл-тягама, стрелянная пулемётная гильза – чем не ковшик… Хаяси Рока достаёт истёртую чашку, ставит перед собой и не спеша заваривает чай.

«Чайная чашка способна вместить океан. У неё нет краёв, у океана нет дна. Моё сердце – старая деревянная чашка…».

Вокруг разливаются звенящая тишина и покой. Хаяси Рока не чувствует, как у него из ушей бежит кровь, не слышит, как хрустя кирзовыми сапогами, по склону горы поднимаются гвардейцы маршала Василевского.

Три северных варвара, носатых и рыжих как демоны тэнгу, встают за спиной японского солдата-студента.

– Самурай чай пьёт! – заливисто хохочет вихрастый парень с медалями во всю широкую грудь. – Без баранок да с песней!

– Ишь, нехристь, а тоже бесстрашный! – добродушно рокочет пожилой усач с нашивками старшины на погонах. – И о чём поёт-то только? Поди, про своего микадо, холера его возьми?

И тогда третий, высокий, голубоглазый, с бесстрастным взглядом воина и орденом «Красной звезды», негромко говорит:

– Он поет, что за морем, за лесом ждёт его любимая девушка. И что нет ничего краше родимой земли…  

 

 

МЫСЛЯЩИЙ ТРОСТНИК

 

Нам разум дал стальные руки-крылья,
А вместо сердца – пламенный мотор.
Марш авиаторов, 1923 г.

 

Ночь одевает чёрное. Чёрные косынки на головах трёх пионерок, несознательных представителей детской массы, что глухой южной полночью рисуют на земле круг огарком свечи, кладут в центр украденное у шкрабихи круглое зеркальце, зовут Чёрного барона.

Дышит ночь терпким тёплым ветром, полнится шёлковыми шорохами, стрёкотом цикад, ритмичным пощёлкиванием – чёт-нечет…

– А зохэн вэй[1]! Вот опять двадцать – и это важно… Эсер и асара[2]… А! Вот два человека под одной мацевой[3]. А глик от им гетрофен[4]… И умерли в один день, в двадцатом… Многие тогда умерли…

Присмотрщик за мацевами, немолодой, согнутый радикулитом в вечный знак вопроса мужчина бредёт по заросшему бурьяном кладбищу, бормочет, не переставая, мешая русский и идиш в свой вавилонский язык, приближается к новому обелиску. Под гранитной гранённой глыбой лежат две убитые коммунарки, рядом с ними три пионерки, сцепившись мизинцами, проводят вызывание:

– Чёрный барон, Чёрный барон! Приходи – для тебя у нас вода и хлеб, и огонь, чтобы согреться…

Мерцает тёплым светом огарок над зеркальцем с нарисованной лестницей. Как нелепая ночная бабочка-пешеход бредёт на огонь старый кладбищенский сторож, не замечая дороги, погружённый в себя и свои подсчёты…

– Эсрим – это важно… Фани и Женя, шиксэ и мейдалэ – зачем вы отправились на похороны, не справив свадьбы?..

С треском вспыхивает свеча, бледно-сизый язык пламени встаёт столбиком, бросая синеватые отблески по сторонам… Между надгробиями еврейского кладбища встаёт чёрная фигура, отбрасывая в стороны тени и полы чёрной шинели, сверкая белыми стеклянными глазами, – и синие искры пляшут на чёрных памятниках из лабрадорита, и звёздчатой слюдой полыхает намогильный песчаник… И на лице ночи открывается тысяча очей…

– Малхамовес! Не сейчас! Я ещё не готов… – хриплым шёпотом кричит старик, прикрывая лицо руками. – Барух Адонай!

– Ааа! – эхом вторит ему трёхкратный всхлип-вскрик-взвизг и, поделённый натрое, затихает вдали…

 

* * *

– Числа – это важно! Каждая буква в Торе число Б-га… Но Малхамовес – многоглазый Малах Ха-мовет – попросил меня исчислить, когда он придёт на жатву, если не сейчас… Слышишь меня, мейдалэ? А зохэн вэй! Прикройся и назови своему старому отцу день, месяц и год пришествия Самаэля – усердного жнеца – и его слепых солдат…

Нечет-чёт – затихает неумолчное ритмичное пощёлкивание, наступает утро, в старом доме на краю Нового еврейского кладбища просыпается Мария – шейн мейдалэ, девушка, которая всегда может ответить, сколько будет дважды два и дважды две дюжины на одну чёртову дюжину, и даже чему равен квадратный корень числа Пи. Ни секунду не помешкав ответит…

– Двадцать второе… – говорит девушка и широко открывает глаза цвета безлунной ночи…

Числа в её голове, числа в её жизни... Двадцать пять лет назад она родилась – в тот самый год, когда на окраине губернского города, за рельсами Лозово-Севастопольской железной дороги, под новый Дом вечности еврейской общине отвели 3 казённые десятины и 2362 квадратных сажени пустопорожней земли. Через шесть лет русские и евреи устроили революцию, и стали чаще умирать и всё реже в своих постелях... Врангелевцы, махновцы, красные кавалеристы Бела Куна спасали Россию и били жидов…

А потом евреи стали приезжать в Крым, чтобы на этих пропитанных кровью землях построить новый Эрец-Исраэль. Своего обетованного Израэля Мария встретила пять лет назад, и год она была счастливей всех, а потом её жених пропал без следа, и три года она была безутешна…

А в этом году в её голове сами собой стали складываться числа – больше числа всех лет, что она прожила. И оказалось, что жизнь – это просто: чёт-нечет.

И теперь молодые военлёты в Клубе железнодорожников приглашают её танцевать чарльстон – потому что на весь город она единственная девушка, которая может сказать, чему равен угол атаки новейшего истребителя И-16 тип 5 при скорости 445 километров в час на высоте 2700 метров.

 

* * *

Строгой, нездешней красоты девушка в лазоревом платье и подтянутый молодой человек с лазоревыми петлицами на вороте гимнастёрки поздним вечером, после кино, выходят из клуба в сад рабфака. А воздух – как мёд, разведённый вином и музыкой. И далеко разносится бодрый марш:

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,

Преодолеть пространство и простор…

– Высший пилотаж! Сколько времени пролетело! – восклицает молодой лётчик, непринуждённо показывая девушке часы-авиаторы, по-штурмански надетые циферблатом внутрь.

– Восемьдесят девять минут, – думая о чём-то своём, автоматически отвечает Мария...

И дальше они идут рядом по улице имени Карла Маркса, бывшей Льва Троцкого, бывшей Екатерининской.

– Се-е-рдце, тебе не хочется покоя! – напевает юноша и, поворачиваясь к девушке, –  прекрасно её смуглое и яркое лицо, – улыбается и рапортует: – Так точно – хорошо на свете жить!

А вокруг него живописный южный город, звенят последние трамваи, ластится к ногам асфальт, улыбается ласковое закатное солнце в высоких окнах новых домов…

А под асфальтом старое еврейское кладбище и там, где ремесленное училище провожает учебный день, не так давно синагога встречала шаббат...

И трещинки на обмётанных губах, трещины под ногами – как границы. Между городом тех, кто встречает Пасху, и городом тех, кто празднует Первомай.

– А правда, что того, кто придумал это кино… ну, сценариста… арестовали? – спрашивает девушка, закусывая губу. – Как всех маданов… то есть, учёных… с биологической станции. Приехал тёмной ночью чёрный воронок…

Она явственно слышит, как в голове лётчика что-то щелкает.

– Это тебе что, отец рассказывал? Станцию закрыли потому, что за целый год на ней так ничего и не выросло! Арестовывают преступников и врагов народа… А твой отец – несознательная личность и социально-чуждый элемент!

О новой, красивой как кино жизни громко твердят плакаты, транспаранты и лозунги на каждом доме вдоль улицы:

«Да здравствует наша счастливая социалистическая страна! Да здравствует наш любимый великий Сталин!»;

 «Юные пионеры, дети революции! Будьте готовы продолжать и завершить великое дело Ленина, дело мирового Октября!»;

«Человек, изменяя природу, изменяет себя».

Вечер стирает серой губкой подробности, дома отступают в тень. Внутренние счёты переводят громкие слова на простой язык чисел:

1917 – в начале этого года только немногие учатся в мужских и женских гимназиях Симферополя.

1918 – в этом году на полуостров приходит война, а в столице Крыма впервые появился университет.

1920 –  в стране отменяют старый мир, а в Симферополе закрывают гимназии и открывают школы для всех.

И Мария, что учила буквы, читая надписи на надгробиях, смогла закончить семилетку и устроиться на швейную фабрику имени Крупской… И теперь она идёт по главной городской улице, не оглядываясь. А вдоль дороги серые здания, прежде носившие имена владельцев, ныне пронумерованные цифрами.

Статный, затянутый ремнём «в рюмочку» юноша в новой гимнастёрке цвета пожухлой травы, и девушка с кожей цвета старой бронзы в платье простого покроя проходят сквозь город. Переходят через рельсовые пути, идут мимо проволочного заграждения. За ржавой проволокой целое поле подсолнухов – голенастые, многочисленные, похожие как братья, они дружно тянут большие головы в рыжих вихрах к уходящему солнцу… Гелиотропизм…

Мария хорошо говорит по-русски и знает много книжных слов. Ей нетрудно прочитать написанное на облупленной жестяной табличке: «Опытная биологическая станция Управления ВВС РККА «Сталинский росток». Крымская АССР в составе РСФСР».

Но она плохо понимает, что стоит за отдельными буквами и даже словами – почему «станция», если железная дорога осталась уже в стороне? Почему росток «сталинский», если выросли подсолнухи? Через три года после того, как всё уже про них забыли…

Подсолнухи щурятся на закат, юноша и девушка выходят к еврейскому кладбищу, на краю которого советские мичуринцы и разбили свои делянки. У ворот погоста стоит дом, когда-то принадлежавший Хевра каддиша – погребальному братству. Но случилось так, что чаще чем мёртвые его наполняли живые – беженцы, переселенцы, искатели счастья из разорённых войной местечек Галиции и Подолии. Ибо сказал Господь: «Я буду преследовать их мечом, голодом, страшными болезнями…».

Мария выросла в этом доме смерти под причитания на идише, на историях из Агады, среди споров о Тетраграмматоне и разговоров о Святой земле, Земном рае… Потом большевики принялись строить Земной рай на месте царской России и русским буквам начали учить даже босоногих еврейских девчонок… И знакомый город детства исчез за домами, поднимающимися на месте старых кварталов, не по дням, а по часам, как сказочный дворец царя Соломона…

Трудно поверить, что нет больше сказок и есть только быль, когда ты растёшь в мире, предсказанном пророками, когда рядом убивают или хоронят, и повторяют как истину – хорошо еврею только на Обетованной земле или в могиле…

40 – столько человек убили, когда в 1905 году в Симферополе начались еврейские погромы.

168 – столько евреев за два часа повесил один офицер при бароне Врангеле в 1918-ом.

700 – столько офицеров расстреляли красные, когда вошли в город в 1920-ом.

А в 1921 году в Симферополе утвердилась Советская власть и продолжились расстрелы и уже не только офицеры и евреи оказались в числе тысяч убитых.

Это просто числа… А слова только медь звенящая и даже всё написанное в Торе – это лишь правила сложения и вычитания.

 «Вот что говорит Господь: «Вавилон будет могущественным городом в течение семидесяти лет, после этого Я приду к вам, жители Вавилона. Я сдержу Своё обещание и возвращу вас в Иерусалим…»»[5].

Но поднимется ли добро на земле, засеянной злом?  Сначала на еврейском кладбище казаки замучивают насмерть двух красных подпольщиц, потом соратники убитых сотнями топят пленных казаков вместе с баржами… И все царства земные напуганы случившимся с этим народом... И чёрные воронки приезжают по ночам к победителям в гражданской войне, к тем, кто никак не выучит новый язык, состоящий из странных слов и слова «Сталин», заменяющего все другие…

Девушка с глазами как ночь и косами цвета тёмной меди останавливается у осыпающейся кладбищенской ограды, у ворот в Дом вечности, закусывает губу и берёт юношу с двумя кубарями в петлицах за руку – у него очень удобные узкие ладони. А ещё светлое, чуть лукавое лицо, русый чуб и глаза цвета ясного неба. Смотрят прямо в сердце…

На кладбище неподалёку кто-то выводит хрипловатым тенором:

Мэйдалэ, мэйдалэ, х’вил ба дир фрэйгн:

Вос кэн ваксн, ваксн он рэйгн?

Вос кэн брэнэн ун нит ойфхэрн?

Вос кэн бэйнкен, вэйнэн он трэрн[6]?

Тот, кто верит в чудеса, глуп, а тот, кто не верит в них – не верит в Б-га... Девушка слышит песню на идише, но говорит на русском:

– Мой отец… тёмный и несознательный… завтра будет праздновать шаббат в городе. Его не будет весь день…

– Высший пилотаж! Мы сможем встретиться! Приходи вечером к памятнику девушек-героев...

– Приду, – выдержав паузу негромко говорит Мария и, чтобы самый красивый в этих небесах лётчик не увидел её улыбку, отворачивает лицо…

Она видит, как седой нищий в долгополой морской шинели с лейкой наперевес бредёт среди надгробий в виде срубленных деревьев, между серых вертикальных плит, на которых охраняющий «Щит Давида» и благословляющие ладони – знак упокоенных здесь коэнов, – шагает промеж чёрных, закруглённых поверху памятников, украшенных вязью даты смерти – только смерти, ибо рождение не является заслугой человека.

Она слышит, как, перестав петь, нищий громко восклицает «Спасибо товарищу Сталину!» – а потом одетая в чёрное фигурка исчезает в рядах радостно пощёлкивающих – чёт-нечет – подсолнухов…

 

* * *

– Просыпайся, дочь моя, данная мне в наказание! И назови мне месяц и год, когда придёт Ангел с мечом, напитанным желчью… Я видел его вчера в образе нищего и знаю, что он теперь всегда рядом и ждёт… А! Зохэн вэй! О чём ты только думаешь – верно, о своём перелётном люфтменше? Увижу тебя с ним ещё раз – убью обоих, Малхамовес мне свидетель… А! Будто недоставало мне того, что ты ходишь с непокрытой головой, как какая-нибудь шиксэ, ты ещё и вертишь хвостом перед гоем… Мало того, что он христианин, так ведь он ещё и в Б-га не верит!

– Шестой, – называет Мария месяц и смотрит в глаза новому дню, который сегодня будет очень, очень долгим…

 «Изменение наследственности, приобретение новых свойств… всегда определяется условиями жизни организмов…».

Чтобы отвлечься от назойливой болтовни отца, мучительно долго собирающегося в город, Мария вспоминает всё, что когда-то рассказывал её жених, Израэль, молодой учёный-селекционер с опытной биологической станции.

Обычно, смущаясь рядом с девушкой, он говорил про любимые подсолнухи и о том, что с точки зрения диалектического материализма между растениями и людьми нет объективной разницы – не зря один французский математик называл человека тростником, умеющим мыслить… Корни подсолнечника подобны нервной системе, цветки, удивительным образом располагая семена, могут демонстрировать последовательность Фибоначчи: ряд натуральных чисел, где каждое последующее число равно сумме двух предыдущих… И можно вывести такой гибрид, который подобно нервной клетке человека станет частью сложной математической машины…

– Конечно, – лекторским тоном вещал Израэль, покачивая умной головой в чёрных кудрях и придерживая очки мизинцем, – такое под силу только советским учёным! Наука при капитализме изуродована растленной идеологией буржуазного общества, она оторвана от жизни и погрязла в идеализме. А в Советской стране наука решает практические задачи – Управление по специальным работам РККА тысячами делает безоткатные динамореактивные пушки, Спецотдел ОГПУ ищет Шамбалу и «центр силы мира», Трофим Лысенко, «гений из народа», создаёт «советский творческий дарвинизм» и возглавляет Всесоюзный селекционно-генетический институт...

Мария в пол-уха слушает слова про то, как через год на опытном поле поднимутся гибридные подсолнухи-великаны, способные помочь людям в самых сложных вычислениях, и вспоминает сказку про созданного высокоумным рабби из Праги глиняного человека, который питался «запахом земли и теплом солнца» …

Ушёл её Израэль в тёмную ночь, стал бледной тенью, смутным шёпотом в уголках памяти… Теперь красивый русский лётчик стоит перед ней, светит ей ясными глазами, жарким шёпотом повторяет:

– Мария, ну ответь же мне…

Девушка легко подаётся к нему и прижимает тонкий палец к беспокойным чужим губам, вынуждает их сомкнуться.

– Сейчас моё сердце разрывается надвое, но, если я отвечу тебе, оно разлетится на сотню кусков… Что тебе до меня? Всякая плоть – трава, и вся красота ее, как цвет полевой… И есть только «да» или «нет», есть или чёрное, или белое, чёт и нечет…

Кривит рот и поправляет пилотку с пятиконечной звёздочкой молодой военлёт, говорит срывающимся голосом:

– Что ж! Меня с боевым заданием направляют в Испанию. Может убьют… Ведь есть же ещё и красный цвет… Мария! Ты так легко слагаешь и вычитаешь – скажи же мне, что превращает два в одно, что может вечно, вечно гореть, что бывает один раз в жизни, делает миг дороже сотни лет…

И громче становится перещёлкивание биологических арифмометров: нечет-чёт – двоичным кодом перестукиваются гибридные советские подсолнухи, от напряжения как провода гудят толстые стебли, проскакивают голубые искры над соцветиями-корзинками с запасённой днём солнечной энергией… И числа, числа, числа…

 А сердце вдруг ломает ритм и расчёты и, отбросив страх, девушка делает шаг, охватывает возлюбленного руками, шепчет:

– Это то, что не исчислить!

Красным огнём вспыхивает подсолнечниковое поле, красными губами целует счастливая девушка прекрасного лётчика…

 И прекращают считать неумолчные счёты, и время останавливается, и поседевший прежде времени Ангел Смерти, Малах Ха-мовет, поправляя очки мизинцем, закрывает усталые глаза. Все тысячу…

Забыв куда шёл, старик-сторож опускает старую берданку, на улице имени Карла Маркса замирает чёрный воронок, в небе над Мадридом застывают самолёты легиона «Кондор».

И ночь отбрасывает траур и улыбается светом – так ярко вспыхивают в небесах маленькие пятиконечные звёздочки. Их не сосчитать, звёзд просто очень много.

-----------------------------------------------------------

[1] «Вот уж горе!» (ох и ах) (идиш).

[2] Десять (муж. р.) и десять (жен. р.) (иврит).

[3] Могильный памятник (идиш).

[4] «Счастье им привалило!» (такая беда, что не дай Бог) (идиш).

[5] Книга пророка Иеремии, глава 29 стих 10. Современный перевод (в синодальном переводе: «Ибо так говорит Господь: когда исполнится вам в Вавилоне семьдесят лет, тогда Я посещу вас и исполню доброе слово Мое о вас, чтобы возвратить вас на место сие…» (Иер. 29:10)).

[6] Девушка, девушка, я хочу вас спросить:
           Что может расти, расти без дождя?
           Что может пылать без конца?
           Что может тосковать, плакать без слёз?