Александр БАЛТИН 
Александр БАЛТИН
ДВА ДВУХСОТЛЕТИЯ
Достоевский и Некрасов
1.
Он – духовный колосс, сострадающий всем: причём, чем гаже человек, тем сильнее градус, калящий его душу…
…Достоевский, едущий на телеге в Оптину, уже взрастивший тугую гроздь Карамазовых в недрах своего мистического мозга; Достоевский, везомый в ссылку: в холодную бездну страдания, выхода из которого, кажется, не будет…
Неистовство игры, калившее его жизнь до белизны металла, подвергнутого огню; ночью врывающийся к жене, чтобы, захватив её тальму, проиграть и её…
Сияют фридрихсдоры.
Проклятое зеро вновь подведёт Алексея Ивановича.
С первых страниц «Бедных людей» букеты сострадания выхлёстываются на читающего: вместе с унижением, которым жизнь подвергает большинство, вместе с патологической малостью маленького человечка…
А кто не мал?
Тоцкий и Епанчин?
Но ведь в самодовольстве своём каменном они меньше Мармеладова, которому не к кому пойти, и гаже Фердыщенко, который заставит вас (и вас, и вас!) припомнить всё худое, что понаделали в жизни.
Лабиринты Достоевского кажутся сырыми, прогорклыми, со стенами, покрытыми ржавыми знаками человеческой дряни – но сложно завитые коридоры эти, бесконечно пересекающиеся друг с другом, всегда выводят к свету: что может быть чище, чем речь на могиле Илюшечки?
…В провинциальной дыре – смачно изображаются они у писателя, сочно, криво, гадко – вызревает бесовство: вместе с самими бесами, задумавшими, как всегда, переустройство общества: да такое, чтоб шибануло по всем: недаром Шигалёв смотрит так, будто ждёт конца света в определённый день и час.
Параллельно им едет в Россию новый Христос: возможный его вариант – нелепый в реальности, смешной и кроткий, одно слово – Идиот; едет и для того, чтобы родилось в дальнейшем повествование о Великом Инквизиторе, актуальное во все века, ибо, меняя антураж и декорум, человека оно – течение веков – изменяет мало: слишком много животного в нём, слишком физиологично устройство.
Достоевский, кажется, против такого: его призыв – к свету!
К чистоте!
Раскольников необыкновенно чист: не могла подобная идея, если и родилась в его голове, получить реализацию – а вот поди ж ты…
И несутся, турбулентно закручиваясь, вихри языка Достоевского, только такого, какой и необходим для немыслимой задачи, поставленной им: написать Библию человечества, по крайней мере – русской его части…
2.
Гоголь писал, что русского человека нужно уважать уже за намерения: глубоко проникая в русскую, столь нуждающуюся в коррекции сущность; всеобщий брат Достоевский, бесконечно сострадая всем, разворачивал по-своему мысль Гоголя – уже через образный строй.
…Он кажется невозможным без Гоголя – Достоевский: недаром его появление было классифицировано именно, как – Новый Гоголь явился!
Соль сострадания разъедала его душу, окружающая действительность давала много поводов для остроты этой соли; но и сострадание – даже к Чичикову – можно прощупать в глобальности Гоголя…
Есть нечто общее и в стилистических вибрациях: в языке, отступающем от норм – ради совершенно феноменальной выразительности…
Стиль Достоевского мчится, как гоголевская тройка, но подлецы его окрашены несколько иначе: о! тут море оттенков, запутаешься…
Гоголевский Петербург высок, Достоевского – более призрачен, вместе – сгущён низинами, захлёстывает трактирами, накрывает жизненным кружевом, слишком замаранным пороками и несправедливостью…
…Погружение в стихию православия схоже: мнится: и Гоголь, и Достоевский видели сокровенную суть его ядра, на какое наслоилось за века слишком многое – в том числе такое, что следовало бы содрать…
Громады Толстого – более реальны: тут тяжелостопность множится на формулы детальной фиксации яви: в определённом смысле Достоевский пролетал мимо них, его вряд ли бы заинтересовала фактура обшивки дивана, да ещё изобразить так, чтобы возникала иллюзия прикосновения…
Из плоти лепил Толстой своих героев: у Достоевского – она словно бы облепляла их, когда он создавал духовный костяк…
…Как знать, может быть мы нарастаем на дух, как плоть нарастает на кость?
Разумеется, проникновение Толстого во внутренние миры героев запредельно: но и миры эти – более схожи с реальными, чем всегда заострённые, часто шаржированные, предлагаемые Достоевским…
Много космоса у основных русских классиков: космоса, остающегося непознанным – ибо как познать беспредельность?
3.
Чехов, как известно, не любил Достоевского, тем не менее, некоторые линии, вспыхивающие у Чехова своеобразием именно его прозы, словно идут из недр романов и поисков Фёдора Михайловича; они кажутся вполне не чеховскими, хотя и обработанными его великолепным, точно из светящихся нитей составленным языком…
Так, «Убийство» – менее популярная, но не менее значительная, чем многие его прозаические перлы, вещь – словно изъята из бурь, закрученных старшим классиком: всё оттуда – и суть конфликта, и свинцовая тяжесть житья-бытья, и бездны, руководящие такими заурядными героями: ставшими персонажами уже на века…
Маленький человек трактуется иначе: он прозаичнее, без размаха, драматизации, с констатацией необыкновенной чёткости, с массою, деталей, мимо которых пролетал Достоевский, но он – и из космоса трущоб, развалин, гадких квартирок, так живописанных Достоевским.
Чехов сострадает всем – и даме с собачкой, и Мисюсь, и Якову Бронзе: и это тоже отсвет Достоевского, хотя, и сострадание несколько иного лада, и истерия совсем не присуща Чехову.
Но вот Архиерей – давно потерявший веру, доживающий монотонно, никак не могущий убедить маменьку, что он тот же сыночек, – образ, будто рождённый сгустком теней различных произведений Достоевского, хотя и выписан с великолепной чеховской индивидуальностью, в манере, подразумевающей эстетический восторг.
А так – Чехов, как известно, Достоевского не любил.
4.
Какова гармония напева:
Славная осень! Здоровый, ядрёный
Воздух усталые силы бодрит;
Лёд неокрепший на речке студёной
Словно как тающий сахар лежит;
Около леса, как в мягкой постели,
Выспаться можно – покой и простор!
Листья поблекнуть ещё не успели,
Желты и свежи лежат, как ковёр.
Великолепие стиха, чья альфа позаимствована в тех космических пределах, где и рождаются все созвучия, что, спускаясь вниз, в людское сознание, становятся ощущениями, которые будут переданы так, что реальность покажется вторичной.
Трудно поверить, что Некрасов худо начинал: тем не менее, «Мечты и звуки» были слабенькими, бледными, и Белинский, упомянув в рецензии, что они «вышли из души», в целом раскритиковал книгу, жёстко раздраконил её…
Великая душа Некрасова!
Казалось, готова она вместить всех, всем сострадать: даже через сатиру, через острейшие её струи…
Он работал истово, и какие только жанры не осваивал, не скреплял бездной собственного дарования,
Стихотворные фельетоны, памфлеты в стихах, водевили…
Всё это осталось ценными пластами, всё – и вместе – нечто, сияющее над этим: стигмат сострадания, горевший в душе.
Сгущено горе: обратитесь к любой поэме; сгущено, и, как будто, нечего ждать, но… вновь раздаются райские звуки, и, даже учитывая тяжесть начинки произведений, они поют, летят над миром…
Словно даже – благовестят.
…О жизни совсем другой, которую, как известно, не увидеть нам.
«Школьник» идёт, он идёт узнать многое, он вырвется из грязных низин, он…
– Ну, пошел же, ради бога!
Небо, ельник и песок –
Невеселая дорога...
Эй! садись ко мне, дружок!
Ноги босы, грязно тело,
И едва прикрыта грудь...
Не стыдися! что за дело?
Это многих славный путь.
Вектор веры вёл поэта – так не может быть всегда! И рождались новые сатиры, призванные врачевать общество, и снова он ратоборствовал с реальностью, гораздой заворачивать жизнь всё хуже и хуже…
Наследие Некрасова колоссально; объём нестареющего в нём также чрезвычайно велик; а напевы его – те, где живёт и дышит природа, – и ныне воспринимаются образцовыми.
5.
Пселдонимов женится на Млекопитаевой…
Смешно…
Юмор Достоевского – весь в тяжёлых изломах, сложно смешанный из желчи, отвращения ко многому, и разных… жизненных мелочей.
Юмор его сквозит волокнами жизненного перца: отравляющего воздух, но и – выедающего мозг, юмор его – разлитая горечь…
И – Пселдонимов женится на Млекопитаевой.
Жуть что такое…
…Будто призраки хохочут: вот Фёдор Карамазов тоже – тот ещё юморист.
Страх и бездна, куда заводят его шутки.
А как ироничен чёрт, собеседующий с Иваном Карамазовым, просто беда: так и сыплет остротами, так и сыплет, видать, сама жизнь российская не подразумевает другой оснастки, кроме двух – трагической и комической…
Не говоря про космическую…
6.
Есть нечто знаковое в их рождении – в один год и даже месяц: ибо никто с такой силой, как Достоевский и Некрасов, не проявляли сострадания, выжигая стигмат его на душах читающих многих поколений.
Мармеладов – и некрасовские крестьяне.
Некрасовские мужики, взыскующие, кому ж на Руси жить хорошо? – и бессчётные, загнанные в тараканьи щели жизни персонажи Достоевского.
Язык их схож: несмотря на разницу жанров: и оба классика реформировали его, вводя обилие разноплановых речений: чиновничьих, купецких, цеховых, ремесленных.
Язык их схож даже цветовой гаммой: бело-серо-чёрной.
Схоже и другое: непременный выход к свету – только нужно правильно уметь пройти предложенный лабиринт.
Он будет виться неистово, вихриться даже, определённые ответвления будут втягивать водоворотами жути, но это, знача многое, не значит в сущности ничего: всё ведёт к световому, очищающему, зовущему следовать вертикали пределу.
И гармония некрасовского стиха, и речь на могиле Илюшечки (к примеру) об этом.
Так, анализируя своды их наследия, и сопоставляя даты их рождений, можно убедиться в мудрой работе провиденциальных сил.