Александр ЛЕОНИДОВ (Филиппов). ТЕНЬ СОЛНЦА. Повесть

 

Александр ЛЕОНИДОВ (Филиппов)

ТЕНЬ СОЛНЦА

Повесть

 

I. Адресный сКол

 

В системе исполнения наказаний Российской Федерации нет ИК 666. Есть ИК 665 и 667. Оттого мятые в пересыле урки «трут», когда нечего делать, что ИК 667 на самом деле – 666. Потому что – все же школу кончили – 667 не может идти сразу за 665. Следовательно, номер поддельный…

Но всё это – так, уголовный фольклор. Ничего адского – в смысле, особенного, от иных зон отличного – в ИК 667 нет. Самое заурядное исправительное учреждение ГУФСИН, никого за последние лет двадцать не исправившее. Здесь сидели обычные зэки, «чёрная зона» с традиционными для таких «загрузок» отношениями. Люди и нелюди мотали срокá вперемешку. Жили и умирали…

Одним из тех, кто тут умер, в тюремной больничке, именуемой с мрачным юмором «мясницкой», на руках не очень квалифицированных и не очень мотивированных лепил-врачей был так называемый «бизнесмен Володя». Помирал он мучительно – но недолго. «Сгорел» – как в таких случаях говорят.

Перед смертью Володя учудил, как никто: заказал рецидивисту Толчёному другого рецидивиста, Бáсого. Толчёный оплату принял. Человек опытный и битый, Вася Толчёный видел, что заказчику – хана, следовательно, проверять работу некому. Тем более что расплатился Володя очень странно, совершенно неубедительно: нарисовал схему заброшенного завода, адрес которого тут же и приписал. Якобы там без охраны лежат грудами ценные металлы… А мужики-то не знают!

«Какой же ты жалкий засранец!» – помнится, с брезгливым сочувствием подумал тогда Толчёный.

Володей двигало предсмертное отчаяние. Толчёный периферийным зрением видел – настолько отчётливо, насколько вообще можно видеть призрачно-смутным периферийным зрением – сизых, лиловых и мохнатых визитёров, толкущихся в коридоре «мясницкой». Порой нетерпеливо зыркавших из-за косяка распахнутой двери – не поспел ли клиент? Выражавших парнокопытным стуком нетерпение: Володя – копуша, долго ждать заставляет…

Володя заказал Толчёному Бáсого, нарисовал схемку, и «откинулся». Рогатые гости дождались его, а Толчёный поспешил уйти с малоценной добычей…

Сбежал не куда-нибудь, а в тюремную часовенку, где часа два оттирал холодную испарину у большого, в рост человеческий, деревянного, выточенного руками зэков-«устриц»[1] Распятия. Хоть и не за ним пришли «лиловые рогатые лишаи» – однако так вот однажды и за тобой, душегубцем, явятся…

Конечно, о том, чтобы всерьёз порешить Бáсого, Толчёный не задумывался ни на мгновение! Это совершенно исключено, хоть чеком плати, хоть даже наличными. Но речь шла об умиравшем, за которым уже в больничный коридор явились хвостатые… Человеку в таком положении следует поддакивать, хотя бы «жалости для».

Толчёный был рецидивистом довольно социализированным, насколько такое можно сказать об уголовнике. Он не мокрил, то есть никого не убивал, работал по взломной части, дождавшись отъезда на дачу тех, кого никому не жалко, и которые не обеднеют, как ни обнеси.

Когда попадался – вёл себя очень корректно, был вежлив, доброжелателен, и за кротость нрава второй раз уже попадал в санитары «мясницкой», лучше которой на зоне только хлеборезка да библиотека. Тут, в больничке, и работы меньше, и гульбы побольше. И, опять же, уважение: от вольнонаёмной «персухи» почти никаких отличий. Халявы много, приработки случаются. Как в данном – правда, сомнительном случае…

Сперва, правда, «бизнесмен Володя» был от Толчёного дальше даже, чем Гекуба от труппы Гамлета. Обычным ходом «побывки» они бы и двумя словами не перемолвились в этом медвежьем углу, затерянном в глухих чухонских лесах, про которые Толчёный, зубоскаля, недоумевал, указывая на вышки:

– И от кого меня тут, как президента прям, охраняют?! Кто на меня, на…, нападать собрался?!

Но так вышло, что однажды на зоновском плацу случился ласковый солнцепёк чудного чухонского «бабьего лета». И у Толчёного, по-кошачьему жмурящегося на осеннюю милость небесной голубизны, было хорошее настроение.

Как раз, помнится, вышел день посещения заключённых разномастной публикой, которую Толчёный звал «говногости». Тухлые ублюдки приезжали посещать своих беспутных «семьи уродов», как будто им в воняющей хлоркой комнате личных свиданий мёдом помазано. Их появление всегда сулило для старых, обвыкшихся сидельцев ИТК что-нибудь приятное.

Кум, застрявший в майорах, и даже прозванный за это «бедным (ма)Йориком», скрытно-амбициозный, и потому обиженный по жизни, злой на весь мир, Эрик Померанцев, изобрёл особый способ поощрения тех, кем был доволен. Он под разными предлогами отклонял свидания придуркам, приехавшим сюда за семь вёрст киселя налить своей родне. И в урочные часы «говногости» начинали предсказуемые шатанья вокруг административного блока, будто коты вокруг сметаны, заискивали перед имевшими на внешнем периметре наряды зэками, алкали «подогреть с воли» «бакланов своих кланов».

– Млекопитающие отряда сумчатых, семейства хитрожопых… – вполне по Брему классифицировал этих «фазаньих опекунов»[2] Толчёный. За многие годы общего «стажа» был он очень начитанным, по тюремным библиотечкам…

Столкнувшись с ним на «переднике» говногости совали в руку ему, умоляя о содействии, мятые рубли, пачки сигарет, другие нужные в тюрьме вещички, шёпотом заклинали поспособствовать, и обещали в долгу не остаться. Кум Померанцев в совершенно неуместном для здешней глуши парадном мундире с золотыми погонами (иногда этот придурок лагерный даже белые офицерские перчатки натягивал), озирал маету приезжих из окна своего обшарпанного кабинетика, нисколько не скрывая садистских наклонностей...

Правила игры были простые: чтобы увидеть своего ненаглядного выродка, говногости должны были задобрить кого-то из зэков похвального поведения, и кум шёл навстречу. Таким образом, экономил выделенные на работу с контингентом деньги. Он вообще был очень экономным, этот гад Померанцев, рождённый по всем своим повадкам быть паркетным штабным шаркуном – но волею злой судьбы загремевший с размаху в самый анус «ж…ы» мира…

Он, чопорный в портупейной затянутости совсем не героической телесной пухлости, корчивший на людях из себя «лейб-гвардейца» – втихую подменял выделенные зэкам чай, консервы, макароны и прочее дерьмо: умудрялся найти сорта ещё хуже, чем даже хавчик, спущенный руководством. Бойко куда-то уводил тюремный сероватый грузинский чай второго сорта. И, кажется, в пору дефицита затирал покупателям, что чай это – индийский, «просто в детстве болел»…

Толчёному всегда было интересно – что блатная рать пьёт в столовой, если оно дешевле даже грузинского чая второго сорта? Но конкретно эту тайну он так и не раскрыл. А в целом они с Померанцевым хорошо ладили, понимая, что оба мразь, и на этом духовном родстве находя точки соприкосновения. Например, Толчёный скрытно (чтобы братва не просекла) – сдавал куму пачку «Мальборо», полученную от очередного говногостя. И получал взамен плохонькие папиросы, выделяемые государством для заключённых. Вообще-то ему не нужно было никакого табака – он не курил, следуя советам лепил здравоохранения, здоровье берёг. Но при этом по долгому опыту знал, что Померанцев с удовольствием выкурит «Мальборо», а насельники барачных хат – примут папироски, будто валюту…

Иногда мятущиеся, как предреволюционная интеллигенция, только ссыкливее, говногости притаскивали избранным черноробникам всякие специи: тюбики с горчицей, хреном, баночки с перцем, и прочую столовскую мутотень, на воле чуть ли не бесплатную, а на зоне обретающую особую ценность.

– А вот и хрен вам! – сказал один шутник, подсовывая Толчёному пакетик с аппетитной белой мелко протёртой хреновой пастой. Открытое сердце Толчёного оценило юмор, и говногость получил заветный допуск на час…

Поставленный на весёлую волну, Толчёный стал тогда впервые подкалывать подметавшего плац Володю, с которым раньше вообще никогда не заговаривал:

– А у тебя-то, наверное, пацан, жена красивая?

– Как ты догадался?! – удивился Володя.

– А она к тебе ни разу не приехала… – пояснил Вася тюремную логику. – Здесь каждую пятницу толпа баб, но все толстые, мордатые и несимпатишные… Такие от человека и на зоне не отлипнут!

– А моя-то фотомодель! – похвастался подкупленный вниманием чухан.

– И не сомневался! Ты ж бизнесмен!

– А то! Такая не приедет…

С этого пустенького диалога Толчёный стал с Володей помаленьку, снисходительно общаться.

– Ты это, брателла, – как-то сказал невзначай, и никто, а в первую очередь Володя, не догадывался, что Вася говорит по заданию кума, – постарайся с Померанцевым поладить… Не жмоть, откати ему…

– А то что?! Бить будет? – взъерепенился жадный Володя.

Наверное, даже не жадный – на контакт этот позитивщик шёл охотно, конструктивно откликаясь – а просто уже ощипанный до гусиной кожи. Переоценил кум эту босоту, не в том «кипятильник» увидел…

– Не… Бить не будет… – успокоил Василий. – Ты же видел, в каком мундире фраер ходит, в таком не бьют: кровью запачкать боятся… А только ты знай, что Померанцев – мразь конченая, и он, если лавэ с тебя не отожмёт, загонит в художественную самодеятельность!

– Это как?!

– Ну, как… Вечером в лагерном клубе песни петь!

– В прямом смысле?!

– А в каком ещё?

– Так я лучше спою! – бодрился дурачок. – У меня приятный баритон! Если у вас песни на бабло меняют, так я лучше так…

Толчёный только бритой головой сокрушённо покачал: ну чего с кретином говорить, воду в ступе толочь.

 Володя спел романс. Ему аплодировали. Померанцев, усыпанный вдоль мундира ведомственными наградками, как оспинами, на первом ряду актового зала, с лорнетом в руке, больше других хлопал. К куму какие претензии – он культурный досуг организует…

– А ты мне понравился, певица! – сказал Володе рецидивист Бáсый, и подарил прямо у казённого рояля бумажный кладбищенский цветок… Померанцев зэков никогда не бил, но отомстить умел – чужими руками…

Так и дошло до тёмных темников, закончившихся Володиной малявой про клад на воле… В глазах умиравшего Толчёный неожиданно для себя сыграл «доброго следователя», к которому, как известно, душа страдальцев тянется…

Володина малява, скорее всего, фуфло. Но, если задуматься – а вдруг не фуфло? Вдруг у Володи действительно есть тайник, и этот тайник «обналичит чек», как в голливудских кинах? Малява ведь лежит в кармане, кушать не просит… Да и Бáсому ничем не угрожает. Бáсый – мутный тип, «склонный к беспределу», как записал в его характеристике кум, и связываться с ним – «по любасу» себе дороже. Да кто ж заставляет?

Вряд ли «бизнесмен Володя», лежащий при смерти в горячечном бреду, отчётливо понимал, чего хочет. Он, когда свою схемку рисовал – наверняка бредил. Предсмертная история «бизнесмена Володи» была совершенно глючной, и Толчёному, исправному прихожанину тюремной часовенки и библиотеки, пришлось её слушать лишь за неимением других исповедников…

 

***

Жизнь Володя прожил недолгую и паскудную. Был, как сказали бы книголюбы библиотечного шкафа ИК 667, точащие чтением свою устную речь до остроты «бритвы Оккама», – «ярким представителем россиянской голи, ориентированной на успех». Володя на гражданке интересовался, во-первых, деньгами, во-вторых, тоже деньгами, и в третьих – баблом.

– Я налогов не плачу. Я их смеюсь, – распираемый позитивом, хвастался Володя в прежней жизни. И, в общем-то, был прав, потому что сел совсем не за налоговые махинации…

Выросший под сумрачным, замшелым валуном ельцинизма, там, где вечная тень, сырость, гадюки и поганые грибы, – он любил баксы. Но баксы Володю не любили. Унывать же Володя не унывал – ибо страдал «позитивным мышлением» головного мозга. То есть верил, что если умён и энергичен – то обязательно выйдешь на золотую жилу.

По словам Володи он почти уже и спасся – только замели не вовремя, у самого порога счастья. Мотал «бизнесмен Володя» срок за создание мелкой и никем сверху не крышевавшейся финансовой пирамиды в городе Красноклизменске, до «октябрьского переворота», как с отвращением произносил теперь не в меру быстро перестроившийся Володя, гордо именовавшемся Катетербург, а в народе – просто Катер.

Они там с подельником, ещё одним таким же позитивно мыслящим идиотом, открыли кооператив «Научная Корпорация МАЙНА», и зазывали туда на работу всяких бомжей, алкашей и прочий асоциальный «елемент». Платили своим якобы сотрудникам «зарплату», ни за что, сулили золотые горы впереди, и таким образом усыпив бдительность – брали доверенность на получение банковских кредитов.

Уверяли доверчивых и просто сумасшедших, что вкладывают деньги «в сверхприбыльный бизнес». Миф работал неплохо, но они придумали ещё и особо хитрый, как им казалось, приём – акцию «приведи друга», неплохо отозвавшуюся в сердцах алкашей и опустившихся безработных. Каждый, кто приводил друга, на которого тоже вешали банковский кредит, получал вознаграждение. Таким нехитрым образом они украли у нескольких банков порядочную сумму, впрочем, быстро обесценивавшуюся, и прожили их, красиво прогуляв по ресторанам.

Кроме своей «основной деятельности» Володя занимался и «отходным промыслом» – выспрашивал у нищебродов, на которых оформлял кредиты, – где и что в городе плохо лежит. Бродяги скитаются повсюду, ночуют куда Бог приткнёт, и потому видят многое, только по глупости распорядиться увиденным не умеют.

Один из бомжей простодушно рассказал Володе, как однажды через дыру в заборе забрался в цеха заброшенного завода, где всё лежит в ужасном беспорядке, на боку, и даже сторожа нет. Кровли протекают, вдоль по стенам какая-то плесень, лишаи, оборудование ржавое, наполовину уже растащенное, но – «если с грузовиком приехать» – можно ещё много металлолома для скупки набрать.

Над Володей уже вовсю маячила тень решётки, следствие по иску обиженных банкиров не только начало его разработку, но и почти уже завершило. В таком отчаянном положении хватаются за любой шанс, и бизнесмен, подробно выспросив дорогу, в тот же день поехал на промплощадку былых времён...

Всё было, как и рассказал бесхитростный алкоголик: и завод, и заброшенные корпуса, и дыра в заборе. Проникнув внутрь, Володя первым делом оценил количество металлолома на вывоз. Много было чёрных металлов, дешёвых, с которыми возиться – себе в ущерб, но много и цветных, а это уже теплее…

И вдруг на Володю снизошло счастье вместе с откровением. В руинах когда-то огромного цехового хозяйства, он, сперва не поверив глазам своим, увидел оборудование с реле РКМП! Вот это удача так удача, в цеху воровали, но бестолочи, не знавшие, что украсть. Настоящий-то клад остался нетронутым…

Вдумайтесь: найти бесхозные, брошенные, как на свалке, реле РКМП! Ведь в них расточительные «совки» ставили контакты ПЛИ-10, а они – из платины! Иногда туда не знавшие цены вещам советские технари ставили ещё и палладий, серебро, но чаще всего – именно платину, отчего такие реле и стали легендой в кругах мелких хищников, где Володя плавал как рыба в воде…

Пройдя чуть подальше, в мрачные глубины заброшенного цеха, бизнесмен обнаружил реле Рэс-1. Это ещё лучше, там ещё больше платиновых деталей. И как их тут много! Что же тут безумные «совки» делали?! В качестве бонуса Володя обнаружил ещё и медь в огромных бобинах трёхфазного кабеля, но это, по сравнению с обретённым кладом, так себе, мелочь…

У Володи – как он рассказывал Толчёному – было для самого себя две новости: как водится, хорошая и плохая.

– Хорошая, – хвастался умиравший бизнесмен, – была огромная, а плохая – очень маленькая. Хорошая: РКМП были в этом цеху 1-го типа, то есть кожушно-зачехлённые. Если бы они были второго типа, открытые, то прямо бы сразу наковырял себе пригоршню платины, и, возможно, судьба сложилась бы совсем иначе.

Володя мечтал, как он, например, откупился бы от ментов… Но голыми руками, вооружённый лишь институтскими знаниями из прежней жизни, Володя не мог надрать «белого лыка». Велика ли беда? Если кожухи РКМП-2 не тронутые, то значит, их никто доселе не курочил. Из чего следует, что платина там цела-целёхонька, и ждёт только Володю с инструментами!

– А на трёхобмоточном реле – там их больше всего, её поболе будет, чем на одно- или двухобмоточных…

Володя решил не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. И поехал на своей тогдашней, завидной четырёхглазой «шахе» цвета мокрого асфальта домой, за ящиком со слесарными принадлежностями. И кто знает, куда бы повернула дальше его дорога жизни, может быть, мы встретили бы Володю в Каннах или Монте-Карло в очередной, наш с вами, визит туда – если бы дома Володю уже не сторожил конвой…

На этой точке Володино счастье кончилось, началось падение. «Приём», КПЗ, быстрый суд, колония – мелькнули, как кадры в диафильме.

А потом, при обстоятельствах, закулисье которых было хорошо известно Толчёному, Володю изнасиловал Бáсый, причём так жёстко и зверски, что порвал бедняге анальный проход. Опозоренный, страдающий морально и физически, Володя попал к лепилам в больничку, здесь его бросили на койке у окна с прочной решёткой, но треснувшим стеклом… За ночь Володя окоченел, как в зимнем лесу, и застрадал двусторонним крупозным воспалением лёгких. Не сразу, но понял, что уже не выкарабкается. Вот и заказал Толчёному утешить пером под ребро своего обидчика, Бáсого!

Платить Володе, кроме как тайной платиновых реле в заброшенном цеху, было нечем – тайной и расплатился. Этим врагу своему, Бáсому, никак не повредил, а вот Толчёному дал надежду. Аккуратный рецидивист Толчёный за своё образцовое поведение снова выходил досрочно, с хорошей характеристикой от кума, пусть с нечистой совестью – но на свободу.

«Конечно, – думал Толчёный возле умывальника в 6 утра, после подъёма в бараке, – Володя мог врать, учитывая его положение… А если Володя и не врал – то ведь прошёл почти год, цех с платиной мог найти кто-то ещё… Но, с другой стороны, чего я теряю?!

Кум Померанцев, как всегда золотопогонный, пожелал на церемонии прощания Толчёному счастливого пути, выразил благодарность за отличное отбывание, за сотрудничество и понимание, и спросил, куда оформлять стандартный талон-билет.

– Давайте в Красноклизменск! – махнул рукой Толчёный, решившись на авантюру.

– Куда?! – округлились глаза офицера-шаркуна.

– Плацкарт до Красноклизменска, бывшего Катетербурга… Может, нынче обратно переименовали…

– Но зачем?! – Кум заботливо пододвинул Васе рубиневший гранями стакана в подстаканнике чифирь. Толчёный понимающе, деликатным жестом, принял и отхлебнул, форсно отставив мизинчик.

– Меня никто нигде не ждёт, а там, говорят, на завод берут работать, с хорошим окладом и премией…

– В наше-то время? На завод? После зоны? – удивился майор Эрик.

– Ну… – смущённо потупился Толчёный. – Там условия труда вредные… И знакомый один дал рекомендацию…

– Дело твоё, Василь Сергеич! – пожал парадными, правда, немного уже выгоревшими на солнце погонами кум. – Куда скажешь, выбирать дорогу – первое право свободного человека…

 

***

«Бизнесмен Володя» рассказал Толчёному не всё. Но не потому, что камень за пазухой на Васю пригрел, а просто часть своей истории считал нездоровой галлюцинацией, которую в приличном обществе травить – только «бомонд» смешить. Володя, например, умолчал, как о ненужной делу «лирике», что, когда впервые лез в корпус с кладом, прочитал на осыпающейся штукатурке заброшенного цеха странную надпись, шедшую колченогими буквами от окна к окну:

«Зачем вы здесь?! Не тревоШ-Ш-Ште Его…».

– Наверное, пацанва балуется! – оценил Володя шипящее предупреждение. И, вполне может такое быть, оценил верно. Чего ж тут странного?! Дети обожают лазить по заброшке, и всякие граффити там от себя, как кал, оставлять по укромным уголкам.

Другая странность завода, пожалуй, всё же относилась к чему-то непостижимому. Но и она… как бы помягче… чересчур уж смешная и даже похабная. Дело в том, что внутри цеха Володю по трубам сопровождал шум воды, очень напоминая звук слива унитаза.

А этого быть не могло – не только потому, что завод давно оставлен людьми и, стало быть, сливать бачки у Володи над темечком некому. Володя – в прошлой жизни технарь, инженер по образованию. Прежде всего – прикинул он – эти трубы предназначены для пневматики… Ну, самой конструкцией заводского оборудования! Изначально!

Сжатый воздух нужен позарез на любом предприятии, где используют пневматическое оборудование. В советском вузе Володя даже курсовую писал, разводил, в духе перестройки, турусы на колёсах: насколько, мол, затратна централизованная установка по сжатию воздуха. И сколько энергии попусту через неё пропадает, бла-бла-бла! А для экономии (ведь экономика должна быть экономной!) надобно бы каждому цеху свою маленькую карманную установочку завести...

И вот тут – нате вам: по воздухопроводам, по которым должен идти сжатый воздух… А если быть точнее, то вообще ничего не должно идти… Ну, на брошенном-то заводе! И вдруг… шумит вода, как в унитазе! Было бы страшно, когда б не так смешно и стыдно!

– Чушь какая-то! – сказал тогда себе бывший инженер (правда, недоучка) Володя, мобилизуя всё своё «позитивное мышление». И стараясь не замечать, что шум слива следует за ним по цеху, перемещается в точности по маршруту его шагов…

Словно бы не воду, а Володю сливают…

– Тьфу, бред, лезет же в голову!

Рассказывая Толчёному, будто бы сразу же пошёл домой за инструментом, – Володя лгал. Не таков человек бизнесмен Володя, чтобы не попытаться сходу «набрать самородков на Клондайке»! Да, конечно, он потом пошёл домой за инструментами, как и рассказывал… Но сперва попробовал найти инструменты в металлических, ржавых и скрипучих инструментальных ящиках заводского оборудования.

И – нашёл. Не совсем то, что нужно, но близко к задуманному. А именно: киянку и несколько больших напильников. Используя киянку как молоток, а напильники (первый он довольно быстро сломал, взялся за второй) как зубило, Володя стал долбить гнёзда реле (почему-то латунные), и с немалым успехом…

Однако выломать до конца – у него не получилось. И не потому, что руки кривые! Совершенно непостижимым образом на заброшенном заводе вдруг включилась воющая сигнализация. Володя достаточно изучал инженерию, чтобы понять, какая это херня невозможная!

Сигнализация в стандартном комплекте должна включатся, когда кто-то лезет в цеховое помещение снаружи. А не тогда ведь, когда кто-то возится в чреве станка. Это же согласитесь, нелепо: полез ремонтник чинить оборудование, и на весь завод сирена завыла... Такого просто не может быть.

И тем более такого быть не может, что сигнализация электрическая, а завод давным-давно обесточен. Глухо и полномасштабно провода, ведущие к цеху, не только оборваны, но и стараниями бомжей, как носители заветных цветных металлов, растащены. Неужели цех, из которого последний рабочий вышел несколько лет назад, – до сих пор под напряжением?! Кто в таком случае платит за электричество – в новой России с этим строго?! А главное, зачем?! И как? По воздуху? Или подземный кабель есть, дублирующий давно снятые со столбов провода?!

Понимая, что случившегося быть не может, и даже ухмыляясь недоверчиво, бизнесмен Володя поступил, как положено практику: отбросил теоретические вопросы, и поспешил, как умел, отключить воющую сигналку.

А именно: опробовал рубильник на стене. Обычно рубильник бывает включенным, если рукоять у него вверх, и выключен, если рукоять смотрит вниз. Но этот конкретный перевернули, видимо, при установке, и у него всё было наоборот. Володя перевёл рукоять вверх, охватив ладонью неприятный чёрный эбонитовый шар, напоминающий глазное яблоко упыря, – и всё стихло.

Успех не ободрил Володю, а скорее огорчил. Что это за сигнализация такая – которая отключается рубильником на стене? Для чего, к примеру сказать, такая вообще нужна?! Не техника, а сплошное расстройство – в смысле, психическое. Нервишки сдали, Володя решил, что с него хватит. И вот тогда-то, не раньше, – пошёл за инструментом домой. Отчасти действительно за инструментом, но отчасти и от страха – что он от Толчёного скрыл – потом, задним числом, посчитав несущественной «психологией» взвинченного человека.

Выходя из цеха, Володя увидел, что надпись на рябой от эрозии штукатурке поменялась. Буквы те же, огромные и размашистые, но теперь смысл фразы стал печальнее:

«Зачем вы его раш-ш-шош-ш-шлили?!».

У Володи, помнится, возникли дурацкие мысли. Нечто, мол, вело меня к рубильнику. Нечто провоцировало, умоляло и почти заставило, как бы подтолкнуло дёрнуть массивный рычаг из положения «выкл» в положение «вкл». Володя ведь ещё и заводских монтёров ругал, что повесили рубильник вверх ногами, как будто у коммутационного аппарата с ручным приводом есть ноги!

И вот пожалуйста: в мгновение ока невидимой рукой, не иначе как невидимой рукой рынка, прежняя граффити на стене стёрта… Хоть и здоровенная была! И уже успели новую написать – а кто?!

Кого «раш-ш-шош-ш-лил» Володя?!

Приятно, когда нечистая сила обращается к тебе на «вы», вежливость подкупает, но неприятно – что нечистая сила…

Дальнейшие бурные события обесцветили и почти стёрли «мусорные» воспоминания о технически-необъяснимом. В выборочной памяти Володи, воспалённой позором надругательства и мучительной жалости к себе, осталось только то, что он рассказал Толчёному, заказывая свою месть, такую же ненужную и нелепую, как и вся его жизнь…

Да и потом: разве бредни про «растрево-ш-шенное» безымянное пугало остановили бы Толчёного?! Разве оставалась Толчёному другая дорога – кроме как предначертанная Володиной малявой?

 

***

В это же самое время, но только на совсем другом краю света, тоже вспомнили заброшенный завод, мечты о котором были в тихих тёрках унаследованы Толчёным от Володи. Новый, лаково-глянцевый, похожий на актёра, проходящего кастинг «Бондиады», смокинговый шеф бюро ЦРУ в постсоветской республике Гугаине, мr. Smith, обживаясь в новой должности, входил в дела. И именно по поводу красноклизменского завода вызвал к себе подручного…

Надо отметить, что прежний босс считавшегося непрестижным бюро на самом краю американского мира, mr. Lulucool, этим вопросом не особо увлекался. Он всё больше тестировал на туземцах «гуманное оружие», призванное заменить на боевом дежурстве веселящий газ, как известно, заставляющий врага одержимо хохотать. А именно: мощнейшее газопылевое слабительное, в облаке которого, напоминавшем любителям Европы лондонский туман, власть поноса над людьми делается непреодолимой и диктующей всё поведение.

– Гуманное оружие, – лоббировал разработки семейной корпорации «Shitass LTD» mr. Lulucool, – предполагает бескровный захват позиций противника, без жертв и разрушений, бережно сохраняя матчасть, которую после боя остаётся только отмыть и проветрить…

Закончив своё служение экспорту демократии, mr. Lulucool вышел в отставку. И там сел личным тестовым прибором «гуманного оружия» в кресло директоров фамильной фирмы дома, в Бостоне. А вместо него прислали mr. Smith’а, выходца из благороднейшего семейства патентованных производителей стариковских подгузников. Поэтому mr. Smith тестировал на обкуренных лондонским туманом туземцах Гугаины уже не газопылевое слабительное, а наоборот, если так можно выразиться, «противогазы» к нему: одноразовые бумажные трусы-дутыши, которыми мечтал заняться вплотную после того, как отдаст долг сполна своей великой стране.

Поляк Ян Соцобесский по рангу расовой теории демократии находившийся повыше гугла, но пониже француза, удостоился прислуживать обоим шефам. Поскольку с гуглами Соцобесский был заносчив, как тореадор, каменист, как гость Дон Жуана, то многие из них, наверное, изумились бы, видя, каким елейным и угодливым оборачивается этот вервольф европеизма, заходя в кабинет «его величества» mr. Smith’а.

Ещё по совету «отъехавшего» mr. Lulucool’а Ян подал в Венецианскую высокую комиссию заявление на исправление своей фамилии. Он указал, что во времена польского социализма её переделал папаша «с карьеристскими целями». Теперь Ян хотел назваться обратно. Собесским. С теми же целями.

Окликая его подчёркнуто Соцобесским mr. Smith не только ранил знаменитый польский гонор через не менее знаменитую польскую ливрею, но и ставил подручного на место, чтобы тот не забывал, с кем имеет дело:

– Ну так как, Соцобесский, вы принесли, что обещали?

– Згаджя ще, пане шиф…

– Если вы неспособны выучить английский, – поморщился mr. Smith, – тогда говорите хотя бы по-русски!

«Всякий славянский язык – издевательство над слухом» – считал этот босс, учивший русский в разведшколе Ленгли.

– Розумим, пане Смите, як проше… – засуетился Соцобесский мелким бесом, выковыривая из заплесневевших элитным европейским сыром мозгов школьные уроки русского времён ПНР. – Всё, как вы велели! В России тераз можно вызнать за пару блоков ваших сигарет кажди сведеннья…

И выложил перед грозным боссом, умильно глядя, пачку фотографий с «объекта», показавшегося бы очень знакомым покойному бизнесмену Володе…

Тот, кто снимал для Соцобесского, – орудовал новомодным фотоаппаратом – «мыльницей», пришедшей у туристов на смену «полароидам»: той самой, плёнку из которой мигом проявляют стационарные аппараты в любом торговом центре… Кадры были сложены в порядке экскурсии: вот здоровые (по размерам), но нездоровые по обветшавшему виду заводские ворота, запертые огромными, с русским размахом сляпанными навесными замками… Каким-то образом фотограф миновал их – и сфоткал створки уже с обратной стороны, где они ещё ржавее и непрезентабельнее.

Как понял mr. Smith, на этом заводе ничего, кроме ворот на въезде, не заперто. Парадная, когда-то герметичная дверь в ближайший перед фотографом цех оказалась открытой нараспашку, что и логично: запирай – не запирай, но если много лет никакой охраны – всё одно сомнительные гости пролезут!

Босс гугаинского подотдела ЦРУ мысленно шагал вслед за фотографом, кадр за кадром. Вот уже вид за герметичной дверью – длинный коридор, по обе стороны которого виднеются несколько больших блоков, вместилищ замысловатой аппаратуры. Объектив «мыльницы» поймал выгоревшую табличку «Секретное имущество», привинченную ржавыми болтами к металлическим опорам. Но само секретное имущество уже, видимо, кто-то вывез – ибо шпионское «свято место», вопреки поговорке, оказалось пусто.

Далее фоторяд предложил мr. Smith’у посетить вентиляционную камеру сборочного цеха. Здесь мародёры успели упереть движки с автоматических установок, когда-то зудляво гонявших по аппаратным циркулирующий воздух. Однако вся остальная техника, правда, в ужасном состоянии – но прекрасно сохранилась. Будучи стандартной индустриальной бодягой с московского вентиляторного завода – она ЦРУ нисколько не интересовала, и мr. Smith «проследовал» в электрощитовое помещение.

На фотографиях интересовавшего mr. Smith’а завода электрокомната выглядела неплохо, давая наглядно понять, что ещё недавно была полна деловым гулом и зудом высокого напряжения. Теперь какие-то несуны растащили часть фальшпола в техническом блоке, нарубили топором, но не унесли, бросив, видимо кем-то спугнутые, толстые жилы противного кабеля в чёрной, на вид пачкунской, изоляции...

– Вы посмотрите, тут немного помонтёрствовать – и можно запускать! – одобрительно заметил mr. Smith. И перешёл к следующему снимку.

– А это что такое?! – брезгливо, словно мог испачкаться изображённым на фото бардаком, отодвинул карточку мr. Smith.

– Здесь у них находился шкаф для ключей, от всех объектов… Так у советских было принято. После смены суточного наряда они сдавали ключ в шкаф, уложив его в специальный дюралевый тубус и опечатав пластилином.

И Соцобесский повазюкал пальцем по глянцу фотографии, тыкая в кучку брошенных в беспорядке ключных тубусов.

– Зачем?

– Я не знаю, а их уже не спросишь…

На столах электриков войлочным ковром лежал слой пыли мышиных оттенков. Видно, что пыль оседала не один год, но были и те, кто тревожил её залежи. Mr. Smith с холодком по хребту своего джентльменского достоинства, с нехорошим привкусом во рту, обратил внимание на несколько отпечатков ладоней разной величины… Кто-то побаловался, прикладывая руку к пыльной столешнице, или опирался, когда что-то искал на антресолях сверху, и всё бы ничего… Но отпечатки ладоней были… шестипалые…

Mr. Smith торопливо отложил карточку, с деланым интересом схватился за следующую в толстой пачке шпионского фоторепортажа. Увидел узкий промышленный тамбур, довольно стандартный, даже заурядный, оборудованный перекосившимися, когда-то герметичными дверями, и выводивший в аппаратный зал. Оформленная тамбуром, как рамочкой, из зала выглядывала старенькая линейная аппаратура заводского узла связи, кое-где, там, где потолки протекли, прогнившая и лишайная, а кое-где – практически нетронутая.

Если верить попавшему в кадр настенному календарю, в помещении всё ещё был октябрь 1989 года, по крайней мере, страничку с этим месяцем никто уже не переворачивал. Mr. Smith заворожено пялился на кое-где рухнувшие, а в иных углах устоявшие арматурные стойки с аппаратурой связи, на бетонные стены закутка, крашенные ныне облупившейся во многих местах масляной краской…

И странную запись, писаную похожей на кровь акриловой охрой с подтёками вдоль правой стены:

«Не ш-ш-мотри. Он раш-ш-шердитш-шя…».

– А кто «Он»? – хотел спросить мr. Smith у подручного Соцобесского, но лишь глянул мельком в славянскую тупость лица – и передумал. «Когда много «пше-пшекают», то это по-польски, но не в данном случае…».

Ещё один ракурс, кокетливо-скошенный игривым фотолюбителем: какие-то странные двухстворчатые бронированные ворота, напоминающие шведскую стенку. Полураскрытые и полувыпавшие из косяка, они открывали вид на запущенный гараж-мастерскую, где стоял со спущенными колёсами неопознанной мr. Smith’ом марки загнанный сюда, как оказалось – навсегда, раскрашенный в милитари-зелёнку связной кунг…

– Прекрасно, Соцобесский, значит, у нас есть человек, который вхож на объект! – рекламно осклабился, и сразу же напомнил всю свою родню, улыбающуюся на рекламах старческих подгузников, босс бюро. – Пусть он и довершит операцию…

– Я его уговаривал, – засмущался поляк. – Но он ни в какую… Ноги, говорит, моей больше на этом заводе не будет…

– Видеомагнитофон предлагал?

– Да?

– Подержанный «оппель» с пробегом только по Европе?

– Да.

– Мы что, имеем дело с редчайшим подвидом непродажного славянина?!

– Нет, он борзе жадный…

– Тогда в чём же дело?! Он же там ходил и фото делал, чего ему стоит ещё раз зайти?! Делов-то на хот-дог!

Вместо ответа Ян Соцобесский выложил ещё одну, цветную и чёткую, увеличенного формата фотокарточку с «мыльницы». Фотограф взял близким планом рисунок-граффити углём на стене: оскалившийся тигр с очень натуральной слюнявой пастью голодного хищника…

– И что, ваш агент испугался рисунка?! – босс был возмущён от всей души. Славяне, конечно, сумасшедшие, но не до такой же степени…

– Это очень странно, пане начальнике, но он клянётся и божится, что точно таким же углём на точно такой же стене нарисованная дыра на его глазах проглотила бродячую собаку!

– Что?!

– Он так говорит… И нет оснований ему не верить, у него нет фантазии, чтобы выдумывать…

Дыру в стене изобразил неизвестный, но талантливый художник, в качестве чёрного овала с рваными краями. Фотограф сперва не обращал на это народное творчество никакого внимания – мало ли придурков и наркоманов расписывают «заброшку» в любом городе мира?

Но потом появилась собака – и собака всё изменила в его отношении к жизни. Собака и сама по себе была неприятной: какая-то на вид больная, взъерошенная, липкая… И в зубах пёс тащил свой обед: кисть отрубленной человеческой руки.

Фотограф, как любой нормальный и даже ненормальный человек на его месте, – закричал и затопал, чтобы гнусная тварь убежала. Но собака, чувствуя себя хозяйкой руин, зарычала, не выпуская из клыков своей отвратительной добычи…

В этот момент чёрная дыра, нарисованная на стене цеха сзади псины, плавно соскользнула, преломившись только в районе плинтуса, и плотоядно поползла к зверю… Она не набросилась, и не проглотила собаку – она ковриком проскользнула под лапы, и собака… провалилась! Да, звучит странно, но собака словно бы в раскрытый люк рухнула, имея неосторожность встать всеми четырьмя своими колченогими конечностями… на пустоту!

– Бардзо неприемлемый видок! – от волнения Соцобесский снова перескочил на родной язык. А ведь он только пересказывал – как же «бардзо» стало очевидцу, можете вообразить!

– Если я правильно вас понял… – хмурился босс, – рисунок углём… сполз со стены… и стал на полу настоящей дырой?!

– Люком! Колодцем!

– И вы в это верите?!

– Там-то здарзится, пане! Нет оснований не доверять агентурным сведениям…

– А зачем ваш человек фотографировал тигра, а не дыру?!

– Я полагаю, пане начальнике, он намекал на аналогию… Два рисунка одним углём на похожих стенах, в одном мясте… Они могут провадзить себя сходным спосо́бом…

– Ну… – снобистски произнёс mr. Smith c чувством своего цивилизационного превосходства, – если этому твоему русскому оборванцу не нужны видеомагнитофон и «оппель» с пробегом только по европейским дорогам… Это его дела, его проблемы! Пошлём туда здешних, гугаинцев! Уж они-то, я думаю, не откажутся от японской видеотехники, а, Соцобесский?

Босс густо захохотал, подручный лебезящим смешком поддержал. Недаром говорил великий опытом mr. Lulucool, прежний руководитель этих мест, сдавая Смиту дела:

– А зачем тогда иметь деньги – если не тратить их? – и указал на туземцев двумя пальцами, сложенными пистолетиком. Туземцы-гуглы в этот момент очень живописно папуасничали, разбирая зеркальца и стеклянные бусы made in USA…

И в самом деле, куда их девать, если не тратить? За доллар любой мать родную продаст, а добавь пятьдесят центов – и сам от усердия об стену расшибётся!

Mr. Lulucool слыл очень умным человеком: да и как иначе можно думать о том, чья семья почти пятьдесят лет умудряется торговать в Америке слабительными средствами, выдерживая тысячи атмосфер жесточайшей конкуренции? Наркотиками или оружием торговать – это для слабаков, а вот вы попробуйте в рыночных условиях продержаться на оптовых продажах подгузников-большемерок, вот тогда узнаете, почём фунт мафиозного лиха! Всё то же самое, что и у наркобарона – деньги, яхты, виллы, красотки, рауты, вояжи, но только полиция и ФБР за тобой не гоняются, а наоборот – обязаны тебя охранять!

– Сделай так – а я на тебя погляжу! – посмеивался mr. Smith, с добродушным снисхождением, почти по-отцовски глядя на инфантильных поляков и гуглов, с которыми по долгу службы, преодолев естественное отвращение, вынужден был возиться…

Так родилась идея особой экспедиции…

 

***

Образцово-показательный сотрудник службы безопасности Гугаины, «банановой республики», но только без бананов, Кий Щекович Хорилко был очень горд собой. Ведь, несмотря на все свои поощрения и прирост знаков отличия на колониально-пышном мундире, он – до этого самого дня – не имел права доступа на «высший этаж» здания СБГ. Согласно расовой теории новых хозяев Гугаины, Кий Щекович принадлежал к недочеловекам, а «высший этаж» державной безпеки занимали лопочущие на божественном и загадочном английском пожиратели бургеров и бантустанов, сотрудники ЦРУ, то есть лично и персонально хозяева!

Поэтому можно (и нетрудно) понять тот восторг, который Кий Хорилко испытал всей своей детской натурой (он страдал слабоумием, увы, слишком часто сопутствующим отваге), когда его, именно его, хозяева устами Соцобесского кликнули к себе на сверхсекретный этаж…

Представляете, снизошли! В «святая святых», которому адресованы молитвы потребительского общества, ввели, почти как равного, – человека со славянской фамилией, которого на внешний взгляд и не отличишь от русского – то есть носителя одновременно и высшего вселенского зла и низшей расы…

Вообразите – сам господин Смит… то есть резидент ЦРУ, брезгливо отрясавший на пороге этого фешенебельного этажа с крокодиловых туфлей прах гугаинской колонии… Тот самый представитель «цивилизованного мира» среди дикарей мистер Смит, настолько цивилизованный, что пребывал постоянно в английском сплине (по-русски – в хандре) за ссылку начальством в эту «ass оф мир» его, асса внешней разведки! Так вот, этот самый легендарный мr. Smith протянул «хлопцу» (то есть холопу) господскую длань для снисходительного рукопожатия!

Но за что же такая честь представителю туземцев бантустана?! Ларчик отпирался просто. Американцы занимались «в Гугаине» (говорить, как раньше, «на Гугаине», строго запретили) разбором бумаг грозного и загадочного КГБ, постепенно отдававшего им свои тайны из «сундука мертвеца», за который, по мнению ЦРУ, и пятнадцать человек положить не жалко!

В числе прочего таким путём, то есть из захваченных архивов самоубившегося монстра, в руки американцев попали отрывистые и малопонятные сведения из переписки советских функционеров, намекавшие на интересную «начинку» завода «прикладного метеоризма» в уральском городе Красноклизменске (до революции Катетербурге).

По этой причине обласканному и перекормленному посулами будущего счастья на процветающем Западе, впрочем, туманными, чтобы, когда «кинут» – не «предъявлял», Кию Хорилко выдали советский паспорт со штампом «гражданин РФ» на имя Ария Незалезовича Землепупова.

Арию Незалезовичу предлагалось, слившись с русской толпой, посетить Красноклизменск и «забрать там образцы» с предприятия, по сведениям ЦРУ совершенно заброшенного, неряшливо законсервированного, и, как ни странно – в целях экономии не охраняемого.

Ведь исчезло разом всё: и ведомство, к которому завод в Красноклизменске принадлежал, и страна, которой принадлежало это ведомство! Вся вертикаль разбежалась по могилам и в кооперативное движение, таскать клеёнчатые сумки челноков, так что Хорилко-Землепупов легко проникнет «на объект» и легко возьмёт там что нужно. Лишь бы по слабоумию своему не перепутал, но его проинструктируют зомбирующе, дабы затвердил туго: куда войти и где взять соскрёб.

Жаль было Кию сбривать только-только отращенный козацкий чуб, но с таким чубом он был бы в бывшем Катетербурге слишком вызывающе-выделяющимся. А с лысым кочаном сойдёт за «совка», сольётся с обывательщиной…

 

***

Так уж вышло, так «исторически сварилось», что совершенно независимо и совершенно одновременно с ЦРУ красноклизменским заводом прикладного метеоризма заинтересовался и мой друг детства, шустрый деляга Ксенофан Сталикович Мухин…

Да, да, не лгу, хоть и окончил ЛГУ, – его действительно назвали Ксенофаном! И не садисты в детском доме, а самые что ни на есть родные ему родители, причём оба с высшим образованием и члены коммунистической партии! Они это сделали не просто из жестокости, а по причинам, в год рождения Мухина-младшего политически-актуальным: у партийных и не в меру «сознательных» шла кампания по борьбе с именами из церковных святцев.

Люди, услышав, как зовут мальчика, терялись. Иногда лишь качали головами недоумённо, а иногда комментировали, в духе вдумчивого времени, развёрнуто, так сказать, аргументированно.

– Ломать святцы – плохо кончится… – как-то сказал на этот счёт старый учитель истории в нашей общей с Мухиным школе. – Любая культура производна от культа. Нет культа – не будет и культуры. Если цель жизни, ребята, физиологическое наслаждение, как у вас, – то ведь и ежу понятно, что животному наслаждаться легче, чем человеку со сложным мышлением. При такой цели жизни в разветвлённом сознании, обдумывающем многое и со многими, начинают видеть только источник, от которой мечтают избавиться… – и алогично завершил присказкой, служившей ему вроде навязчивой идеи: – А вы учиться не хотите!

И это было первое пророчество о конце моего света – лично для меня ставшего апокалипсисом. Пока же весёлые партработники строгали детям имена вроде «Радия», «Космоса», «Гелия», не смущаясь «борьбой с культом». А другие доставали из нафталина имена античных философов, драматургов. Мухин запросто мог стать и Гомером, спасло лишь то, что про Гомера неизвестно, имя это или фамилия. И тогда новорожденный превратился в Ксенофана, в честь Ксенофана Клофонского[3], за что во дворе и в школе мы дразнили Мухина «клофелинщиком».

Но это мы, признаться, быстро отставили, потому что Мухин был хорошим парнем, и к тому же дрался больно. Приняв его душой в компанию, мы стали звать его Кэфом, а в более расширенном и почтительном варианте – Кэпом Очевидностью.

До поры до времени мы шли одной дорогой – почти не отличаясь друг от друга. Наше золотое советское детство, наполненное отважными купаниями в ноябре, поджиганием помоек, беготнёй по крышам гаражей и извилистыми лабиринтовыми тоннелями в многометровых уральских сугробах, быстро пролетело. Сами собой незаметно пропали с балконов обструганные стволы новогодних ёлок, которыми мы фехтовали по зиме. И хоккейные шлемы, клюшки, подзадники для катания с заливаемых в нашем климате уже с ноября гигантских ледяных горок… Точнее, целых гор, эверестов! И та беззаботность, с которой мы в обнимку мчались с этих эверестов на невообразимой скорости, навстречу неизвестности, – тоже незаметно пропала…

Обычно я говорю в компаниях с ложным пафосом – «роковой 91 год навсегда разделил наши жизненные пути». Это скорее поза, фразерство, чем правда, наши пути разошлись на несколько лет раньше. Мы расстались пьяными, на банкете по случаю получения аттестатов зрелости, и меня засосала опасная трясина философии, а что делал тогда Мухин – не знаю, потерял его из виду. Скорее всего – кооператив замутил, как тогда было у энергичных и состоятельных модно…

Философия – это такой венец, который во все стороны разит терниями (или перегаром – но это у примазавшихся). Если ею заниматься – сильно рискуешь сломать жизнь и себе, и окружающим. А если ею не заниматься – то непременно сломаешь жизнь, если не себе, то уж окружающим – точно. Как зимой в степи: встанешь – замёрзнешь, а не в ту сторону пойдёшь – хуже: заблудишься и ещё вернее замёрзнешь…

Я этого тогда не понимал, и до поры до времени был бесстыдно и упоительно счастлив. А каким ещё быть человеку, когда он получает приличные деньги за любимое дело, да ещё и считает его полезным обществу, и окружающие подхалимы в этом поддакивают?!

Почти без всяких усилий с моей стороны я, после Университета, попал в академическое издательство «Мысль», в редакцию общественных наук, где с людьми, мне подобными, увлечённо редактировал просветительские брошюры из серии «Первоисточник» и карманные книжечки в мягкой обложке из серии «Мыслители Прошлого». Заносясь в гордыне, я, зеленоротый юнец, ничего не смысливший в реальной жизни, мечтал донести до всех и каждого, кратко и понятно, философские системы Канта и Гегеля, Фихте и Авенариуса, подбирая и систематизируя ключевые, как мне казалось цитаты, снабжая «тёмные места» своими популяризаторскими комментариями… Словом, как в песне:

Бил с улыбкой, не целясь, навскидку и влет…

А кругом говорили: «Вот парню везет!»[4]

Мне и в голову не приходило, что Кант и Гегель – Кант и Гегель!!! – могут стать ненужными до степени полной бесхлебицы и вымирания тех, кто ими занят! Но пришёл 1991 год, и я на своей шкуре, переломанным хребтом ощутил то, на что намекал наш школьный историк: как солоно бывает культуре, когда исчезает культ…

А Мухин снова появился в зоне видимости, потому что прямо в нашем доме, на первом этаже, в помещениях, где раньше располагались классы школьной продлёнки, и мы с ним, бывало, зависали, списывая друг у друга «домашку», – на скорую руку сбил-сколотил ЧИФ (чековый инвестиционный фонд[5]). И стал вдруг навязчиво предлагать всем обменять у него приватизационный чек на бутылку водки. Он пользовался большой популярностью у алкашей Красноклизменска, теперь борющегося за возвращение исторического имени «Катетербург». И это особенно остро ощущалось мной – потому что мои брошюры о Монтене и Канте никакой популярностью не пользовались. С тех пор каждый месяц можно было ставить зарубки на косяке – Кэф Очевидность уходил вверх, а я опускался вниз. И не прошло двух лет, как наша средняя планка, жёрдочка для цыплят общего детства, – стала мне не видна сверху, а Кэфу – снизу…

Свой единственный, одинокий, как лавровый лист в тарелке выхлебанного супа, «ваучер» я вложил во «Всероссийский автомобильный альянс» («AVVA»), где он и растворился без остатка, вопреки законам сохранения вещества и энергии. Благодаря таким же фокусникам, как Кэф. Чем я и не преминул ему попенять, встретив на крыльце нашей бывшей продленной группы.

– Надо было ваучер мне отдавать! – довольно безучастно комментировал Кэф.

– Ну, тогда бы его не они, а ты спёр? – нахмурил я брови.

Он промолчал, но весь его вид выражал: «если не воровать ваучеры – зачем тогда их вводить в оборот?». Я попытался что-то брюзжать про общественную мораль, как это свойственно всем неудачникам, приукрашивающим свои бытовые провалы «высоким штилем». Но с капитаном Очевидностью этот номер не прошел:

– Если я не украду эти активы, – возразил мне неотразимый в споре Кеф Очевидность, – их украдёт кто-то другой. И ничего не измениться, кроме того, что лично мне будет плохо… Весь смысл мировой морали, по-твоему – в том, чтобы лично мне было плохо, что ли?!

Я не сдавался – правда, только морально, потому что с точки зрения действий давно скис. Я пытался что-то вякать про регресс человека и человечества. Но друг детства снисходительно, вальяжно, по-барски поучал меня, вновь вернувшись в роль «капитана Очевидность», присвоенную ему нашей компашкой ещё в детстве:

– Эволюционизм несовместим с понятием «прогресс». Полезность случайной мутации в переменчивости окружающей среды условна. Как и вредность. Всему одна цена, определяемая приспособленчеством!

И что мне на такое было ему ответить, скажите? Только то, что я, как ни прискорбно, стал бывшим философом… Увы, как мыслитель, остался в безвозвратном прошлом, а в этой, новой жизни – жалок, словно новорожденный…

– Да наплюй! – с виду легкомысленно советовал мне в итоге «биг босс», взявший надо мной верх в споре, а потом и снисходительное шефство. – Не придавай словам значения. Это раньше, если ты говорил что-то умное, тебя только за это уже и ценили. А сегодня «белый шум» гасит всё. Просто так никто никого даже и не расслышит – где уж оценивать!

– Но ведь кого-то же слышат! – в отчаянье вскричал я. И хотел заломить руки, но вовремя остановил себя: всякой театральности есть предел.

– Это только после применения спецсредств, – пожала плечами в лице ЧИФ-вождя сама Очевидность. – А потому всякий, кого услышали в нашем обществе, – уже по факту того, что он услышан, – спецпроект. Остальные – аквариумные рыбки, которые открывают рот в воде…

 

***

Я должен был, наверное, умереть, подобно многим, мне подобным. Но я пережил самого себя, потому что у меня, в отличие от многих, был Мухин. Просто был – как лотерейный билет, случайно оказавшийся в кармане, и при этом выигравший тираж! Издательство «Мысль» лопнуло мыльным пузырём, когда всё, связанное с философией, закрыли, и для верности досками заколотили… И я, тяготясь вымиранием, поплёлся к Мухину, умолять снизойти.

– Новую жизнь?! Её поздно начать только в гробу! – сказал мне капитан Очевидность, и снова с ним было не поспорить. Не то чтобы я ему был нужен или полезен, скорее, это был такой финт благотворительности в память нашего общего прошлого, но преуспевающий приватизатор взял меня в свой ЧИФ «Кубилон». Оформил на странную, по-моему, тут же им и придуманную должность: «специалист по связям с общественностью».

Парадокс был в том, что я не был специалистом по связям, да и связь с общественностью «Кубилону» скорее вредила, чем помогала в его крысином шорохе, едва ли нуждающемся в освещении прессой…

Если меня читает мальчик, то, держу пари, он убеждён, что жизнь – долгая штука. Огорчу: с годами понимаешь всё более и более, что жизнь очень коротка. Всеми своими мыслями, мироощущением и радостями, и ожиданиями – я всё ещё в своём детстве, и я не хочу понимать про себя то, что так очевидно окружающим: я давно уже сед. Прошло не только детство, но и пресловутое «становление личности», полной ложной значимости в искажённом, деформированном интеллигентской экзальтацией самовосприятии. Я, вычеркнутый из списков живых, познал крах этого становления и ужас ненужности, заброшенности. И обрёл я сомнительное спасение от нищеты, от блуждания по помойкам с бывшими коллегами там, где лежали стопки выпущенных нами некогда философских книг, – в виде безобразно звучащей должности…

Я трусливо располовинил свою честную смерть, материально выжив, а духовно всё же скончавшись. И то, что горек хлеб приживалок, – узнал я на себе, и сполна. Я – человек прошлого, а Мухин – человек настоящего, что и сделало его настоящим человеком. Мы расширялись, и мы переехали (звучит, как «мы пахали»)…

В своих попытках «создать современное офисное пространство» «с учетом последних тенденций» Ксенофан замутил пространство холодное, мрачное, давящее на психику. Новый офис «Кубилона» расположился на пятом этаже в многофункциональном комплексе «Фобос и Деймос». Не знаю как другим – но меня всё время тянуло сбежать из «Кубилона», куда угодно – лишь бы за хромированные грани «корпоративной культуры», изъятой из европейских журналов извращённым вкусом моего друга детства.

Я скучал по прежним своим интерьерам, по бесчисленным рядам томиков Энциклопедии за спиной, по плюшевому, мягкому, овальному бытию, перевёрнутым улыбкам арочных окон редакции, готическим спинкам венских стульев. И по велюровым креслам-добрякам, пыльным ковровым дорожкам, корректурам и гранкам на крытом сукном столе, пахнувшем почтенной мебельной старостью… Пусть это навсегда кануло в Лету – я скучал.

Тем более, что «Кубилону», по сути, офис был и не нужен – это лишь фантом в мире бизнеса, тень чековой приватизации, в нём постоянных сотрудников только помощница босса Камилла Рублова, мастерица на все руки, да я, и то я – скорее по дружбе, чем по нужде на оклад посажен! «Кубилон» не производил ни товаров, ни работ – а подписать договор на вывоз металлолома мог и Кэф в одиночку.

Тем не менее, раскинувшись на этаж и зловеще-пустой, «Кубилон» встречал вас гостевой зоной, включавшей в себя рецепшн, где по торжественным дням сидела Камилла. Мухинский офис с регулируемыми по высоте столами и эргономичными стульями, массивными кубическими мониторами новейших по тем временам компьютеров включал в себя и зону collaboration с мягкой мебелью, шторы из акустической ткани снимали всякий наружный шум – и было глухо у нас на работе, как в склепе…

Мухин хвалился, что первым в Красноклизменске приобрёл лазерный проектор и презентационные панели с маркерным покрытием, но для чего он это сделал – мы не знали, как и он сам. В офисе имелись зал для просмотра диафильмов, телефонные будки, сразу две. Для дизайна помещения Мухин выбрал фотообои с панорамой европейских столиц, на фоне которых он довольно органично выкладывал очередную липовую «продукцию компании».

Возле этих бриллиантовыми гранями сверкающих стеклянных стендов я сначала очень удивлялся, узнав поутру, что мы, оказывается, стали производить «рыжиковое и горчичное масло» или «кормовые премиксы для скотоводства», или «клей ПВА», или «метизы».

А что бы вы сказали про выставку кошачьих кормов, которые «при регулярном использовании повышают породистость», и, следовательно, «наращивают капитализацию семейных вложений в кота». Антинаучно, думаете? Ан нет, очень даже научно, если говорить о науке-экономике: на такой ахинее росла капитализация, разумеется, не кошек в доме, а «Кубилона»…

Постепенно я удивляться перестал, ибо понял: мы в «Кубилоне» никогда и ничего не производим, мы лишь «привлекаем инвесторов», демонстрируя им «образцы».

– Людям же хочется думать, что они вкладываются во что-то реальное! – объяснил мне это Кэф Очевидность.

Я интеллигентски возмущался:

– Это самая бессмысленная торговля, которую я видел в своей жизни!

– Самая бессмысленная торговля, – поучал Кэф, – это овощной магазин! Меняет зелень на «зелень», капусту на «капусту»… А мы с тобой деньги выручаем! Благородное дело: деньги в плохих руках страдают, молят их выручить – непременно надо их выручать! Это, братец, тебе не брошюры про Канта с Гегелем выпускать!

И я срывался, бормотал истерически:

– Я хоть попытался, от меня хоть брошюры останутся! А от тебя что, кроме руин и обездоленных с осиротевшими?!

И самое неправильное было в том, что он этот упрёк принимал правильно. И вдруг, добивая меня, становился серьёзным, задумывался, даже кивал, даже вставал – теоретически – на мою сторону… И это замыкало ситуацию на окончательный абсурд, потому что моё негодование уходило в пустоту непротивления, и жалом возвращалось ко мне же.

Ах, где вы, где вы, мои тонкие книжки в мягкой обложке, массовыми, невообразимыми в наши дни тиражами?! Открою тайну полишинеля: больше всего меня потрясло не то, как всё кончилось – в апокалипсисе есть некая чёрная романтика и завораживающее величие обрушения, – а то, как быстро и буднично всё кончилось. Превращение издательства и книжных, затоваренных складов в руины не годами длилось – уложилось в считанные дни. Раз, два, реформы-ваучеры, вот уже и нет ничего, кроме мечущихся вокруг тебя в угаре очумелых приматов…

– Единственная подлинная правда о жизни, – как-то ответил мне Мухин на моё бесконечное нытьё об утраченных культурных ценностях, – в том, что её нет.

– Кого, жизни или правды?

– Обеих.

– Ну, знаешь…

– А всё остальное, – жёстко перебил Мухин, решив в этот раз не играть со мной в поддавки, – это самоутешение наивных, нужное только наивным, и больше никому…

Мы помолчали, слушая, как вместо нас говорят напольные неумолимые офисные часы: «тик-так, тик-так, вам, людишки, шах и мат»…

– Ты полжизни и половину зрения растратил, ковыряясь в останках Канта и Гегеля… – дружески пожалел меня Кэф, видя, как меня коробит и плющит. – А другой сгорел в топке паровоза за диктатуру пролетариата… Но всемирно-исторической миссии у ваших Гегелей и пролетариатов не больше, чем у культа священных кошек древнего Египта! Наверное, древний египтянин, попав в наше время, тоже очень бы переживал, что никто не кланяется кошкам, как ты по поводу своей, – он передразнил по слогам, – диа-лек-те-ки… Но я тебе повторю, если с первого раза не понял: единственная правда жизни в том, что её нет!

Преисполненный отчаянием всклень, я стал очень религиозным, чего в детстве за мной, как за «правильным советским мальчиком», – не водилось. Я взалкал веры – но веры не дано мне было. Храмы, казалось, шептали из тёмных углов:

– Единственный смысл жизни в её отсутствии…

– Ну, что же вы хотите? – прокомментировал мне этот шёпот умный священник. – Вера – дар Божий! Её нельзя обрести по собственному желанию – как и зрение слепому… Вера достаётся тому, кому Бог даст, молитесь, обрести веру – это чудо, а не выбор…

Я смирился и оставил попытки возражать Кэфу Мухину, отныне – держателю всех нитей моей жизни, способному простым изгнанием с ненужного, надуманного и бесполезного «рабочего места» свести меня в могилу. И малодушно поблагодарил судьбу, что – в отличие от многих висельников моей профессии – у меня всё же есть Кэф…

Ещё поворот (а тогда всё делалось очень быстро, не успеешь оглянуться) – и мой Мухин стал вдруг владельцем обанкроченного и закрывающегося завода «Рифеймехтех», где, вопреки обманчивому имени, никаких мехов – а только ржавая механика под прохудившейся кровлей заброшенных цехов.

– Зачем тебе это? – спросил я его как-то, не обладая его способностью принимать Очевидность без розовых очков. – Рифейский Завод – мертвец. Это все знают. Оттуда ушли и заказы, и люди, и будущее…

– Зато – дёшево! – похвастался Мухин.

– Дёшево купил себе труп?!

– Ну вот, ты говоришь – труп! – снова порадовал меня Ксенофан своим умением быть квинтэссенцией адекватности. – Но труп-то с приданым! У трупа есть могилка – а это земельный участок. У трупа есть обелиск – а это кусок мрамора…

– Ты хочешь сказать… – похолодело всё во мне от осознания моей конченой непрактичности.

– Ну, разумеется! Под рифейским банкротом одних площадей десять гектаров! И металлолома в нём на сумму куда поболе, чем «упло́чено»!

 

***

Вы, кто знает Красноклизменск, в просторечии прозванный Катером за его дореволюционное погоняло, конечно, возмутитесь! Рассказчик, попеняете вы, Рифеймаш-то стоит, с одного боку, над великой рекой! А бывший секретный бывший завод бывшего министерства бывшей обороны бывшего СССР, известный как «ЗПМсредмаш», – совсем в другой стороне, на противоположной, Богом забытой, окраине! В районе Старо-Ковыляевки, где во времена СЭВ нам поляки и монголы строили конно-велосипедный комбинат «Стефан Батор»… Достроить так и не успели, и теперь его руины частенько путают с руинами «ЗПМ». Но никто не додумается спутать руины «ЗПМ» с руинами Рифеймаша!

Каким образом владелец Рифеймаша может претендовать на «ЗПМ»?

Но этой репликой вы меня нимало не собьёте, поскольку всё легко объясняется практичностью Ксенофана Сталиковича Мухина. В рамках приватизационной сделки Кэф Очевидность приобрёл Рифеймаш как юридическое лицо в границах, оговоренных техпаспортом.

Техпаспорт на благоприобретённое имущество передали тому же самому Ксенофану Мухину, после чего появилась возможность, используя старые печати, малость округлить межевание. То есть включить во владения Рифеймаша несколько брошенных, неизвестно чьих, законсервированных объектов в окрестностях нашего города…

Вместе с исчезновением страны и её министерств и ведомств, и служб, и трестов, и – очень часто – всех свидетелей на территории бывшей страны то там то сям виделись ржавые ворота, бурная трава перед которыми доказывала, что створки их годами никто не открывает. Ничейность объекта очевидна! Не всем, разумеется. Таких, как я, лохов, полно, но Кэфу Очевидности она – как на ладони.

Мухин находил такие объекты – брал их на заметку, а потом на бумаге переводил в собственность «Рифеймаша» как законный и старинный филиал купленного им за бесценок заводишки. И для этой нехитрой, но секретной операции по переделке одного, никому не нужного, старого документа в другой, тоже никому не нужный, искусственно состаренный документ, у него была незаменимая и несравненная Камилла Рублова.

…Психология так легко объясняет наши страсти, что всё время подозреваешь: наверняка это лишь обманчивая рационализация задним числом, подгонка демагогии под имеющийся факт. Я, ваш преданный (вам и всем миром) рассказчик, лох и обтрёпыш, был тогда смертельно ранен, по-гугаински говоря, «дручком» Амура.

И пал я, «дручком пропертый» к ногам, облачённым модельными туфельками на высоких тонких каблуках-шпильках Камиллы Рубловой. При этом Камилла была влюблена как кошка в Кэфа Очевидность, сам же Кэф относился к ней весьма прохладно, и если не гнал от себя, то только потому, что Камилла ему для дела была нужна…

Дурацкий «треугольник» любой психолог объяснит махом: ты, скажет мне психолог, лишён аферизма, и тебя тянет к аферисткам, как к своей противоположности. Кэф же, напротив, сам ловкий аферист, и его, если и тянет к противоположности, то только в противоположную сторону. Они с Камиллой отталкиваются, как одинаковые полюса магнита. Но где в этой схеме место для Рубловой? Я бы не пытался самонадеянно объяснять мешанину наших взаимных чувств, ограничившись простейшим объяснением: всё сложилось, как сложилось.

Камилла Рублова – молода и отчаянна. Но при этом у неё есть важное для женщины качество – ювелирная аккуратность. Наверное, мало кто смог бы так, как Камилла: из большого школьного ластика, а точнее, на его борту, бритвочкой «Спутник» или «Нева» вырезать точную копию нужной советской печати или штампа! Все эти микроскопические буковки и колоски в пшеничном гербе… Никакой мужчина так не сможет: мы по натуре безалаберные неряхи! А у Рубловой было оборудование часовщика, лупа-наглазник, и очень тонкие пальчики с развитой моторикой рук…

Стоит ли после этого удивляться, что великолепная Камилла – участница-ассистент всех авантюр Кэфа Очевидности? Он ею просто пользовался, как удобным и послушным инструментом, а я был поражён ей, как громом!

Люди судят по себе, и мне казалось, что просто невозможно пройти мимо этих хитрых глаз насыщенно-янтарного оттенка с миндалевидным разрезом, лучившихся внутренней энергией и завораживающей страстью! И мимо этих чуть завитых каштановых волос, лёгкими волнами сбегавших на хрупкие девичьи плечи и спину… И мимо всего её изящества, магнитного притяжения бронзовой загорелой кожи, необычайно гладкой, матовой на взгляд – и, наверное, на ощупь, но это нужно спрашивать у немногочисленных счастливчиков, которые касались касатки, этой хищницы…

Её тонкий носик с небольшой горбинкой, который придавал ахматовской аристократичности ее облику, тонкие губы и волевой, чуть заострённый подбородок обещали упрямую натуру. А королевское достоинство в осанке и будоражащая, словно по тебе плугом проехали, «походка от бедра»? Нет, я решительно не понимал, как можно не оценить близость такого шедевра незримой длани Творца!

Как-то я по-дружески спросил об этом Мухина.

– Не в моём вкусе! – отмахнулся Кэф, как всегда у него – на бегу и между делом. – Нужна тебе – забирай, я не возражаю…

Легко сказать – «забери себе». А как к ней подступиться?!

Кэф, видя мои мучения, постарался мне помочь. Он вообще стал относиться ко мне, зависимому от него человеку, служащему при нём на птичьих правах, очень покровительственно. Иногда он начинал меня многословно, в духе времени, поучать, пользуясь тем, что я не могу ему возразить:

– Мы строим либеральную демократию, – хвастался Кэф Очевидность, – в основе которой – священные принципы свободы, равенства и справедливости! Все равны перед законом, понимаешь? Независимо от расы, национальности, пола, происхождения, вероисповедания… Любой, если захочет, может выйти из рабства: заплати, сколько положено, и будь свободным, хоть негр, хоть косоглазый – для всех одна цена. Любой, кто захочет, может купить себе рабов. Заплати, сколько они стоят, – и получай, будь хоть иудей, хоть атеист! Для всех цена одна! У нас все равны, ко всем одинаковый подход. Кому чего хочется – тот то и покупает, никакой дискриминации…

И я, слушая всё это, глядя на его серьёзное толстощёкое лицо, умные, никогда не смеющиеся глаза и забавный нос пуговкой, не знал, шутит он или впрямь душу раскрывает, символом веры делится?

– Конечно, я украл этот завод! – откровенничал Кэф, имея в виду заброшенную промплощадку «ЗПМсредмаша». – Но на равных правах со всеми, понимаешь? Эта рухлядь стоит, никому не нужная, и если бы другой подсуетился быстрее меня – приписал бы её себе вперёд меня… Но все же только нефтью да «тачками» интересуются, а машиностроение никому не в глаз! Вот мы – заметь, на равных правах, – с Камиллочкой первыми и поспели. Правда, Камилот?

Рублова задумчиво кивнула – и её взгляд на Мухина передавал лучше слов её чувства к боссу. Они перепечатали техпаспорта, переставили вырезанные из резины «старые» печати, оригиналы которых, скорее всего, уже сгорели в соответствующей топке «за выходом срока давности»… А может быть, и хранились в каком-нибудь облезлом сейфе, откуда я знаю? Нет мне дела ни до технических паспортов мёртвых заводов, ни до печатей разных исполкомов минувших лет!

Ловкость рук, ловкость замысла – и вот уже человек, приватизировавший за бесценок руины предприятия, оказался владельцем «двух по цене одной» развалин. И никто не возразит, ни в Красноклизменске, ни в столице, – потому что лезут на такие завали только мой друг детства Ксенофан да бомжи переночевать…

– Давайте-ка съездим туда на разведку! – предложил мой друг-аферист, покровительствуя моим амурным планам, и даже подмигнул. – Значит так: группа захвата – я, ты и Камилла! Возражения есть?

Возражений у Рубловой не было. А уж у меня – тем более…

Так и оказалась наша «группа захвата» – формулировки Кэфа Очевидности всегда отличались скрупулёзной меткостью – у проржавевших по углам, подбитых опушкой молодой зелени, годами не вскрывавшихся ворот таинственного объекта…

 

***

Получив одноразовый универсальный талон-билет с пометкой «ГУФСИН» на боковую полку грязного, жужжащего как улей, плацкарта, поехал невесть куда свободный человек Василий Толочев. Вагон монотонно отстукивал бесчисленные стыки рельсового пути, и Толочев от нечего делать, повторял ритм за ним…

Он вел себя очень тихо, смирно, и даже пытался спрятать от скучающих глаз бомжеватых на вид, потных и небритых, опухших от пьянки случайных попутчиков шокирующие сизые фаланги пальцев с татуированными перстнями «многоходового». Глядя в окно из-за серой от пыли шторки с аляповатой, голубой, как наколочка, вышивкой «РЖД», гадал о жизни, о себе, о судьбе – своей и, как ни странно, человечества…

Если подумать, то он, человек со справкой о досрочном освобождении за образцово-исправительное поведение, уже пожилой, по малолетке выпавший из старой жизни, а в новую, начавшуюся, пока он мотал срок, – вообще не вписывавшийся никогда. Он сел в чужой стране, а вышел в незнакомой. И едет теперь в Красноклизменск с дурацким планом Володи-мертвеца, потому что ничего больше у него в жизни не осталось… Взять на шару платину, наскрести, нарезать – единственный шанс, а если её там вообще нет, или другой уже вымел? Что тогда?

За окнами проносилась Россия, то во мгле полей, то ярко сверкая дорожными семафорами на разъездах, то новогодней ёлкой мерцая, подмигивая россыпями уютных огней незнакомого жилья в незнакомых посёлках: миг – и нет ничего, и оставил за спиной, покрытой кольщиком куполами без крестов, какие-то безымянные и совершенно безвестные тебе судьбы…

Для чего жил? Для чего жить дальше? Удивительно глупая авантюра вышла с этим Володей, ну, а с другой стороны… Ну, поехал бы он вместо Красноклизменска в Москву или в Сочи, а что бы там делал? Устарел он для нового мира, квалификация его воровская давно не котируется, корешей на воле перебили беспредельщики, а которых и не перебили – вряд ли пампушками встретят с пивком холодненьким… Не с раками закусить, а под сраку, закусив удила – пнут подальше, в те мерзлые мглы, откуда явился призраком невозвратного прошлого…

Соседи по поезду не понравились Василию с самого начала. Боковая полка развёрнуто смотрела на четыре других, и Толочев, бывалый зверь, травленный и палёный, сразу же приметил цепистым зраком: едут гуглы, едут кодлой. Гугла от русни завсегда отличишь: в их рожах есть что-то кукольное, смазливое, улыбки слюнявые и глаза сумасшедшие. Русский снаружи твёрдый, внутри мягкий, как говорили кенты – «русня черствеет с корочки». Гугол – наоборот: снаружи само радушие, хоббит – а внутри холодный мокродел. С этой своей сахарной, хлебосольной улыбкой, радушной и наивных людей подкупающей милой пейзанской наивностью, южной чувственностью, – гугол режет свинью, когда ему хочется сала. Прямо вот так, улыбки не снимая! А когда ему хочется денег – режет человека. Режет и лыбится. На зоне говорили: «гуглы – как дети, убьют – не заметят»…

Нехорошая кодла, стрёмная – а ехать с ними, по соседству через узкий проход – больше суток. Ну, с другой стороны, если подумать – какое дело этим румяным пухлым сдобникам до Васи Толочева?

Толчёный, благо времени полно, как у дурака махорки, вспомнил под стук колёс плакат, висевший в тюремной библиотечке, где он за хорошее поведение разрешён был к долговременному пребыванию... Большой такой плакат, красивый, и на нём какой-то пидор с женской причёской и женским кружевным воротничком, вырядился, чмо опущенное, нашёл где! Ещё и серёжку в ухо вставил, чтобы уж точно петухана за пахана не приняли!

– Это кто? – спросил Толчёный у вертухая-библиотекаря, старенького, чтобы на вышке мёрзнуть на агальце с прожектором, из жалости начальством к книгам приставленного.

– Это – Шекспир.

– Шекспир – миф, – возразил начитанный Толочев. – Типа Козьмы Пруткова. Несколько малявщиков скорешились под погонялом-общаком… А этот, на плакате, какой-то «приёмщик бананов»[6]…

– Ну, может быть, – добродушно листал жёлтые страницы старых книг вертухай-полуотстава. – Англичане по этой части особенно лютовали, даже ихние короли…

Посмеялись, а в памяти засело: «What's Hecuba to him, or he to Hecuba…». Едешь в компании гуглов, и вряд ли – доверяя твоему опыту, глаз-алмазу – это штукатуры или плиточники… Но – кем бы они ни были, какое им дело до тебя… У них на своих банах какое-то барно, у тебя на своих…

Толчёный старался поменьше встречаться взглядом с любым из гуглов, не замечать их и не давать им себя заметить, но это оказалось непростым делом. На каком-то полустанке в вагон шумно и одышливо вломился пьяный офицерик в изумрудной шинели нараспашку, в болтающемся из стороны в сторону белом парадном шарфике, с фуражкой набекрень. Что бы этому шаров заливу не отчалить теплоходом, куда бебики зырят? Какого дьявола он завис возле шконок шухарившихся гуглов и начал орать, словно белочник на пойме:

– Кий?! Хорилко?! Да ты ли это?! Эк ты возмужал, в плечах раздался, а в талии ещё больше!

Из дальнейшего разговора, видимо, старых знакомых, в котором офицерик болтал много и громко, а гугол отвечал мало, неохотно и почти шёпотом, Толчёный вынужденно вызнал: гугла зовут Кием Хорилко, и некогда он учился с этим бивнем пришхереным в Подольском офицерском училище… Это когда страна у них была общей, и армия общей, и курсы золотопогонников тоже общие…Теперь эта пьянь, трепетная белым шарфиком, пыталась навязать Кию совместную выпивку и явно неприятные тому воспоминания о курсантской казарме в Подольске.

– А то давай пошли в вагон-ресторан! Сядем ладком, ну, и расскажешь, каково служить незалежной Гугаине!

Офицерик хихикал, а у главного гугла желваки со злобы ходили, словно любимое сало тщательно жуёт. Злобится, как кот, котло котлявое…

«Эх ты, бламек беспонтовый, – думал про офицерика тишайший Толочев, прикидываясь мебелью, – даже я, нахачивая купольную тему, в курсах, что на службу Гугаины берут с вопросом номер один: «воевать с Россией согласен?». Я это секу, чужой вашим тёркам, а ты, болонь позорная, мосты ему шлифуешь, кипеша не облокачивая! Неужто ваше сиятельство доселе понять не изволили, что не рад этот гугол встрече одноклассников?».

Что-то жуткое, нечеловеческое висело электрической дугой невидимых, но колких искр в воздухе. Толочев это чуял остро и этот «варнат» обошёл бы за сортиром, если бы пространство имел. А в вагоне куда прятаться? Разве что действительно в воняе запереться на шпенёк?

Слово за слово, и крайне недовольный случайной встречей Кий Хорилко, у проводницы проходивший как Арий Землепупов, пригласил сокашника выйти в тамбур, покурить. Они ушли, мокрухой засмердело, а за ними, выждав пару секунд, потянулись в тамбур трое зловещих гуглов. В общем счёте ушло пятеро – и двое уже не вернулись…

Толчёный совсем съёжился, совсем попытался пропасть. Хорилко-Землепупов за несвежим столиком полукупейного отсека, среди объедков жирной и маслянистой пищи, какую любят гуглы, вытирал салфеткой кровавую заточку.

«Прописал Еву! – холодея, соображал Толчёный, как зовётся у зеков удар под ребро. – А где же их четвёртый?! Не велочно, что ли, отработали?!».

Исчезновение четвёртого гугла волновало и проводницу, шатавшуюся с вонючими мешками мусора вдоль пассажирских шконок. На её вопрос, куда делся четвёртый пассажир, вверенный её попечению Хорилко-Землепупов отрапортовал улыбчиво и лаконично:

– Сошёл…

– А майор с семнадцатого места, вроде же ваш знакомый, куда делся, не знаете?

– Тоже сошёл. Вместе они сошли…

Видимо, просекал Толчёный, майорика чему-то научили в подольском училище, кроме пьянки и глупых приставаний к давно не виданным знакомым… Никогда не узнаю, как – но когда его в тамбуре квадрига зароганила, видимо, закадычному красный галстук повязать успел… Ох, не по мазе мне эти гуглы были вчетвером, а втроём теперь – совсем под воркун западают…

Под влиянием таких мрачных впечатлений Толчёный боялся заснуть, и даже не разложил выданное ему постельное бельё. «Как же быть?! Я ж им теперь франт на всю масть[7]… Вот тебе и Гекуба! Подвёл ты меня, английский жося, дупло дятловое! Того и гляди, меня за компанию завалят, оформив у гравёра «он слишком много воздух нюхал»…

Словно бы почувствовав, а может просчитав мысли Толчёного (просчитать их в сложившейся ситуации было нетрудно), плацкартный пассажир, внешне напоминающий заробичанина, Землепупов, опознанный как Хорилко, подсел к поджавшему поджилки Васе Толочеву.

– А ты, як я подивлюсь, не фраер, деловой чоловик, в правильных перстнях! – показал на татуированные по воровскому ходу, синие руки. – Медведкой быти довадилось?

– Медведко я по жизни, – сообразил правильную стратегию разговора труховавший Толчёный. – Серьги бил, когда их ещё нигде, кроме сберкасс, не водилось…

– Дело до тебя имею, списочный, лёгкое и дорогое! Едем мы в одну сторону, давай доедем вместе, ежли не особо торопишься… Був у меня медведко, дяхан, да сам видишь – сошёл с поезда… А там, куды едем, непредвидки вероятны, может, скокарить нужно будет – а спец у меня, сам бачишь, увольнився...

– Калач каких уровней? – натянуто играя в интерес, спросил Толчёный, и кашлянул пересохшим горлом. – Отскочи или груши[8] на весу?

Василий не имел никакого желания подбивать гурки гунявым гражданам «незалежной», и вовсе не алчность толкала его на контакт с мокроделом.

«Если я буду им не нужен, – напряжённо думал «франтишек палевный», – отведут туда же, куда этого бедного йорика-майорика… А если я им чем-то буду полезен, то кадык вынут попозже… После того, как я им потребную масть проканаю… Вот это, на данный момент, товарищ Шекспир, и есть мой единственный шанс! Сейчас я склеюсь с ними, а при первой же возможности, думаю, на вокзале – ласты обратно расклею… Пока им нужен медвежатник – им не нужен ещё один жмур…».

 

***

На ночном грязном захарканном и угрюмо-модернистском (бетон и стекло, да всё кубами) вокзале знатно-промышленного града Красноклизменска Василий Толочев совсем уж собрался «дёрнуть» из компании гуглов, но… не стал. Будучи по жизни реалистом (как он сам про себя говорил, напуская интеллигентности на сине-блатную худобу), Толчёный осмыслил, что находится не в лучшей физической форме. Этому были, как опять же констатировал начитанный рецидивист, «объективные и субъективные прики».

Годы заключения, малоподвижная работа столярного бригадира (работать в его статусе западло, «кумовья» уж знали, с первого дня на бригаду ставили!), плохое, из года в год ухудшавшееся питание, наконец, просто возраст… Ну, и если честно – Толчёный обленился, совсем не занимался собой, печально вздыхая: «где я, а где ЗОЖ?».

Если побежать от молодых и подтянутых спортивных крепышей-гуглов на открытом пространстве – догонят, думал Василий. А с такими в догонялки играть совсем не хочется…

Толчёный в своей жизни сделал достаточно зла, но всякое его злодейство – всегда придерживалось «арбузной байры»[9]. Если Вася и делал что-то плохое, пусть даже такое, за что потом стыдно, – то всегда только с прикидом на гешефт. И по жизни этот бродяга всегда сторонился пустоходов.

Развитым чутьём матёрого зверя Толчёный ощущал копотью исходившие от компании «новых корешей»-гуглов чёрные пачкающие жирные флюиды безумного, бессмысленного, ничем не обогащающего, но ледяного и жуткого зла.

– Мне ещё с бандеровцами сидеть доводилось, после войны! – как-то на пересылке поделился старый мудрый зэк с Васей житейским опытом. – Это, Толчёный, в натуре зимняя бахча, отмороженная, все арбузы срезаны… Гугол вначале зачеканит, а только потом рамсует: а зачем я это чековал?!

«А меня искать никто не станет…» – думал, по холодку ёжась, Вася.

В его кругах поговорка «поспешишь – людей насмешишь» имеет особое, сакральное значение. Как бы ни играло очко в таком обществе – а имей кочан, жди подходящего момента, чтобы сдристнуть не мимо стульчака!

И Толчёный, осматривая и даже обнюхивая всё вокруг, ждал – «когда оно придёт, его мгновение». Ждать тюрьма научила – отдадим ей должное, нервы канатами выдубила…

На заасфальтрованной площадке перед вокзалом гуглы «приняли на вакан» первое попавшееся такси, какого-то частника на обтекаемом красном «москвиче» новой модели, – и, не торгуясь, назвали адрес, от которого Толчёный чуть рамсами не помешался: его тот самый адрес последней надежды, промзона, заброшенный завод прикладного метеоризма минсредмаша СССР…

«Так они что же? Тоже туда?!» – металась мысль Толчёного.

Несомненно – решил он – платиновая тема слилась, и они по ту же душу, что и Володино хотение. С одной стороны, хорошо – значит, жмур не наврал, действительно там реле с платиновыми контактами имеется, серьёзные ребята интерес мают… С другой: ну заедем, ну войдём. Их трое, ты один, и у всех троих внутри мокрота хлюпает! Разве ты один с ними тремя, бугаями такими, дувал поделишь?! А делить придётся, кто-то кого-то на друн посадит, к бабке не ходи! Как читалось лагерными ночами в умных книжках – «вероятность иного исхода всё ниже»…

Таксист, тоже ощущавший источаемые гуглами испарения зла, поспешил высадить тёмных седоков и уехал, даже тормозами хрюкнув на крутом развороте. Перед Толчёным, как в рассказе покойного бизнесмена Володи, предстали старые, заброшенные, но крепкие врата с коммунистическими ребристыми, когда-то красными звёздами по центру каждой створки. Толстый стальной лист на матёром швеллере, танком не пробьёшь, броня! Поверху ворот и примыкавшей к ним крыльями ограды тянулись бухты колючки, хорошо знакомые сиделым «спирали типа егоза». Колючая проволока осыпалась ржавчиной, как рыжей перхотью, но оттого, как знал Василий, была ещё опаснее. Свежак такой сеструхи-егозы только кусается конвойным псом, а ржавь – жалит змеёй, ядовито, заражая кровь столбняком и прочей хомутнёй…

– Ну що, коллега, – недобро, трупожорской гиеной, а не привычным Васе уголовным волком, падальщиком, а не хищником, осклабился Арий Землепупов. – Таки заслины розкривати доводилось?

– Доводилось и не такие, – парировал Толчёный двусмысленно. – Да только центральный вход расхлебенить – всё равно, что тяжкие телесные на хайване: далеко видать!

– Цее ты до чого сказанул? – нахмурил бровь Арий-Кий.

– А до того, кент ты мой новообретенный, что умный человек в задний проход сходит… Это если тебе, то западло, а если ты – то авторитет не ломает!

– Думаешь, тут чорний хид есть, як в романах Конан-Дойля?

– Да ты сам посмотри! – энергично замахал руками Толчёный налево и направо. – Тут и окна без ставенок, и дыр, несомненно, черти набурили…

– Ну, давай пройдем вдоль огорожи, може, и правда, хид коротше через крюк? – пожал мощными плечами культуриста Землепупов.

Василий Толочев уже утвердил внутренний план. Ход, который выдал ему умиравший Володя, – преимущество, гуглы явно за этот лаз ничего не знают. В мертворожденных умах гуглов, зиявших у них из глаз сполохами полоумия, Вася уже покойник, приговорённый по полной, и жив только по одной причине: вдруг пригодиться «калач ломать». Внутри цехов заброшенного завода Васе уготована могила, тем более удобная, что скрыть там тело куда надёжнее и удобнее, чем в одичалых аллеях снаружи промзоны…

Как ни крути – но Володин задний проход для Толчёного последний шанс сорваться с гака. Благодаря этому бизнес-варианту «аббата Фариа» Вася немножко знает планировку помещений внутри, не то чтобы как свои пять агальцов, но, в любом случае, лучше гуглов. Поэтому, как плевалась реклама из телевизора в тюремном кубрике, – «при всём богатстве выбора другой альтернативы нет». Ныряешь в лаз и уходишь через тёмные цеха, там настоящие «совковые» лабиринты, гектары агрегатного оборудования, есть где залечь и где проползти…

Или делаешь так, или провожаешь гуглов в цех с платиной, и там садишься на перо. Вот и выбирай, «голосуй, а то проиграешь»…

Со всем остервенением животной жажды жить, дышать и наслаждаться солнцем, Василий Толочев юркой крысой нырнул в малоприметную среди зарослей жасмина дыру в заборе, больше напоминавшем крепостные стены средневековых замков. Задел плечом наполовину вывалившийся кирпич кладки, но не почувствовал боли: только азарт зверя, вырывающегося из силков! Бежал, как чемпион на олимпиаде, и взял бы кубок – если бы судейская коллегия его бег видела. Ласточкой влетел, сам удивившись грациозности своего прыжка, в раскуроченное окно первого этажа ближайшего из гигантских цехов-мастодонтов, а там уже, в темноте, двигался сноровисто и тихо, наощупь, вытянутыми руками слепца во мраке ощущая всё многообразие форм советской индустрии…

В спину кололи заполошные голоса гуглов, вослед беглецу преодолевших теснину чёрного лаза:

– Тримай його!

– Уйдеть, гадина!

– Не упускати, вин все бачив!

И в ответ злое, досадливое, греющее Толчёному душу:

– Чорт, где его теперь тут шукать, тут руини Трои в квадрати!

Голоса звучали на дистанции, небольшой, но – что с особым удовлетворением отметил Толчёный – нараставшей. У него не было фонарика, а гуглы включили мощные компактные американские карманные фонари, и думали, что это их преимущество. Ошибались глубоко: Вася их видел по шатким, гуляющим сполохам, а они Васю нет.

– Бувалий бесян! – гомонили гуглы между собой. – Дурнем прикидався, а сам, мабуть, ще з поезда всё просёк...

Странное ощущение возникло у Васи: что вот, довелось ему побывать в шкуре беглого советского военнопленного, за которым по лесу гонятся гугаинские полицаи-мордовороты, отпоенные шнапсом, откормленные рейхс-шпиком…

«Привет тебе, поколение отцов!» – хмыкнул Толчёный, привычно беседуя сам с собой (всегда же приятно поговорить с умным человеком!). И любомудро, как, бывало, бесконечными мордовскими вьюжными вечерами у книжного шкафа, домыслил: «А в сущности, жизнь очень мало меняется от века к веку»…

Жутко это, когда за слепым твоим бегством, шаркающим по плиточным полам бывшего цеха, чтобы не споткнуться, идёт подкова шарахающегося света: погоня. Страшно это, когда ничто, кроме заводской ночи, не отделяет тебя от бесславной и одинокой смерти…

 

***

Явившись в дежурную часть ОВД Тазобедринского района с заявлением, предприниматель Мухин в дежурной части столкнулся нос к носу с рослым, мосластым, растрёпанным офицером, носившим вислые «чешские» усы и куда-то убегавшим. Это был не кто иной, как начальник ОВД подполковник милиции Полуфабрикатов.

В лучших формах худших традиций МВД он отсидел несколько часов после конца рабочего дня, неубедительно изображая радение по службе. В итоге выиграл на компьютере семнадцать партий в упрощённый (специально для «погнутых» погонами) «Тетрис». И наконец, никому не потребный и никем не любимый, сбежал сам от себя в гараж, где сходил с ума его персональный водитель, сержант милиции Петя Табло.

Петя уже дважды перечитал тощий, затрёпанный до дыр сборник цитат философа Шопенгауэра серии «Первоисточник» издательства «Мысль», а другого чтива в патрульном авто не имелось. И потому последние минут сорок Табло читал инструкцию к огнетушителю…

Он штудировал бы её ещё полчаса, если бы Кэф, считав ранг по погонам, обратился бы к начальнику, как и собирался вначале. Но, на счастье сержанта Табло, Мухин заглянул подполковнику в глаза и передумал: по глазам сразу было видно, человек не в себе!

И вместе со всеми в дежурке Кэф вздохнул облегчённо, когда Полуфабрикатов осчастливил ОВД своим отъездом.

– Что у вас, гражданин? – выдержав паузу наслаждения, спросил повеселевший старенький старшина Марпышкин.

– Вот, извольте видеть, какой казус… – начал Ксенофан, который, плоть от плоти своего времени, пыжился во дворянстве и принимал вычурную речь за язык аристократов. – Надобно присутствие представителя милиции, чтобы отворить ворота ангажированного моему акционерному обществу завода…

– Чего?! – нахмурил Марпышкин рассечённую некогда бандитской пулей бровь.

– Я всё изложил партикулярно, в заявлении, прилагая к оному ксэрокопи́и бумаг, подтверждающих моё право собственности на эти руины… Прошу не манкировать неотложной срочностью дела…

Старик, всю жизнь в подворотнях гонявший гопоту и только к преклонным годам севший за конторку, недоумевал, глядя на толстого очкарика, сверкавшего бриллиантовыми запонками, в малиновом пиджаке с золотыми пуговицами:

– Если завод ваш, – резонно спросил старшина, – то зачем вам нужен участковый?!

– Мы претерпели утрату! Ключи от ворот утеряны, – оправдывался Мухин. – Придётся среза́ть или сбивать замки, а это, так сказать, противоправное действие! Необходимо присутствие властей!

Старшина начал понимать. Понимая – гневаться:

– А как же так получилось, что вы потеряли все замки от собственного техпомещения?! – И сам того не ведая, вдруг напомнил Кэфу училку английского языка Пульхерию Львовну, которую к ночи лучше не поминать: – А голову вы не потеряли, господин Мухин?!

Марпышкин сердито отложил журнал КУП (Книгу Учёта Происшествий), куда собирался вписать имя и дело заявителя. Достал потрёпанный и распухший ЖУИ (Журнал Учёта Информации), который, собственно, и заведён отсеивать всякую малозначащую муть, случившуюся за ночь, не требующую доследований и рапортов. ЖУИ был полон сообщениями бдительных граждан о прилёте инопланетян, отравлении соседей удушливыми газами через электро-розетки и прочей экзотикой дежурной части.

Происшествием – а точнее пухлым плейбоем в шёлковом цветастом галстуке, толкущимся у окошечка приёма заявлений, – заинтересовалась оперативный дежурный, «ночная начальница» ОВД, лейтенант Симона Растаева, прозванная в коллективе Чекан. Самолично подошла и снисходительно выслушала Мухина…

– Так уж получилось! – уже ей, смущённо и виновато, разверстал тематику Кэф Очевидность. – Мы планируем срезать старые замки, но тут же повесим новые!

– Это просто безобразие, господин Мухин! – корил старенький мент, с приближением Чекана взбодрившийся как пёс-будочник, когда хозяин вышел во двор. – У нас на районе острая криминогенная обстановка, а вы отвлекаете милицию на такую ерунду, потому что ключи от законсервированных цехов не хранили в положенном месте?!

– Я виноват! – каялся Ксенофан. – Я уплачу штраф, если нужно…

«Помощник начальника дежурной части», то есть лейтенант Растаева, возмущаясь, для вида, частыми постановками на дежурства – от которых большие чины открещивались всеми доступными им способами, – втайне, внутренне даже была довольна такой востребованностью. Она любила рулить коллективом – именно за такие бессонные ночи в милиции и прозвали Растаеву Чеканом: она проявила сильный характер, умела приказывать жёстко, словно бы чеканила, да и, отдадим должное женской красоте, профилем при этом обладала чеканным. И так-то красавица, а уж при неизбежном сравнении с корявой орясиной, «дневным начальником» Полуфабрикатовым – вдвойне и втройне!

Мужской коллектив облизывался на Симону, кто-то от скуки, оттого, что в милиции больше делать нечего и смотреть не на что, но большинство – от всей души. Многие видели в снах её тонкий, чуть вздернутый носик, который придавал личику некий вызов, нечто кошачье-отчётливо-агрессивное.

Многим нравились её пухлые, но четко очерченные губы в помаде, яркой до вампиризма, её темные, умело подведённые и от природы изящно изогнутые брови. При этом, словно напоминая лето и детство, Симона Растаева-Чекан была усыпана веснушками, дарившими ложные надежды на её легкомыслие, которые, впрочем, «бычковали», как в пепельнице; её завораживающие властностью серые глаза, если смотрели в упор – глаза хищницы со стальными и фосфорными оттенками.

Особая, ярко-красная повязка, по советской ещё традиции полагающаяся на рукав «ночного начальника», дежурного по ОВД, очень шла Растаевой – как, впрочем, и любая другая деталь её гардероба.

Речь Растаевой была отшлифована годами юрфака, и потому лилась казённо, как заученный «топик», без запинок:

– Любое вскрытие двери милицией по просьбе хозяина, господин Мухин, – считается «ложным вызовом», если нет признаков задымления и видимых языков пламени из окон! Такое вскрытие проходит по бумагам, как «обман сотрудников внутренних органов», предусматривает административную ответственность не только со штрафом, но и с возмещением всех технических расходов…

Не верите, что человек может говорить так угловато? Так сходите в любое отделение милиции и послушайте особый язык, сформированный субкультурой протоколов!

– Ну, жизнь есть жизнь! – отводил Кэф свои глубоко посаженные глаза вепря в наигранной стыдливости.

– И это справедливо, – чопорничала Симона, – из-за безалаберности таких рифеймаш-растеряш, как вы, сотрудники правоохранительных органов теряют время на дежурстве! Тогда как, может быть, в этот самый момент кого-то грабят или убивают! У меня просто нет в дислокации нарядов ни одного сотрудника, чтобы ехать с вами вскрывать ваш завод!

– Но…

– В общем, придётся мне самой ехать!

Странное решение, казалось бы, совершенно ненужное, но ларчик просто открывался: лейтенант Растаева решила оштрафовать непутёвого собственника на месте, «в упрощённом порядке». Такое время – деньги никому не лишни! Сперва, на всякий случай, запереть их в ящике служебного стола... Выждать немного, пустяк забудется…

Если не по закону, то по совести: кого побеспокоил Мухин? Растаеву лично. Значит, кому он должен компенсировать беспокойство? Растаевой лично!

 

***

С тем лейтенант Чекан и оказалась возле ворот заброшенного предприятия, в свете автомобильных фар особенно жалких, очевидным образом давно никого не интересовавших и, казалось, готовых самостоятельно, без помощи нового собственника и солидности милицейского властного присутствия, обвалиться без наших усилий. Вот была бы потеха, если бы мы начали свой, «граждански-санкционированный» долбёж, а они бы грохнулись нам на голову!

– Чем вскрывать будете? – поинтересовалась у Мухина заметно потеплевшая после уплаты «штрафа» наличкой «оперативная дежурная». – Лучше всего – кислоту шприцем впрыснуть, азотную, или «царскую водку»… Тихо и чисто…

– А у вас с собой имеется?! – с вызовом посмотрел на незваную советчицу Кэф.

– Нет, не прихватила, знаете ли… – кокетничала лейтенант назло Камилке Рубловой.

– Ну тогда, гражданин начальник, придётся дедовскими средствами! – козырнул Мухин, и пошёл доставать из багажника своей аристократичной «иномарки» мужицкий вскрышный инструмент. Сам лично, всем видом показывая подчинённым, то есть Камилле и мне, как это нужно ценить!

Он раздал нам оранжевые строительные каски. И сам на себя деловито навздел такую же, как обычно делают мошенники, баллотирующиеся в депутаты разных уровней, позируя фотографам.

Главный замок на воротах завода был навесным, но из тех, которые в народе называют «крепышами»: фомкой не подцепишь, обварен коробкой и высверлить заглушки не подлезешь! К тому же проржавел этот «крепыш» до такой степени, что даже самый умелый домушник ничего бы не смог сделать отмычками!

Но мой Кэп Очевидность был парнем решительным с детства, а потому, конечно с нашей помощью (то есть нашими руками), обрушил на «крепыша» всю мощь номерной кувалды пятого артикля. Я наносил удар за ударом в позе плакатного молотобойца, Камилла Рублова, эротично присев на корточки, нервно одёргивая сползавшую к бёдрам короткую юбку, держала зубило. Кэф «осуществлял общее руководство», то есть совался под руку и мешал процессу.

Ночь наполнилась грохотом, напомнившим взрывы снарядов, вгонявшим вглубь вязкого, старого, усталого металла своё верное зубило… Когда основной массив мы продолбили, Кэф заявил, что не хотел бы он использовать для домашних заготовок тот таз, из которого у нас растут руки. Притащил из багажника пилу-«болгарку», и дорабатывал вторжение уже ею.

И параллельно кокетничал с лейтенантом Растаевой:

– А у вас есть дома кошка?!

– Есть… – улыбнулась Чекан многообещающе. – Намекаете, что кошки – удел одиноких женщин?

– Нет, намекаю, что можно приобрести корма, улучшающие породу! Если их регулярно кушать, шкурка становится более пушистой…

– Кому кушать? – смеялась, втягиваясь в светский тон, Чекан. – Мне или моей кошке?

– Кошке, конечно! Это рост кото-капитализации. Но корма от фирмы «Кубилон» реализуемы только оптом… От центнера начиная…

– Знаете, Мухин, моя кошка не такая обжора!

– Ещё вариант – вложения в горчичное масло! – неутомимо плёл свои маркетинговые паутины Кэф. – Знаете, это масло будущего! Мы используем семена с Камчатки, слышали про тамошний гигантизм растений? У нас в «Кубилоне» выражение «с горчичное зерно» меняет смысл!

– Слушайте, – игриво смеялась белозубая Симона, – занимайтесь вы своей «болгаркой», а то она меня к вам ревнует, тяпнет за палец!

Пила-«болгарка», визглявая в своей искрящей резне, разумеется, никого ни к кому не ревновала, а вот Рублова – ревновала заметно.

– «Капитализм в молодые года, – припомнил я Маяковского, отозвав Камилку в стороны, под купы жасминов, покурить её тонкие ароматные дамские «пахитоски», – был ничего, деловой парнишка! Первым работал – не боятся тогда от работы запачкать манишку!».

Это – точно про нашего с Камиллой Рубловой босса, чуждого «буржуазной ограниченности» ещё больше, чем пресловутой «буржуазной бережливости».

– Ничего! Всё ещё придёт к нему! – утешила меня во время перекура Камилла, ревниво покусая губу. Она видела, что улыбчивый Кэф её мечты явно собирается потратить на лейтенантшу побольше «первого взноса», то есть уплаченного штрафа за «самовзлом»…

Хорошо, что место этого «самовзлома» удалено от жилья, потому что наше свинство по металлу перебудило бы целый квартал! Расправившись с «крепышом», группа вторжения занялась вторым замком бывшего завода.

Второй замок был, как говорят в народе, «из дюральки», и мне показалось странным, что он буквально разлетелся от пары ударов кувалдой пятого калибра.

Самым упёртым оказался третий, верхний, маленький замок этих «врат забвения и скорби», напоминающих мне более всего могильную плиту. Замочек, сперва глянувшийся оптимисту-Кэфу «страховым», «только для виду», – был сделан по принципу монолитного квадрата.

Кэф Очевидность хотел снеси его с одного удара кувалдой, выделываясь перед девушками, но в итоге, после пятнадцати ударов (я считал, опасаясь оглохнуть), – Мухин лишь сорвал ушки петель. Замок нам не сдался – он так и валялся на проросшей травами и деревцами асфальтовой въездной площадке целёхоньким... Однако его судьба никого из нас больше не волновала: на смену свергнутым запорам шли новые замки, по-хозяйски припасённые нынешним владельцем заводских руин.

– Ну-с! – пригласил нас Мухин. – Заглянем на хозяйство?!

С невероятно-протяжным и, казалось, живым скрежетом, напоминавшим стон оживляемого мертвеца, перед нами раскрылись покривившиеся ворота завода прикладного метеоризма. Внутри, собственно, было только то, что и могло быть: тьма, разруха, заброшенность, хаос давно и в спешке покинутого производства…

 

***

Нельзя сказать, что мы совсем ничего не знали про странности «ЗПМ’а», нельзя полагать, что мы были совсем не готовы ко встрече с его пучиной, и нельзя предположить, что мы совсем не боялись историй о нём, которыми, как и водится у слухов, – земля полнится. Кое-что мы разузнали и обсудили в центральном офисе «Кубилона» – перед тем, как ехать вламываться…

– Прежде чем растаскивать завод на металлолом, – говорил мне Мухин со свойственной всем богатым интонацией всезнайки, – надо изучить, на что нам там рассчитывать… Соотношение черных и цветных металлов, могут быть и драгметаллы, ты же не первый день в деле!

– Понимаю…

– Я запросил архивы в краевой промышленной палате, но листать их – дело скучное, сам понимаешь. Потому я этого делать не желаю – сделай за меня, будь другом. Там несколько картонных коробок каких-то протоколов и журналов учёта, полистай, доложи! Чего-то кажется мне, что этот новый наш объект приватизации – непрост, ох, непрост!

Очевидность в речах босса, как всегда, на грани фантастики…

Я старательно, как привык в уже не существующем академическом издательстве, обследовал переданные мне Мухиным бумаги. Центральной смысловой частью мне показался журнал заводского лабораторного учёта.

В нём писания некоего «к.ф.н., завотделом внедрения прикладного метеоризма Юлия Забродилова» сперва были изрядно связны, и в смысловом, и в каллиграфическом смысле. Юлий Гаевич писал довольно приятным, на нотном уровне поставленным почерком, и писал он то, что я понимал хотя бы на уровне общего среднего обязательного образования.

Товарищ Забродилов вначале сообщил неведомому грядущему читателю из светлого коммунистического будущего, что он с коллегами сложил массу нашей галактики, всех-всех звёзд, планет, газопылевых облаков – и понял, что для существующей гравитации этой массы никоим образом недостаточно.

Как пчела не может летать по законам аэродинамики, но, тем не менее, летает, так и наша галактика – не может удержать себя в гравитационном поле, но… удерживает! Уж не знаю, чему тут радоваться, но эти расчёты очень радовали товарища Забродилова, буквально брызгавшего восторгом…

«Если бы в космосе была одна только материя, космос давно бы разлетелся в пух и прах, а ночное небо при самой ясной погоде было бы совершенно черно… С точки зрения физики – это очевидно!».

Далее товарищ Забродилов докладывал читателю – так же бодро, как он, наверное, докладывал и в партийных органах, что невидимая масса, «тёмная материя», – составляет во Вселенной не менее 20%. А вместе с ней имеется и пятая сила, вдобавок к четырём, известным физике: антигравитация. Это пятая, пока неизвестная нашей науке, но абсолютно доказуемая расчётами сила природы – ликовал Юлий Гаевич.

А это значит, что можно сделать вечный двигатель в спичечном коробке! И безо всякого внешнего питания или вреда: некое тело будет падать, как положено и привычно, но потом! Потом, под воздействием антигравитации будет взлетать, и так бесконечно, только чередуй подкладки! Подключи к такому телу шатуны двигателя, маховики паровоза – и можно ехать куда угодно, безо всякого топлива!

Предположив, что тёмная энергия – это некие частицы, некие тёмные кванты, – Забродилов «укусил» этим партийное начальство, заразил КПСС своей идеей, как заражают вампиризмом. И был, полный радужных надежд, направлен целевым назначением в Красноклизменск, на крупнейший в стране завод прикладного метеоризма, чтобы трудиться там по своему профилю.

Здесь, чтобы «пускать ветры», работало самое большое в мире советское образцовое производство жидкого кислорода. В сгущеном, концентрированном виде он вырывался отсюда во все стороны, вспучивая своей ветровой мощью железнодорожные цистерны, рефрижераторы автомобильных большегрузов и трюмовые щёки газовозов речного флота…

Но заведующему новым производством сам по себе жидкий кислород, как и жидкий стул – были не нужны… Побочным продуктом при производстве жидкого кислорода выступает удивительный, очень редкий газ ксенон, который и был потребен Юлию Гаевичу для организации его эксперимента.

Страница за страницей постигал я великий триумф и драму ксенонового короля, осуществившего ксеноконтакт с тёмной, потусторонней то ли материей, то ли энергией (чем именно – я не понял, да и сам Забродилов в этом вопросе «плавал»).

Основу самобытного «самогонного аппарата» товарища Забродилова составил огромный, ёмкостью в четыре тонны измещения, перегонный куб с ксеноном. Куб был изготовлен из полиупорного стекла, стоял посреди цеха совершенно прозрачным и даже получил, если верить запискам Забродилова, официальное имя Колба Коммунизма. Менее официально коллеги-заводчане звали эту колбу Маткой Вселенной.

Юлий Гаевич подробно, убедительно, со здоровым чувством юмора и, что мне особо «зашло» – даже с некоторой художественностью, тургеневскими оборотами, живописал, как он подверг свой самогонный аппарат воздействию электричества, и: «…Мы, словно восторженные дурачки, плясали и прыгали вокруг невероятного светового шоу!»

Колба Коммунизма превратилась в Лампочку Ильича II (который Леонид был), потому что «восторженные дурачки», во главе с Юлием Гаевичем, сталкивали там заряженные частицы с атомами ксенона, и выходила у них «электролюминесценция». Не знаю, что это такое, никогда не имел чести лицезреть, но, судя по записям Забродилова, – нечто невероятное, строго научно-фантастическое. Предполагаю, это были особо яркие и сложносочетаемые вспышки света за «упорным» стеклом…

Я, в общем-то, и без Юлия Гаевича понимал из курса советской школы, что коли таким хулиганством заниматься – то при ударе отлетает нафиг фотон, а вместе с ним и электрон. Наш школьный физик нам такими опытами заниматься не советовал, а физрук – так и вовсе запрещал, хотя некоторые чванливые мои одноклассники, вроде Кэфа, брюзжали:

– Это выше его компетенции и должностных полномочий…

Оказалось – наш физрук был прав, что и подтвердили безобразные выходки товарища Забродилова, санкционированные с самого верха уже несуществующей страны…

Кратко говоря: одним световым шоу у «восторженных дурачков» не обошлось. Очень быстро обозначилась двойная бухгалтерия: как и ждали энтузы (от слова «энтузиазм») – ксенон сталкивался не только с известными науке частицами вещества, но и с совершенно неизвестными, и даже в большей степени. Тут бы энтузиастам Колбы Коммунизма угомониться, остепениться – да куда там! Снова и снова в блажно́м бра́жном баке этих блаженных – атомы ксенона шли на таран неизвестно чего…

Вначале думали, что ксенон вышибает дурачкам на радость «аксионы» – гипотетические частицы, из которых, как подозревал Забродилов, состоит та самая тёмная материя, которая окружает галактики невидимым гало и не позволяет домам вокруг нас разлететься с космической скоростью от нас куда подальше. Чего мы, может быть, и заслужили своим поведением… Но всё же не хотелось бы…

Потом коллектив Забродилова понял, что кайлом ксенона выколачивает из шахты материальности мира нечто ещё более интересное: частицы тёмной энергии. Теоретическая физика, на кончике пера рассчитывая, какими они могли бы быть, – назвала их «хамелеонами» за способность менять свойства в разных условиях. Теперь из учебников и гипотетики это вырвалось в жизнь.

В рамках тёмной материи, выщербленной в самогонном аппарате по методу к.ф.н. Забродилова, – происходит хорошо знакомое нам, философам, абсолютное и универсальное правило всего на свете: крайности смыкаются. А именно: тёмная материя в «подкладке» Вселенной – одновременно и ничто, и всё.

Её кинетика равна нолю – почему, собственно, мы её никак и не воспринимаем в обыденной жизни, но её потенциал – бесконечен. Вот вам и разгадка, почему перегонный куб товарища Забродилова – Колба Коммунизма и Матка Вселенной! Это первичный материал, то самое ничто, из которого, во-первых, создано всё, а во-вторых, и дальше можно делать что угодно.

«Если вы, – объяснял читателям не в меру многословный графоман Юлий Гаевич, – обладаете килограммом хлеба – то вы обладаете только хлебом. Если вы обладаете килограммом чугуна – вы обладаете только чугуном. Но если вы получили килограмм тёмной материи, то вы обладаете одновременно и килограммом хлеба, и килограммом чугуна, и килограммом колбасы «любительская», и килограммом колбасы «докторская»…».

Крыша, как я понял на этом месте, у Забродилова уже потихоньку стала соскальзывать, но пока это ещё не очень бросалось в глаза:

«Не будучи никак оформленными в нашей реальности, частички тёмной материи могут складываться во что угодно, квантуясь по желанию исследователя! Дорогие друзья, дорогие потомки коммунистического завтра, именно сегодня (речь идёт о датированной записи в лабораторном журнале учёта) мы получили скатерть-самобранку! Ура, товарищи!!!».

 

***

Страница за страницей демонстрировала мне в беспощадной последовательности, как портились почерк и стиль товарища Забродилова. Исчезли хорошо поставленная советскими сочинениями на уроках литературы связность и художественность языка. Появились кляксы и какие-то неуместные рисунки-рожицы на полях. Забродилов уже довольно отрывисто описывает приезд государственной комиссии и блестяще осуществлённую приёмку, свои надежды на внедрение – но буквы его, ранее имевшие идеальный наклон, – стали «плясать» в журнале учёта вкривь и вкось.

Я видел, как постепенно человек разучивается писать и говорить. Грешным делом я подумал, что Забродилов, окрылённый и контуженный успехом самых смелых своих ожиданий, – забуха́л, и передо мной – суровый документ об алкогольной деградации личности, весьма полезный в рамках антиалкогольной пропаганды.

Мол, посмотрите, что стало с человеком – а ведь какой был человек!

Длинные тексты с лирическими оборотами и пафосными, в духе поздней КПСС, оборотами, сменились коротким абзацами, телеграфным стилем, таровитый в начале своего писательства на объяснения, чаще излишние, – Юлий Гаевич всё меньше баловал читателя даже необходимыми пояснениями…

Но вскоре и это исчезло. Поперёк страницы часто следовало одно-два предложения или просто слово, злоупотребляющее знаками восклицания.

Что я мог подумать о такой фразе дня, ничем не замкнутой по смыслу ни снизу, ни сверху:

«Призрак – день ото дня материализуется по мере размножения плесени».

Кто допился до призраков – я или Забродилов?! На следующей странице я нашёл только непонятный вопрос, невесть кому адресованный:

«Чёрная половина в тебе?».

Зато на обороте потянулись более привычные связные поучения в стиле прежнего Юлия Гаевича, но о чём?!

«Кубометр гранита – для объяснения непроницаемого пространства. Если обойти, то три шага, а если сквозь, то один. Парадокс: отсутствие участка пространства больше (три шага), чем его включение в реальность».

Понимай, как знаешь!

Далее Забродилов уже больше трёх слов на страницу не жаловал, решив, видимо, что слишком избаловал грядущих читателей из полного коммунизма подробностями, и без того известными им из учебников истории их светлой эпохи.

«Вампир удушья» – сообщил мне Юлий Гаевич. И нарисовал подмигивающую рожицу, смайлик.

«Живые капканы – споры».

«Плотоядные растения – галлюцинации».

«Кошмар за дверью – нежданчик».

Совершенно непонятно, о чём это, к чему и зачем, и чем поможет в рамках изучения журнала опытов.

Потом тоже лаконичная, но уже немножко зрелищная запись:

«Плавающий комками в воздухе чёрный вар».

Ну, такое я могу себе представить, пожалуй. Я же видел по телевизору космонавтов, которые плавают в условиях невесомости где-то на орбите, и если они из своих тюбиков чего-нибудь выдавят, то оно колышится в воздухе шариками студня… Нечто чёрное плавает в воздухе комками вокруг товарища Забродилова, как в условиях невесомости?

С таким трудом обретённая нить образности тут же и оборвалась, к моей великой досаде. Следующая страница – поперёк детскими каракулями:

«Крик в дверь».

…И ничего сверх того…

Перевернул страницу – всё то же издевательство над читателем:

«Стук шёпотом».

Последние страницы «порадовали» меня такими странными расплывчатыми образами:

«Внутренний паразит – вселяется в тело и ест своего носителя. Самокусы».

Ещё одна страница:

«Плесень как кора головного мозга. Нейронные связи на её поверхности».

Внизу каким-то меленьким почерком, кажется, вовсе не принадлежащим товарищу Забродилову, подпись грифельным карандашом:

«Крысы управляются «думающими стенами»: зубастый мех».

И завершающая, последняя в журнале учёта запись – совсем уж излишняя, никчемушная:

«Колба коммунизма».

Я про неё, между прочим, выше читал, и куда подробнее! А теперь это к чему?! К чему, скажите, это имя отсылает вдумчивого и внимательного читателя «корабельного журнала» потонувшего «капитана индустрии»?

Обо всём, что удалось вынюхать из едкой прелой пыли старых пожелтевших бумаг, я, как условились, сообщил Мухину:

– Возникает вопрос, Кэф: нужно ли нам лезть на завод, посреди которого бочка с брагой коммунизма взорвалась?! Какая, скажи, необходимость?!

– Необходимости нет, – вынужден был согласиться Мухин. – Интерес есть. Посмотреть, чего там делается – больно уж завлекательно другие рассказывают… Знаешь, как говорят: лучше один раз увидеть…

– …чем сто раз услышать?!

– Вот именно! Так что, раз уж я свою жизнь на кон ставить подумываю, давай ещё раз, подробнее, что там за колба, матка и кого ксенон бомбардировал?!

И я стал подробно докладывать, что ещё мне удалось извлечь про «колбу коммунизма», глотая пыль старых советских архивов.

 

***

Объясняя Кэфу, я и сам (пусть не сразу) – но, кажется, понял, о чём идёт речь и где у двух подобий «отверстие слива». Апостольская община ведёт речь о человеке и только о человеке. Фабрично-заводской коммунизм ведёт речь о продукте и только о продукте.

В результате развития производительных сил продукт становится всё доступнее и доступнее, дешевле и дешевле, и в пределе этой логики – особый момент, когда продукт станет попросту бесплатным! Этот момент, когда мясо и хлеб сравняются по доступности предоставления с водой и воздухом, все товарищи «товарища Забродилова», да и сам он – и полагали, как и положено материалистам, торжеством коммунизма.

Ну, в самом деле, средневековый виллан протирал сковороду до дыр, потому что она стоила на рынке больше, чем его урожай за год, а топор передавался от отца к сыну, и был менее доступен, чем современному человеку топор из чистого золота! Но ведь дело сдвинулось, ведь правда?! Стоимость сковороды и топора уже не измеряется годами труда – их можно купить на дневной заработок…

А значит, нам до коммунизма, при котором тебе сковороду и топор просто выдадут даром, – гораздо ближе, чем средневековому виллану до наших дней. К тому же путь можно и спрямить, правда? Поэтому товарищ Забродилов и назвал свой прозрачный перегонный куб Колбой Коммунизма! Он искренне верил, что если уравнять в цене, в доступности кучу булыжников с кучей золотых слитков – через то, что у двух куч равные массы, то свершится переход к высшей фазе развития человеческой цивилизации…

Но что, товарищ Забродилов, вы скажете мне о человеке? О его внутреннем мире, о том, в чьих руках окажется ваша чудо-колба, Матка Вселенной? Неужели вы думали, что современному человеку, во всей его «красе», достаточно получить самогонный аппарат, перегоняющий отбросы в деликатесы, – дабы стать высшим типом разумности и добродетели?!

Товарищ Забродилов, вы не Кэф Очевидность, чужд вам его дар – изрекать бесспорное и неопровержимое:

– Если нет ничего священного, – как-то ляпнул мне Мухин между делом, – то нет и ничего неприкосновенного. А раз так – то гибель любой формы разума уже не кажется трагедией.

– Ты думаешь?! – холодел я всей спиной сразу.

– Ну, а как иначе?!

И я додумывал мысль капитана Очевидности, дооформлял, как положено секретарю, в прошлой жизни – философу:

– Религия – инстинкт самосохранения Разума, на который Разум обречён – если желает закрепить своё бытие, своё бессмертие, подчеркнуть факт своего существования, выделить себя из череды механических и химических реакций, свойственных неодушевлённым вещам…

– Ну, как-то так… – мотал головой мой умный босс, не желая углубляться в эти дебри: ему, в живом и опасном верчении финансовых потоков, было «довольно для каждого дня своей заботы»[10].

 

***

Что касается оборудования заброшенного завода, то Мухин подвёл свой беспощадный, предпринимательский, бизнесменский, торгашеский итог так:

– Никакая это не Колба Коммунизма, – сказал Кэф, дослушав мой доклад. – Это колба жратвы и шмоток… Такая чудо-колба есть у каждого миллиардера, но едва ли кто-то из них коммунист…

Мы вскрыли ворота «ЗПМсредмаша», уже зная всё это. И думая, что готовы к его фокусам… Но одно дело – читать про аномалию в отдалении, в теории, в безопасном кабинетном уюте, а другое – увидеть её раскрытый зев прямо перед собой и даже вокруг себя…

 

***

Вот уже несколько часов скитались по заброшенным цехам диверсанты гугаинской разведки, пытаясь отловить беглого «зэка», но все их усилия, паче чаяний, оказались напрасны! Глава диверсионной группы, гражданин РФ Арий Землепупов, всё больше досадовал на самого себя, и всё же не мог остановить дурацкие поиски…

Конечно, здраво рассуждая, Вася Толчёный ничего секретного не узнал, и никакого урона миссии, восходящей к самому солнцевидному ЦРУ, нанести не смог. И уж тем более не захотел бы! Таким, как Вася, с ментами корешиться – западло. По уму (ах, если бы таковой был у гуглов!) про Толчёного нужно было бы забыть и заняться тем делом, за которым приехали…

Но такой холодный бизнес-подход казался Кию-Арию оскорбительным. Лох ли он, сотрудник СБГ, в свои сорок два года – лучший выпускник самого престижного «в Гугаине» вуза, «Шкiльки пiльмiни Сдивана Фанеры» (знаменитого серийного маньяка-потрошителя Второй мировой)? Лох ли он, числящийся на лучшем счету СБГ – если сперва его случайно опознал бывший сослуживец, а потом – от него сбежал свидетель?

И потому почти до самого утра гуглы шукали по цехам в поисках Василия Толочева. Но всему бывает предел, даже амбициозным понтам Ария-Кия! Плюнув в сердцах, этот «козак-лыцарь» досадливо закурил американскую сигарету и приказал своим подручным:

– Усё, хлопци, кончаем його ловити, хвалыны дороги, пора нашу справу робити!

Слушавший эту полупонятную речь в своём схроне за большими ларями с шурупами и прочими метизами Толчёный посчитал, что это уловка преследователей, но ошибся.

– Верткий, бис, як уси москали, миж пальцив утёк! – зло, но покорно прокомментировал решение шефа специалист по ботанике Тарас Бобаня. Именно в его задачу входило собрать и препарировать нужную плесень с нужных стен бывшего завода.

– Ех, потрапи вин мени в руки, веселише було б! – вздохнул разочарованно Алфий Мельхиоренко, специалист по пыткам. И был он печален всем сальным обликом, ибо там, где начинается миссия Бобани, – кончается его миссия…

Без особых проблем, и даже без особого понимания – суть этой «справы» понимал один лишь Тарас-травовед – группа упаковала потребные ЦРУ образцы разноцветных и «вигадливых, барвистых» плесневых грибков, соскребаемых в одному лишь Бобане ведомых местах с бетонных отсыревших стен.

– Наденьте респираторы! – потребовал от боевых побратимов Тарас, сам очень старательно оправляя на роже американский продвинутый респиратор для токсичных работ.

– Навишо?

– Та щоб не надишатися!

– Чим? Ми що, Бобаня, цвили (плесени) боимося?

– Думаете, хлопцы, – вполне здраво возразил ботаник-диверсант, – нас би за обычайною цвиллией так далеко бы послали… нахир?

Сперва казалось, что травовед ошибся: ничего не случилось ни с тем, кто надел респиратор, ни с теми, кто, стоя поодаль, храбро от этого отказался. Образцы «цвили» упакованы в специальные американские стеклопластиковые пробники, а свидетель Толчёный оставлен в покое по гугляцкому принципу: «не пойман – прощён».

Да, если без тяги к садизму, холодно и рационально – к какому ляду он нужен?! Дело сделано, прыгнули по коням и вернулись с победой на Гугаину, ордена получать… А этот бесян пусть и дальше прячется, хоть испарится, что с него корысти?

Час за часом у диверсионной группы нарастало подозрение, что «цвиля», которую они поковыряли на стене, и впрямь необычная. Завод прикладного метеоризма легко впустил в себя незванных гостей, но… совсем не собирался их так же легко выпускать!

Землепупов, Бобаня и Мельхиоренко по кличке Срибний вроде бы хорошо запомнили дорогу, узнавали её приметы – но обратно к лазу в заборе выйти не могли. Хуже того, «агент Срибний» первым заметил, что приметы повторяются, то есть непостижимым образом группа ходит по кругу, как в густом лесу.

– Як таке можливо? – ворчал Бобаня. – Це ж не тайга! Заблукати в цеху – нас же в дома засмиють!

– Нехай смиються, аби б не оплакали... – мрачновато парировал Мельхиоренко.

Согласно часам, как положено, сверенным перед проведением операции, давно должно было наступить утро, и даже полдень. Но скитавшаяся по производственным руинам группа всё также брела по ночным цехам, хоть тресни, постепенно, пакостливыми, но слабыми умишками понимая, что попали в какую-то аномалию, где не движутся ни время, ни пространство…

Приказа на привал никто не давал – но после девяти часов бесплодных хождений в этом лабиринте Минотавра гуглы сами, не сговариваясь, повалились на плиточные полы всё того же цеха, из которого, по всем земным прикидкам, должны были уже выйти полдня назад…

– Та що ж це таке? – скулил ботаник Тарас. – Де ми? Як таке взаправду можливо?

– А ти думаешь, чого американцы сами сюды не пишли? – прозревал сообразительный каратель Срибний. – Навищо они нас послали? Допомог тоби твий респиратор?

 

***

Обладавший развитой по пересылкам врождённой осторожностью Вася Толочев просидел в своём схроне до утра. Гуглы давно уже ушли, их, казалось бы, и след простыл – но кто знает, не охотницкие ли это уловки? А вдруг в засаде караулят? Солнце взошло над дырявой крышей цеха, через выбитые окна и прорехи в кровле залило всё своим сиянием, и прятаться в цеху стало совсем нелепо. Вася выбрался из укрытия – ничего не случилось. Он походил между старыми станками взад-вперёд, потопал разлапистой тюремной обувью – ничего… Ушли! Не век же этим занятым, деловым людям какого-то Васю Толчёного в засаде выжидать!

Теперь воспрянувшего духом старого зэка вели по жизни (новой жизни!) два отрадных указателя: рассказ покойного «бизнесмена Володи» из тюремной больнички, и сфотографированная цепкой памятью уркагана страничка технической энциклопедии из тюремной библиотечки.

Разумеется, Толчёный, любивший книги и умевший с ними работать, первым делом пошёл от одра Володиного в библиотечку, полистать-поглазеть, какие они такие из себя, реле РКМП, а какие – РЭС-1, и как выглядит заветный контакт ПЛИ-10. Там нашёл и не просто запомнил, но затвердил, как стихи, каждую чёрточку нужного ему изображения.

Теперь Вася Толочев был сполна вознаграждён за своё библиотечное усердие, потому что видел мир глазами покойного Володи: как будто вся картинка разорённого цеха чёрно-белая, а реле выделяются яркими цветными клюквинами, с ходу приметные, со входа выпирающие!

«Знал бы прикуп, жил бы в Сочи! – сказал себе умасленный изнутри волшебным зрелищем Толочев. – Вот оно, моё Сочи, а ведь могли гуглы меня вчера, как свинью, прирезать… Переменчива судьба, ребята, переменчива… От сумы да от тюрьмы не зарекайся, но и от Сочи тоже не зарекись ненароком… Потому что всё бывает, так сказать…».

Подобрав подходящий разводной ключ, навроде газового, только пошире в разводе, Толочев размотал припасённый холщёвый мешок… И, подобно грибнику-ягоднику, пошёл сбивать-сковыривать содержащие платину реле с их крепежных узлов.

Душа пела, и рот, кажется, тоже, наплевав на опасность, пережитую страшной ночью, в какой-то степени вероятности ещё угрожающую:

На покой ухожу, кореша.

Надоело гонять за судьбой.

На покой! И пожить не спеша,

Пообщаться немного с собой…

Так мурлыкал под нос Василий, всей судьбой ощущая, как тяжелеет мешок припасов в левой руке. В начитанной, хоть и наблатыканной голове вставали у него образы Клондайка, Эльдорадо, сокровищниц конкистадоров. Об одном жалел Василий – что поздновато это пришло. Раньше бы – может, все карты иначе бы легли…

На покой, где весна за окном.

В тишину, где не лязгнет затвор.

На покой, где родимый мой дом.

Я с восторгом молчу на простор…

У Толчёного никакого, ни родимого, ни съёмного дома нигде на свете не было. «Твой дом – тюрьма» – как говорили политики на выборах друг другу, но правдой это было только по отношению к Васе. Была у него мать-старушка в каком-то колхозе, да уж давно пришла на неё в камеру к Толчёному «похоронка». А больше – кто? Родня? Какая-то есть, но в глаза не видела его, и вряд ли обрадуется, узнав, что за родственничек приехал к ним на побывку…

Толочев сел впервые по малолетке, по глупости. Вместе с другими колхозными «шпанами» залез в сельский клуб и спёр оттуда инструменты самодеятельного оркестра. То ли продать с пацанами собирались, то ли просто так, из удальства нелепого… Аккордеон и медную трубу, долю Васи в воровской добыче, купили очень дорого: пятью годами в не фига не исправляющей «исправительной колонии»… Вышел уже взрослым парнем, направили на работу по специальности, полученной на «детской зоне»: трактористом-бульдозеристом.

Конечно – вспоминал Толчёный с высоты прожитых лет – работёнка была не пыльная: сиди себе в стеклянной кабине, да рычаги дёргай! Но как быть бездомному в городе с жильём? Квартиру ему, что ли, с ходу выписать за то, что в тюрьме посидел? И выдали бульдозеристу Васе фанерную будку, напоминавшую снаружи домик. А внутри – нет. Летом в будке было хорошо, хоть и тесновато, как дачнику в саду! У Толочева «всё наладилось», привёл с трассы себе шмару, отпоил отварами, сделал из неё подобие женщины, и для верности обрюхатил. Получилась, считай, крепкая советская семья! И всё бы ладом пошло – будь в будке стенки потолще…

Зимой Вася с женой сильно мёрзли, фанерный павильончик не протопишь, сколько ни старайся. Потому пришла весна, полегче стало, летом совсем хорошо, летом супруга и разродилась… А потом опять зима. Младенец замёрз, заболел и умер. Тогда Толочев проклял свою работу, жильё и несостоявшуюся семью, всё бросил, прыгнул в скорый поезд и уехал в Ташкент.

Там чего делать? Воровать или трактор водить? Трактористы в Ташкенте оказались не нужны… Вскоре проклюнулась у Васи Толочева вторая ходка, а за ней и третья… И вот теперь, когда у тебя мешок, набитый платиновым металлоломом, корячится вопрос: а могло ли быть иначе? Люди ли оказались к Васе слишком жестоки, или сам Вася слишком нетерпеливым? Ну, а ежели б ту фанерную будку, с высоты нынешнего положения глядя, обложил бы ты утеплителем, землёй бы, что ли, пластами дёрна, вязанками соломы – догадался бы молодой дурак обложить – иначе бы пошло? Кто знает, кто знает…

– Ничего, сявки… – лыбился старый зэк. – Теперь у меня драгметаллы есть… Теперь всё пойдёт по-другому, это вам не в форточки к пенсионеркам за два червонца лазить…

 

***

Самая что ни на есть стандартная, промышленная, гулко-бетонная, лишённая индустриальным модернизмом даже тени любого украшательства или декорирования, строго функциональная, но широкая лестница не сулила никаких паранорм. Разумеется, ночью на любой неосвещённой лестнице не по себе, потому что зубные ряды ступеней уходят в обе стороны во тьму, – но то, чего выхватывали фонари спецгруппы, – успокаивало заурядностью.

Поскольку гуглы ступили на эту лестницу, как говорят у шпионов, «в районе первого этажа», – Хорилко рассудил, что нижний конец бетонной улитки ведёт в подвал, может быть, бомбоубежище, а верхний – на второй этаж. Скорее всего, учитывая общее состояние здания, подвалы у него затоплены, и не одной талой водой, а с коктейлевыми добавками небезобидных реактивов… Потому Кий Щекович дал команду осторожно, как учили американские инструкторы, гуськом подниматься на второй этаж…

Пролёт, площадка, оборот, ещё один пролёт… Всякий, кто закончил первый класс, даже и в колониальной школе, а уж тем более советской, – из этой простейшей арифметики сложит: прошли один уровень, один ярус…

Но на этом заводе что-то творилось с пространством, как и со временем. На этаже, про который думали «в режиме консенсуса», что он второй – ибо каким ещё ему быть?! – имелось большое панорамное окно, венчавшее лестничный восход и, видимо, встречавшее когда-то во все стёкла и восход солнца. Что-то, наверное, профессиональная интуиция, дёрнуло Хорилко выглянуть в это окно и посветить вниз, вдоль стены, своим сверхмощным фонарём…

Он ожидал, что луч упрётся в заводской дворик, из которого они поднялись сюда… Вместо этого луч ушёл в какую-то бездну, и рассеялся, потерялся, так и не отыскав, где кончается стена, вдоль которой он соскользнул жёлтой полосой…

– Что за бред?! – спросил Мельхиоренко, и выматерился, смешав гугаинские и русские грязные ругательства. Тоже стал светить, и тоже дна не отыскал.

Важно отметить, что чем страшнее становился путь в ночи – тем прочнее забывался в головах «наёмников мирового капитала» гугаинский жаргон. Русские слова просачивались в их общение, вытесняя противоестественную артикуляцию фиглярствовавших кривляк…

– На каком же мы этаже, твою мать?! И какой, извиняюсь, лифт нас сюда подкинул?!

– Чтобы забраться на такую высоту, – присоединился к упадничеству спецботаник Бобаня, – это ж надо пару часов восходить… Тут же под нами километры, а прошли мы два лестничных пролёта…

– А ты уверен, что два…

– Вы думаете, я уже до двух считать разучился?!

– Так, а тогда как?! Мы вообще где?! – хмурился Срибрий.

– В зоне аномалии, – подтянул им мужество, как штаны, командир группы. – Вы не девки, и знали, куда работать устраивались… На нашей службе всякое бывает…

– Слушай, Арий, ну не такое же!

– Вот, теперь, как видишь, и такое!

И группа, недоумённо хмыкая и всхлипывая в знак протеста против нарушения законов естествознания, пошла обследовать то ли второй, то ли сто десятый этаж непонятного корпуса.

Перед ними были всё те же унылые прозаичные «пейзажи» брошенного, а прежде – скучного, как производственный роман, узнаваемо-советского завода.

Дверь с надписью «Не входить» и страшным знаком-оберегом, напомнившим Хорилке знак радиации, но не вполне совпадающий с ним контурами, была кем-то и когда-то пинком выбита из треснувшего косяка, и теперь висела на одной петле. Войдя вовнутрь и пошинковав темноту лабораторной ночи лучами американских супер-фонариков на ассиметричные полоски, диверсанты почувствовали едкую смесь химических запахов, доселе отсюда не выветрившихся.

– Это нормально для таких мест… – успокоил бывалый Мельхиоренко.

На стенах, видимо, лаборатории, как решила диверсионная группа про помещение, в котором, как оказалось, – громоздилось множество стендов и плакатов по технике безопасности. Весёлые румяные и неестественные плакатные человечки занудно учили наглядно, чтобы и дебилу стало ясно, – работать «с химическими средствами, щелочью и кислотами».

Вся эта удивительно оптимистичная настенная пиктография исчезнувшей в одночасье индустриальной Атлантиды перемежалась низкохудожественными портретами коммунистических вождей, близких к жанру карикатуры, но не по замыслу, а по неумелости художника. Тут странные, может быть, даже ещё живущие где-то люди, может быть, ещё наши современники – клеили замысловатые аппликации из журнальных картинок и газетных вырезок на ватманские листы, до оскомины прямолинейно призывавшие жить честнее и работать больше.

В качестве аргумента творцы призывов размещали над своими, выписанными тушью каллиграфически, криками души портреты Ленина, жанровые сценки на тему «Красный Октябрь», и прочие советские ритуальные изображения.

– Авторская работа! – задумчиво сказал спецботаник Бобаня. – Вы смотрите, ведь всё вручную, в единичном экземпляре… И ведь кто-то это сидел корпел, вырезал и клеил…

Таинственные, нелепые, чего греха таить – дурацкие артефакты былой загадочной цивилизации СССР, которую забыть умудрились раньше, чем она физически успела уйти.

– Каким же шандарахнутым ацтеком нужно быть, – покачал круглой «козацкой» головой Хорилко, – чтобы таким заниматься?! Можно видеть следы деятельности совков, но понять, что ими двигало – мы уже не в силах…

Давно ли тут лабали тайну шаловливые ручонки энтузиастов? А между тем лабораторные столы с химикатами давно покрылись пылью, и неумолимо ползут по стенам грибок да плесень, проникая в комнату изо всех щелей и воздушных вентиляций, которыми лаборатория была «дюже богата»…

– Пошли вниз, ничего мы здесь не найдём! – выразил Мельхиоренко общую мысль.

И они пошли вниз, всё по той же лестнице. Но теперь они уже тщательнее считали пролёты, как будто от этого зависит их жизнь. Командир озвучивал подсчёт, остальные поддакивали – мол, принято.

Дозиметр, по которому Мельхиоренко ориентировался, как по компасу, всегда держа перед глазами, упорно молчал. Что бы тут ни угрожало людям – это была не радиация.

– Верхний пролёт! – метрономом отстукивал Хорилко. – Сорок ступеней! У тебя сколько получилось, Срибрий?!

– Тоже сорок.

– Бобаня?

– Сорок.

– Сорок ступеней стандартных. Так?! Лестничная поворотная площадка без дверей – одна.

– Одна.

– Сто процентов, одна. Промежуточная между этажами, дверей нет, коридоров не ответвляется.

На лестнице по углам в пугающем изобилии выстроились, как на выставке ретро-техники, многие образцы разной электроники советской эпохи. Кое-где сверкал «импортным глянцем» лейбл зарубежной модели оборудования… Всё это было так банально, так противоположно сказке – что группа никак не могла поверить сказочным поворотам лестницы и, вместе с ней, событий…

– Так, теперь второй лестничный пролёт. Сколько ступеней?

– Сорок. Стандарт.

– Бобаня, у тебя?

– Сорок. А у тебя, Арий?

– Сорок. Значит, объективно, сорок. Это стало фактом объективной реальности. Согласны.

– Ну, а куда же деваться?!

Но «фактом объективной реальности» было и другое: лестница привела их в подвал-бомбоубежище. Видимо, они где-то пропустили вход, через который вышли на её ступени с первого этажа, хотя, казалось бы, смотрели во все глаза, и лучами фонариков ощупывали каждый дюйм своего спуска…

Очень хотелось выйти на свежий воздух из несвежей, затхлой, курящей миазами атмосферы брошенного цеха – в бомбоубежище нет ни окон наружу, ни дверей, кроме входной. Хотя, паче чаяния, само оно сохранилось неплохо!

Делать нечего, группа Кия Щековича пошла на разведку вдоль, коли поперёк выйти некуда. Через несколько десятков метров гуглы обнаружили массивную, круче, чем у банковских сейфов, кованного металла дверь со штурвалом укупорки человеко-консервов на случай ядерной войны.

Фонари, дрожа, словно бы от нетерпения, бежали намного впереди своих хозяев, охотничьими псами всё вынюхивая, но ничего особенного так и не встречая: давно мёртвые лампы вдоль бетонированных сводов коридора, пустые стеллажи, чёрт знает для чего, зная «совков», Кий бы не удивился, что для маринадов и компотов!

Так, осторожными шагами, опергруппа вышла в сердце подвала –дизель-генераторную. Напротив обнаружили сортир и покривившуюся на дрогнувших с годами опорах цистерну давно протухшей воды. В сортир, стараясь не глядеть на ужасное состояние унитазов, помочились все трое: не иначе как сказывались страх и напряжение сумасшедшей вылазки!

Нашли скитальцы, как им показалось, заветный аварийный выход – попасть под открытое небо стало уже для них заветной мечтой, – но оказалось, что это всего лишь дверь в помещение фильтровентиляционной установки.

Нашлись склады с проржавевшими консервами, нашлась и непонятного назначения кран-балка, поневоле заставив задуматься: что эти странные, канувшие в лету «совки» собирались поднимать в бомбоубежище в промышленных масштабах?!

Потом забрели на склад, который оказался забит под завязку разводными ключами, отвертками и огнетушителями, в промасленной бумаге, и оттого неплохо сохранившимися. Дальше громоздились тарные ящики, прежде услаждавшие взоры возле приёмных пунктов пустой посуды… Нашлись какие-то циркулярные пилы, причём с дисками невообразимых диаметров. Словом, много отыскалось в подвале всякой дряни прежних эпох, а вот выхода так и не нашлось…

– Возвращаемся на лестницу! – приказал Хорилко в напряжённой и гнетущей, натянутой тишине. Он опасался, что выйти на лестницу из этого подземного каменного мешка-ловушки они не сумеют. Но лестница оказалась на месте, там, где и оставили, и абсолютно в том же обезоруживающе-обыденном виде.

Поднимаясь по ней, уповая выйти на заветный первый этаж, ступени считали уже и руками тоже. Не стесняясь медленно ползти на четвереньках. Но ступеней было всё то же число: сорок, хоть тресни. А за этим сороком – отнюдь не сорока сороков – снова всплыла в лучах фонарей промежуточная лестничная площадка.

Любимых женщин так не ощупывают, как ощупали шесть трясущихся рук перила и стены этой лестничной клетки! Но выхода не было. Да на таких разворотных промежутках между пролётами их ведь никогда не бывает… Всякий, кто жил или работал в многоэтажке, прекрасно в курсе, что там выхода проектом не предусмотрено. Чтобы подняться на следующий этаж – нужно пройти ещё сорок ступеней, и ежу понятно…

Лестница обманчиво-покорно вывела спецгруппу на очередной этаж, но очередной этаж опять оказался сто десятым, как и в прошлый раз. Стали подозревать обман зрения. Стали бросать, перегнувшись с подоконника, разные предметы, включая и допотопный монитор советского компьютера «Электроника», – но всё улетало в бездну, и никак не отзывалось ударом о землю…

Человек упорен, а если он прошёл экстремальную подготовку в разведшколе, то упорен вдвойне. Прежде чем запыхаться и сесть в отчаянии, группа Хорилки сбегала с этажа на этаж не менее десяти раз. Всегда одно и то же: то ты оказываешься в безвыходном подвале, то на невообразимой верхотуре, а как? – одному Богу известно…

– Бывают такие лифты! – ныл Бобаня, самый слабак из всех троих. – Лифты с первого на последний этаж высоток… Я был, я знаю… Там на панели две кнопки: первый этаж, и, например, сороковой… В Киеве ресторан такой есть, армянский, на крыше небоскрёба, у него свой лифт, минующий все жилые этажи…

– Ну и к чему ты это всё?

– Да к тому, что это лифты бывают с первым и последним этажом… Лестницы же ведь такими не бывают…

– Ну, как видишь… Убедись сам, ещё раз сходи, может, у тебя что и выйдет…

В одиночку Бобаня спускаться в подвал не пожелал. Ему и в компании-то это делать стало страшно.

Делать нечего, Хорилка приказал обследовать сто десятый, он же второй, он ещё хрен знает какой этаж административного блока бывшего завода прикладного метеоризма. Надеясь найти если не спасение – то хотя бы какое-то магическое оформление творящейся чертовщине, мистической вакханалии в вечной ночи… Но судьба была жестока, группа не нашла не только выхода, но даже и зловещих пентаграмм! Ничего – кроме вонючих, прогорклых, тухлых руин заурядного промышленного формата…

Вот заброшенный зал административного блока, а в нём библиотека. Но никакого чернокнижия, никаких гримуаров! Группа Хорилко шла между брошенных, словно при попытке незадавшейся эвакуации, пухлых связок технической литературы.

Груды книг зарастали пурпурными язвами плесени на столах и на полу. Среди справочников попадались под ногами и томики советской фантастики, русской классики – точно так же брошенные мимоходом, видимо, на бегу – или с расчётом вернуться к ним через пару часов…

Как и оборудование в лабораториях, эти книжные завали в темноте создавали впечатление, словно советские индустриалы просто ушли переночевать, и к началу дневной смены преспокойно вернутся…

И вот окно, опять окно! Широкое окно, можно «жигули» в него вытолкать, не то что человеку спрыгнуть. А что такое – отчаявшемуся человеку спрыгнуть со второго этажа?! Ерунда, мелочи жизни! Но если бы этаж был вторым… Если бы только этаж был вторым…

За окном, сколько бы не втыкались в ночь фонарные лучи, – не было во все стороны ничего, кроме воздуха и тьмы. Это даже не сто десятый этаж, это вообще нечто, висящее над тёмной бездной, лишённое опор и выводящее всякое падение (книги кидали и томиками, и целыми книжными полками) в дурную бесконечность вечного полёта…

Тогда, от ужаса и отчаяния, закинув голову к потолку, Арий Земпепупов, он же Кий Хорилка, – завыл заправским оборотнем…

 

***

Где-то вдалеке удары кувалдой, визг пилы-«болгарки» и ругательства гугаинской шпионской группой были восприняты, как сладкая музыка. Гуглы скитались по тёмных цехам уже трое суток – если верить часам, сверенным перед операцией. Но если верить своим глазам – они скитались всё в той же ночи, непроходящей, какой-то особой заводской ночи, бессильные как выйти куда-то, так и дождаться рассвета.

Голод, а особенно жажда всё острее давали о себе знать. Все мысли и желания вытеснило у группы Хорилко одно: выйти к людям. На вторые сутки группа общалась между собой уже наполовину по-русски, на третьи сутки свершилось чудо – и все вдруг заговорили на чистейшем русском языке.

Смерть маячила в выбитые окна непрекращающихся цехов – и время для ролевых игр прошло. Поэт и нобелевский лауреат Иосиф Бродский высказывался в том смысле, что гугаинский жаргон хорош для убийц, как феня для блатных, но плох для умирающих[11].

Именно это и сказалось: если ты безнадёжно заплутал где-то на Урале, так, что не чаешь уже и ног унести, – все перспективы «европейской интеграции» как-то, согласитесь, блекнут…

Ночь на заброшенном заводе была злой. Ночь мстила тем, кто вторгся лучами фонариков в её бесконечный чёрный шёлк. Вначале ночь лишь пугала отдалёнными и неопределёнными тенями на периферии зрения.

Потом ночь обернулась серой мантией, каким-то агрессивным мехом, из которого противоестественно и безобразно смотрели на гуглов десятки маленьких, фосфорицирующих, как бывает у хищников, глазок. Это глазастое покрывало норовило атаковать, один раз оно почти накрыло споткнувшегося и отставшего от побратимов Мельхиоренко. Наползая, серая мантия вонзилась в него множеством ассиметрично раскиданных по ней, маленьких, но острых, как шильца, зубов…

Мельхиоренко отбивался, орал русским матом, мигом позабыв все уставные ругательства гугаиской «непобедимой армады», рвал зубастое и глазастое покрывало руками, стрелял в него из пластикового американского «глока» – оружия диверсантов, которое легко пронести через любую раму металлоискателя…

Побратимы пришли на помощь, тоже стреляли в серую мантию, и с каждым попаданием из плоского хищного одеяла вылетали кровавые ошмётки, образуя дыры в его мохнатой шерстяной плоти…

– Что это?! Что это, мать твою, такое?!

– Да откуда это взялось?!

– Что это таке?!

Когда серая мантия отступила – так же моментально исчезнув в темноте, как и появилась, гуглы обследовали место побоища. То, что они приняли за лоскуты, вырванные пулями из покрывала, – оказалось обезображенными трупиками крыс. У тех крыс, у которых уцелели головы, – обнаружилась пена у рта и другие признаки звериного бешенства…

– Это было не покрывало, Срибрий! – покачал головой ботаник Бобаня.

– А что?

– Это была стая крыс… Бешеных крыс…

– Какая же это стая, если она слилась в одно целое?!

– Возможно, они слиплись телами…

– Как могут крысы слипнуться телами?! – не выдержал уже Хорилко-Землепупов, и попытался стряхнуть с себя морок бегущего по коже ледышками озноба.

– Ты меня спрашиваешь?! А как может одна ночь не кончаться третьи сутки?! Знаешь, почему американцы сунули нас сюда? Потому что они решили сунуть сюда того, кого не жалко…

– По крайней мере, – попытался бодриться Срибрий, – слиплись они или лапками сплелись, но они смертны!

Поднял за хвост полкрысы, разорванной пластиковой пулей несерьёзного, с виду игрушечного пистолетика.

– Видишь, старшой? Они смертны! Их можно убивать! Они испугались, они отступили…

– Мы тоже смертны, Алфий! – многозначительно сказал Бобаня. – И мы тоже испугались… Знаешь, какая разница между нами и ними?

– Мы не крысы?

– Это спорно…

– Тогда какая?

– Их гораздо больше, чем нас…

– И что ты хочешь этим сказать?

Бобаня молчал, за него выступил с «аналитическим обзором» командир.

– Он хочет сказать, Срибрий, что наши «глоки» очень быстро перегреваются и плавятся… Американцы называют эти «глоки» «пистолетами первых выстрелов». Это прекрасное оружие для тех, кто хочет захватить самолёт в небе, но это не пулемёты, далеко не пулемёты… В США пластик прекрасного качества, но сколько раз мы ещё сможем выстрелить? Дадим ещё один залп? Или целых два?!

– Твою же мать за ногу! – нагрубил Мельхиоренко, но никто не обиделся и даже не заметил обидного для матушек контекста. Гуглы удручённо молчали. Пока втроём. Но долго ли им ещё оставаться втроём?

– Крысы умные твари, – предупредил Бобаня, вспомнив советский биофак. – Они умеют учиться. Они отступили, но не думаю, что они бежали в панике, чтобы больше никогда не возвращаться…

– Да что тут, в конце концов, происходит-то?! – инфантильно заныл Мельхиоренко.

– Ты меня спрашиваешь?! – обиделся Хорилко. – Целое ЦРУ, хозяин планеты, не знает, что тут происходит! Потому и послало нашу группу разведать – и ты считаешь, что я знаю больше ЦРУ?!

– Надо выбираться! – примирил спорщиков ботаник Бобаня. – Просто не отвлекаться на ненужные сейчас вопросы, и выбираться за ограду. За забор. За стену. Вы согласны? Або хто мае инши пропозиции?

Следует отметить, что это была последняя, как одинокий листочек поздней осенью на совсем облетевшем древе, гугаинская фраза, прозвучавшая в группе Ария Землепупова.

Они пошли, как им казалось, к выходу, к тому месту, откуда сюда залезли, но через несколько часов вышли на прежнее место в той же самой непроглядной и неподвижной, нефтяных, как бюджет России, оттенков полночи. Это место они узнали не только по остовам уже знакомых станков многократно пройденного цеха, но и по сигналкам мерцающим из самых дальних углов глазёнок крысиных покрывал, огромных, как медведи, свалянных из обычных крыс, как войлок валяют из шерстинок…

– Мы опять здесь!

– У кого есть компас?! Мы кругами ходим!

– Компас есть у меня, – успокоил Арий. И тут же разочаровал: – Я его давно уже пытаюсь использовать. Только он крутится, как белка в колесе…

И продемонстрировал быстрое, чуть ли не жужжащее пропеллером вращение красно-синей стрелочки…

Укусы серой мантии, сотканной из бешеных крыс, заразили кровь лейтенанта Мельхиоренко. Достаточно было бегло осветить его из ещё работавших фонариков лучом в упор, чтобы понять: дела у парня плохи. Весь мокрый, бледно-серый, с зелёными, как у испорченной брынзы, оттенками кожи, шатается, кажется, начинает бредить…

– А ну-ка, покажи места укусов! – попросил кое о чём догадывающийся Бобаня.

Места укусов оказались страшными на вид, и особенно на ощупь. Они трупно вздулись, как-то червиво пульсировали, а если нажать пальцем – выделяли гной, словно бы из тюбика пасту…

– Мне конец, браты?! – спросил Срибрий обречённо.

– Про тебя не знаю, – ответил Бобаня. – Как и про нас с Кийом…

– Тебе нужно срочно в больницу! – мрачно кивал Хорилко-Землепупов, уже и думать забывший о секретности миссии. – Только выберемся – сразу же в ликарню, там разберутся, чем можно помочь…

– А мы выберемся?!

– Если сюда есть вход, брателла, отсюда должен быть и выход! – с ложным оптимизмом заверил Кий.

И в этот момент, словно бы надумав опровергнуть, на него откуда-то сверху, от бетонных ферм, стягивавших необычайно высокий потолок, упала смертным пологом «серая мантия»…

Умудрённого опытом и замаранного кровью диверсанта из СБГ больше не было: вместо него под жирной и мерзкой кошмой барахтался до смерти напуганный ребёнок.

Хорилко сбросил с себя мохнатое одеяло, с руку толщиной, со столешницу начальственного стола площадью, не слишком задумываясь – куда его отбрасывает. Крючками царапнули по коже в двух местах маленькие зубки ночных тварей, слипшихся в крупного хищника, но зацепиться не смогли…

Покрывало, связанное из крыс, накрыло с головой Мельхиоренко, сидевшего с задранными штанинами, и тот заверещал о помощи. Но безумный ужас обуял гуглов, они панически бежали, уже не пытаясь вытащить коллегу из шерстяной вязкой и чавкающей могилы.

Прошло ещё несколько часов – сперва на бегу, потом быстрым, спортивным шагом, а потом уже усталыми шагами изнемогающих людей. Хорилко и Бобаня вернулись на прежнее место, где застали обглоданные останки Алфия Мельхиоренко… Кости, немного рваного мяса и очень много крови в ореоле слабеющего луча фонариков…

– Это конец! – сказал Арий, а Бобаня жалобно, щенячье и полубезумно заскулил.

И тут, гласом с небес, послышался шум кувалды, визг рвущей металл циркулярной пилы, пусть вдалеке, но привычно, по-земному. Послышались голоса, русские ругательства – кто-то проникал на заброшенный завод извне.

Не сговариваясь, два выживших в этой операции гугла со всех ног ломанулись на звуки последней надежды, умоляя Небо только об одном: чтобы болгарка, кувалда и мат не смолкли прежде, чем на них выскочат эти загнанные, замученные и истощённые скитальцы неведомого измерения…

 

***

Вася Толочев, по кличке Толчёный, тоже услышал странные звуки вторжения «эффективных собственников», сбивающих замки с центральных ворот, чьи створки и без замков, словно бы при сварке, приржавели друг к другу. Но Вася Толочев жил не в вечной ночи, как давно забывшие про него гуглы, а в вечном дне. Часов у Толчёного не было, но и безо всяких часов-хронометров он понимал, хребтом и шкурой, что прошли уже не одни сутки его пребывания в цехах, а солнце, застрявшее лучами в дырявой кровле, как встало в позу полудня, так там и стоит…

Не нужно быть гением, чтобы понять: происходит какая-то чертовщина. Толчёный решил, что умер, и попал в загробный мир, только этот загробный мир сильно отличается как от рая, так и от ада в семинаристских хрестоматиях.

Вокруг простиралось огромное и обильно замусоренное пространство брошенного заводского корпуса, со всеми следами разрухи, с убедительно-земными и бесчисленными деталями ранее кипевшей здесь производственной жизни. Пространство имелось – и довольно привычное: на зоне мастерские выглядели примерно так же, только они были поменьше, да и порядку в них запомнилось побольше.

Но не было времени. Толчёный скорее спинным мозгом это чувствовал, чем умом осознал: тут что секунда, что год – равно бессмысленные понятия. Впрочем, думал начитанный рецидивист, может быть, тут имеется какое-то своё время, как на фотокарточках…

И, если бы вы спросили у него, что он имеет в виду – он бы объяснил вполне гражданским языком, без блатных ужимок:

– Ну, вот возьмём фотокарточку 1936-го года… – почему именно этого года, Толчёный не знал, как-то само собой так в голове утопленником всплыло. – С одной душны – что там застыло, то и застыло, то есть время в сценке совсем насадилось… Но, с другой – карточка желтеет, как вы, дамы и господа, понимаете, фактура её того-сего… Банзуха не меняется – в смысле позы, но цвет лиц линяет… Это время фотографическое, зависит от того, в каких условиях фотокарточку заховать… Встать и уйти с позы эти леди и кавалеры не могут, а вот харя треснет – это бывает!

Когда Вася Толочев услышал призывный гром кувалды и бодрящий визг болгарки по металлу, вкупе с отталкивающим его тонкую лагерную натуру фраерским сквернословием, – он истолковал это по-своему. Образ владельца фирмы «Кубилон» Кэфа Мухина, по правде сказать, и по жизни не очень светлый, не предстал перед Толчёным вообще никак. О том, что это собственник пытается попасть на свой объект в присутствии «мусоров» и прихлебателей, – Вася никак не подозревал.

– Это реаниматоры! – понятливо и как-то пьяно кивал сам себе Толочев. – Ломятся ко мне, черти! Я откинулся, и я в раю или в аду, пока по обстоятельствам не просёк, – а они меня, стало быть, взад тянут… Хер на ны вам, бесявые, больно нужны вы мне…

Подтверждая это – наиболее вероятное из возможных – предположение, заплесневелая стена, по которой не один год сочилась вязко, как бывает при шовном протекании, влага с кровли, – взволновалась «спелой» опарой, пыхнула и дохнула облаком тёплых, сладковатых на привкус плесневых спор…

«Она оно како… – малосодержательно подумал Василий Толочев, поневоле дыша грибковой смесью. – Наверное, всё-таки ад, гнилью-то дышать, перегноем…».

Но быстро изменил своё мнение: «Ай всё ж рай?».

Навстречу к Васе, ощутившему себя не иначе как под наркотическим действием «спорного» облачка, прямо из стены, плавной, грациозной, кошачьей походной вышла любовь его юности, Серафима Аржанова. И она была, как в шестьдесят лохматом году, ни на месяц от тех горячих, пылких впечатлений колхозного дитяти не постарев.

– Потому что тут времени-то нет… Нашего, по крайняку… – хихикая, объяснял неизвестно кому разговорчивый библиотечный зэк. – Серафимушка, ты ли это?!

– А кому ж ещё-то быть, Васенька?

И голос её – не такой, как сейчас (если она вообще сейчас жива), а такой, каким запомнился перед «хлопотами червовыми»…

Пружинящей походкой, полная тугой упругости нежной, девичьей, в первой зрелости тела, переступала, как по воздуху летела, Аржанова. Как она мягка и желанна, как она радостна в каждой клеточке своей, в каждом жесте, в каждом моменте! Как сладко умеет она откинуть прядь волос с лица! Схватить бы, к себе прижать и не отпускать…

Как хрупка её тонкая талия, как кожа бела, а румянец багрян, стыдлив и умилителен, какие густые локоны, от природы, без париков, бигудей и плоек!

– Не ходи к ним, Вася! – прокричала шёпотом Аржанова, первая любовь, первое волнующее чувство краткой северной весны. И без лишних пояснений Толочев понял, что она имеет в виду шумных вторженцев, грохочущих возле ворот завода.

– Не ходи к ним, зачем они нам? Нам тут и вдвоём хорошо!

– Да, куда ж лучше, – покладисто согласился Толочев и шагнул в распахнутые объятия нестареющей первой любви со вкусом малины в молоке…

Обнимая Серафиму Аржанову, он не понимал, что обнимается со стеной, широко раскинув руки по склизкому от плесени бетону. Целуя её втягивающие губы – не осознавал, что лижет бетонную панель цеховой стены. Ощущения были только об одном: нарастающая, вбирающая в себя сладость воплощения мечты и угасающие шумы вторжения так и оставшегося Толчёному незнакомым Кэфа Очевидности.

Прошло немного времени – если в этом месте позволено говорить о времени – и среди покрова плесени на стене остался только абрис человека, похожий на те, которые рисуют в местах убийств вокруг покойников. Василий Толочев вошёл в стену, и растворился в стене, став, по росту и ширине своим, человекообразным рисунком из сгущёной плесени…

 

***

В ореоле черноты, имевшей, даже на внешний вид, больше измерений, чем их обычно бывает, перед Хорилко и Бобаней распахнулось маслянистое, с неровными краями пятно грубо, словно бы консервным ножом, вспоротой тьмы.

– Люди! Люди! – бормотали обезумевшие гуглы, вываливаясь, как из шкафа, в судорогах под ноги Кэфу Мухину. – Вы же люди, да?! Вы же не призраки?! Вы из России, а не отсюда?

– Пить надо меньше! – чванливо посоветовал мой друг детства Кэф Очевидность. А поскольку сам пил изрядно, особенно когда разбогател, на нервах, – то смягчил фальшивость: – Или закусывать получше!

– Но вы же люди?! Россия, да?! – заискивающие ощупывал его ботинки и голени в клетчатых штанах, более подходящих сыщику, чем бизнесмену, бледный больной Арий-Кий.

– Для тебя – ещё не знаю! – осёк его Мухин и попросил с нотками приказа у ментов сопровождения: – Заберите этих в участок! Надо проверить, что за люди и чего они делают на моём заводе!

– Тоже мне, тайна! – ядовито улыбнулась лейтенант Чекан. – Все здания в таком запущенном состоянии – бомжатники, зуб даю! Любой заброшенный дом в нашем городе ночью вскрой – такая публика вам навстречу вывалит…

– И всё же…

– Да, да! – умолял Бобаня. – Заберите нас в участок! Заберите нас отсюда! Заберите нас в тюрьму…

– А в тюрьму, – объясняла Растаева новому другу, Мухину, – эта публика начинает проситься по холодам! Тоже типичный случай! Сколько я таких уже насмотрелась, как в городе заморозки, так в тюрьме хоть гостиничного администратора сажай! С опытом произнесения фразы «мест нет»!

– Заберите нас в милицию! – ныл Арий Землепупов, с непонятной целью демонстрируя свой фальшивый, российский паспорт. – Я… Я гражданин… Я налоги плачу… Заберите меня в участок!

– Давай, сержант! – властно распорядилась Растаева-Чекан. – Пакуй в крытку эту публику, утром с ними разбираться будем… Кстати, господин Мухин… Акт вскрытия завершён, штраф вами уплачен… Новые замки на вашем амбаре милицию не интересуют… Пришла пора и нам с вами прощаться…

– Ну, почему же прощаться?! – взмолился Кэф, глядя на «гражданку начальницу» влюблённо, как он один умел. – Я думаю, Симочка, мы продолжим приятное знакомство, разве нет?!

– Может быть, может быть… – неопределённо фыркнула офицерша.

 

 

II. Остаточный принц

 

 Кэф Мухин, ничуть не смущаясь моим присутствием (а я получал его общество, уж поверьте, в избытке) – обварил лицо официантке в ресторане, за волос, найденный им в супе. Просто поднял эту тарелку, из которой сперва аккуратно извлёк длинный женский волос, передав его своей подельнице Рубловой… А потом ошеломляюще-стремительно плеснул раскалённым варевом…

Прибежал администратор – но Камилла Рублова с улыбкой, наслаждаясь происходящим, показала «улику» и ресторан в итоге признал, что Кэф Мухин был прав. Ведь рыжий волос из супа явно не принадлежал ни Камилле, ни мне, ни Кэфу. А вот его сходство с волосами официантки бросалось в глаза…

Вы спросите – зачем же так? Отвечу, как привык: нервы, нервы… Кэф годами ходит и под пулями, и под ледяным ознобом, и спит Кэф с пистолетом под подушкой, и – как пионер – «всегда готов», но к чему? Отразить покушение, понимаете? А потом где-то в голове у него замыкает контакт или срывает резьбу – и он вдруг начинает поливать официанток кипятком…

Мне, может быть, хуже, чем этой официантке: поневоле мне пришлось стать свидетелем и даже исполнителем, как по нотам, всех сквернот фирмы «Кубилон», ваучерного отстойника, распродающего машиностроение на металлолом и самовывозом. Я оказался в самом центре круга тех, кому не понаслышке знакомы «мухинации» господина Мухина, вкрадчивая сила его завидного дара убеждений:

– Вы всегда об этом мечтали – паутиной воркующего баритона обволакивал очередную жертву Мухин. – Так зачем мечтать?! Покупайте прямо сейчас! И получите сто девяносто дней беспроцентной рассрочки!

Мармелад бы ему продавать, а не ржавый металлолом: вопреки своей фамилии он в эти моменты казался пауком… Но этот «человек-паук» – не более, чем человек на своём месте, точно так же, как я – человек не на своём. Хотя «Кубилон» и принадлежит «г-ну Мухину», нельзя сказать, что действия «Кубилона» – это действия конкретно Мухина.

«Кубилон» будет делать то, что делает – то есть «кидать», банкротить и сиротить – или умрёт. Если у «Кубилона» адекватный, вменяемый босс – то это и будет Мухин. А если каким-то чудом у «Кубилона» появится босс невменяемый, витающий в облаках отвлечённых идей, как я, – то… Ну, потому у меня и нет никакого «Кубилона»! С такими, как я, – они не живут!

Мухин однажды объяснил мне это, раз и навсегда сняв все вопросы:

– …Я должен делиться со всеми?! – взвизгнул он, споря со мной о справедливости. – Я, который прошёл весь этот ад, – с теми, кто палец о палец не ударил, сидя ровно на жопе, равные права должен иметь?! Нет уж, братец, не за такое я жизнью рисковал и рискую ежедневно, чтобы с лентяями равный куш иметь! Я всегда впереди всех, а потому всегда возьму себе лучшее!

– А если с другой стороны подумать, – парировал я, чувствуя, что он в настроении, когда с ним дозволяется спорить. – Весь этот ад, через который ты прошёл, такие, как ты, сами ведь и придумали! А теперь вы все в претензии к тем, кто благоразумно, с самого начала туда не пошёл?!

– Тоже верно… – прицокнул языком Мухин, как частенько у него бывало. И – обезоруживающе. Что на такое вот ответишь? Он не отдаст то, что захапал, а мы не смиримся с этим его хапком – клинч, пат, цугцванг… Или просто жизнь…

Кэф от природы, как и большинство бизнесменов, нравом ничуть не порочнее грузчика в овощном магазине – хотя, как вы понимаете, и тот не свят. Если Кэф злодействует, то по трём причинам. Или бормоча, что «иного не дано – иначе нельзя». Или защищая себя. Или по причине нервного срыва от постоянного стресса, дикого перенапряжения нервной системы.

 

***

Совершив очередной безобразный поступок, повергший меня, с моей болезненной чувствительностью и гнилой интеллигентской щепетильностью в оторопь, – Кэф несколько сгладил впечатление о себе, когда пьяный полез петь «караоке».

Пел он плохо, пел старую солдатскую песню, переделанную под новые реалии, и – не исключаю – может быть даже им самим. В детстве он имел некоторое тяготение к подгитарному стихосложению, кто знает – может, «новая жизнь», давшаяся совсем не даром, не всё в нём стёрла.

Бра́ла русская «бригада»

Оптом джинсовый товар…

И достался мне в награду

Ножевой прямой удар…

Из Уфы мы трое вышли,

Трое первых на дворе…

И остались в Перемышле

Двое гнить в чужой земле…

Он пел, чувственно и слезливо, всей жестикуляцией адресуясь к Камилле, и, несомненно, сводя её с ума своей сентиментальной брутальностью. А точнее – доводя, потому что с ума он её сводил ещё до всяких песен. Я же, как и положено бывшему философу, обобщал в голове, прикидывал, сколько в Мухинском «караоке» непосредственной биографической правды, а сколько – символического отражения времени, в котором довелось нам с ним жить…

 Ведь и я вышел с того же двора, правда, не первым… Оттого, может быть, и не лежу на кладбище «челноков» в Перемышле, закрывшись их телами от цыганского тесака…

Я вернусь в Уфу родную,

Одинокий, словно перст,

Ни одну судьбу живую

Не встречаю я окрест,

Вьюга ломит, вьюга стонет,

Вьюга чертит на окне,

Пузо ноет, пузо воет,

Будто нож опять во мне…

– У него действительно шрам на животе? – доверительно спросила меня Камилла.

– А я откуда знаю? – возмутился я. – Я хотел тебя о том же спросить!

– Ты думаешь, я с ним в баню хожу?! – заносчиво и немного с завистью обиделась Рублова, несомненно, мечтавшая сходить в баню с Кэфом.

– А ты думаешь – я с ним в баню хожу?! – настал мой черёд обижаться.

Кэф, разумеется, не ангел – но он и не дьявол, отлитый из чистой жестокости, как, наверное, глянулось с ракурса ошпаренной официантки. Кэф – продукт своего времени и своей среды, вылепленный из стандартной человечины, такой же, как моя или ваша. Иногда, на моих глазах, он вдруг, поддавшись внезапному, как и его злоба, порыву человечности, совершал поступки выше средней обычной порядочности.

Думаю, неверно, когда люди говорят «вот и открылось его настоящее лицо» о самых гнусных поступках человека. Почему-то принято считать, что «настоящее» лицо – самое безобразное. А остальные все – маски. Вдруг наоборот? Может быть, именно когда он творил зло – он был не собой и не в себе? Я не утверждаю, я по жизни банкрот, и право на утверждения давно утратил… Но я спрашиваю, предполагаю, наконец, гадаю на кофейной гуще: когда именно такие, как Мухин, – настоящие?

 

***

После того банкетика Кэф буха́л ещё два дня, и в итоге допился до приключений в стиле Жюля Верна. Причём в обстановке, явно такого не предполагавшей. Вначале было пьянство, и была ночь, и Кэф держал меня при себе за полночь, за что я ему отнюдь не благодарен – потому что у него есть неприятная черта: навязывать другим то, что самому приятно. Потом Кэф пьяным сел за руль, усадил с собой меня, что не сулило ничего хорошего ни ему, ни мне.

Мухин в той расплывающейся состоянием опьянения ночи вёл очень плохо – и себя, и машину – хотя ему казалось, что он ведёт хорошо. И мы наверняка бы с ним разбились, на очередном наборе скорости «сыграли бы в ящик», в эту популярную у предпринимателей игру – если бы не случай на мосту через Великую Реку, куда нас занесла нелёгкая в неверном, прошитом туманными разводами свете мощных ксеноновых фар.

Отсюда и взял старт, закусив удила, подвиг Кэфа Очевидности, такой же внезапный, как и все его пьяные выходки. Кэф заметил, что на ограде пешеходной части моста балансирует девушка, завернувшаяся в чёрную шёлковую простыню. И очевидно её намерение броситЬся в реку с многометровой высоты. Девушку эту караулят, сжимаясь подковкой, но осторожно, медленно, чтобы и вправду не сиганула в бездну, – трое волков в человеческом обличье, трое спортивного телосложения хищников в джинсах и кожаных куртках. На них один раз глянуть – сразу видишь, что с такими лучше не связываться…

В Мухине же, однако, взыграло благородство – и он резко затормозил, наплевав, что отчасти блокирует движение по стальной автостраде моста, выбежал, размахивая своими короткопалыми руками и гомоня что-то невнятное…

Куда деваться? Вылез и я из машины, чувствуя себя плохо, и одновременно чувствуя, что сейчас будет ещё хуже. Я не мастак разбираться в народностях Закавказья: в своей чернявой смуглости они для меня все на одно лицо.

Но эти – которые осадили «прыгающую девушку» – скорее всего были откуда-то из-под Баку. В ярком, но зыбко-дымно-сюрреалистическом свете фонарей нашего главного моста они смотрелись, словно бы гравёром вычерченные: острота черт, кукольная мелкость мимики…

«У армянина нос мясистый, округлый, плавный, – как-то учил меня Кэф, собаку съевший на этих деловых партнёрах. – У азербайджанца – острый, клювом коршуна, тонко прочерченный»…

По этим не слишком понятным, да и не слишком важным деталям я решил, что мы имеем дело с кавказскими турками… Что, впрочем, неточно, и не имеет никакого значения. Кто бы они ни были, перед их ястребиными носами выклёвывался новый и нелепый факт моей биографии…

Хищники в человеческом облике оказались неожиданно-вежливыми, что особенно дисгармонировало с расхристанной наглой и вызывающей манерой поведения моего друга-босса. Кэф в выражениях не стеснялся – турки же стеснялись; тем более, что на неродном для них языке говорили.

Они «раскидали» Мухину, что девка – принадлежит им, «отрабатывает долги натурой». Сбежала с отработки голая, украв эту вот простыню, пыталась скрыться, не расплатившись…

– Но не сможет, дура чёртова, долбо**ка – потому что «паспарта» всё равно у нас, и в одной простыне далеко не уедешь…

Это недоразумение – наперебой заверяли турки – между шлюшкой и её сутенёрами не имеет к многоуважаемому автолюбителю никакого отношения. Тем более, мол, что он на мосту припарковался в неположенном месте и мешает проезду, что его не красит – «езжай, давай, куда ехал!».

– Помогите, помогите! – в отчаянии загнанной зверушки сорванным голосом закричала девушка на перилах. – Я не хочу к ним! Они меня убьют!

– Слюшай, кто её убьёт, она сама себя убьёт! – гомонили южане. – Выдумывает тоже, вах!

И разъяснили, что рабыня угрожает своим владельцам сброситься с моста, они не хотят её смерти, потому осторожны, и уговаривают вернуться в бордель «по-хорошему». К чему ей, молодой и красивой, терять жизнь, а её хозяевам – деньги?

Уважение к постороннему русскому дошло до того, что кавказцы стали объяснять Кэфу, как хорошо поставлено у них в борделе дело гигиены, как внимательно они следят, чтобы «всё было с резинкой» – может быть, рассчитывая, что богатенький проезжий (Кэф был в малиновом пиджаке) примет это как рекламу. И – раз уж так – посетит их однажды, попозже, чтобы оставить им свои деньги…

Странно – но иной мотивации «чёрных» я не могу представить! К чему они минут семь или восемь всё это с акцентом докладывали пьянице и хулигану, будто он им начальник или с ревизией к ним прислан?

Мухин же совсем распоясался, стал ругаться на кавказцев матом, нелицеприятно упоминая их родителей и другую родню, за что на их малой родине принято резать. И всё у моего пьяного босса выходило простяцки-простым: надо, мол, забыть долг девушки, наплевать на деньги, вернуть ей паспорт, разойтись, как в море корабли, да ещё и извиниться перед дамой!

На этом месте закавказское традиционное гостеприимство предсказуемо сменилось у гостей с солнечного юга столь же традиционной агрессией: никакое терпение не беспредельно. Турки угрожающе двинулись на Кэфа…

Как я и ожидал (какие тут могут быть варианты?) – Кэф Очевидность достал свой «ТТ», купленный у какого-то сокращённого из армии офицера, продававшего «волыны» за бутылку, и стал «шмалять» в воздух, только раззадоривая двуногих хищников.

Меня же никто не видел. Такое уж у меня свойство – хоть я вовсе не прозрачный, но обычно меня не замечают. Особенно если внимание отвлечено на что-то более впечатляющее. Как, например, кривляния и хмельную стрельбу ополоумевшего Кэфа…

И куда мне деваться? Я заметил, словно при замедленной съёмке, заторможено и покадрово, – как один из остроклювых турок вытаскивает из подмышечной кобуры что-то вроде револьвера, и понятно, по чью душу!

Не то, чтобы я лёгок на подъём в драке, но с некоторых пор я вынужден и обречён таскать в кармане свинцовый кастет, как неизбежный атрибут нашего времени. Я его пару раз демонстрировал дворовым хулиганам – напоминавшим, как ни смешно, жестикуляцией нынешнего Мухина, но ни разу, никогда ещё не использовал для удара.

Понимая, что секунды не пройдёт, как южанин пристрелит моего босса, а потом и меня, как свидетеля, – я, скорее машинально, чем осознанно и продуманно, на уровне какого-то молниеносно сверкнувшего в мозгу инстинкта, приложил кастетом в височную долю несостоявшегося, таким образом, стрелка.

Сознаюсь с покаянием – удар вышел неудачным. И место я выбрал для удара плохое, и сил не рассчитал. Мне почему-то казалось, что я бью слегка, профилактически – но я был, как пишут в протоколах, «разгорячен парами алкоголя», я был взвинчен неизбежной истерикой внезапно обрушившегося на мою голову кошмара, и я никогда не дрался с использованием свинчатки… В общем, ударил я так – как если бы яйцо на завтрак ложкой расколол! Что-то хрустнуло в височной области вежливого сутенёра, он оглянулся на меня изумлённо, но уже мертво́…

Обмяк, упал. Видимо, он был за старшего, потому что у двух оставшихся были с собой только ножи. Два выстрела от босса – и ножи в возникшей безобразной свалке стали бесхозными…

Представляете, что мы с Кэфом наделали?! Разбойное нападение с отягчающими, три жмура на руках, плюс состояние такое, что любой спиртометр покажет нас вип-клиентами системы вытрезвителей…

Кэфа недаром прозвали Очевидностью: он быстрее меня всё сообразил, связал в голове, схватил под микитки ближайший труп – и поволок его к мостовому парапету. Не глядя на девушку, мимо неё, и взамен неё – выбросил клювоносого орла с далёких гор в необъятную прохладу необозримых речных вод, до середины которых – как у Гоголя – не всякая птица долетит. А южанин долетел, бурно, но одноразово плеснув где-то далеко-далеко внизу…

– Чего стоим, чего ждём?! – заорал босс сразу и на меня, и на девушку-самоубийцу. – Особого предложения?! Ну-ка быстро, ноги в руки взяли и рыбок покормили!

Начатое моим кастетом – я завершил тягой мохнолапой туши за мохнатый воротник дорогой, опушенной натуральным мехом кожанки. Раз – взвалил твердеющее на ощупь, утрачивающее гибкость тело на перила. Два – навалился, как на школьных отработках, тягая мешки завхоза, на пару, кстати, с юным Ксенофаном, тогда ещё не таким очевидным, в пионерском-то галстуке… Три – хищная птица с юга понеслась со свистом вниз, чтобы стать водоплавающей…

Девушка тоже приняла участие в метании тел – для неё это было, как я понимаю, личной местью. Так что трудилась она с удовольствием, но одной рукой придерживая свою простыню на манер плаща…

– А теперь – быстро в машину, и нас тут не было! – приказал нам Кэф бодрячком.

Отъехав подальше от моста, мы договорились втроём, как отвечать, если, паче чаяния, спросят, и в показаниях не путаться.

– Но это маловероятно! – лучился оптимизмом босс, испробовавший на себе новую роль спасателя на водах. – Кто этих отморозков хватится?! Кто их пропажу в наших широтах заметит – наверняка вся их родня в Баку!

– Найдётся кому… – лязгая зубами от холода и страха сказала спасённая деваха, и это были её первые слова в нашем обществе. – Есть кому хватиться…

И девушка смущённо улыбнулась, как будто это она виновата, что подонки в этом мире не одиноки…

Теперь мы могли рассмотреть нашу внезапную гостью вблизи, для чего Кэф даже включил освещение в салоне своего распонтованного «Вольво», который он унизительно и пошло звал «вульвой», когда предлагал туда не сесть, а «залезть»…

Беглянка оказалась, как говорят в народе, «жгучей брюнеткой», смуглой, какими бывают хорошо загоревшие курортницы, подчёркнуто-стройной, с острым тонким носиком. И в целом – медово-сладостной на вид, бархатно-матовой… Такой, к какой так и тянет, магнитит прикоснуться…

– Знают турки толк в шалостях! – присвистнул Кэф в рамках полномочий капитана Очевидности. – Милая, да тебя для журналов моды фотографировать нужно!

– С этого и начали… – огрызнулась деваха. У неё была редкая для женщин особенность – тигрино-жёлтые глаза. В них застыло выражение мстительного прищура – что и неудивительно, учитывая, что она пережила.

– Как тебя звать-то, подруга?

– Таира.

– Ну, и куда ты теперь, Таира?

– Хотела с моста. Если есть другие предложения, то…

Она осеклась. Видимо, от природы была дерзкой, но турки обломали – теперь, на истерической волне, сказывается и то и другое.

– Не местная?

– Нет, конечно. Нас увозят подальше от тех мест, где нам есть куда уйти. Мне – нигде некуда. Так уж получилось…

– И много вас таких?

– Спасённых? Только я одна. Последние пять минут…

 

***

Вот так, адреналиново-ново и приключенчески, вошла в нашу жизнь Таира Солевая. На удивление мне, и к чёрной зависти Камилки Рубловой. Я гадал, куда повезёт спасённую Кэф – он повёз её к себе домой! Где мы, рассевшись на полукруглом кухонном диванчике, узнали ещё кое-что: она со ставропольщины, из маленького умирающего рабочего посёлка вокруг закрывшегося завода, рано осиротела, жила «при родне», которая «куском попрекала». Как и многие девушки – поехала в крайцентр, понадеявшись на длинные ноги и смазливую мордашку…

– Это сработало, но не так, как я ожидала! – пыталась теперь иронизировать наша гостья.

– А фамилия твоя как?

– Солевая. Таира Солевая. Наш посёлок на соли стоял, у нас Солевых много, через дом, как собак нерезаных…

Мне кажется, это её настоящие имя и фамилия, хотя, конечно, проверять – никто не проверял… Как представилась, так и приняли.

– Ну, Таира, так Таира! – радушно засмеялся Кэф, доставая бутылку армянского коньяка, хотя и без того едва на ногах держался. – Давай, рассказывай, и расслабься! Вот тебе банный халат, отдай свою простыню!

– Зохраб забыл закрыть решётку на окне будуара… – довольно бессвязно, все ещё лязгая зубками, начала Солевая. – Я воспользовалась, и… Всё осталось у них! Моя одежда, мои документы… Я смогла только простыню с кровати… Клиента ударила бутылкой по голове… Седьмой будуар на первом этаже… Они не сразу заметили! Наверное – клиент, когда очнулся, шум поднял… Они за мной… Я от них… На мост… Тут вы…

– Ладно, не нервничай! – посоветовал Кэф ласково, как будто он отец девушки. – Всё позади – я имею в виду, страшное… Жизнь-то не кончилась!

– Они будут меня искать… И вас…

Кэф легкомысленно утешил:

– Облезут шариться по миллионному городу, в котором половина домов – шанхаи с проходными дворами… Ты среди друзей, меня зовут Ксенофан, можно Кэф, – а это, – и Мухин, указав на меня, назвал моё имя, которое так редко звучит, что я уже и сам начал его забывать. – Раз уж взялись, одёжку тебе справим, документики выправим! Всё в наших руках, а точнее – бумажниках! – и Кэф игриво подмигнул.

– Я отработаю… – глотая слёзы и давясь ими, пообещала беглая рабыня.

– Ерунду всякую не говори! – приятельски посоветовал Кэф. – Пока поживёшь у меня, сразу говорю: приставать не буду!

– Я вам не нравлюсь?

– Если бы ты мне не понравилась, я бы с тобой не связывался! – сыпал правдой капитан Очевидность. – Но я не о тебе думаю, а о себе! Мужчина принуждающий – как нищий побирающийся! И другим противен, и себе позор…

Почему-то Мухин строго зыркнул на меня – как будто я замечен в принудительном склонении дам к сожительству. Я списал эту бестактность на его нетрезвое состояние…

– Я, слава Богу, ничем не обделён, – Мухин с удовлетворением похлопал по заметно выпиравшему пузу сладкоежки и тряхнул пружинками кудрей, которыми он в детстве напоминал нам персонажа с октябрятской звёздочки.

Как, бывало, говорила наша «англичанка», по совместительству завуч, изводящая нотациями грымза, доселе гость моих кошмаров, Пульхерия Львовна: «Ксэнофан родился с патологическим отсутствием скромности». Никогда этому человеку не приходила в голову мысль, что кто-то может быть лучше него. Например, привлекательнее…

– Кому ж такой не понравится?! – самодовольно сверкал толстяк стёклами очков. – Найдите мне таких, мне и самому было бы интересно на них посмотреть! К тому же хватит всякой демагогией заниматься, на тебе вон, Таирочка, лица нет, давай-ка, прими сто грамм, станешь как у пап-мам!

Солевая разрыдалась. Держалась, крепилась, в своё счастье не верила – а тут вдруг отморозилась, расслабилась… Пьяный Мухин для такого идеален – он балагурит, наливает и вообще дамский угодник…

Вот и теперь он даже не дрожавшей, а уже прыгавшей рукой разливал коньяк, наполовину расплескав бутылку по ковру и стеклянной столешнице. На моё робкое вмешательство – мол, не хватит ли ему на сегодня, окосевший босс выдал очередную свою Очевидность, хоть под запись стенографируй:

– Мы много претерпели от жестокой власти депрессии прежде, чем нас вырвала из-под неё волшебная сила алкоголя…

 

***

Наутро Мухин в офис «Кубилона» (который он называл «офис-гипофиз») не явился, и я – как мне свойственно в силу неизбывной меланхолии, стал опасаться мести тех тёмных сил, которых, надо думать, не без оснований, опасалась наша новая знакомая. Поэтому, когда зазвонил мой настольный телефон – я вздрогнул, ожидая угроз в трубке. Сам уж не знаю почему – даже если бы звонили «они», то на кой ляд им мне угрожать, и по какому поводу?! Чтоб перед возмездием морально помучился, что ли?!

Но услышал я едва узнаваемый голос Кэфа:

– Где мой любимый огуречный рассол?!

– Ты его вчера заныкал в левый шкафчик кухонного гарнитура, чтобы с утра взять ближе было…

– Поближе положишь, подальше возьмёшь… – недовольно хрипел осипший шеф. – Камиллка приехала?

– Да.

– Отошли её ко мне!

– Кэф, а может не надо?

– Чего не надо?!

– Чтобы Камилла видела… э-э… твои обстоятельства?

– Она и не такое со мной видела! Тем более, она за рулём, ты без машины, а я в таком состоянии за руль не сяду…

– Вчера же садился…

– Вчера я был на кураже! К тому же она мне нужна для примерки, у них с Таирой фигуры похожие…

– Что?!

– Ну, я экстравагантен, но не настолько, чтобы голую девку вести в магазин женской одежды! Я ей хотел свой костюм одеть, но он ей слишком уж велик… – и Кэф неожиданно добавил: – Да и ты тоже толстый! Я к тому, что твои шмотки не сядут! А Рублова в самый раз…

– Кэф, ты прости, но идея мерить на Камилле платья для другой девушки…

– А что такого?!

– И вообще, надо как-то определиться: что ты намерен с ней дальше делать?

– С Камиллой?

– Нет, с той другой…

– Не решил пока! Но, как писал этот… ну француз-то, ты должен знать… «Мы в ответе за тех, кого приручили». Надо что-то для неё придумать, упаковать и домой отправить…

– Кэф, у неё нет дома.

– Ты думаешь?! – кажется, Мухин был искренне удивлён.

– Скорее всего… В рабство берут обычно тех, кого некому искать и за кого некому мстить.

– Вот умеешь ты всегда пёрнуть на пике пафоса! – рассердился мой босс. – Помолчал бы денёк, я бы своим благородством насладился! Мне что делать?! Голой её дома держать?

– Не знаю…

– Вот не знаешь, а лезешь в советчики… Ты вот и пионер гнилой был, хоть в разведку с тобой не ходи! Короче, присылай мне Камилку, мы по бутикам, а ты сиди на хозяйстве… Сегодня должен прозвониться этот инвестор из ФРГ, Диоптрий Аткин, жертва Холокоста, обещай ему дисконт в 40 процентов!

– В сорок?! – у меня волосы встали дыбом. Ещё вчера было двадцать…

– Фирма «Глюконарий» даёт шестьдесят, ей пофиг, потому что у неё на самом деле ничего нет… Как и у нас – но я не об этом! Ты объясни Аткину, что в «Глюконарии» несерьёзные люди, им плевать, что обещать, лишь бы день простоять и ночь продержаться… А мы – серьёзные партнёры, мы скидок больше сорока не можем дать! Он такое услышит и подумает, что у нас что-то реальное есть!

Слушая такое, я укрепился в убеждении, что Кэф в своих поступках «амбивалентен», я не верю, что он герой и заступник, он, скорее, человек порыва. Бросить на самотёк (то есть на меня, депрессивного) инвестора Диоптрия Аткина, тёрки с «Глюконариями» – а собственно, ради кого и чего?! Ради девки, даже имя которой мы знаем только с её собственных слов.

Между прочим, зная Кэфа много лет, могу сказать уверенно: случись у него другой расклад в голове на ту ночь, выпей он меньше – или больше, он, может быть, помог бы кавказцам беглянку ловить и абонемента бы в их бордель за это потребовал! Это вполне в его стиле – как, впрочем, и то, что он сделал. Бессистемный человек, вначале делает – потом думает: в наше время это и вывело его в миллионеры, хотя с вероятностью 10 к одному выводило не туда, а в гроб…

Рублова уехала, куда послали, а вернулась взбешенной, с чёрными кругами под глазами, как будто ночь не спала, и не я, а она шефу коньяком депрессию лечила.

– Ричардом Гиром себя вообразил, борец Сумо! Борец с умом! – закричала Камилла на меня, как будто я виноват в проделках Мухина.

– Что, прости?! – отшатнулся я, машинально накручивая пружинчатый провод телефонной трубки.

– Проститутку у себя дома поселил и заставил меня ей гардероб подбирать! Да у него в логове алкаша только проститутка и согласится жить!

– А при чём тут Ричард Гир? – недоумевал я, смутно припоминая, что это какой-то голливудский актёр. «Борец Сумо» – это понятно, это она намекает на наши с боссом габариты… Мы с ней и раньше так иногда дразнили своего шефа – хотя раздразнить его невозможно. Будучи полным и окончательным Нарциссом, Мухин считал, что в нём всё прекрасно – включая недостатки.

– Я могу выпасть только из стандартов женской красоты, – совершенно искренне хвастался мне этот пружинисто, по-ленински кудрявый сумоист. – Потому что стандарт мужской красоты – это я и есть…

Учитывая его популярность у дам всех возрастов, начиная наших школьных предпенсионных училок, всегда делавших ему послабление, – так оно, наверное, и есть. Но Голливуд отсталый – и Мухина бы в Голливуд, сыграть Ричарда Гира, не взяли!

– Как это называется?! – орала Камилла.

– Он её спас… – скромно вставил я, умолчав о своей роли в спорном и сомнительном деле спасения девушек на мостах.

– И что теперь?! Он с ней жить будет?! Может, ещё и женится?

– Камилла, это же Кэф… Каждый сходит с ума по-своему. Кэф – вот так.

Мы живём в странное время среди странных людей. Мухин действительно стал жить с Таирой Солевой, причём спали они, насколько я мог видеть, – в разных комнатах…

– Она ему как дочь, – утешал я кусавшую ногти Рублову. – Человек в кой-то раз сделал в жизни что-то доброе, и теперь сам перед собой это ежедневно подчёркивает… Это психология, Камил, понимаешь?

– Она ему как дочь. А я ему как кто?!

– А ты как помощник, сотрудница. Это как в армии. Там знаешь, как говорят? Если женщина – офицер, то она офицер, а не женщина.

– Мы что в армии? – и она назвала меня по имени, что очень редко бывало, тем более в её «устной речи». Может быть – мне хотелось надеяться, в этот момент она поняла, что и я не робот. Не тот привычный «Р-два-Дэ-два», который подливает кофе и подносит зажигалку к сигарете в нужный момент…

И я впервые заключил желанную Камиллу в дружеские (с виду) объятия, чтобы она могла всплакнуть мне в плечо твидового пиджака…

 

***

Как и положено в отсутствии чрезвычайных обстоятельств, «ночная начальница» Тазобедринского РОВД города Красноклизменска лейтенант Симона Растаева после суточного дежурства получила отгул восстанавливать силы. Девушка Чекан провела их в постели, но не в каком-то романтическом и скабрезном смысле, а в самом прямом и бытовом: в одинокой и скучной постели, на разложенном(ой) диван-кровати…

Откроет глаза – когда улица за окном слишком сильно гудит и звенит истеричными трамваями, и видит прямо перед собой на спинке стула мышиных оттенков китель, погоны с двумя унизительно-маленькими звёздочками… От такого зрелища снова закрывала глаза и снова пыталась спать.

Ближе к вечеру законного, но, как это всегда бывало, уныло-пустого милицейского отгула позвонил, как исконно у него заведено, бестактно и грубо, «шеф-охренев» Полуфабрикатов.

– Ты вчера кого в КПЗ закрыла?!

– Никого… Спокойное было дежурство… – зевала Чекан в трубку. – Только двух бомжей, которые к собственнику ночевать забрались, и были застуканы на месте вторжения…

– Ну и на кой чёрт ты их закрывала?! Сняла бы протокол – и в вытрезвитель сдала!

– Почему в вытрезвитель?!

– Они обдолбанные в хлам! Всю камеру нам заблевали, мрази! Кто это отмывать после них будет, ты же знаешь, нам штаты сократили, а там рвота, там вонища…

– Может, их в больничку?

– Отвезли уж… Договорился я с лазаретом городского ИТК, отправили засранцев… Если они ещё в машине наблюют, Растаева, саму тебя отмывать поставлю! Служба службой, но про обстоятельства наши скорбные тоже забывать нельзя… Ну, видишь, нарик обдолбанный – ну дай ты ему проблеваться на улице, зачем ты его в здание сразу тащишь? Тем более помещение у нас после ремонта, считай, только покрасилось…

Сложив обстоятельства ночного задержания и рассказ Полуфабрикатова, Симона решила, что случай экстраординарный, быстро, как в милиции принято, собралась – и убыла на службу.

Там застала дым коромыслом – и сперва струхнула, что из-за её ночных приключений. Но, пообщавшись с дежурным капитаном Ильёй Похмелюхиным, успокоилась: в данном случае созданная ею Андрею Борисовичу Полуфабрикатову проблема – капля в море!

Началось всё с того, что ниже по Великой Реке, ближе к месту её впадения в Волгу, коллеги из Татарстана выловили трёх жмуров-купальщиков, в которых, после согласований, несмотря на всю вздутость и покусанность речной фауной, были опознаны ранее пропавшие в Красноклизменске неграждане России Джоулев, Алиамперов и Ваттанов.

Полуфабрикатов распорядился возбудить дело о тройном убийстве и, как он в силу идиотизма своего любил говорить, – попытался «по горячим следам раскрыть преступление».

То есть вызнал в дежурной части, что накануне пропажи у неграждан Джоулева, Алиамперова и Ваттанова был в ресторане «Прибой» бытовой конфликт с гражданином-таки России по имени Анилин Ярумян.

– Кто румян?

– Никто не румян, он Ярумян, – путаясь в местоимениях, доложил, рассольно покачиваясь, капитан Похмелюхин.

– Понятно. А по какому поводу конфликт?

– По поводу принадлежности каких-то земель в Закавказье.

– А-а…

Неграждане избили гражданина Ярумяна, о чём был составлен административный протокол. Но почему-то (скорее всего, заплатили линейным «штраф на месте») неграждан не задержали.

А между тем гражданин Ярумян является очень влиятельным лицом, директором оптового рынка и, по версии подполковника Холмса-Пуаро, «оный» решил самостоятельно отомстить бандитам…

Мотив налицо, возможностей у господина Ярумяна выше крыши (карманные деньги этот господин возит не в бумажнике, а в специальном кожаном чемоданчике, который ни в какой карман не влезет!). Полуфабрикатов выдернул Ярумяна из тёплой постели в загородном особняке, и приволок в РОВД.

Ярумян заявил о своей невиновности, предъявил алиби (ночь пропажи бакинской тройки он провёл с тремя дамами) и на всякий случай заплатил «штраф на месте». Убедившись, таким образом, в порядочности гражданина Ярумяна, Полуфабрикатов, закрывая особый ящик своего стола на бронзовый ключ, хотел отпустить Анилина Вазиковича.

Но кто-то из сотрудников-иудушек втихарца уже звякнул бакинской группировке: мол, вашего обидчика взяли, сейчас его шеф «колет». И к моменту выхода Ярумяна из РОВД у дверей-стекляшек образовалась целая манифестация торговцев фруктами и интим-услугами, Джоулевых и Алиамперовых, требующая наказать убийцу их братьев – или хотя бы выдать его им.

Ярумян предложил Полуфабрикатову позвонить «своим» – но бойня у входа в Тазобедринское РОВД не входила в планы милицейского руководства. Поэтому Полуфабрикатов отправил Ярумяна на милицейской машине с мигалками, и с чёрного входа, а бакинских велел наказать за несанкционированное митингование.

Суровость руководящего орлиного размаха плохо сочеталась с реальными возможностями Тазобедринского РОВД. Милиционеры стали умело и привычно хватать гостей из солнечного Баку и его окрестностей, но во всём свежеотремонтированном РОВД было всего три клетки, так называемые КАЗ – «комнаты административного заключения», не считая отдельной, более приспособленной для долгого сидения, КПЗ.

КАЗы в Тазобедринском – тесные закутки, похожие на чуланы, и много туда не затолкаешь. Тем более что по правилам – лицам, затолканным в КАЗ, полагается выдать тапочки, зубную щётку с пастой, туалетную бумагу и пообедать. За чей счёт и откуда всё это брать – непонятно, хоть сотрудникам скидывайся, с протянутой фуражкой бегая по отделам…

Омерзительна процедура подготовки сидельца в КАЗ: нужно отобрать у него всё: ремни, часы, все шнурки из одежды и из обуви. К тому же КАЗы в подвале, и там даже летом холодно…

Когда КАЗы забили до отказа – бакинских стали «паковать» в КПЗ, уплотнённо, тут-то и всплыло, что гости до южан всё в КПЗ заблевали, и в раковине стоит лужица зеленоватой рвоты, воняет так, что нет никакой возможности приличному человеку над этой раковиной напиться.

Бакинцы протестовали против антисанитарии (сам факт задержания был им привычен) и требовали уборщицу «в номера», отказываясь от наследия прежних постояльцев. Это заставило Полуфабрикатова понервничать, он стал выяснять – кто и зачем испортил воздух в КПЗ, в итоге это и завершилось сердитым звонком Растаевой…

– Следствием выявлено, – докладывал по привычке дежурный «Илюха-Похмелюха» ночной начальнице, – что неграждане России Джоулев, Алиамперов и Ваттанов, приехав в Красноклизменск, вели асоциальный образ жизни, нигде не работали, занимались криминалом и, по основной версии, стали жертвой бандитских разборок между своими же…

– Ну! – округлила глаза Растаева-Чекан. – И зачем ты мне всё это говоришь, Илья?

– Иль ты что?

– Илья – ты!

– А-а… – иногда Похмелюхин, с головой уходивший в работу, требующую выпивки, забывал своё имя, быстрее откликался на неуместно-морское величание Капитан или ещё более неуместно-эстонское Эйты.

– Я затем, Симона, что и бог бы с ними… Нашли их ближе к Татарстану, там и нужно было оформлять… Вечно мы лезем со своей инициативой, куда не надо, за то потом сами же и страдаем…

 

***

По долгу всё более ненавистной мне службы я завтракал у господина Очевидности в просторной и фешенебельной, ранее холостяцки загаженной, а теперь прибранной гостиной Кэфа. У Кэфа – даром что мы с ним из одного двора и даже подъезда – всё уже было не как у людей. У него уже не омлет, а «фритатта», и не просто яйца, как в нашем общем советском детстве, а «орсини».

Хлебать вино я умел только из двух видов тары: бокала и фужера, да и то, честно говоря, не очень понимаю, чем они отличаются. Кэф же, согласно своему высокому положению обдиралы и лейб-мародёра, стал уметь различать флюте от кордиала, снифтеры от пусов, гоблиты – от харрикейнов и «маргарит»…

Нежданно-негаданно в лице «найдёныша», как бы усыновлённой – иного слова я и не подберу к ситуации, – Таиры, Кэф обрёл… квалифицированную прислугу. Девочка не всегда ноги расставляла – до того, как её вогнали в долги, она расставляла все эти кордиалы и гоблиты в элитном кабаке…

«Интересно, сколько он будет её при себе держать?» – думал я за столом принудительного для меня завтрака, пристально рассматривая тонкую фигурку длинноногой смуглянки с большими и чуть щурящимися на свету, как у ночных хищников, завораживающими, чуть раскосыми, глазами тигрицы. Пышные тёмные волосы она стала заплетать в роскошную косу…

« Ну, не женится же он на ней, это ж Кэф! А тогда как? Так и будет в шкафу прятать?! А в принципе, её ведь и нужно прятать, в сторону Астрахани уплыли, скорее всего, не все её прежние владельцы…».

Кэф приставал ко мне, чтобы я попробовал французских виноградных улиток, запечённых с пармезаном. Уверял, что Таира прекрасно их готовит, и я должен оценить. Сам он хватал с блюда улитку в её раковине и затем, с типично-европейской дикостью, сёрбая с присвистом, высасывал её…

Меня мутило от одного только вида такого «деликатеса», хотя принимающая сторона в два голоса (Солевая тоже присоединилась к уговорам) заверяла меня, что это очень вкусно.

За мою естественную интеллигентную брезгливость к их брашну, босс в очередной раз жестоко мне наёрничал. Словно бы невзначай Мухин поделился со мной подчёркнуто-безалаберным тоном:

– Братан, говоря кратко: нашлись два свидетеля, которые видели и запомнили номера машины тех, кто на мосту избавлялся от тел господ Ваттанова, Джоулева и Алиамперова…

– Да ты что?! – возопил я, зеленея просроченной брынзой.

Побледнела и Солевая.

– Экие вы трусы! – расхохотался, глядя на нашу тревожность, Кэф Мухин. – А номера-то знаете, на ком числятся?

– На ком?!

– На господине Анилине Ярумяне!

– Ярумян был на мосту в ту же ночь?! – спрашивал я со всей наивностью оторванного от жизни человека.

 – …И тоже там чего-то сбрасывал?! – довесила Солевая.

– Ничего он там не сбрасывал! – отмахнул Кэф непонятливость. – И не был. Неужели не понимаете? Бакинские уже всё для себя решили, им нужны только зацепки – ну, «добрые люди» им зацепки и принесли на блюдечке!

– Как это? – пытался я стряхнуть с себя морок. – Не понимаю…

– А вот Тая, кажется, начала понимать! – всё ещё клоунничал Мухин.

– Отчасти – созналась девушка.

– Ну, мы же теперь живём при капитализме! – поучал меня Кэф Очевидность. – Здесь свидетели вспоминают не то, что видели, а то, за что платят!

– Дача ложных показаний – статья! – чопорно напомнил я, поджав губы правоведа.

– А отсутствие здесь денег – смерть! – парировал капитан Очевидность. – Вот так и выбирают, что страшнее… Некоторые выбирают статью…

– Понял, и что?

– В город утекло, что клан Ваттановых закусился на Анилина Вазиковича Ярумяна, вот спрос и родил предложение, по законам рынка!

– Подожди… – взмолился я – но что же теперь будет?! Ведь мы-то втроём знаем, кто выбросил с моста трёх турок-урок!

– И, по-твоему, что нам делать?! С повинной идти? – уже злился Кэф Очевидность. – Или, скажешь, мы с тобой поступили неправильно? За девушку заступились, от хулиганов защитили…

Погладил Таиру по руке с несвойственной ему нежностью – и она благодарно прижалась к нему.

– Но теперь получается, что невиновный Ярумян, который в этом деле ни ухом, ни рылом…

– Тоже мне, нашёл невинного! – искренне возмутился Кэф. – Да из этого Ярумяна такой же Доктор Зло получается, как из меня Капитан Очевидность!

Действительно, как я мог, как я посмел забыть? Запамятовать эту эпическую историю о том, как Мухин, невесть как и невесть зачем купил вагон-рефрежиратор самолепных пельменей… Видимо, дешевизной польстившись, и сбыл эти пельмешки в ресторанный трест к Ярумяну.

Но по трагической случайности в рефрежираторе были какие-то перебои с заморозкой, и сложенные в контейки пельмени слиплись… Они неведомым образом разморозились, слиплись, а потом снова смёрзлись, но уже потеряв главное в жизни: товарный вид… По этому поводу господин Ярумян выставил рекламацию предпринимателю Мухину. А какому же предпринимателю нравится, когда ему выставляют рекламацию?

Мухин настаивал, что пельмени слиплись не по его вине, Ярумян же давил на сам факт: пельмени слиплись. Деловое их общение было пронизано тонами апокалипсиса…

«А что, если нонешнее – месть Кэфа Ярумяну?!» – подумал я с морозом по хребту, но отогнал нелепую мысль: такая комбинация сложна даже для хитроумного идальго дона Кэфота Ломаки.

– Ярумян отобьётся или откупится! – бодрился Мухин, делая вид (не очень убедительно), что напрочь забыл про пельмени, и то как у них в одном месте слиплось. – Самое главное, это больше не наш вопрос! Не мой, не твой, не Таиры! Система не жрёт тебя сегодня и сейчас только и лишь потому, что отвлеклась на пожирание кого-то другого…

Солевая благодарно кивнула избавителю. А что мне, бывшему философу, возразить Кэфу? Он же недаром прозван Кэп Очевидность.

 

***

Голубое – но в хорошем смысле – спортивное общество «Динамо» вряд ли знало (а может, и знало!), что поминаемо в стенах городских ОВД чаще всего в неспортивном смысле. Например, прапорщик Велемир Шматков, который сдавал туда деньги чаще всех остальных сотрудников, – толстый и бесформенный, как пельмень неправильного хранения, совершенно не выглядел любителем физкультуры и посещал стадион «Динамо» не иначе, как в принудительном порядке.

Но судя по ведомостям добровольных пожертвований, прапорщик Шматков просто жил и дышал спортом, потому что удручающе-ежемесячно сдавал на благо стадионное чуть ли не больше своей официальной зарплаты!

– Опять?! – тоскливо и виновато пятился он, завидя вдали хрупкий и волнительный образ лейтенанта Чекана, чьи роскошные волосы строго по уставу забраны в тугой «конский хвост».

– Ты опять. И я опять… – малопонятно для несведущих отвечала госпожа Чекан.

За прошедшую ночь помощник опердежурного ОВД выпустил из клеток четырёх автоалкашей, «оштрафовав» каждого в особо-циничной внесудебной форме «личной расправы». Набил карман денежками и наивно полагал, что никто не видит, а уж особенно лейтенант Чекан, которая вообще дома дрыхнуть должна была, ибо – не её смена!

Неуёмного в автолюбительстве, равно как и в распитии спиртных напитков в неположенном месте (за рулём) гражданина «Йогуртова Х.У.», согласно документам – «гендиректора порно-обогатительного комбината «Распадский», помдежур отпустил дважды за ночь, лишь повышая штрафные санкции. Йогуртов охотно шёл на сделку со следствием – и его можно понять: ему светил административный арест от 3 до 15 суток, а кому ж такое понравится, на казённых-то харчах и в совершенно неприспособленном для комфортного похмелья помещении?

Беда Харитона Устиновича Йогуртова была в том, что его заклинило, и он никак не мог отлипнуть от руля своего «мерседеса», первый раз пойманный просто пьяным, а второй раз – всё ещё пьяным, но уже и потерявшим документы, включая и водительское удостоверение, так что опознавать Шматкову его пришлось по памяти…

–Ты достал, Шматков, просто достал! – корила Растаева всем своим видом, как нашкодивший пёс, изображавшего вину прапорщика. – Мы по таким, как ты, будем бить! Таким не место в органах! Ты сколько с гражданина Йогуртова взял, в общей сложности?

– Не… не помню…

– Вот видишь, ты ещё и пил на работе, на дежурстве! Тебе город доверили, а ты даже денег толком пересчитать не смог, до чего тебя пьянка довела!

– Ну, бес попутал, Симона! – постанывал прижатый к стене стальным голосом и ледяным взглядом «ночной начальницы» прапорщик. – Ну, в последний раз… Виноват… Ну, взял я там… Ну, сколько… детишкам на молочишко… Ну, не в тюрьму ж сажать за такую мелочь…

– А чего ты сразу в уголовное русло переводишь?! – нахмурила Растаева соболиную, хорошо очерченную бровь красавицы. – Совсем сросся с уголовным миром, Шматков? Совсем уже рамсы попутал, забыл, что закону служишь?

– Я не…

– Кроме уголовного, есть ещё и административный кодекс! – поучала Чекан завзятой юристкой. – Рублём таких, как ты, бить надо, рублём! Сдавай деньги на «Динамо»!

– Сколько, Симочка?

– Я тебе не Симочка, а товарищ лейтенант, и скажи спасибо, что пока ещё не «гражданин начальник»! А сумма…

Растаева понизила голос, у прапорщика повысился уровень бровей, изумлённо уползших ближе к макушке.

– Да вы там с Полуфабрикатовым в курсе, какая у прапорщиков зарплата?

– Ну, на водку ж тебе хватает! – огрызнулась сборщица спортивной дани. – Даже во время дежурства! Будешь меньше пить!

Чтобы сбор не выглядел взяткой – Шматков, как и все сотрудники ОВД, расписался в ведомости. Там всё честь по чести, в одной графе – его имя и фамилия, дата, сумма, целевое указание и подпись. Правда, сумма меньше озвученной, но и к такому уже привыкли в Тазобедринском ОВД…

– А вы мне что-то дадите? – хныкал Шматков, расставшись с честно украденными деньгами.

– Чего тебе дать? По шее?!

– Нет, ну это… Клубную карту там… Скидки в спортзал… Спортивное питание… Бесплатную секцию… Я ж не себе, Симона, детишкам моим… Я столько денег отдал в «Динамо», оно уже мой портрет над стадионом должно вывешивать!

– А портрет твой в службе собственной безопасности МВД не хочешь? – оскалила великолепные перламутровые зубки лейтенантша. – Могу организовать! Будешь туда на допросы ходить, регулярно, и заметь – бесплатно…

Оставив мнущегося в обиженном замешательстве прапорщика, и отойдя подальше по коридору до укромного закутка с креслами для посетителей и базедическими пучеглазыми плакатами общественной безопасности, лейтенант Чекан рукой картёжницы сняла с «колоды» несколько верхних купюр и уложила их во внутренний карман кителя с дамскими выточками, «подпирать левую грудь».

Оставшееся вместе с ведомостями сбора отнесла Полуфабрикатову, где встретила ласковый приём и полное понимание.

– Очень хорошо! – радовался как дитя подполковник, убирая в ящик стола «взносы» и подписанные ведомости сдачи. – Вот и ладненько, наказала злодеев, теперь гордись собой…

Видя, что начальство в хорошем настроении, Растаева попросила о личной услуге:

– Товарищ подполковник, у нас ведь делом гуглов-бомжей в ОВД заниматься некому…

– А чего им заниматься?! Бомжи – они и есть бомжи…

– Мне кажется, что они не просто бомжи…

– Крестится надо, Растаева, когда кажется!

– Отдайте это дело мне…

– Не по субординации будет! Сима, ты же знаешь, есть порядок назначения следственных групп, расграфка…

– Ну чего вам, жалко, что ли?!

– Дела – нет! Тебя – жалко. Ты у нас такая фотомодель, гордость коллектива, и будешь с бомжами возиться?

– Ну, я же сама прошу…

– Тогда помни, Симона: всякая инициатива наказуема. Ты меня попросила, я тебя за язык не тянул! Я тебе дело бомжей отписываю, и будешь отчитываться, как положено, потом на меня не обижайся.

– Спасибо!

Что-то вело – как лисицу нюх – хищницу Чекан в этом казусе странного завода. Что-то непонятное, но властное заставляло её проявить выучку школы милиции…

И вскоре лейтенант Растаева сшила в дешёвом скоросшивателе целую «mania grandiosa», неожиданно для всех в ОВД определив бомжей с заброшенного завода «диверсионной группой иностранного государства».

Над Растаевой смеялись, когда она в качестве доказательств выкладывала обнаруженные при гуглах «предметы шпионажа»: пробирные устройства «маде ин Тайвань» с образцами странной плесени, пластиковые полупрозрачные детские пистолетики, всякие компасы и курвиметры, паспорта РФ с признаками подделки документов… И прочий скарб, который, по её мнению, не могли носить с собой обычные бомжи.

– Ну и кто они, по-твоему? – хохотал над рвением юношеского карьеризма бывалый Полуфабрикатов.

– Как кто? Шпионы!

– Какие могут быть шпионы в наше время, Сима?!

– Обыкновенные!

– Слушай, Растаева, шпионы – представители заграницы. И в наше время они сидят на высоких должностях! Сегодня шпионы по заброшенным заводам шататься не станут, они в Кремль запрос сделают на бланке посольства, им наши всё, что нужно, сами привезут, на доллары облизываясь…

– А тогда почему пробирные устройства для забора проб?! Почему пистолеты «глок»?!

– Да потому, Симочка, романтик ты наш неисправимый: бомжи чего найдут, то в карман и тащат!

Растаеву такой ответ не удовлетворил.

– Ведь у них же, Андрей Борисович, ветровки эластановые, на стягивающих шнурах, с фиксаторами, в карманах клапаны вентиляции, водооталкивающая отделка! – чеканила голосом и логикой лейтенант Растаева. – У них фиксаторы для приборов ночного видения, низ брюк на эластичных лентах! У них носки с добавлением полиамида, всё из нервущейся ткани по технологии «рин-стоп»! Так одевают спецназ в Америке!

– А ты-то откуда знаешь?!

– В кино смотрела!

– Эх, Растаева, Растаева, ты всё-таки ещё девчонка! Даже если вообразить, что это настоящие американские шпионы, то разве их будут в их разведцентре одевать, как в кино?! Чтобы Сима Растаева, любительница Голливуда, сразу же их в Тазобедринском РОВД раскусила и на чистую воду вывела?

– Так что же мне делать? – требовательно настаивала Чекан.

– Они бомжи – оформляй административку, как на бомжей! – скучающе посоветовал подполковник. – Незаконное проникновение к частному собственнику, признаки подделки документов… И вообще, Растаева! Не морочь начальству голову этой мелочью – сам видишь, какая буча завязывается между директором рынка и бакинским кланом! И всё на нашей территории! Ещё шпионов из Америки в этом замесе нам не хватает!

 

***

Не склеился у Растаевой разговор с вышестоящим начальством. Не клеился он и с подследственными, размещёнными на время в тюремной больничке. Оба задержанных на странном объекте несли какой-то бред про тайный лаз, червоточину «часу-простору» (Растаева не сразу поняла, что речь идёт о времени-пространстве по-гугаински), про думающие помещения и управляющую млекопитающими плесневую плёнку.

– Так, прекращаем дурочку валять и рассказываем, – преодолевая свою женственность, очень маскулинно играла металлофоном в голосе лучшая из выпускниц краевой школы милиции. – Откуда у тебя, сволочь, в комплекте со штанами твоими обдристанными, американские кровоостанавливающие жгуты «Кят», препараты Cellox, «Гемостоп» и прочая армейская косметичка? Откуда ты, дерьмо, взял набор ампул с обезболивающими средствами? На кого, падла, работаешь?

– Сам я, бродяга по жизни, – бормотал, отводя лживые глазёнки, Арий Земплепупов. – А это я всё нашёл… На заводе, там и нашёл… Подобрал, думаю, нужно будет…

– А пистолет «глок» откуда?

– Я думал, это игрушка, детский пистолет! Он же из пластмассы!

– Тамбовский волк тебе из пластмассы!

На этом месте и без того непродуктивный допрос прервался безобразной, традиционной для бомжей выходкой: Ария Землепупова вдруг стало тошнить, он согнулся перед Растаевой в три погибели, будто холоп барыне кланяется, и его вырвало на модельные туфельки следовательницы…

– Какая же ты мразь, Землеп… – начала было возмущённая Чекан, но осёклась. Вопреки всем известным законам природы, изучаемым курсантами школ милиции, жидкая, как внутренность яйца, блевотина вдруг загустела, свернулась во что-то трубчатое, и… обернулась мохнатой крысой.

– И ось так вже третий раз… – плаксиво скулил Арий, а для верности зарыдал. – Що цее, скажи, сестра?! Чого мы там, на заводе, прихопилили, який ротовирус?!

– Ну ты ващще, Землепупов! – символически стукнула по голове негодяю красной папкой с протоколами «пинкертон» Растаева. – Ну ты и… мало того, что шпион, так ещё и мутант…

– Я не шпигун…

– Самый настоящий шпигун! И шпион, и дрянью какой-то нашпигован! Марпышкин! – обернулась к седенькому старшине. – Заберите эту пакость, видеть его не могу, перерыв!

И пошла расстроенная до невозможности Растаева жаловаться начальству на некорректное поведение задержанного. Подполковник Полуфабрикатов первым делом налил Чекану стакан водки, себя, впрочем, тоже не обделив, и угостил по-милицейски, без закусок.

– Мне б твои проблемы, подруга! У меня вон в приёмной скоро Наборный Карабах бабахнет… В голове пухнет – тут Ярумян, тут Ватт… Киловатт… Чёрт, и не выговоришь, азиатская тарабарщина… Будь из них одна сторона бедной – я бы знал, как решить… А тут обе стороны богатые, я уж и не знаю, что делать!

– Чего они прицепились к этому Ярумяну, – как настоящий профи, с ходу вошла в тему Растаева. –  Неужто без Ярумяна некому их братву с моста в реку побросать?!

– Прямо-таки обидно за наш город становится, что о нём так думают… – кивнул начальник ОВД. – «Катер» по всей стране славится криминальными традициями, а у них в голове одна извилина – и один враг! Может, эта, Сима… твоих бомжей на убийство бакинцев подпишем, и всем хорошо… Ты ж говоришь, они шпионы какие-то…

– Ну, а как связать, даже если шпионы?! Никакой же связи нет, как ни натягивай – где покойные, а где мои бомжи? Зачем шпионам бакинские сутенёры?

– Ну, может, эта… бытовуха?

– Нет, там не наберёшь, даже при всём к вам уважении, товарищ подполковник…

Полуфабрикатов говорил с подчинённой, а сам вспоминал разговор со спонсором.

– По оперативным данным, Анилин Вазикович, – жаловался Полуфабрикатов Ярумяну, в свою очередь явившемуся с жалобой на угрозы в свой адрес, – у этих чертей-Ваттановых ещё и девка пропала! Подать официальное заявление они не могут, потому что девка оказывала эскорт-услуги их деловым партнёрам… Как вы понимаете, строго преследуется…

– Да кто же в наше время… – начал было обиженный Ярумян, но Полуфабрикатов властным жестом законника пресёк его правовой нигилизм:

– Официально – преследуется! И я не об этом! Моя интуиция мне подсказывает, что в этой девке ключик ко всему происшествию… Видимо, вокруг неё они с моста-то все попадали, очень уж по времени совпадает, понимаете?

– Так, а мне какое дело?! – рассердился Анилин Вазикович. – Девка там или бабка, или бабки, большие или маленькие?!

– Попробуйте узнать по своим каналам, может быть, что-то о девке просочится, а возьмём её – раскалад получим, как было!

– Вы это лучше Ваттановым предлагайте, их девка, с них и спрос!

– Предлагал уж… – сокрушённо покачал подполковник седеющей и пятнисто-лысеющей головой. – Но они ж тупые: упёрлись в Ярумяна, как будто лично вас со «стволом» на мосту видели, и никаких других версий отрабатывать не хотят!

Вот проблема так проблема, а тут ещё из бомжей в процессе тошноты крысы вылезают, Сартр бы с его «Тошнотой» позавидовал: такой экзистенциализм, что и в Париже ему не снился!

 

***

Подполковник Полуфабрикатов, который когда-то был опытным опером, да и сейчас отчасти им оставался, видел всё, что случилось, как на ладони. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять произошедшее. Самое глупое, что могли сделать «старшие» клана Ваттановых, распалённые жаждой мести, – назначить щедрую награду за свидетельские показания.

Все в милиции знали, что по делу «пловцов до Волги» подтянули Ярумяна. Никаких проблем посмотреть в базе данных ГАИ – тем более, что в РОВД уже появились компьютеры, какой автомобильный номер зарегистрирован за Ярумяном, – нет. Ну, посмотрели. Кто? Да кто угодно! Любой из сотрудников. А потом «слили».

Ведь самое главное: Ваттановы для себя уже всё решили, и они, как сказал поэт, «обманываться рады». У них дудящий в их дуду свидетель, подпевающий уже застрявшей в их головах версии – кошке валерьянка!

Для подстраховки: лично свидетели никакого Ярумяна не видели, и опознать не смогут. И вообще в лицо никого опознать не могут. Помнят только машину – а машину могли использовать «люди Ярумяна». Не те, так эти. Не эти, так те. У кого есть алиби – отсеиваются, но ведь ясен пень, алиби не у всех… А всему виной – дебильная «награда за сведения, могущие помочь…» и т.п.

– Короли, блин, хурмы и урюка! – ругался Полуфабрикатов. – По законам рынка – спрос рождает предложение! Неужели за столько лет подкупа и взяточничества этой простой арифметики не выучили?

Выходит, нет!

Разрываясь между Ярумяном, которого знал давно, как человека, прочно натурализовавшегося, оседлого, системно-вписанного, – и этими кочевниками, которые были бы нафиг не нужны, если бы не так страшны были, – попавший меж жерновов кавказской вендетты Полуфабрикатов принял соломоново решение. Человеком подполковник был, чего и говорить, противным, аморальным, злобным и одновременно трусоватым, но – житейски мудрым. Без большого ума начальниками РОВД не становятся так рано, ещё и до полковника не дотянув…

– А вот есть у меня оперативная информация! – сказал сам себе Полуфабрикатов, оттягивая голубой ворот форменной рубашки с герблёным галстуком на резинке. – А вот дам я ей ход, да и всё… А там пусть сами разбираются… А может, уже и разбираться станет некому… А я что? А я разве участвовал?

Он пригласил Дефтера и Фаридея Ваттановых, напоминавших в своей базарной солидности старинные изделия из чернёного серебра: очень чернявые, но волосы, усы, у Дефтера бородка – с серебристым отливом. И показал фотокарточку.

– Вот эта особа вам знакома?

Дефтер и Фаридей замялись. Сразу видно, по их аульной хитроватой замкнутости, что знакома.

– Если хотите молчать, то молчите… – пожал отягчёнными погонами плечами Полуфабрикатов. – Дело ваше. Но, по моим сведениям, агентурная информация: она – прямая и непосредственная свидетельница всего произошедшего с вашими племянниками… И скрывается она в настоящее, так сказать, время, на заводе прикладного метеоризма, вот по этому адресу… Полуфабрикатов протянул мятую бумажку: – Думал сперва сам брать… Ну да вам, наверное, нужнее, эфенди… Она вам побольше рассказать может, чем эти ваши проезжие свидетели…

Полуфабрикатов чуть было не сказал – «липовые». Но вовремя сдержался. Он жил по принципу «всякое слово имеет цель», и если у тебя нет цели кого-то топить, то и болтать в эту сторону не стоит. И вообще – молчание-золото, если разменивать – то только на золото!

– Интересно вам это, ага-беи?

– Интересно… – кивнул Дефтер.

– Если интересно, то действуйте… А я всё сказал… – развёл руками Полуфабрикатов.

Житейски-хваткий, он уже собрал в голове информацию из нескольких рапортов и докладов, в частности от Симочки Чекан, достаточную, чтобы предположить: сунувшись в таинственные цеха-руины, Ваттановы оттуда вполне могут и не выйти. Ко всеобщему счастью. И милиция тут ни при чём – никто их туда не посылал, сами приняли решения, сами полезли, и все довольны…

– Пусть завод с ними сам разберётся, если сможет… – раскидывал Полуфабрикатов. – Видно же – публика на всю голову отмороженная, с такой связываться – себе дороже, а тут – я в стороне, я не при делах…

 

***

«Агентурное сообщение», которое передал Ваттановым подполковник, – бросил в ящик для анонимок ни кто иной, как я. С очень большой опаской, ночью подкравшись, и в капюшоне, и безо всякого желания. Сдать Таиру Солевую умоляла меня, причём чуть ли не на коленях… сама Таира Солевая.

Мы как-то быстро, в считанные дни, сошлись с ней по-приятельски, чему очень способствовала её манера шастать по квартире Кэфа в одном белье: стыдливость из неё прошлая жизнь вытравила напрочь – как выжигает порой возня с химическими реактивами всякую способность к обонянию. Такая открытость меня, человека закрытого, подкупала, не скрою…

А тут мы как раз остались одни, под вечер, после странного разговора, заставившего Кэфа понервничать, хотя не столько я его раздражал, сколько он сам себя.

– «Красные» – по самой сути своей террористы и бандиты! – сказал мне, наливая «шот», и настроенный пооткровенничать капитан Очевидность. И включил всё обаяние своей неопровержимости. – В курсе, как в советских тюрьмах ломали антисоветчиков?

– А ты откуда это знаешь? – с некоторым вызовом начал я, готовясь опровергать сомнительный источник, вроде «перестроечного» «Огонька». Но Кэф на то и Очевидность, что меня тут же срезал:

– Отец рассказывал. Ты же в курсе, мой батя был большой чин в КПСС, одно время по линии партконтроля тюрьмы инспектировал… Там ему наглядно показали, как из антикоммуниста делают коммуниста за две минуты…

– И как?

– Он очень возмущался! Двое горилл хватают, заламывают диссиденту руки и нагибают, а третий спускает с него штаны и приставляет к анусу что-нибудь твёрдое. А потом вкрадчиво спрашивает: «Ну, ты как считаешь? Есть у сильного право использовать слабого по своей прихоти? Только подумай хорошо, от твоего ответа зависят дальнейшие события…». В такой ситуации человек вынужден был отрекаться от своих взглядов. Он обречён говорить, что у сильного нет права использовать слабых по своему произволу. Тогда старшо́й в этой воспитательной команде рычит, подчёркнуто уточняя: «Сильный может делать всё, чего захочет, – или только то, что должен по закону?» – «То, что должен по закону…» – поневоле отрекается от своих убеждений борец за свободу. «Сильный не вправе только убивать слабых?! – гнут своё насильники. – Или по- другому тоже их использовать не вправе?» – «И по-другому тоже…» – хрипит полузадушенная жертва. Что и требовалось доказать: «Добро пожаловать в компартию, сынок!» – говорит старшо́й. Они его отпускают и позволяют натянуть штаны. Вот и скажи после такого, что «красные» не террористы и не бандиты!

– Кэф, но ведь какая-то правда в такой ситуации есть… – робко заблеял я, представив себе ужасную сцену «перевоспитания» диссидента.

– Правда только та, что террор творит чудеса! – нервно загоготал капитан Очевидность. – Если тебе черенок от швабры вставят в задний проход – ты и не такому подпоёшь!

Мухин погладил переносицу, в глубоко посаженных маленьких кабаньих глазках его мелькнула, усиленная очковой оптикой, змейка ностальгической грусти. Отца парень вспомнил, детство золотое, жизнь другую… Но потом собрался и добил «моё ничего» железной аргументацией милитаризированной Непреложности цвета хаки:

– А по сути-то произвол сильного над слабым – это же основной закон природы, зоологии! – и по крику его базарному я уже понял, что он, как и ситуация, накаляется. – Который и «красные» тоже использовали…  Какой закон определяет право кошки ловить мышей? Только один, тот самый: первородный закон насилия. Рыночные свободы – источник насилия, частная собственность – продукт насилия, свободные цены – продукт насилия, а что касается конкуренции – то она даже не продукт, а попросту само насилие в чистом виде…

– Ну уж в чистом! – попытался я смягчить кошмар реальности. – Мордобой ведь запрещён!

– Дык, когда на «красной зоне» швабру приставляли к одному месту – тоже ведь не в морду били! – опытным гроссмейстером разнёс Кеп Очевидность мою слабую, отнюдь не сицилианскую, защиту. – Рискни сказать, что это не насилие! Пойми, никто собственнику права быть собственником не даёт, кроме него самого и тех лиц, с которыми он вступил в захватный сговор…

– И ты, собственник, так спокойно об этом говоришь?!

– А чего мне с самим собой в прятки играть? Это ты витаешь в горних эмпиреях, можешь себе позволить, за моей широкой спиной… А мне такой роскоши не дано: чтобы с ног не сшибли, я должен трезво понимать, откуда у жизни ноги растут!

– Нет… – внезапно вскочил он с венского стула и забегал, дёргая себя за волосы, словно в дурдоме. – Зачем ты вообще затеял этот вечер воспоминаний?!

– Я затеял?! – моё изумление плавно перетекало в обиду.

– А кто?! Видишь, Таира, он всегда вот так меня изводит, а потом делает вид, что ни при чём! Я что ли этот мир придумал? Отвечай, я? Философию вообще вы придумали, словоблуды! Обобщения эти ваши всякие… Не надо обобщать, лучше спать будешь! Не могу, я должен свежим воздухом подышать, забыться в никотине, – сам себе противоречил Мухин. – Чего ты меня заводишь?! Главное, приходит сюда, ему выпить наливают, как порядочному, а он приходит и заводит… меня… Нет, мне должно подышать!

И действительно убежал, хлопнув сердито входной дверью, – за сигаретами и просто под сиреневые кущи придомовой аллеи, ещё не сломленной алкашами до конца, но близкой к тому… Оставив меня в философских раздумьях – насколько я лично и моя бывшая профессия в целом виновны в «эдиповом комплексе» бизнес-сына партработников…

А Солевая в кружевном, почти ничего не скрывавшем белье, воспользовавшись нашим tête à tête, с особым обаянием стриптизёрши присела передо мной на корточки. И умоляла, глядя снизу вверх, прекрасно уже усвоив из своей страшной практики, что так у мужчины легче чего-то выклянчить…

– Я не могу просить у Мухина большего! – плакала Таира. – Он и так для меня сделал слишком много… Но ты пойми, ты же добрый, отзывчивый человек, там осталось много девчонок в рабстве… Я чувствую, что обязана рискнуть ради них! Если на заводе всё так, как ты рассказываешь, то Ваттановы оттуда не выйдут! Другого оружия против Дефтера и его стаи у меня нет… Не просить же мне у Мухина, чтобы он продолжил их отстрел, я не могу так подставлять своего единственного в жизни благодетеля!

– Ну, я попробую… От себя это выдать… – смущённо пообещал я, отводя глаза от её, более чем откровенного, декольте.

И когда Мухин вернулся с сигаретой в зубах, повеселевший – будто на стороне поддал, – я, не откладывая дела в долгий ящик, вывалил план Таиры. Сама же она – умная девочка – очень вовремя «пропала» на кухне.

– Однако… – потянул голосом Кэф Очевидность. – Так-то здорово, конечно… Чем своих людей в эту чертовщину окунать, лучше опробовать на чужих и вредных… Но только без согласия Таиры такого делать нельзя. Давай попробуем её убедить, что она ничем не рискует…

И потом состоялся немножко нелепый разговор – смешно было бы со стороны смотреть, как мы с Мухиным уговаривали Таиру выполнить ею же придуманный план. Она – девчонка «учёная» в изначальном смысле слова, то есть жизнью битая. Она сперва для виду даже немного поломалась, благодарно кося глазом в мою сторону: как, мол, ты ловко всё обставил!

В итоге донос, фотокарточка и адрес чудо-завода оказались в распоряжении подполковника Полуфабрикатова, причём настоял на этом именно Кэф. Опытный в бизнес-делах, он запретил подкидывать «инфу» напрямую Ваттановым:

– Слишком опасно! Они страшные люди…

– А какой смысл кидать это в РОВД?

– Ну… – поморщился Кэф Очевидность. – Поверь моему житейскому опыту… От начальника РОВД это перейдёт прямохонько в руки тех, кому адресовано…

Так был расставлен капкан – и так он сработал.

– Мы все немножко виноваты перед Анелином Ярумяном! – разглагольствовал Мухин. – Не то, чтобы он хороший человек, но нам лично он плохого ничего не сделал, да Таирка?! Кроме пельменей – но и там, если задуматься, он в чём-то был прав… А теперь из-за нас у него вдруг такие проблемы образовались… А с другой стороны, – смотрел уже в упор на меня, – что же было делать?! Такую красавицу не спасать?! Нет, брат, ты как хочешь, а мы всё сделали верно! По совести, в духе и букве закона божьего… Только вот с Ярумяном нехорошо получилось…

– Бог даст! – улыбнулась Таира, и я заметил впервые, что улыбка у неё кошачья, острая. – И это тоже разрулим, да, Кэф?

– Умница моя! – похвалил её Мухин, и небрежно поцеловал.

– Надо сторожей наших, «кубилоновских», из будочки сперва снять… – влез я со своим гуманизмом.

– Уже! – отмахнулся Кэф Очевидность. – Они хоть и в будочке снаружи посажены были, но какие-то голоса слышали, какие-то призраки к ним являлись, я подумал – ну нахер! Сколько лет без никого стояло, ещё постоит!

– Добрый ты человек, Кэф! – сподхалимничал я.

– Не добрый, а умный! – поправил босс.

В первую же ночь после беседы с Полуфабрикатовым бакинский клан нарушил священную частную собственность фирмы «Кубилон», бандгруппа сбила с ворот замок (Мухин там повесил только один замок, копеечный, вместо прежних массивных трёх) и зашла в промзону…

 

***

Более сильный духом человек мог бы утешать себя тем, как плохо работорговцам Ваттановым, – но я слаб духом. Далеко не только работорговцы страдали от соприкосновения с таинственным и нелепым наследием товарища Забродилова, у которого колба с брагой коммунизма взорвалась, далеко разбрызгав последствия! Всякий, кто оказывался около – что-то, видимо, уносил – то ли прилипшим к подошвам, то ли севшим пыльцой на одежду, то ли проникающим в органы дыхания…

В том числе и я, многогрешный слабак. Другой посчитал бы совпадением, но я сразу связал это событие со своим визитом на завод прикладного метеоризма, ныне, после приватизации, филиал «Кубилона»! Безобразие вышло то ещё, судите сами…

В советское время в подъезде моего дома сделали мусоропровод. Он уже и тогда вонял, но сперва терпимо. Потом, по мере деградации того, что называется нынче «человеческим материалом», по мере загрязнения подъезда многообразием отходов омерзительной жизнедеятельности жильцов и их посетителей, – труба мусоропровода покрылась корочкой влажной гнили, и стала вонять нестерпимо.

Мы, собрание жильцов многоквартирного дома, не раз постановляли заварить мусоропровод, но ни у кого не доходили руки, и никто не желал платить сварщикам. Всяк мечтал, что без него скинутся… В итоге в мусоропроводе завелись крысы, матеревшие, укрупнявшиеся день ото дня.

Поскольку крысы, снующие по подъезду, смущали своей бестактностью женщин и детей (а иногда и меня, как чувствительного бывшего философа) – против крыс запускали котов. Первые опыты были неудачными: далеко не всякий кот рискнёт связываться с крысами! Потыкавшись по вонючим углам, добавив к крысиной вони собственной вони кошачьих меток, коты сбегали.

Но вот появился отважный Пушок, кот-крысолов. Пару-тройку самых наглых крыс Пушок удавил, после чего крысы стали его бояться и не вылезали из трубы мусоропровода, ховаясь в подвальных коммуникациях. И всё успокоилось…

А потом мы с Мухиным, впутав в это нехорошее дело ещё и подельницу-рукодельницу Камиллу Рублову, вскрыли заброшенную промзону. И крысы у меня в подъезде выросли и в размерах, и в наглости. Совпадение ли? Не думаю!

Пушок, впрочем, был котом, отобранным из многих, котом отчаянным и хранящим до последнего «верность профессии». Кот-крысолов не пасует и не тушуется даже перед самыми крупными экземплярами грызунов – ведь они «всего лишь грызуны» – думает он в своём непрошибаемом расизме, свойственном всем хищникам.

Та крыса, с которой Пушок схлестнулся при мне, на лестничной клетке, – была поистине огромной. Матёрая, кое-где уже плешивая от кряжистой старости, добавляющей опыта, но ещё не отнимающей сил, омерзительная – она была размерами чуть меньше Пушка. Ничуть не желая такой гадине успеха, я остановился на ступеньках и затих, надеясь, что Пушок избавит наш подъезд от такого кошмара…

Но вышло ровным счётом наоборот. Загнанная храбрым охотником в угол крыса, извиняюсь за выражение, окрысилась, как бывает у крыс в самые решительные и отчаянные минуты их жизни, и бросилась на кота. Неуловимое мгновение – и она уже, с повадкой знатока-убийцы, серой опухолью повисла у него на пушистой шее…

Осознав, что дела Пушка плохи, я затопал ногами, заорал матом, отнюдь не благим, бросился на выручку – но было уже поздно. Крыса, напуганная моей атакой, – отпустила горло нашего питомца-любимца и юркнула в раскрытый зев мусоропровода, из которого «добрые» соседи выломали блокерный люк… Не знаю зачем – предполагаю, что «в сад», для каких-то безумных садоводческих затей, куда они упёрли и скамейку у входа, и чугунную урну для мусора…

Пушок же остался передо мной во всей жалкой распластанности своей агонии. Горло его было разорвано словно бы садовым секатором – широко, грубо и рвано, оттуда хлестала кошачья кровь. Можно сказать, что храбрый кот скончался у меня на руках, хотя я и не брал его на руки…

Я, оставив хладный труп (надо бы похоронить, но я пока, с трясущимися руками и ледяной испариной крытым лбом – не мог этим заняться), – прошёл к себе в квартиру за позорно-драной клеенчатой дверью, и уселся думать. О многом, о разном, в основном же о том, что кто-то или что-то с таинственного завода – село на нас с Мухиным, прилипло к нам с Кэфом, и нашим посредством выбралось в мир… И вот уже крысы начинают убивать котов, далеко ли до того момента, когда эти умные стайные животные, обладающие завидным коллективизмом, начнут нападать на людей?!

 

***

– Разумеется, никакой предоплаты! – сказал Ярумяну подполковник Полуфабрикатов, побаиваясь за эффективность избранного средства. С одной стороны – донесения, свидетельства, оперативная информация, вроде бы, сулят… С другой – трудно всё же поверить, что какой-то заброшенный и даже неохраняемый много лет, да и теперь тоже, промышленный объект – толпу боевиков, впустив, не выпустит… Реалистом нужно быть, впрочем, и экономистом нужно быть! Как экономист, Полуфабрикатов предупредил Ярумяна о готовящейся услуге. Как реалист – никаких денег не взял, «только по итогам, мало ли, а вдруг сорвётся»?

Люди Ярумяна, Рачия и Гамлет, дежурили в укромных кущах по ту сторону автострады, из автомобиля – «москвича» последней модели с тонированными стёклами – в мощную оптику наблюдая за вторжением бакинского клана на завод «Кубилона».

– Бессонница, Гомер, тугие паруса… – сказал начитанный Рачия, в прошлом доцент культурологи. – Я список кораблей прочёл до половины. Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный, что над Элладою когда-то поднялся[12].

Нисколько не начитанный Гамлет Асисян, в прежней жизни работавший строителем, не понял, что напарник имеет в виду. Рачия же указывал на сюжетное сходство с разномастной и разносортной кавалькадой автомобилей, прибывших к ночной промзоне на разборки.

В первой, модели «сааб», уже подержанной и мятой, сидели Азад Джоулев, стеснявшийся в России своего имени, и предпочитавший зваться «Асадом», Зияфат и Самит Алиамперовы и Илмаз Ваттанов. Во второй, «Жигулях» 99 модели, модном «зубиле», излюбленной тачке криминала, гордились собой Зохраб, Санан и Акзам Ваттановы, разбавленные обществом двоюродной родни: Зухайром и Санджаром Джоулевыми. Третий автомобиль, вишнёвая «девятка», вобрал в себя раскаченные спортивные телеса Акифа, Акрама, Али и Зяки Алиамперовых. Четвёртая машина, серая «Волга», в каких раньше ездили начальники, – привезла громил постарше: Ибада и Сардара Ваттановых, Ильнура и Ильяса Джоулевых и Сираджа Алиамперова…

Словно в театре, Рачия и Гамлет наблюдали из прекрасного, безопасного «далёка» – как клановый «бомонд» ломал мухинский замок и срывал опечатку со штампами «собственность фирмы «Кубилон»».

– Сколь плодовит их край гранатовой спелости… – с некоторой завистью выводил Рачия Бабаян. – Ты только подумай, Гамлет, всё это, в сущности, лишь необычайно разросшаяся, но в исходнике одна семья!

Но Гамлет Асисян мучился своими, гамлетовскими вопросами, и разговоров о демографии не поддержал.

Люди Анелина Вазиковича, конечно, не слышали разговоров клана, но по активной, по-кавказски бурной жестикуляции – в целом понимали, что происходит.

Подъехал «мерседес» с разбитым бампером, итогом «агрессивной манеры вождения» – с главарями: Дефтером и Фаридеем Ваттановыми. Боссы отобрали самых быстрых, ловких, молодых – и отправили их на разведку за ворота, в гробовую темноту мёртвых цехов.

Али и Акрам Алиамперовы сходили вовнутрь чрева Левиафана, и вскоре вернулись, сказав, судя по виду в бинокль, что-то, весьма удовлетворившее сановых всадников «мерседеса».

– Она там! – сказал Акрам волкам своей стаи. – Мы её видели!

– Девка наша! – подтвердил Али. – Напуганная, нас увидела, убежала…

– Что ж вы, джигиты, девку подманить не смогли?! – укоризненно покачал головой Фаридей.

– Пытались, агай! Говорили, иди сюда, не обидим, ничего тебе не сделаем – просто поговорить нужно…

– А она?

– Посмотрела на нас, а потом убежала.

– Куда?

– Вглубь…

– Вот дура! – ругнулся Дефтер. – Теперь из-за этой подстилки драной такие площади прочёсывать!

В операцию вовлекли почти всех. К чести боссов – они пошли в первых рядах, с воронёными стволами наголо. У входа подстраховывать оставили только Зияфата и Самита Алиамперовых и Илмаза Ваттанова, очень недовольных такой ролью арьергарда…

А дальше…

Дальше ничего не было!

Рачия и Гамлет, зевая, скучая час от часу всё больше, видели, как в сходном с ними положении мнутся и недоумевают Илмаз, Зияфат и Самит. Уже прошла ночь, уже забрезжил дрябло-похмельный          рассвет, по-красноклизменски серенький, – уже каждый из кавказцев успел выкурить по пачке сигарет, но промзона не отзывалась никак и ничем. Ни шума, ни выстрелов, ни звуков борьбы, ни кликов погони. Молчала и рация, переданная Зияфату, сколько бы Зияфат ни пытался кричать в неё:

– "Vaxt","vaxt", а səbəb olur, qəbul! Qəbul!

– Чего это он?! – недоумевал Гамлет, перехватив сигнал на «контрольной» рации, выписанной из Франции Ярумяном.

– Своих зовёт! – объяснил Рачия, некогда много лет проживший в Баку. – «Вахта», говорит, «Вахта», вызывает «Вахта», приём, приём…

– А они не отзываются?

– Ну, сам же слышишь…

– Точнее, не слышу!

– Вот-вот!

– Как думаешь, что там с ними? Съел их завод? Или в другом месте выбросил? Или в другом времени?

Те же самые вопросы очень волновали «дежурную» группу братьев Алиамперовых и Илмаза Ваттанова. Позывной стал казаться двусмысленным: вроде бы «Вахта», но на их родном языке ещё и «Время». Получается – только сейчас стали понимать – какая-то нехорошая двусмысленность: «вызывает время». Откуда, спрашивается? Из безвременья? Из зазеркалья?!

Молодёжь не привыкла думать самостоятельно, а почтенные эфенди, дядюшки Дефтер и Фаридей, обычно думавшие за стаю, не отзывались. Тогда Илмаз не нашёл ничего лучше или приличнее, чем позвонить по размещённому в головном мерседесе телефону… маме! В некоторых второстепенных случаях, на время отсутствия супруга Айсель-ханум Ваттанова, прозванная злыми языками в новое, технократическое время Пиксель, действительно, управляла кланом. Но, естественно, по мелочам, по бытовухе – а не в такой ситуации! Всё, что смог Илмаз выдавить из материнского инстинкта – совет «сматывать удочки», а на завод ни в коем случае не соваться – «раз уж так получилось»…

К 8 утра, когда вся секретность ночной операции окончательно потеряла смысл, а Илмаз переругался с братьями Алиамперовыми, потому что те хотели «идти на выручку» и бранили Илмаза «труснёй», – Рачии позвонил господин Ярумян.

– Ну, чего там у вас?! Липы наплёл подполковник?

– Вроде нет…

– То есть как – «вроде, нет»?!

– Ну, они зашли ночью на зону… Оставили только троих караульных снаружи. И, в общем, всё. У караульных есть рация, они каждые полчаса выкликают своих – но, как хорошо видно отсюда, ответов не получают. Что там стало с вошедшими – мы не знаем, нам не видно… Но по всему видать – всё у Ваттановых пошло не по плану! По любому должны уже были выйти, сто процентов…

– Сидите дальше! Смотрите и всё мне доложите!

– Шеф, нам бы смену! Сутки, считай, не жрамши, без туалета…

– В кустики сходи пописать…

– А по большому?!

– Вот ведь засранец нетерпеливый! Ладно, обмозгую, будет вам смена!

Ближе к 9 к воротам «Кубилона» подъехала милицейская патрульная машина, посланная Полуфабрикатовым. Полицейские, ссылаясь на явные следы взлома и покушения на чужую собственность, задержали троицу караульщиков и вызвали городской «эвакуатор» – разобрать кавалькаду автомобилей без водителей, сгрудившуюся возле бывшей проходной бывшего завода…

 

***

Очень европейский с виду, но легковесный, пустотелый внутри «Кубилон» поневоле всё больше втягивался в городские игры на стороне Ярумяна, о чём я с тревогой и доложил боссу.

Перво-наперво, Кэф фактически получил от Анелина Вазиковича охрану объекта взамен снятых с будочки-проходной сторожей. Теперь за бывшим заводом прикладного метеоризма вели наблюдения посменно то Гамлет Асисян в табачных жигулях-«шестёрке», то Рачия Бабаян за рулём своего обтекаемого и косившего под иномарку «Москвича». Эта охрана радовала Мухина, человека в душе скаредного, хоть он и пытался иногда изобразить разгул под имидж «нового русского» в малиновом пиджаке, и с пудовой золотой цепью.

Вторым же делом – дело о ночном взломе с преступным проникновением на объект частной собственности г-на Мухина раскрылось чистосердечным признанием.

Глава многоуровнево-осиротевшего клана Айсель-ханум Ваттанова за компанию с сыном Илмазом и братьями Алиамперовыми не рискнула дальше надеяться на собственные силы и обратилась в милицию, умоляя найти пропавших в изобилии родственников. Естественно, встал вопрос про обстоятельства пропажи, и жалобщиком пришлось сознаться, что их родня ночью вломилась на чужой объект, и замок с ворот сорвала!

В рамках досудебного урегулирования взаимных претензий владелец обесчещенного объекта г-н Мухин соблаговолил простить вторжение за очень крупную сумму отступных (решить дело так советовал Ваттановым Полуфабрикатов, который был в доле). В качестве жеста ответной вежливости собственник выдал официальное разрешение Айсель и Илмазу посетить заброшенную промзону. в сопровождении сотрудников милиции. И поискать там следы канувшего в Лету (и, похоже, в прямом смысле) клана.

– Ищите там родных, знакомых, незнакомых, – радостно бормотал Кэф. – Что найдёте – всё ваше! У меня по документам там ничего нет, кроме оборудования по производству кислорода и ксенона! Если кто-то туда что-то или кого-то занёс – не ко мне вопросы!

Третьим витком накручивающейся спирали сложности стали… сотрудники Федеральной службы контрразведки – ФСК. Они появились благодаря неустанному и неугомонному младлею Растаевой, выбившему из гуглов признательные показания. В условиях лазарета, не приспособленного к лечению внутренних болезней, Землепупов и Бобаня гнили заживо. Внутри у них облепила все органы дыхания какая-то агрессивная плесень, они умоляли перевести их в более подходящую больницу, но Растаева, не будь дурой, поставила условие:

– Я вас в городскую инфекционную… А вы мне – подробно опишите, кто послал! И что делали на заброшенном заводе!

Так младший лейтенант посрамил противников «теории заговора»: гуглы были не в том состоянии, чтобы запираться, чувствовали, что умирают, и сочли за благо не торговаться. В дело заброшенной промзоны вошли иностранные диверсанты, соскребавшие там образцы настенной флоры, – стало быть, пришла пора вмешаться и ФСК.

– Слушай, Кэф… – взмолился я. – А что мы будем делать, если у нас на заводе пропадут уже не какие-то бакинские нелегалы, а сотрудники милиции и ФСК?

– Что мы будем делать? – пожала плечами сама Очевидность в лице приятеля моих детских игр. – Предъявим заранее составленные документы, что мы их предупреждали, и ответственность они с нас сняли…

Потом подумал и вдруг сказал совершенно неожиданное:

– А может, я с ними туда пойду?!

Он всегда был отчаянным, этот чёртов Кэф! Отчаянным и сумасбродным, и патологически-любопытным. Если где-то была дыра, куда голова влезает, – он туда сунет голову. А если можно всему пролезть – весь полезет. Чем больше страха новые и новые сообщения о таинствах объекта вызывали у меня – тем больше интереса вызывали они у Кэфа.

– Ты с ума сошёл! – покачал я головой.

– Давно! – подтвердил Мухин. – Как и все…

И Кэф говорил, как и положено «капитану Очевидности», совершенно неоспоримые, прописные, дубовые в своей бесспорности истины, в духе и стиле Владимира Набокова[13]:

– Дуб – дерево. Роза – цветок. Олень – животное. Воробей – птица. Россия – наше Отечество. Оно – в глубокой жопе.

– Это ты к чему?

– Только за то, что я не дал насиловать беззащитную девушку, за одно это – я влип между булками Ярумянов и Киловаттов! Из одного этого ты можешь сделать философский вывод, где мы все находимся…

 

***

Научно-технический прогресс родился из стремления доброго помочь бедному, когда добрый осознал, что ему физически не хватает для помощи хлеба, тканей и кровли. И он решил придумать, как их сделать побольше. А потом ещё больше. И ещё. И некоторые вообще забыли, с чего начинали, стали видеть в хлебах и кровлях самоцель, выдумали, что если их станет вдоволь – то человечеству вообще больше ничего не нужно.

Но ведь изначально, в раю, в Эдеме, у человека и было всё, что ему нужно! Изначально между его желанием и воплощением не стояло никаких преград – что вообразил, то и слепилось прямо перед тобой.

Почему потом стало иначе? Земля произрастила человеку «тернии и волчцы»[14] взамен прежних эдемских щедрот – потому что Бог вредничающий злопамятный старик?! Почему он выгнал нас из мира моментально воплощавшихся фантазий под суровое иго необходимости?! И зачем заставил разрываться между недоступностью желанного и постылой нежеланностью доступного?!

– Ну, что поделаешь? – рассуждал на этот счёт не чуждый флирта с демагогией мой друг Очевидность в чине капитана ея. – Жизнь – не сахар, и это аксиома. Цивилизованное общество только потому и существует, что в нём миллионы людей, продрав глаза поутру, в массовом рутинном героизме делают, что должны. А не то, чего хочется. Стоит расслабиться в мечтафонстве – и смерть!

– Перестройка… – подсказал ему я. Кому что – а мне это, вечная и неизбывная обида на судьбу.

– Ну, в общем, да! – кивнул Кэф. – Тем и скушали, что всё разрешили кушанью… Лучший и простейший способ уничтожить общество, вдолбить его в каменный век, который к нам и применили враги, – призвать всех и каждого делать, чего они хотят! Одного этого достаточно – «там уж поприще широко»…

Но почему, почему Творец так поступил с нами?! Зачем столкнул необходимость с недоступностью, невыносимость с неизбежностью?! Оттого, что предки съели не то яблоко?!

Много лет я мучился этим вопросом – пока эксперименты-экскременты товарища Забродилова не натолкнули меня на ответ, простой и очевидный, потому так долго и не отысканный, что он на самом виду лежит.

Вся разница между раем и адом – только в человеке, а больше ни в чём! И рай, и ад – одно и то же место, место мгновенного воплощения мечты – только мечты у разных людей разные. Задумывались ли вы, что будет, если мгновенно материализуется любой ваш кошмар, единственным источником которого вы же сами и являетесь? А если, как грибы после дождя, начнут выскакивать кошмары сразу множества людей, от каждого – своя ложка дёгтя в изначальную бочку мёда?

Если ваша фантазия начала плодить чудовищ – то лучше бы затруднить её воплощение, правда? Всемилостивый Бог это и сделал, «изгнав» из Рая. То есть заблокировав моментальное воплощение мечты.

Он поместил своё творение в такое пространство, где законы природы требуют многократно подтвердить ваше желание, прежде чем его выполнять. Это – система защиты человека от его же собственных кошмаров. «Вы действительно хотите удалить этот файл?!» – спрашивает нас компьютер, и если нужно – то много раз.

В Эдеме достаточно было просто вообразить дом или пир – и они сразу же появлялись. Теперь нужно очень долго и тяжело возиться, трансформируя неподатливую реальность. «Тернии и волчцы», про которые мы думали со свойственным человеку эгоцентризмом, что они для нас – на самом деле преграждают путь нашим кошмарам…

Добравшись до тёмной материи, соединяющей в себе первородное тождество всего и ничего, являющейся ничем – заготовкой под любое, товарищ Забродилов, по сути, разблокировал защитные системы Земли, ту перегородку, которая отделяет физическую среду от рая и ада.

– Бог не строил ада, – объяснил я боссу кратко. – Бог построил рай. Адом рай сделали люди…

Даже самые глубокие и смелые умы, способные заглянуть на много лет вперёд, в сущности ведь и они не знают – что случится с человеком, если отвязать его от тягот производительной деятельности! Она вышла с нами из пещер – и с тех пор всегда рядом с нами, и всегда съедает львиную долю нашего времени, что нудно, неприятно, противно – но как без этого?!

Но что случится с психикой человека, если её убрать? Мы уже не варим своих варений, не солим своих солений, не строим своих строений и не растим своих растений… Мы сводим все виды своего труда к одному, привязав к нему выдачу средств существования…

Но если удалить постоянный гнёт труда и нужды из психики – не взорвётся ли наш мозг, как глубоководная рыба, извлечённая со дна на поверхность воды, от резкого спада давления, к которому она привычна, и под которое создана?

 

 

III. Орлиное рыло

 

…Эта процессия-депутация у постоянно переступаемых, но неприступных ворот напомнила мне стихи из школьного курса:

…Перед своим зверинцем,

С баронами, с наследным принцем,

Король Франциск сидел…

Трудно сказать, кто был у нас король – то ли владелец объекта Мухин, то ли прикомандированный к нему сотрудник ФСК Влад Снулов в безукоризненном тёмном костюме и солнцезащитных очках-«хамелеонах»… Но с ролью баронов неплохо справлялись менты, а зверинец изображали уцелевшие, уже не столь многочисленные и не столь борзые Ваттановы.

Поскольку объект официально числился взломанным, то вначале лейтенант Растаева-Чекан торжественно сняла милицейскую опечатку. Потом Мухин столь же помпезно достал ключ от очередного (долго на этих воротах они не жили) замка и растворил скрипучие, ржавые, казалось бы, никому не потребные створы…

– Ну, и что теперь? – профессионально, целлулоидно улыбался Влад Снулов, чьё имя и фамилия, на мой взгляд, в идеальной лаконичности отражало состояние нашей государственности.

– Господа! – включил Кэф Очевидность очередное своё «бесспорно». – Я вас прошу не манкировать противогазами и альпинистской связкой! Есть подозрение на агрессивную плесень в сих стенах…

Он был полон решимости соблюсти все нормы безопасности и все юридические формальности – «все эти права юрлица, физлица и подлеца» – как он говорил, но в глубине души он оставался всё тем же мальчишкой-авантюристом, который когда-то уговорил меня искупаться в реке в ноябре, чтобы узнать, всего лишь – «сдохнем мы или не сдохнем»…

Отговорить его лезть в промзону казалось нереальным, и я махнул рукой: моих подорванных жизнью способностей убеждать тут явно не хватало.

– Береги себя! – совсем уже по-свойски шепнула Мухину «ночная начальница» Растаева, проверяя, как он закрепил противогазную маску на «морде лица». Разумеется, эта строгая красавица в парадном мышином мундире с дамским галстуком-«галочкой» окунаться в аномалию не желала, и мечтала, чтобы новый близкий знакомый, богатый и перспективный, тоже этого не делал.

Но разве Мухина удержишь, когда ему вожжа под хвост попала?

 

***

Людям это не под силу – обстоятельствам же иной раз удаётся. В данном случае поход храбрецов за неведомым остановил дряхлый старик-странник. В невероятно ветхой как состоянием, так и фасоном одежде он вдруг вышел из сумерек полуобвалившегося корпуса прямо навстречу нашей, честно скажу, обалдевшей группе…

Не сразу – но начали проявляться, как бы через толщу возраста проступать и паспортные данные старца. Зохраб Ваттанов, русскими знакомыми прозванный Сугроб. Раньше его так дразнили просто за звуковое сходство имени с русским словом.

Теперь же он был куда в большей степени «сугробом» – потому что оброс в природой положенных местах безмерно длинным, густым и снежным, до рези в глазах, белым волосом. Молодой Зохраб стал стариком очень преклонных лет, седовласым, седобородым и нестриженым.

Родственники испугались Зохраба, не сразу его узнав. А когда узнали – то ещё больше испугались. Ведь уходил вглубь цехов он юношей, а вышел через пару дней – семидесятилетним. Даже такие малограмотные люди, как Ваттановы, вынуждены были отметить «недостачу» полувека в календаре. Где был дорогой Сугробик и чего он там такого увидел, чтобы самому на 70 стать-выглядеть?!

Ну, натурально, пришлось отменить экспедицию – и выслушивать от Зохраба Ваттанова отчёт о предыдущем «хождении за три цеха»…

 

***

В составе толпы вооружённых и очень опасных родственников Сугроб вошёл на территорию неохраняемой промзоны «Кубилона». Ловить, по крайней мере, части из них лично знакомую – Таиру Солевую. И случилось это пятьдесят лет назад…

– Что?! – взвизгнула готовая упасть в обморок чувствительная Пиксель-ханум. – Улыным, защем такое ты говоришь?! Вы ушли ике (пару) дня тому сейчас!

– Нет, мама… Мы ушли полвека назад… Не знаю, сколько прошло у вас тут, но у нас там я скитался пятьдесят лет. Я это хорошо знаю, потому что делал зарубки на посохе! Сто посохов я поменял, пока скитался там…

Несмотря на давность лет – потрясение от пережитого, от его невероятности и чрезвычайности, – заставило Зохраба всё помнить и сейчас, с той же ясностью, с какой старики помнят поразившие их полвека назад события.

Шаг за шагом, с доходящей до занудства натуралистической подробью рассказывал Зохраб, как осторожно, кошачьими охотничьими шагами они крались по пустынным и пыльным, обрастающим лишаями, цехам. Крались за призраком Таиры, то являвшимся в зыбком мареве, то исчезавшем.

– Мы и подумать тогда не могли, что она нас заманивает…

И вот – охотники добрались до самого большого, центрального цеха. Выглядел цех так, говорил Зохраб, как будто его законсервировали совсем недавно. И поспешно. Поскольку цех был в относительно-хорошем состоянии, дядя Дефтер – скорее шутки ради, нашёл рубильник и попытался включить электричество.

Нечто совершенно безопасное, ни разу не таинственное предстало перед кланом Ваттановых – когда, вопреки всем ожиданиям, – свет покорно включился, озарив заброшенный индустриальный хлам, и загудел трансформатор… И зашумели на кое-где обвалившейся крыше цеха электрические фильтры для очистки воздуха. Несмотря на облупившуюся краску стен и отваливающиеся куски штукатурки, несмотря на широкие и художественные пятна плесени – цех в целом выглядел «функциональным, на…».

Посреди его гигантского бетонного ангара языческим идолом возвышалась какая-то «лампочка размером с дом». Эта огромная лампочка была надколота сбоку, как проламывают скорлупу варёного яйца за завтраком, но самое главное: она ожила вместе со всем прочим электрическим оборудованием!

Внутри гигантской лампы «стреляли» – как выразился горец-скиталец – «молнии, не похожие на молнии». То есть они, вроде как, и молнии – но и не молнии…

– Ну кто ты такое гаваришь?! – огорчилась Пиксель-мать, выглядевшая теперь дочкой собственного сына.

– Ну, такие молнии, каких не бывает! – отчаялся Зохраб передать словами памятную картину, от которой тогда ещё не ждал беды.

И он старательно, как школьник в дневнике наблюдений за природой, описывал матери, и заодно всем нам вспышки оранжево-красного сияния, у которых был, как у ветвистого дерева, «ствол» и многочисленные боковушки. Это было похоже на светомузыку, составленную из люминесцентных ламп.

Иногда красные разряды в лампе прекращались – но тогда их сменяли дискообразные области розового свечения, как шаровые молнии, но только очень уж жидкие и зыбкие. Их, в свою очередь, как на газовой конфорке сменяли синие струи огня. Они вертелись конусообразно, и били по глазам гораздо больнее предыдущих «неправильных молний».

– Наверное, когда лампа была цела, – предполагал Сугроб, – эти молнии не били в людей. Но мы застали лампу кокнутой, поэтому лучи из неё, как только дядя Дефтер включил цеховой рубильник, легко могли дотянуться до нас. Они нас хватали и испепеляли одного за другим… Точнее, я думал, что они нас испепеляют, пока одна из красных веток не схватила меня! Тогда я понял, что это не удар, а переброска… Как только меня стукнуло кустом красных молний, я оказался в очень холодном и пустом таком… Потеряв представление, где верх, где низ… Мне казалось – ну, типа… я повис в каком-то безвоздушном пространстве, где нечем дышать, – и в то же время я чувствовал, что падаю с разгоном… нарастающим таким…

– Ионосфера! – буркнул я тихо и для себя, но нервы у всех слушателей были так напряжены, что все, не сговариваясь, повернулись ко мне:

– Что ты сказал?!

– Ничего особенного! – засмущался я столь пристальным вниманием к своей, давно уже незаметной, персоне. – Просто это описание очень похоже на молнии в ионосфере… То есть, строго-научно говоря, не молнии, а эльфы, синие струи и спрайты…

– Ещё скажи – кока-колы! – обиделся на меня Кэп Очевидность, принимая мои слова за розыгрыш.

– Ну, Кэф, это не я так назвал, это так называется… Давно уже… Это такие виды молний, которые выше серебристых облаков, и потому с земли их обычно не видно… Короче, они случаются очень высоко в ионосфере Земли, их там фотографируют космонавты… Их можно сфоткать со станций на вершинах самых высоких гор…

– А ещё, – понял мою мысль Мухин, – их делали в лампе, на моём заводе…

– Ну, судя по описанию, да…

Слушая наш бредовый диалог, остальные наши спутники давлёно помалкивали: и хотели бы чего сказать, да нечего «залепить»!

Впрочем, очевидец важнее даже самого умного комментатора, и когда Зохраб продолжил рассказ – все снова повернулись к нему, чуткие вниманием…

После прямого попадания красной ветвистой молнии – я определил её как «спрайт», то, что в обычной жизни бьёт не вниз, а вверх, НАД грозами и кучевыми облаками наших дождей, и потому знакомо только авиаторам, – молодой (тогда ещё) Ваттанов оказался в зоне свободного падения.

Он куда-то падал и падал, но почти не боялся этого, потому что совершенно окоченел и даже, как труп в зимнем сарае, покрылся инеем. Но в определённый момент нечто умелое подхватило его – и стало то ли планировать, то ли пикировать, постепенно затупляя угол падения. Собственно, падал Зохраб с такой скоростью, что иначе его было не удержать, так что его водили в воздухе, как водит рыбак сильную рыбу, способную легко порвать леску…

Из стороны в сторону…

Рассказывая ретроспективно, полвека спустя, старик-Зохраб мог сразу же поведать то, что молодому Зохрабу было попросту немыслимо знать. Он – как он узнал лишь спустя долгое время – непостижимым ему и всем остальным образом был вышвырнут цепкой молнией-«спрайтом» над древним царством Арцава[15].

– Наверное, как и все наши… – всхлипнул Зохраб. – Но подхватили только меня…

– Да кто тебя подхватил?! – не выдержал брат старика, теперь напоминавший его правнука.

– Арцавяне.

– Как они тебя подхватили, в воздухе что ли?! За пару километров от земли?!

– Да…

– ???

– Понимаешь, Илмаз-qardaş, – со слезами припомнил шуточное прозвище младшенького дряхлый Зохраб, – за две тысячи лет до рождения пророка Исы, и даже до рождения пророка Мусы, у нас в Арцаве… Да, я могу так говорить, потому что прожил там в два раза дольше, чем с тобой, Илмаз-qardaş… Водились у нас там огромные, невообразимо сильные орлы! И гордым жителям горной Арцавы эти орлы заменили коней! Хетты, наши враги, приручили степного турпана, и стали скакать по земле! Арцавяне же одомашнили великих орлов, и стали летать над головами богопротивных хеттов!

Собрание – от безупречного ФСК-шника до феодального вида семейки Ваттановых – снова уставилось на меня. В глазах этих людей я, скромный помощник приватира, вдруг превратился в ходячий словарь…

– Это так называемые орлы Хааста, – неохотно объяснил я «бомонду». – Названы так по имени учёного, который обнаружил их костные останки… Давно вымершие, а скорее, надо думать, истреблённые людьми орлы-людоеды. У них размах крыльев был в два человеческих роста… Ну, я имею в виду – средних человеческих… Чаще всего в древнем мире орлы Хааста воровали детей, утаскивая их, как цыплят, но могли оглушить и поднять в небо даже и взрослого человека…

– Ни фига себе! – присвистнул Кэф Очевидность, в очередной раз реагируя на новость из палеозоологии самым очевидным образом. – И что, они сорок веков надысь – водились в Арцаве?!

– Ну… – смутился я, – вы говорите с человеком, который лично их видел, и даже, как я понимаю, летал на них… Так что у него и спрашивайте… Я же могу лишь сказать, что археологи находят гигантские птичьи кости-окаменелости, и кроме того: то, что откопано в Арцаве, криком кричит о культе великого орла. Ну, то есть их мрачные архитектурные сооружения, их барельефы, символы, печати…

– Везде орлы?!

– Ну, почти везде… Идёшь по храмовой галерее, а вместо колон с обоих боков – каменные орлы… Наверное, орлы Хааста, я так думаю…

– Я ходил в этой галерее! – потянулся ко мне белобородый Зохраб, словно земляка во мне открыл.

– Ты-то ходил, видимо, когда её только-только отстроили… – отстранился я от неуместного панибратства. – А я её видел только на фотографии, в «Вестнике Академии наук СССР», когда её – уже не помню кто, немцы, кажется, – откопали из праха веков…

– А там не нашли надписи на азербайджанском языке?! – взволновался самый старый из Ваттановых. – Я там ножом наковырял надписи, на нашем языке, думал – может, через века кто прочитает…

– Насчёт этого – ничего не читал! – сознался я. По правде сказать, тема древнего царства Арцава и его гигантских орлов, каменных или перьевых, меня до сего дня занимала крайне мало. Конечно, когда читаешь о самом раннем детстве человечества – что-то цепляет и задевает за душу, застревает в памяти, само собой, не остаётся без внимания. Но специально и глубоко я археологией Арцавы не занимался, как и в целом хеттскими изысканиями…

В те бесконечно давние времена, в которые, в буквальном смысле слова, с неба упал Сугроб из солнечного Баку, – Арцава была самой суровой из приморских стран. Это был край скалистых, острореберных гор и свирепых, совершенно диких горцев-каннибалов. На заре истории пришедшие сюда племена вели отчаянную и драматичную борьбу с орлами Хааста, до прихода человека – доминирующими хищниками здешней фауны. Пернатая напасть обрушивалась с небес неумолимой смертью, мало у кого из многодетных не было одного-двух отпрысков, утащенных проклятыми палеолитическими орлами!

Орлы истребляли горцев, в первую очередь, детей, ставших для Хаастов очень лёгкой и калорийной добычей. Люди мстили орлам: выпускали в летучую смерть тучи стрел, дротиков, метали умелыми руками острые копья, а главное – искали и разоряли в горах гнёзда Хаастов.

Найдя яйца – гневно и яростно топтали их. А найдя уже вылупившихся птенцов – сворачивали им шеи, но однажды… Как это часто бывает – кто-то из людей забрал пару птенцов к себе в деревню!

– Зачем тебе растить тех, для кого ты пища? – недоумевали и даже возмущались односельчане.

– Вы ничего не понимаете! Это же как у хеттов конь, только ещё лучше!

Острым кремниевым ножом неведомый первопроходец одомашнивания птицы выскреб птенцам бусины их глаз. Слепая птица стала заложником человеческой милости. Человек кормил слепую птицу – та же позволяла надеть на себя сыромятную упряжь и училась подчиняться командам с ременной сбруи, намордником стянувшей клюв…

И как хетт, индоарий, сам себя звавший знакомым и русскому уху словом «харя», за много веков сросся с конём, так и арцавяне в своих неприступных горах срослись с сёдлами своих орлов, чьими глазами и кормильцами догадались стать…

– На самом деле не сёдлами! – пояснил на правах знатока бывалый Зохраб. – Это у них было типа такой гондолы из ремешков под брюхом птицы! А управляют орлом, дёргая за ременные «усы», приделанные к наморднику его клюва… Без намордника никак нельзя – у него клюв с наш локоть… Если не поболе…

Зохрабу относительно повезло: к тому времени, когда он упал с неба из-за проклятой лампы на заводе прикладного метеоризма, – в Арцаве появлялись, как пишут историки-марксисты – «признаки классовой структуры и государственной организации». Арцавяне не перестали быть людоедами, но теперь уже не зажаривали на своих кострах без разбору любых чужаков. В Арцаве появился свой царь Уххацити, «великоблагостный источник вод и плодородия», у них возник свой город Апаша[16], в котором за крепкими стенами, среди мрачных каменных орлов поселился этот самый Уххацити.

И этого Уххацити очень напрягало, если соплеменники съедали его гонцов, спешивших с важной вестью или информацией от разведчиков. Однажды хетты так и застали врасплох Апашинскую крепость – только лишь потому, что мерзавцы в горах сбили и скушали спешащих с заставы на быстрокрылых хаастах посланников воеводы… И тогда царь Арцавы методом сажания на колы довёл до своих подданных, что за съедение чужака, обладающего «ключом доверия», – им будет «ата-та по попе», опять же в прямом до грубости, свойственной древнейшей истории, смысле слова.

Активность рассаживания на кедровые колы убедила прирождённых каннибалов, что связываться с людьми, предъявляющими царскую чеканку, не стоит: таких людей немного, сытости с них всего ничего, а проблем потом с карателями из Апаши – не оберёшься…

Когда Зохраб, заледенев в верхних слоях стратосферы, где и бушуют невидимые с земли ионические молнии-спрайты, стал падать на негостеприимные горные хребты Арцавы, он, разумеется, потерял сознание. И был подхвачен всадниками (точнее, подгузниками) орлов-хааста уже в состоянии глубокого обморока. На груди у Зохраба «приземлившие» его арцавяне нашли массивный серебряный мусульманский полумесяц со звездой у верхнего рога, тонкой ювелирной работы, немыслимой для криворуких первобытных насельников Арцавы.

– Это не ключ доверия! – сказали одни в деревне орловодов. – Похож на царский знак, но не совсем как он!

– Идите на nimu![17] – матерно ругались более осторожные. – Такой тонкой работы ключ могут сделать только в Апаше, при царском дворе! Видите, на цепочке?! Зачем, скажите, ему носить ключ на цепочке, если это не ключ доверия?!

– la-a-an-du[18] … – отмахивались беспечные.

Но те, кто не хотел присесть на кедровый кол, – восторжествовали. И обладателя «ключа доверия» (предположительно) – не съели, как съели бы обычного чужака. И даже не зарезали. А вылечили и отпоили целебными отварами, привели (далеко не сразу) – в чувство и в нормальное состояние духа.

Годы шли за годами. Зохраб искал выход в свой прежний мир – и не находил, замурованный в древнелувийский неолит. Там он выучил арцавский диалект лувийского языка, и тоже стал посылать легкомысленных «на nimu», вместо прежнего адреса. И обучился летать на орле, в ременном подгузнике, втиснувшись спиной между колких орлиных окорочков, и даже стрелять из лука в таком подвешенном положении.

– Только нужно сперва поставить орла в горизонтальное парение, чтобы не трясло! – доверительно сообщил он матери, Пиксель-ханум.

Если у Зохраба заболевал какой-нибудь зуб, то умелец-колдун выбивал этот зуб специальным камнем, узким и длинным. Если хетты шли в набег – главное было пристегнуться к своему орлу и взлететь повыше, куда хеттские стрелы не долетают. А если хочешь найти выход из этого первобытного мира – нужно ходить по колдунам и ведунам – по крайней мере, Зохраб так решил для себя…

 

***

Как бывает у психопатов – Зохраба Ваттанова постиг внезапный перепад настроения. Только что он излагал свои похождения вполне спокойно, даже с некоторым юмором – и вдруг, на полуслове, скривился, обильно зарыдал, стал кричать что-то бессвязное про людоедов, про жуткие видения, про земли кошмара, про жизнь-плесень.

– Это когда рассказываешь кратко – кажется просто! – визжал несчастный старик. – А пятьдесят лет… Пятьдесят лет среди людоедов, среди человеческих жертвоприношений… Это как?! Без надежды выбраться – это как?!

Пока родные утешали Сугроба, успевшего в дальних странствиях побелеть, сотрудник ФСК, для меня так и оставшийся безымянным, отозвал в сторонку лейтенанта Растаеву и обсудил с ней перемену планов.

Нам они выдали уже готовое решение.

– Заход отменяется! – сказала Чекан, как у неё водится, повелительно и энергично. – Радиации там нет, но очевидно там что-то науке до конца неизвестное… Пострадавшего передаём на руки семье, и, когда оклемается малость, – продолжим снимать с него показания! На промзону, учитывая свидетельства о её аномальности, пойдёт Антошка!

– Ну какой ещё Антошка?! – обиделся Мухин, которого, хоть он и владелец «священной частной собственности», – представители «административных барьеров» даже не взяли в совещание.

– Робот-разведчик «Антошка», – объяснил костюмный модник-контрразведчик Снулов. – А мы отсюда с его камеры на мониторе понаблюдаем, что там, в цехах, творится…

Из фургона с традиционной для чекистов надписью «Хлеб» на бортах сгрузили шагающего робота-разведчика. Отмечу особо, что если бы не Чернобыльская катастрофа, то робот советской сборки «Антошка», корявый, нескладный, как и всё, собранное русскими руками, никогда не одолел бы сверкающего робота "Joker", производства ФРГ.

«Антошку», казалось, сколотили кувалдой, и без любви: из него во все стороны торчали какие-то пружины и прочий металлический позор, а "Joker" выглядел, словно в фантастическом фильме: эргономичный, обтекаемый, в стиле «хайтек», с завораживающими наворотами…

Правда, когда речь зашла о разборе радиоактивных завалов – кривой и кособокий «Антошка» работал себе и работал, копотно, шумно и некрасиво, а восхитительный, как и всё импортное, умеющий себя продать "Joker" – сломался и застрял.

Потому на вооружение ФСК в первую очередь поступила, вопреки всякой маркетинговой очевидности именно модель «Антошка», а не его – в рекламе многократно превосходящий – аналог "Joker".

Но должен вам отметить, что при всей надёжности и «защите от дурака», от самого тупого из операторов, бездумно нажимающего подряд все кнопки на пульте, – более нелепого нагромождения металлолома, чем Антошка я не встречал! Такое ощущение, что русские сборщики техники люто ненавидят тех, кому придётся её продавать! И делают всё, чтобы затруднить продажу собственных изделий…

Кого-то Антошка мне убийственно напоминал, причём именно из древней истории, которая пропитала своими таинственными флюидами всё пространство вокруг нас…

– Послушайте, – вмешался я, пользуясь тем, что меня как-то негласно и без помпы, но признали научным консультантом экспедиции, – у меня есть подозрения…

– Какие?! – профессионально заинтересовался ФСК-шник, открывая блокнотик.

«Тоже робот», – невольно подумал я.

– Видите ли в чём дело… – смущённо начал я. – Если он провалится, как наш предыдущий скиталец… Ну, туда… Понимаете… На доисторическую зорьку… В шумеро-аккадской мифологии есть чудовище, очень напоминающее боевого робота… Я боюсь, не ваш ли это Антошка?!

– Какая чушь! – возмутилась очаровательная Растаева. – Мы же ещё его не отправили!

– Я сам не очень понимаю, как тут работают причинно-следственные связи, поверьте! – приложил я руку к сердцу, словно присягу приносил. – Но, как бы это помягче… Я говорю о самом древнем эпосе в мире, по крайней мере, дошедшем до нас, это «Гильгамеш и гора бессмертных»… Там есть чудовище Хубаба, охранник кедрового леса. Он описан в клинописных табличках, как многоногое и многорукое существо, окружённое лучами сияния. Спутники Гильгамеша рубят некие малопонятные сучья-руки самого Xубабы. У него были когти льва, тело его было покрыто твердой бронзовой чешуей, ноги у него были, как у грифа, с такими же когтями. Из него росли змеи ... Голос его – ураган, уста его – пламя, его дыхание несет гибель, удар его смертелен...

– Ну и чем это чудище похоже на нашего робота?!

– Понимаете, если первобытный, совсем дикий человек посмотрит на Антошку – то, вероятно, нечто подобное и увидит…

– Да ну, ерунда… А потом… Если это уже в эпосе – значит, оно уже свершилось, чего волноваться?! Теоретически мы можем вызвать сюда и отправить немецкий "Joker", но вряд ли первобытным людям он покажется менее страшным… А застревает он на пересечённой местности чаще!

На такое я уже не знал, что возражать. Да и не хотел.

Существует два парадокса времени, а какой из них верный – проверить ещё никому не удалось. Один парадокс времени, связанный с именем фантаста Рея Брэдбери, абсолютизирует причинно-следственную связь. Уверяет: если изменить что-то в прошлом, даже небольшое, – последствия будут огромными и катастрофическими. Убьёшь одну бабочку – убьёшь всех её потомков, в итоге, может быть, весь мир станет другим…

Так ли это? Никто не проверял. Есть и другая вероятность. Если на киноплёнке мы отрежем первые кадры – те кадры, которые дальше, нисколько от этого не изменятся.

В этом случае прошлое – не причина настоящего, а нечто параллельное настоящему. Нечто, происходящее за стеной в точности так же, как оно происходило с нами, но только год или десять лет назад… Как тогда работает причинно-следственная связь – непонятно, да и думать не стоит, потому что мы не знаем – так ли это. Тоже ведь – никто не проверял…

– Человек из конца ХХ века попал в древнюю Арцаву, – сказал мне понятливый Снулов.  – И что? Мы этого никак не ощутили и не заметили…

– Ну, понимаете, – ответил я. – Это некорректный эксперимент. В прошлое попал человек каменного века, только лишь проживавший в ХХ-м! Проживавший тут случайно, лотерейно… Чего работорговец и сутенёр Зохраб Ваттанов мог рассказать древним пращурам о современной культуре, или тем более, науке?

– Ну, например, об электричестве, от которого образована, несомненно, большевиками его фамилия… – подмигнул мне экс-чекист.

Всё же им, наверное, по месту службы выдают этот эластичный, гуттаперчевый оптимизм, позволяющий во всём видеть элемент хорошего… Ну, или, по крайней мере, у собеседника такое впечатление о себе создавать – как о неисправимом оптимисте. Наверное, чтобы лучше к себе располагать могли, чтобы к ним люди тянулись…

–Вы полагаете, он об этом когда-нибудь задумывался?! Включая лампочки – или выключая их? А тем более сейчас, когда у них вышли из моды русские фамилии и отчества… Нет, воля ваша, господин Снулов, но такого, как он, можно смело отправить и к питекантропам, он и там сойдёт за своего, разве что изнежен пользованием благами цивилизации…

– Вот видите!

– Но, – поднял я палец зануды, указательный перст, – обратите внимание – только пользованием, а не поддержанием их, и уж тем более – не созданием! И, знаете, я прихожу к тому печальному выводу, что большинство наших современников – нисколько не выше личным уровнем развития, чем бродяги из мезолита… Наша цивилизация держится на исключениях, на людях редких и исключительных, и только до тех пор – пока масса сохраняет пусть тёмное, непонятливое, полумагическое – но всё же почтение к их заумной исключительности…

 –Да, интересный вопрос! Чем отличился бы лично каждый из нас – если бы в одиночку попал к древним людям?

– Беспомощностью и слабостью, не более… – скептично покачал я головой.

 

***

Первый седой волос появился у совсем ещё молодой лейтенантши Растаевой, когда она увидела грубо, близко и воочию – пожирание человеком человека. Точнее, увидела, как то, что когда-то было человеком, пожирает нечто себе подобное, человекообразное…

А всё потому, что упрямая «мисс Холмс» не оставляла заботами своих странных подследственных, и её угораздило явиться к ним в отделение для душевнобольных спецклиники в недобрый час. С самого начала Растаева, теперь державшаяся от мутировавших диверсантов подальше, почувствовала нехорошую электрическую напряжённость в палате. Ощутила нежной кожей нечто недоброе, зависшее незримым, но давящим контуром…

Самое обидное, что и допрос-то вышел бестолковым! На такое пришлось Чекану смотреть – а ради чего?! Хоть бы чего нового выудила, а то ведь…

На стандартные вопросы – «что там было? как ты спасся?» – и Землепупов и Бобаня отвечали каким-то бредом, несносным для протокола, да и для души – тоже отвратным.

– Пуля легко пробивает обои, даже моющиеся… – сеял бесспорное, глупое, никчёмное Кий Хорилко. Хотя с ним никто не пытался спорить, однако он долго и нудно доказывал, что после пули в стене остаётся вмятина, а в обоях – дырочка.

– Не всякую стену пробьёшь, – подвывал с соседней койки ботаник Бобаня в серой номерной пижамке психа, – но обои, обои…

– Обои вы мне надоели! – насупилась Растаева. – Говорите, граждане, по существу дела!

– Мы не граждане, мы лица без гражданства…

– Да хоть без срамных органов, мне-то какое дело! Я вас не про вашу тёмную биографию спрашиваю, а про завод!

– Если в обоях дырка, как у нас получилось – объяснил свои подвывания Хорилко, – оттуда они вытекают…

– Кто?! – Растаевой хотелось достать табельный «макаров», который она носила в дамской сумочке, в смешанном с косметикой состоянии, – и убить этих бомжей… И вместе с тем – заплакать чисто по-женски, что вообще с ними связалась.

– Желеобразный подтёк… – невменяемо бормотал Кий Щекович.

– Желеобразные «переходняки» амфибии агрегатных состояний, – кивнуло то, что осталось от Бобани и от биолога в нём. – Вы знаете, что такое амфибии агрегатных состояний?

– Нет…

– Ну это такие твари… гадины… Вроде земноводных, которые тоже немного… Ну, говорят и про кошку, что она жидкость… Когда она в щёлку протекать умудряется… Но это не кошки… Ну, первобытные такие… Они умеют переходить из одного агрегатного состояния в другое: из твёрдого в жидкое, и обратно…

– Такая амфибия может в маленькую дырочку протечь… А потом она перед тобой встаёт на дыбы, и уже не жидкая, а скорее, как крокодил…

– Крокодил, встающий на дыбы?! – возмутился Растаева. – Что вы мелете?

– Ну это мы так… Для примеру…

– Человек на 70% из воды, – ненужно и с ложным академизмом, как будто он не пациент, а доктор в «дурке», растолковывал Бобаня, – медуза на 95% состоит только из воды… И эти тоже такие… В рамках возможностей медузы…

– Как соки разводимые, все эти «Инвайт», «Юпи», помните рекламу? «Просто добавь воды». А эти – не соки, эти – монстры, хищники, но по сути – как «Инвайт»: их надо из порошка водой разводить, тогда они из кучки маленькой станут в холке под два метра…

– Бред какой-то! – бранилась Растаева.

– А мы что можем сделать?! – почти заплакал Бобаня. – Не мы же разводили на этом проклятом заводе разводные сущности! «Сухие смеси» монстров, блин!

Некоторая картинка начала складываться у Растаевой, и прежде слышавшей о странностях на красноклизменском заводе прикладного метеоризма. Она уже была готова поверить психам – но тут, как на грех, Хорилко понёс совершенно бессвязную и ненужную ахинею, обесценив все свои предыдущие показания.

Показывая себя полностью свихнувшимся, он говорил что-то про трёхлитровые банки с огурцами и помидорами, которые он то ли видел, то ли задним числом вообразил на стеллажах заброшенного бомбоубежища «глубоко под землёй». И что он не стал пользоваться этими соленьями – потому что они, как выразился Кий, «дурного посолу».

– Их нельзя в пищу… Прямо так в протокол и пишите, гражданка начальница, дурной посол!

– Колымский койот тебе посол! – скривилась Растаева, как от зубной боли…

Зачем эти подробности несостоявшегося кулинарного палеоконтакта, к чему их Землепупов приплёл – следователь так и не поняла.

Видимо, Кий-Арий и сам не понял – потому что надолго завис. Не только следовательнице, но даже и его подельнику, спецботанику, ко всему, вроде, привыкшему – стало не по себе от дыма в его мутном взгляде, от вздыма век – вздымаемых в первозданной наивности существа с памятью аквариумной рыбки, новорожденного комара…

Уйдя в себя, и взглядом в угол, пациент психушки, попавший туда слишком поздно, когда его уже не спасти, – вспомнил вдруг, неуместно, безнужно, как давно и далеко в числе других «активистов незалежности» бегал по родному городу с обрезком металлической трубы…

И принуждал каждого встречного признавать себя параллелепипедом. В этом состояла корневая суть гугаинского проекта – в расплющивающей человеческую личность глубокой дрессировке, чтобы по одному только сигналу, не ожидая дублей, каждый выдрессированный насквозь понимал, что он параллелепипед и радовался этому. И проникался звериной ненавистью ко всякому, кто не хочет считать себя параллелепипедами.

На принудительное перерождение всех людей в параллелепипеды строго смотрели со стен зданий огромные портреты Сдивана Фанеры – прославившегося массовыми убийствами, и больше ничем. Вначале казалось странным, что именно такого человека требуют признать национальным героем. Конечно, есть у некоторых народов герои, участвовавшие в массовых убийствах, но ведь, согласистесь, что обычно они кроме этого ещё что-нибудь сделали! А Сдивана Фанеру ни в чём боле не уличили, кроме того, что он людей резал, предпочитая безоружных, особенно детей и женщин…

Героизм Сдивана Фанеры вызывал некоторое отторжение и смутные сомнения. Но – оценим мудрость Запада – только до тех пор, пока гуглам не приказали и других делать параллелепипедами. Тогда уж как рукой сняло – мы параллелепипиды, и обязаны всех немедленно заставить считать себя параллелепипедами. В таком деле, разумеется, кто же, кроме Сдивана Фанеры, допоможет? Ни Бог, ни царь и ни герой…

Теперь Кий-Арий, многое пережив и значительно мутировав, наглотавшись плесенной думающей пыльцы, – менялся, как-то смещался относительно собственной оси. Он вдруг стал подозревать, что регулярные избиения всех, кто отказывался признавать себя то параллелепипедом, то паралеллограммом, так наполнявшие молодые сердца восторгом и ощущением собственной значимости, – были вовсе не тренингом на европейскость.

Скорее – сам себя пугаясь, прозревал Землепупов – они были технологией изготовления тупого мяса для чужой воли. Попыткой проверить пределы внушаемости человека, его готовности за ночь стать из параллелепипедов парралелограммами, и всякий раз верить, что такое превращение – великий апгрейд нации…

Не Френсисов Бэконов, не себе подобных растили американские инструкторы под портретами маньяка-потрошителя, а пушечный бекон для колониальных авантюр далёкой, заокеанской метрополии…

– А что, если мы лемминги?! – вдруг спросил Кий-Арий. – И в нас не оставили ничего, кроме простейшей программы, а теперь и она сломалась?

Окончательно потеряв нить допроса, Растаева сидела молча, переводя взгляд с одного гугла на другого. Зачем продолжать этот фарс? Что ещё «снимешь» с людей, необратимо помешанных? Причём первично – ещё до приезда в её город, а здесь, так сказать, помешавшихся уже в квадрате.

Растаева собиралась уже закрыть протокольную папку, двигаться на выход, так сказать, но тут и случилось самое страшное из всего, что она со времён экзаменов в школе милиции в своей жизни повидала.

Глаза Ария Землепупова, в миру Кия Хорилко, лемминга, у которого треснула внутренняя уздечка «полезного идиота», – вдруг налились багряным огнём… Как будто их изнутри раздавили в томатную слякоть… И помидорной кровизной брызнули оттуда на «иллюминаторы»…

Трудно сказать, во что превратилось это человекообразное – но человеком оно уже не было. Прыгнув на ботаника, заверещавшего не только от боли, но и от изумления и неожиданности, Кий зубами рвал ему шею, выкусив с одного раза кадык…

Кровь моментально залила всю больничную палату, фонтаном прыская во все стороны и под большим напором…

– Поможите! Да поможите же! – кричал Бобаня, пока был в сознании, откуда-то из-под хищника.

Но Растаева, стушевавшись совсем не по-милицейски, малодушно, по-женски, сбежала, выкликая санитаров на выручку…

Санитары, бухавшие под лестницей с закуской в виде банки маринованных огурцов, наверняка «дурного посола» (как пронеслось вихрем в контуженной зрелищем каннибализма Растаевой), отозвались не сразу. Что и стоило Бобане жизни… Людоеда Хорилко оторвали уже от холодеющего трупа, с которым Кий сперва, как говорится, «пуд соли съел», а потом и самого оного докушал…

Приехав к себе на работу, в здание-«стекляшку», лейтенант Чекан отнюдь уже не чеканными жестами, подрагивая тонкими пальчиками (её и всю трясло), отыскала визитную карточку Ксенофана Мухина и позвонила, рвано дёргая наборный диск устаревшего телефонного аппарата-«вертушки»…

– У аппарата! – рявнул на другом конце провода Кэф, продмигивая мне, сидевшему напротив.

– Я вас очень прошу, Ксенофан Сталикович, – услышал я по громкому сигналу на новомодном коммуникаторе босса, – приезжайте ко мне! Желательно вдвоём, как вы раньше появлялись…

– Вы меня ангажируете на предмет допроса? – сухо поинтересовался Мухин.

– Нет, конечно нет, Ксенофан Сталикович, это вопль о помощи! Я приглашаю вас как консультантов, мне кажется, что без вас я сойду с ума в этом дурдоме… Я буду очень благодарна, если вы и ваш друг откликнетесь… В конце концов, я ведь женщина, и имею какое-никакое право хотя бы на временную слабость…

– Ах, это, право, неловко, создаст некоторую ажиотацию… – начал было Кэф очередную демонстрацию деловой речи, но сам же себя остановил, и добавил рублено: – Извольте, мы прибудем…

 

***

Ещё до нашего приезда РОВД доказало Симоне Растаевой, что Родина свести с ума её может даже и без гуглов-гастролёров, даже и без потустороннего вмешательства Сдивана Фанеры и присных его. Собственными силами, на одних «домашних заготовках»…

– Я требую соблюдения моих прав! – пошёл на неё носорогом в атаку неутомимый в правовом нигилизме Харитон Устинович Йогуртов, как только завидел её в дежурной части. – Я рисковал жизнью, а пострадавший – дерево?! Дерево – гнилое, а виноват я?!

– Что у вас случилось? – пятилась от него Растаева.

– Прежде всего, требую переписать протокол! Надо ставить мои инициалы после фамилии, а не перед!

– Послушайте, есть общий порядок…

– Есть закон Российской Федерации, который запрещает ставить мои инициалы перед моей фамилией!

– Какой ещё закон?!

– Закон о запрете в госучреждениях абсентной лексики!

– Может быть, обсценной?

– Может быть… – и Харитон Устинович всерьёз задумался. От напряжения могучих физических и слабеньких умственных сил он так сильно вспотел, что мокрые волосы клиньями облепили ему лоб, и казалось, что какое-то чудовище схватило его сзади когтистой лапой за голову…

А помощник дежурного сумел в двух словах обрисовать дело «постоянного клиента», ставшего в РОВД уже свом, считай, в доску, человеком.

Пока Растаева общалась в дурдоме с гуглами – Йогуртов находился в гостях у известного в городе художника Насвиннячевского. Оттуда он и прыгнул с лоджии третьего этажа, выходящей во двор. Прыгал не просто так, а на спор – разумеется, в состоянии алкогольного опьянения, из которого, кажется, не выходил уже очень давно. Йогуртов прыгнул на «пионерскую ёлку» которую в 1972 году посадили под окнами пионеры дома образцовой (тогда) культуры быта, и наряжали её с тех пор много лет под Новый Год, призывая, тем самым, отменить варварский обычай порубки новогодних ёлок для внутренного употребления. В смысле – внутриквартирного. Надо тебе ёлочку – вот тебе ёлочка, хошь во двор выйди, хошь с балкона бусами обвешивай!

С далёкого 1972 года ёлка уже выросла большой, дотянулась макушкой до третьего этажа, и гражданин Йогуртов, видимо, задавшийся целью все свои деньги оставить в милицейской дежурной части, прыгнул на неё с перил лоджии – заверяя, что легко по ней спустится к крыльцу.

И, наверное, так оно бы и было, и, более того, почти так и вышло, за исключением одного неожиданного побочного эффекта: «пионерская ёлка» под тяжестью сиганувшей на неё туши озорника-гендиректора стала гнуться, скрипеть, и на половине ствола своего обломилась…

Падение для Йогуртова было физическим, но не моральным, морально (а точнее, аморально) он после падения ещё больше вознёсся требовательным духом. И в момент нашего с Мухиным приезда совсем уже припер было своим правозащитным натиском лейтенанта Растаеву к холодной и грязной стене коридора…

Йогуртов гремел во всю архидиаконскую октаву:

– Я вас всех спрашиваю – где мои права?!

– А вот они, у меня с собой! – сверкнул очками пузатый Мухин в бордовом двубортном костюме, и резким умелым ударом кулака, казалось, рассёк огромного Харитона Устиновича пополам.

Йогуртов охнул, икнул, осел на жёсткие, оббитые дерматином стулья ожидания, обвалился, нянча пудовыми ручищами пробитый бок, и… вдруг захрапел, густо и рассыпчато.

– Слава богу! – рявкнула Растаева, энергичным дамским жестом швыряя свои лайковые перчатки в угол. – Нашёлся хоть один мужчина среди толпы мужланов!

– Он завтра заявление напишет о побоях в милиции… – бормотал вместо извинений старшина Марпышкин.

– Ничего он не напишет! – утешил «честной народ» мой капитан Очевидность. – Завтра он не вспомнит и собственного имени… Надоели его бухие понты, однако же, господа, мы здесь, собственно, не за этим…

– Спасибо, что приехали!

– Спасибо, что приглашаете! Повертье, ваше общество мне весьма приятно! – галантерейничал Мухин.

И мы прошли в тот в кабинет дознания.

– Хоть, право, я не дуэлянт! – отгородился Кэф от благодарностей по причине слишком остро ощущаемого им (и кажется, им одним) собственного исключительного благородства. – Вы про что желали консультацию?

– Про завод…

– Тогда это к нему! – вытолкнул меня вперёд босс. И подсказал мне, как и положено капитану Очевидности:  – Ты уже обрел репутацию толкователя заводских «чудес в решете»!

Он умел, когда нужно, тактично стушеваться. И я это ценил.

– Умоляю, объясните, что это было?! – взмолилась, заискивающе заламывая руки, лейтенант Растаева, когда чуть не до слёз поведала мне выходку подследственных гуглов.

Я объяснил, как умел, и насколько сам понял. А понял я не до конца, признаю…

– Поскольку изначальная тьма по коренной своей сути – безвидна и пуста[19], то она может принимать любые формы. Тёмное вещество – ничто, и, по закону смыкания крайностей, оно может стать всем. В буквальном смысле всем, чем угодно, – именно поэтому мы боимся даже инертной бытовой обыкновенной темноты: потому что не знаем, что в ней прячется… Любая химера человеческой фантазии может быть слеплена из достаточного количества тёмного вещества, способного оплотить что угодно…

– Оплатить?! – не расслышала Симона, нервно вздрагивая.

– Нет, оплотить, от слова «плоть». Но, в философском смысле, наверное, слова не случайно созвучны… Впрочем, мы уходим от темы, товарищ лейтенант! Столкнувшись с мыслью, тёмная материя оплочивает любую фантазию… Оттого, по мере изгнания человека из рая, и потребовались блокираторы законов материи! Господь Бог ведь не просто СЛЕПИЛ нам мир! Он его ИЗВАЯЛ, вложив в творчество высшую степень художественности. Чтобы быть скульптором – мало иметь глину или пластилин, нужно ещё и обладать способностями, понимаете? А теперь представьте, что тёмная материя, пропитанная как губка тёмной энергией, попала в руки… Ну, руки – это фигурально, в воображаемые руки сферы непосредственного восприятия… Так вот, попала к дебилу! И он начал из неё лепить – а что?!

Содрогнувшись от мысли, как далеко может зайти нездоровая человеческая фантазия – Йогуртов ещё свеж в памяти, не говоря уж о гуглах, – лейтенант Растаева только болезненно скривилась и махнула рукой с вопреки профессии шикарными, наманикюренными яркими ноготочками. И ничего не сказала…

– А что вообще есть человек? – добавил я, чувствуя, что меня слушают, и никто не останавливает. – Многие, и не без оснований, считают, что это ночной горшок: что зальют, то и плещется. Вот, к примеру, когда гугаинцам приказали считать себя параллелепипедами – процент сомневающихся в этом посчитать стало невозможно, потому что уличные побои заставили всех клясться в своей осознанной и сознательно принятой природе параллелепипеда. Сколькие делали это с душой, а сколько с фигой в кармане – неизвестно…

Другие – и я в их числе – хотели бы верить, что человек подобен компасу, он возвращается разумом к Истине, пусть и не всегда сразу, пусть и не всегда быстро. Загружаемые в голову человека бред, маразм и нелепости – не просто оседают там донным илом, а обрабатываются аналитическими инструментами, расщепляются, преломляются, обеззараживаются, фильтруются, благодаря способности человека к критическому мышлению.

Такой вот оптимистический взгляд: когда у тебя на глазах сорок миллионов гугаинцев вдруг начинают верить, что они параллелограммы, и бить арматурой тех, кто считает себя вправе считать себя чем-то другим, – поневоле его оптимизм кажется чрезмерным, преувеличенным. Нет – думаешь, покрякивая, именно ночной горшок, именно – что залили, то и плещется…

 

***

Не то, чтобы Зохраб Ваттанов был крепок умом или проявлял особые способности к аналитике, но, как говорят, – и змея запоёт, если сильно бить. Будучи до крайности заинтересованным в разрешении своего «проклятого вопроса», этот попаданец напряг все имеющиеся извилины, сравнил всё, что можно сравнить, сопоставил всё, что можно сопоставить, – и в итоге «открыл»…

Он попал сюда, в Арцаву, – из «обратной молнии», из той, что бьёт поверх облачного слоя, не по направлению к Земле, а наоборот, целясь в открытый Космос. Чтобы попасть обратно – хоть этого никто не мог подтвердить, – Зохрабу нужно снова влететь в такого же типа перевёрнутую молнию, в голубую трубку «джетов», в красный «спрайт» или в белый «эльф»… Наверное… Может быть… И тогда Зохраб вырвется из двухтысячного года до нашей эры – хотя неизвестно, в свою ли эру или в эру динозавров…

Пожив и подумав об этом с пяток лет, Ваттанов решил, что ему уже всё равно, куда попадать – лишь бы отсюда выкарабкаться! А если «перевёрнутые молнии» убьют, то и наплевать, туда и дорога, лучше ужасный конец, чем ужас без конца…

Но принять решение, пусть и такое трудное, и не по Зохрабову уму глубокое, – всё равно только полдела! Другая половина плана ещё сложнее: как долететь до «спрайтов», если они всегда выше облаков, и с Земли не видны?

Где их искать, эти чёртовы молнии-невидимки, а главное – какой орёл сможет туда дотянуть, на такую запредельную, холодную, как Арктика, и разреженную воздухом, почти безвоздушную верхотуру?

Ваттанов, как только научился летать на хаастах, более-менее уверенно держась в их подгузниках и дёргая уздечки, тут же совершил первую попытку «побега на рывок». Но у гигантских хаастов, хоть они и летают выше всех птиц, есть свои пределы высотности, слепые крылья Зохраба устали, стали пикировать вниз, сколько бы Ваттанов ни сажал под перья своему транспорту играющие роль шпор заострённые палочки…

Это сделало Зохраба «орлокрадом». Скитаясь по каменистым пустошам Арцавы, он находил орлов покрупнее, бросал собственного, пересаживался под ворованного, и снова пытался взмывать… Но снова и снова – с тем же обидным недолётом…

Дело в том, что чем выше – тем труднее орлиным крыльям держаться в разрежающейся от километра к километру атмосфере. На одной из таких попыток «большого рывка» с очень крупным, но видимо, старым орлом (орлы ведь не кони, в зубы не заглянешь!) случился припадок, что-то вроде птичьего инфаркта, и это надолго пресекло смелые эксперименты попаданца…

Нет, хааст не упал камнем – повинуясь инстинктам, он стал планировать, двигался галсами, всё ниже и ниже, а умер уже на земле. Точнее, чуть выше: застряв в раскидистых ветвях исполинского, известного в наши дни только палеоботаникам, лувийского дуба.

Орёл подох, но в качестве последней услуги безропотный пернатый скот подарил жизнь своему всаднику. И не то, чтобы с развесистого, морщинистого корой, шершавого на ощупь дуба было трудно спуститься – беда пришла совсем с другой стороны. Как на грех, этот дуб оказался священным у лувийского племени, они привязывали на его нижние ветви какие-то свои тесёмочки, ленточки и прочую дребедень.

И, так уж совпало, под священным дубом расположился стан злобных хеттов, в очередной раз пришедших покорять крылатую Арцаву. Хеттские полководцы знали (не первый век воевали с лувийцами и дарданами), что просто срубить священный дуб – мало поможет, взамен срубленного лувийцы найдут себе новый, нимало не печалясь…

Дуб должен умереть позорной смертью – лишь это приведёт поклоняющееся ему племя к покорности. И хеттский военначальник, а может, и царь – имени и титула его Зохраб, разумеется, так и не узнал – приказал войску мочиться под дубом…

Тысячи воинов, голодных и злых, пили из ручья, который почти иссякал, когда такое количество губ целовало его звонкие струи – а потом приходили поссать под корни священного дуба. И так продолжалось много дней, земля вокруг дуба засолилась, вонь драла глаза Зохрабу луковой резью, невыносимым аммиачным стал привкус каждого вдоха, словно отраву пьёшь, а не дышишь…

А Сугроб Ваттанов сидел в ветвях, высоко и незаметно, без еды и питья, сходил там с ума, и он давно бы уже сдался врагам, но твёрдо знал, что будет с человеком в лувийской одежде, говорящем, пусть и с корявым акцентом, на лувийском языке. Он это видел. Хетты были древними людьми, и хетты голодали в походе. Особенно сильно они голодали, когда останавливались надолго, как в случае с удушением священного дуба. А когда древний человек голоден – он ест всё, что сможет разжевать…

Разумеется, охотничьей дичи такой огромной армии катастрофически не хватало. Если в лесу ловили кого-то из лувийцев, обычно женщину или ребёнка, потому что мужчины легко уходят на крыльях хаастов, то – прямо на глазах оцепеневшего от ужаса Зохраба – их без особой ритуалистики забивали уверенной рукой скотовода, жарили кусками на кострах и жрали… И ещё повизгивающе дрались между собой за эти куски!

Если бы Ваттанов спустился к хеттам – его судьба стала бы спорной только в одном смысле: кому достанутся его руки, кому ноги, а кому деликатес – яички…

На третий день, обезумев от жажды, пересушившей его изнутри, как опустевший колодец в самой жаркой из пустынь, Зохраб, мало понимая, что делает, повинуясь инстинкту – впился в шею своего орла, и стал пить его кровь. Странно, но кровь хааста не свернулась, как положено крови мертвецов, то ли это орлиная особенность, то ли хааст не до конца сдох, парализованный в ветвях… Кровь орла оставалась жидкой – и могла, с натяжкой, заменить пару глотков воды – хотя, конечно, была омерзительной на вкус.

А хетты, поливая основание дуба своими богопротивными срамными удами, – никак не покидали стойбища! Лишь когда листья дуба стали сворачиваться в трубочку, демонстрируя явные признаки увядания, – голодавшая орда облегчённо вздохнула, запрыгнула в свои сёдла и колесницы, и унеслась на запад. И вовремя: опадающий, засоленный, подобно огурцам, священный дуб грозил, теряя прежде пышную крону, открыть затаившегося рысью в развилке кривых сучьев Зохраба…

Когда хетты ушли – Ваттанов смог слезть – и в отчаянии распластался на вонючей земле: он достаточно пожил в Арцаве, чтобы понимать: округа, в смысле пищевом, совершенно разорена на многие вёрсты вокруг! Всё, что можно человеку скушать, – скушано хеттами, и обглодано так же тщательно, как эти вот человеческие кости в пепле их кострищ вокруг бывшего священного бывшего лувийского и бывшего дуба!

Снова пришлось прибегнуть к трупу хааста – если раньше Зохраб его пил, то теперь он его ел. Все эти события, рассказанные мне Ваттановым смутно и рвано, путанно и обрывисто, – с моей точки зрения, подорвали его психическое здоровье, по крайней мере – в первый раз. Потому что потом с Зохрабом вышло ещё несколько таких же «попадалов», но с первого зависания он стал уже необратимо помешанным.

Зохраб не знал того, что знал я, в силу рудимента моего университетского образования. Того, что археологи находят в местах строительства древнейших мегалитических сооружений очевидные следы страшного голода, побуждавшего, к примеру, неведомых строителей жадно обгладывать кости волка – чьё мясо омерзительно и гадко-вонюче. И уж тем более человеческие кости…

Эти неведомые люди таскали с неведомой нам целью мегалиты, громоздили их друг на друга, создавая архитектурные ансамбли, чья каменная музыка не заглушена даже через тысячи лет, – и при этом скребущие жадные следы их зубов мы находим на крысиных костях и позвонках смердящих шакалов…

– Случалось ли тебе потом заниматься людоедством? – спросил я его в комнате допросов нашего районного милицейского отделения.

– Да, – горько и криво усмехнулся несчастный «упырь поневоле». – И не раз. В Арцаве это считается грехом, конечно! Да, да, они зрелая цивилизация, они осуждают людоедство… Но примерно так же, как вы, русские, сегодня осуждаете нарушение Великого Поста… Нехорошо – иди покайся, и постарайся больше так не делать…

– Людоедство рассматривается как мелкий грешок?

– Да. Если съедают чужака. Ну, такого, кого никто не знает в общине. Там есть система штрафов за убийства, по титулам и рангам, строже всего наказывают за убийство царских послов с атламой…

– С царской пайцзой? – попытался я перевести, хотя вряд ли слово «пайцза» для современного человека более понятно, чем «атлама».

– Ну да… – неуверенно кивнул Зохраб. – За управляющего большой штраф, за его помощника – поменьше… За рядового общинника – ещё меньше, самые дешёвые – женщины и дети… У них отношение к детям, как у вас, русских, к поросятам: мол, если нужен раб в хозяйстве, можно на рынке купить, а можно дома вырастить…

– А если убили и съели чужака?

– Ну, тогда пальчиком погрозят и скажут «ай-яй-яй!». По-лувийски это будет «тупай-тупай»[20]… Иногда людоедством я занимался от голода, а иногда – в рамках их культов, если попадал на их храмовые служения… Меня спасал только полумесяц на груди, который они называли «ключ жизни». У каждого племени свои представления о ключах жизни, то есть таком знаке, который делает пожирание чужака жестким харамом. Но обычно главным для них служит тонкость работы, искусство ювелира, изготовившего нагрудный знак. Про мой полумесяц все они говорили, что он «царского уровня» или даже «сошёл от богов»… Руки-то у них у всех кривые, вы, если археологией интересуетесь, видели, какого уровня поделки им были доступны… Так что обычно у меня был ключ жизни…

– А необычно?!

– А необычно – приходилось удирать… Что бы не висело у тебя на шее, хоть шапка вашего Мономаха, в этой Арцаве тебя могут съесть в любой день… Все эти их «ключи жизни» – так ведь… ну, эта… как говорили у нас в школе… – Зохраб наморщил низкий лоб, припоминая советские уроки, – «оценочная категория»…

Понадобилось десять лет, чтобы Ваттанов понял: на хаасте до уровня молний-спрайтов, куда он так хотел попасть, не дотянешь. Поскольку человеку свойственно обретать надежду, а примитивному – вдвойне и втройне, – надежды Зохраба на возвращение в XX век обратились, и даже водопадом обрушились на древнюю магию.

Именно так, скитаясь от храма к храму в Арцаве и Кисвадне, Зохраб Ваттанов, в угаре мрачных подземелий с тёмными культами, стал тем, кем он стал, сделав по возвращении то, что он сделал…

 

***

Этот фильм-ужастик был для Рачии Бабаяна немым кино… Рачия Месропович наблюдал в цейсовскую оптику за зимним садом клана Ваттановых, то есть кубом стекла, пристроенным к дому в коттеджном посёлке. Такие жилища вошли в моду недавно, но прочно, и назывались они «жилыми садами». Что ж, отличный вариант для южан, избалованных райским климатом бакинских взморий, выбор тех, кто не привык к уральской зиме! Ваттановы, мягко говоря, не нуждаясь в деньгах, могли себе позволить и такое.

Перед Рачией предстало полноценное жилое помещение, в котором расположилась столовая-гостиная и зона отдыха с плетёной мебелью. Огромные оконные проёмы превращали залу в аквариум, и Бабаян отлично видел Пиксель-ханум, работавшую за обеденным столом с документами. Видимо, Ваттановы не боялись снайперов – а скорее всего, вовсе о них не думали: не тот у них масштаб криминальной деятельности, чтобы снайперы за ними гонялись…

И потому Рачия Месропович прекрасно видел, как беседуют о чём-то, раскрывая в рыбьих гримасах беззвучные для наблюдателя рты, пожилой сын и казавшаяся рядом с ним молодой мать. Они говорили эмоционально, размахивали руками, морщили лбы и вздёргивали брови, у матери чёрные, у сына – белые, как рыболовная леска…

В какой-то момент, ближе к полночи, у Зохраба Ваттанова появился в глазах разрастающийся там, словно бы роботу включили лампочки, зловещий багровый оттенок, кровоизлиянием наползающий на желтоватый оттенок белков…

Оптика у Бабаяна и вправду была шикарной: этот нехороший малиновый отлив в глазах, словно бы в донцах стаканов, наполняемых кровью, он, благодаря своему биноклю, видел словно бы вблизи, на расстоянии вытянутой руки… И вдруг вспомнил такой же багряный, недобрый отлив в глазах своего шефа, Ярумяна… Ну, может быть, не такой отчётливо вурдалачий, но где-то близко, около… Могучий, как броневик, огромный чёрно-тонированный «джип» директора оптового рынка протаранил заурядные садоводские «жигули» с ящиками рассады на крыше… Ящики разлетелись, а вот семье, которая сидела внутри, – лететь было некуда, их расплющило в сжавшейся, как пивная баночка, металлической смятке…

Виноват в аварии был шофёр Ярумяна – он и остался на месте, разбираться с ГАИ и нести прочую ответственность, положенную в случае дорожного убийства, пусть по неосторожности, но массового. Что касается Ярумяна, то он – пассажир, с него все взятки гладки. Он вызвал другую машину и, не глядя на месиво под бампером своего «джипа», в спокойствии чинном пересел – снова на заднее кресло. И уехал, не оглядываясь, ничего не спросив о тех, причиной смерти которых стало его имущество и торопливость…

И тогда – вспоминал Рачия – у Ярумяна были похожие глаза. Глаза вурдалака, живущего в каком-то параллельном нечеловеческом мире, с параллельными непонятными людям вопросами и отношениями. Может быть, не столь отчётливо альбиносно-красные, может быть, менявшиеся более прикровенно, но в общем и целом… Они!

– Такие глаза, с малиновым отливом – поделился Рачия с простаком Гамлетом, – появляются у тех, кто погружается в деньги. Чем глубже погрузился – тем насыщеннее цвет зрачков тщательно скрываемого псиного бешенства…

– А причём тут Зохраб Ваттанов? – не понял аналогии Гамлет. – Он же не в деньги погружался!

– Видимо, – пояснил Рачия, – в Древнем мире это работает несколько иначе… Более прямо, что ли… Натурально, в безденежной форме…

Именно натурально и без всякого финансового оформления Сугроб в полночь «оборотился» (внешне у него изменились только глаза, внутреннее – всё) и напал со спины на свою мать, как бросается из засады хищник на жертву…

Он вцепился в плечи Пиксель-ханум, рвал и в разные стороны разбрасывал кровавые брызги, раздирая её горло, пил кровь и жадно глотал куски человечины, как – запоздало догадался Рачия – и положено существу, полвека прожившему среди людоедов…

Если у Бабаяна было изображение без звука, то у племянников Пиксель-ханум наоборот: звук без изображения. Первое, что услышали (нетрудно догадаться по контексту ситуации) Зияфат и Самит Алиамперовы, – были истошные, переполненные болью крики властной тётки, наверняка сопровождавшиеся воплями о помощи.

Рачия видел, как Зияфат и Самит вбежали в зимний сад, как остолбенело застыли в паре метров от мёртвой тётушки и терзающего её рычащего монстра в облике их родственника, вернувшегося из зазеркалья. Не умея самостоятельно думать и потеряв самообладание, два этих молодых болвана что-то кричали, взмахивали своими волосатыми клешнями мастеров спорта – а потом… убежали.

Спугнув их – иного слова и не подберёшь! – Зохраб вернулся к своему кровавому брашну, зарываясь свирепеющей мордой зверя всё глубже в разрываемую плоть. С омерзением глядя на такое совсем уж невероятное «продолжение банкета» – Бабаян притянул к себе рацию и связался с боссом…

– Как – съел мать?! – не понял сперва Ярумян.

– Ну, в прямом смысле… Прямо у меня на глазах, я же с биноклем… Взял и растерзал, как кошка голубя…

– А родня что?

– А родня прибежала, посмотрела, остолбенев, поняла, что Пиксель-ханум уже копыта отбросила, и убежала…

– Как убежала? Куда?

– Не знаю… Убежали, и теперь мне их не видно. А людоеда этого с седой бородой, и то, что он гложет – остатки его родительницы, мне хорошо отсюда видно…

– Вызывай-ка милицию, ахпер-джан, цаве танем, вызывай, из автомата 02, и монетки не нужно, варпет… А сам сиди, меня жди, не высовывайся без меня, я сейчас подъеду… Такое, ахпер-джан, надо самому видеть, да ведь?!

Под чутким руководством «ночной начальницы» ОВД госпожи Растаевой милицейский патруль прибыл очень быстро. Быстрее Ярумяна – хотя Ярумян торопился, и личный интерес, в отличие от ментов, имел.

Опергруппа зарегистрировала убийство в загородном доме Ваттановых. Убийство, совершённое озверевшим, потерявшим с выходом Луны человеческое мышление Зохрабом. И связанное с отягчающими обстоятельствами каннибализма.

Это было тем легче сделать, что и ворота участка загородного дома и двери в дом – были настежь раскрыты убегавшими в панике Зияфатом и Самитом Алиамперовыми. Они выскочили на крыльцо, прыгнули в свой автомобиль – и уехали, не удосужившись не то что ворота закрыть, а даже просто оглянуться на проклятый дом.

Где их теперь искать – никто не знал, предполагали, что через пару дней они окажутся в Баку, но никто их искать не собирался, потому предположение оказалось досужим. Попутно с трупом и окровавленным убийцей милиция нашла комнаты без окон, напоминавшие тюремные камеры, в которых томилось много девушек на продажу. Девушек освободили, нашли у покойной Пиксель-ханум ключи от сейфа, достали из сейфа и роздали девушкам их паспорта и иные документы.

Всё это Анелин Вазикович Ярумян воспринял с огромным удовлетворением, и не по причине гуманизма, в котором его никто не сумел бы обвинить даже при условии пристрастного свидетельства, а просто потому, что само Небо в воображении Анелина Вазиковича мстило его обидчикам, посягнувшим на его неприкосновенную особу!

Не зная, что делать с упырём Сугробом, носителем тайн иного мира, менты свалили его допросы… на меня. Не то чтобы я активно отказывался, мне было очень интересно узнать подробности его скитаний, но я недоумевал лишь одним вопросом: кто я такой, чтобы допросы вести?!

– Ну… – ответил мне на это Кэф Очевидность, – считай себя переводчиком… Ты один можешь говорить с Зохрабом на языке, который вам обоим понятен… А кто ещё, кроме тебя, сможет с ним поддерживать беседу про особенности лувийских культов, доведших его до убийства родной матери?

 

***

Не скрою: он был рядом, мой шеф: Ксенофан Мухин. С самого начала «философского допроса» – бывают и такие, как и «философские пароходы». По официальной версии он «покушать привёз» – термос с чаем и бутерброды. Но я видел, что на самом деле ему, человеку с рождения любопытному, интересно узнать: каковы они – путешествия во времени? Даже если приходится интервьюировать вурдалака, и даже если это происходит в «допросной», едва ли не «пытошной» комнате милицейского отделения…

Подбодренный искренним участием Кэфа, его заинтригованным молчанием, да и, чего греха таить, романтизированным добавкой рома чайком, – я возбуждённо и нервно расхаживал перед вурдалаком.

И совсем забыв, в порыве эмоций, что он опасен, что он может наброситься на меня в любой момент, – я пытался подобрать слова, мучившие меня как на руинах завода, так и в целом – на руинах страны, в которой я родился. Видимо, скромное, но весомое присутствие сбоку «всемогущего» Мухина, Кэфа Очевидности, меня так успокаивало…

Я говорил, глядя больше на Кэфа, чем на Сугроба:

– Мы – я имею в виду советские люди, склонные к философии, – думали, что мы вполне готовы к новому миру. Вот только его приход, к сожалению, задерживается, по независимым от нас причинам… А оказалось – всё наоборот! Новый мир пришёл по расписанию, он уже был, уже состоялся, его можно было не только увидеть, но и потрогать, так сказать, «вложить персты»… И мы разминулись с этим новым миром только потому, что мы, именно мы, субъективно, а не объективно, – оказались к нему совершенно не готовы! Вопрос ведь не в том, что в условиях справедливости нельзя сделать много колбасы. Можно – причём быстрее и лучше, чем в условиях несправедливости… Если говорить о технике процесса, о матчасти!

Зохрабу тоже выдали стакан «романтизированного» чая и бутерброд с колбасой. Ел и пил он как-то странно, судорожно, слушал завороженно, но глаза малиновым отливом не блестели: передо мной сидел всё же тот, пару дней назад молодой, человек из ХХ века, а не старик-людоед из Арцавы…

– …Но по каким-то глубинно-психологическим причинам, – продолжил я, адресуясь уже к Ваттанову, – мы, по крайней мере, в основной своей массе, потому что всегда же есть утешительные исключения, – не захотели делать много колбасы в условиях справедливости! Мы почему-то стали выбирать между колбасой и справедливостью, как будто они несовместимы, а в итоге ещё и выбрали колбасу, чтобы позже потерять и то и другое, – что было бы понятно любому разумному человеку с самого начала…

– На меня намекаете? – со стыдливой обидой, как в детском саду, глядя наивно-лучистым детским взглядом, спросил вурдалак из «орлиной страны».

– Да если бы на одного только тебя… – отрешённо и потерянно отмахнулся я энергичным, но отчаявшимся жестом.

Ни самым огромным количеством продукта, ни самым массовым его качеством нельзя подменить главных вопросов: кому он и для какой цели? Разумеется, сделать много продукта – очень сложная и трудоёмкая задача; сделать его качественно – её сложнее. Но в итоге все усилия уйдут в чёрную дыру, если горы волшебного изобилия достанутся тёмному дегенерату Арию Земплепупову, которого вполне уверили, что он параллелепипед, и который вполне созрел забить до смерти, зубами загрызть всякого, кто сомневается, что считать себя параллелепипедом вполне разумно!

Но это Гугаина с её гунявыми зомби-технологиями, а много ли лучше наш непросыхающий лейб-хулиган Харитон Йогуртов? Который, конечно, себя параллелепипедом не считает – но разве этого достаточно, чтобы вручить ему в руки ключи изобилия?

Рискну сказать, как неблагодарная свинья, и большее: а ну как дать их без спросу и отдачи даже и такому, как мой друг детства, приватизатор Мухин? При том, что он, разумеется, наделён множеством человеческих достоинств и похвальных черт характера…

Первый вопрос не в том, чего или сколько, а всегда и только: кому? для чего?!

Я, уже не скрываясь, не пытаясь косить глазами, – говорил с Мухиным и только с Мухиным, о вещах, которые Зохраб понять не мог. И о предметах, которые только друг моего детства, с которым пуд соли съели, в состоянии осмыслить. Да и то – осмыслит ли, теперь-то?!

– Понимаешь, Кэф, ведь всё, что делает «матка Вселенной», оплодотворённая неуёмным инженерным потенциалом Юлия Гаевича Забродилова, – это же очевидная и очень чёрная, злая пародия на наши представления о коммунизме! Могущество человека – и не далёкого ефремовского будущего, а нашего современника – дошло до того, что он смог полететь на машине времени во второе тысячелетие до нашей эры! И что в итоге получилось?! Людоед… Вурдалак… Человек, взращенный советской школой в советском Баку, – отличается от древних каннибалов лишь как домашняя курица от дикой куропатки! Ни умом, ни совестью, ни знаниями, а одной только привычкой к кормушкам недоступного им уровня…

– Ничто так не оправдывает средств, как отсутствие цели… – немного загадочно подвёл итог Кэф Очевидность.

 

***

Видя, что Кэф собирается что-то сказать и уже открыл рот, – я сжался, как перед ударом. По правде сказать, я чем дальше – тем больше боялся Кэфа. Но не в том смысле, что он сделает мне что-то плохое, – я был убеждён, что если не по отношению к человечеству, то, по крайней мере, по отношению лично ко мне – он очень расположен.

Кэф нёс в себе понятный только нам, философам, интеллектуальный ужас – когда раз за разом изрекал очевидности неприемлемые и неоспоримые!

Но в этот раз Кэф пощадил мой мозг, и без того уже надломленный парадоксами времени (я имею в виду не столько бредовые полёты через века и обратно, Зохрабовы, сколько 90-е годы в моей стране). Кэф был по-прежнему Очевидностью, но не такой бессмысленной и беспощадной, как в «другие разы»:

– Любую мистику можно, при желании, объяснить научно. Но это только половина правды. Другая половина правды в том, что это самоуспокоительное правило учёных действует и в обратную сторону. То есть любой научный факт можно при желании истолковать мистически…

Ну вот, и что к этому добавишь?!

Когда – думал я «по теме» – человек создал в живописи перспективу, умеющую изобразить трёхмерное пространство на плоскости, он стал подозревать, что пространство – лишь условность его восприятия. Когда человек создал киноплёнку, которую можно отмотать назад или промотать вперёд, и так много раз подряд, – он начал подозревать, что и время – лишь условность его восприятия.

Что касается Зохраба Ваттанова, то я мучился в догадках, имеющих отнюдь не праздный характер: стал ли этот «моментальный старик» людоедом в Арцаве, или же он всегда был людоедом, просто нравы лувийцев разбудили это, раздули, как угли под слоем пепла?

А если бы Зохраб попал бы не в древнейшую Анатолию, а, скажем, в миры фантаста Ивана Ефремова, и десятилетиями бы вдыхал там воздух коммунизма – он превратился бы в одного из тамошних? Ну, тем же манером впитывания окружающего мира, каким он стал лувийцем до нашей эры? Тем самым «дарданом», по имени которых назван пролив Дарданеллы, пернатым всадником страны каменных орлов, восточнее которых откопана страна каменных быков, а ещё восточнее – каменных львов?

 

***

Нам, отцам и детям электричества, – не понять всей глубины и вязкой упругости первобытных ночей молодой Земли! Мы устроили на планете вечную иллюминацию – но в итоге мы же ею и сформированы. Нам трудно понимать живость ужаса даже в «готическом романе», в котором на тьму выходили со свечой, как на медведя с рогатиной. А ведь действия «готических романов» отстоят от нас, самое большее, на двести лет…

Что тогда говорить о ночах Арцавы – из которых до Рождества Христова столько же, сколько от нас до него же?! Для нас темнота – всего лишь снотворное, но в седых веках давно минувших дней темнота была живой и липкой, она не просто несла расчленяющую погибель, но и сама была смертью во плоти, сама по себе представляла «насыщенный раствор» небытия, в котором бездыханно захлёбываешься…

И потому, как бы ни пытался поднаторевший в образности за долгую и странную жизнь Зохраб Ваттанов передать дух анатолийских культов и мистерий – не мог он этого сделать, как и я не мог, даже весь обратившись в слух и понимание, – этого принять.

Солнце тоже отбрасывает тень. Как и все предметы. Но только у Солнца особая тень: эту проекцию мы называем светом. И тьма пассивно расступается перед ним. Но всегда ли? А если предположить, что тьма – не просто отсутствие света, а что-то большее? И что активный источник тьмы может пронизать своими лучами пространство света? Не с этим ли мы сталкиваемся, когда, преодолевая законы физики, оказываемся на грани тёмной материи и тёмной энергии?

Первые же строки библейской Книги Бытия задают нам эту загадку: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною…»[21]. Что это? Какая тьма, и какая бездна – если есть уже и Земля, и воды?

Или вот из Евангелия: «и свет во тьме светит, и тьма не объяла его»[22]. Богословы говорят, что русский перевод – «оптимистический». Приходилось мне читать, что в оригинале смысл чуть-чуть иной: и свет не погас, и тьма не рассеялась.

А что – думал я в ужасе – если кажущееся нам разумным кажется нам таким только в силу привычки?! В силу повторяемости, ни причин, ни сил которой мы не знаем. Может быть, Истина только потому кажется нам Истиной, что в детстве была нам представлена под этим именем, а детские впечатления – сильнее всего отпечатываются при лепке личности?

Если я ежедневно насыпаю кошке корм в блюдце – это не значит, что существует закон природы, по которому корм ежедневно появляется в блюдце. Никакого такого закона в природе нет и близко – хотя кошка может думать, что появление утром корма в блюдце – нечто закономерное и неизбежно-неотвратимое, соразмерное с гравитацией…

Логика – это то, что нам предлагает мир, или наоборот, то, что мы предлагаем миру, потому что нам так удобнее к нему подходить? Не вносим ли мы в мир ложной упорядоченности, которая свойственна не столько миру, сколько нашему восприятию мира?

До какой степени устойчивы базовые законы реальности – которые нам кажутся безусловными аксиомами – через повседневность подтверждения?

– Тем более, что наука, – объяснял я Зохрабу, – создаёт возможности, но не создаёт мотиваций. Она инструмент, как нож. Нож усиливает и того, кто вас защищает, и того, кто на вас нападает, – ножу безразлично, кого и для чего усиливать…

 

***

Не раз говорили Зохрабу испуганным шёпотом его новые современники о том, как страшны мистерии в Каркамеше, Мелиде или Табале, этих загадочных древнейших центрах лувийских культов, но Зохраба ничто не могло напугать. Чего ему, застрявшему в Арцаве, терять?! Однако даже и он – при всей неразвитости мышления и отчаянности своего положения – холодел спиной, когда пытался представить: что людоеды с их чудовищным образом древней жизни могут называть «страшным»…

Что страшнее можно придумать, чем творимое новыми современниками ежедневно и буднично?!

В тёмных коридорах, похожих на узкие расщелины скального пещерного лабиринта жрецы бородатого злого бога Санты и бога Рунтии кадили и чадили своими таинственными ритуалами непостижимой уму магии «очищения» или «исцеления» людей. На гигантских барельефах мелидского храма Зохраб застал этих грозных богов, сражающихся со змееподобным монстром, а между ними застыли на страже духовных врат серые, выточенные из валунов истуканы с недобными каменными лицами…

– Это известный ближневосточный сюжет! – пояснил я на правах знатока Зохрабу в нашей беседе. – Битва богов со змеем-демоном Иллуянку…

– Поверьте, вам он неизвестен! – покачал Зохраб седой головой. – Он никому из ныне живущих не известен… Кроме меня…

С трепетом вступил сын иной Земли под сень мегалитических камней, увитых, словно бы живым плющом – резьбой по камню, виноградными и злачными орнаментами, где грозные и бородатые Санта и Тархун изображались на воловьих колесницах, с пышными лозами и кукурузными початками в руках.

– У них не могло быть кукурузных початков! – возразил я. – Кукурузы на нашем континенте не знали до самого Колумба, да и позже далеко не сразу узнали…

– Но я видел своими глазами!

– Скорее всего, ты принял за початки гигантские колосья ячменя!

– Не бывает колосьев такого размера…

– Ты же сам убедился, что там, куда тебя занесло, – бывает всё…

– Всё, кроме хорошего…

– Мы не о том говорим… Кукуруза или ячмень, какая разница, думаю, дело совсем не в этом!

Тархун, покровительствующий виноградникам, и сам порой распадался в фантазиях резчиков на какие-то растительные элементы, складывался из ветвей и прорастал в камень корнями… И звался «Тархунзу винных ягод, блаженный и незабвенный дар забвения»…

Иногда между плитами каменных барельефов били источники священных вод, то ли природные, то ли из тщательно замаскированных жрецами омовений водопроводов. Вокруг ажурно высеченные в скалах, «порхали» крылатые кони-молнии, подобные Пегасам, с той только оговоркой, что ни Пегасов, ни даже греков, их выдумавших, – ещё и в помине не было на молодой Земле. И, подобно ещё не придуманному Гераклу – бугристо громоздились мускулы лувийского бога-богатыря Санты…

Лувийцы изображали на стенах своих жутких храмов, рукотворных пещерных лабиринтов, разумеется, множество орлов в разных позах. Но ешё почему-то любили высекать из кремня, словно искры, – изображения оленей и людей с оленьими рогами, сценки охоты, воинов, мечущих каменные стрелы с тугих, упругих, но тоже каменных луков, верхом на оленях.

Застыла в каменных барельефах дикая пляска чумного бога Ярри, яростного бича лувийцев, кривляния и жуткие гримасы богини судьбы Кванзы. А таинственная богиня-гермофродит Купапа держала в руках плоды граната и смотрелась в зеркало…

Часто боги и богини рельефно покоились на двух птицах, опираясь каждой ногой на отдельного орла-хааста. Они кичливо летели по воздуху с боевыми топорами, грозно занесёнными для удара, да так и замершими навек, поджидая археологов грядущих эпох. Снопы спелой пшеницы и амфоры с вином несла людям со стен Кумара, богиня зерна и хмеля, у которой вымаливали, помазав кровью животных или врагов её колени, плодородия нивам…

– Вначале я думал, – говорил мне Зохраб, – что это просто суеверия примитивных первобытных дикарей… Но, поверьте, вы же поймёте, я знаю, чувствую… Там что-то было, кроме каменных глыб и каменных изваяний! Что-то было… Люди в том состоянии, в каком я их застал, – клянусь, не сумели бы поднять друг на друга такие исполинские камни, из которых складывались стены и своды их храмов… И уж тем более они не смогли бы так притереть их друг к другу! Глыба к глыбе примыкала так, что даже лезвие ножа между ними было не просунуть… У меня возникло ощущение, что эти гигантские мегалиты как бы сплавили друг с другом, перед тем как сложить их в кладку – раскалили до состояния полужидкого, и спрессовали потом, не оставив ни одной выбоинки… Как такое может быть?! – взывал ко мне, будто к Богу, несчастный вурдалак. – Кто-то был у них в древности до меня? И в древности ли – а может, это… как его… параллельное измерение?!

– Существует две версии природы времени, – пожал я плечами. – И обе доселе некому было проверить Одни говорят, что время – это скорость движения частиц. Оно – как молоко, которое закисает. Другие говорят, что время – это архиватор состояний и их смены. Как видеокассета, которую можно перемотать назад и остановить на любом из предыдущих кадров.

– А в чём разница?

– Скисшее молоко нельзя промотать назад. Кино – можно.

– Но если вернуть все частицы в варалли вассина (Зохраб частенько сбивался на древний лувийский язык, и тогда я мог только догадываться, что он имеет в виду) – мы вернём прошлое? Само прошлое, халали, или только наккусаунта?

– Прости, не понимаю…

– Извините, я имею в виду – подмену, копию.

– Наверное, не ты должен это меня спрашивать, а я у тебя… – капитулировал я перед неразрешимой проблемой подобий и тождеств. – По крайней мере, в нашем мире первый и последний кадр фильма сосуществуют одновременно, их просто показывают один за другим – но можно показать и в обратном порядке…

– Предрассудки о зле у них удивительно напоминают наши! – смущённо сознался Зохраб. – Представления о зле совершенно другие, а вот внешний облик… Лувийцы воображают себе чёрта с рогами, таким же, каким его рисуют у вас в церквях, и у нас бы рисовали в мечетях, если бы ислам разрешал рисовать… Одно из главных заклинаний – богов умоляют схватить зло за рог и обуздать, согнув и придавив…

– Раз люди, которые ничего не могут знать друг о друге, не сговариваясь, представляют черта с рогами – значит, за этим что-то есть. Я имею в виду, в объективной реальности… Рогатые чудовища, посещающие яранги палеоазиатских народов в тундре, рогатые черти христианства, рогатое зло в Арцаве за много тысяч лет до нашего времени…

– Что это может быть? Я к тому, что… Ну, товарищ учёный, не коровьи же это рога! Не может же такого быть, чтобы они костяные!

– Не может…

– Тогда что?

– Лично моя версия… Ну… Бесы есть падшие ангелы, так? У ангелов и святых над головами ровное свечение, нимб. Оно формирует собой геометрически правильную световую сферу. Но если ангел обезумел – оно, возможно, сбивается, ломается, торчит во все стороны ассиметричными лучами, к тому же изменившими цвет в нашем восприятии… Вот эти осколки иконописного нимба, видимо, и есть пресловутые «рога», которые все народы мира так или иначе, но приписывают духам злобы поднебесной…

– Вы уверены?

– Конечно, нет! Просто по-другому устойчивость рогатого «образа безобразия» я объяснить не умею! Ну, в самом деле, не коровьи же рога у бесов! Не воловьи же хвосты с кисточками, из которых можно сварить холодец…

– Чего?!

– По-вашему – хаш. Мясной студень.

– А-а… Профессор, а может быть они всё-таки коровьи? Может надо буквально понимать, а мы просто сами себя обманываем иносказаниями? Сказано – «копыто», оно и есть копыто, как у козла…

– Почему вы считаете, что я это знаю?

– Ну, а кого мне ещё спросить?! Я видел такое, что современный человек даже и вообразить не сможет, но я видел это в предельной, деревенской простоте! Вы знаете, что такое «шило выхода» у лувийского жреца в Мелиде?

– Ну откуда я могу знать такие тонкости, я ведь даже не археолог…

– Обкуренный хаомой и грибным отваром жрец берёт в руку костяное шило, на вид совсем первобытное, и чертит на плесени сырых стен какие-то письмена… Плесень начинает дышать и пульсировать, особенно если её опрыскивают жертвенной кровью, она вздувается, как клоп, тянется к жрецу… В нужный момент колдун вонзает в самый центр начертанного знака своё шило – и стена начинает кровоточить чёрной дурной кровью… Стекая в лужу под стену, эта дурно смердящая жидкость меняет своё состояние, поднимается, как питьевой фонтанчик, – помните, в наших школах такие были? Столбиком поднимается, с журчанием… Обтекая по бокам, потому что она всё ещё частично жидка… Но постепенно вставшее твердеет и становится сущностью, которую жрец может направить сожрать врагов. Если же жрец ошибся в ритуале, то сущность сожрёт его самого!

– Видимо, чтобы часто не дёргали, по пустякам! – попытался я пошутить, хотя по спине пробежал мышиными лапками озноб.

– Они называют это «мокротой Санты»…

Из сбивчивого рассказа Зохраба я понял, что Санта, словно бы в насмешку и бородой и мешком напоминавший нынешего Санта-Клауса, почитался в Арцаве как самый жуткое и смертоносное божество. Жрецы завывающе просили у Санты смерти для самых ненавистных врагов – но даже и в этом случае старались меньше называть его по имени. А чаще – «о ты, чьё имя тебе известно». Просили Санту «найти врага топором», или, тоже часто, – чтобы его собаки съели противника.

Иначе действовала в интересах лувийских заказчиков потусторонняя киллерша Купапа. Она – тень смерти, и она атакует врагов сзади. У неё есть адский пёс Хасами – он тоже может загрызть любого врага, если хозяйку как следует подмаслить жертвоприношениями.

Но лично Зохрабу довелось поучастовать в мистерии призвания-служения Сарумы, брата Тархуна, который, по лувийским поверьям, «наступает на целые армии могучей стопой» и «крадет победу у врага». Его чаще всего звали Горным Королем.

– Эдвард Григ? – спросил меня в этом месте Зохрабовой повести скитаний Кэф Мухин.

– Может быть… – кивнул я, имея в виду знаменитую композицию «в пещере горного короля» из сюиты композитора Грига.

– А ещё Толкиен? – прищурился Кэф. Любопытство грызло его изнутри. Хотя – какой толк в обнаруженных параллелях? Разумеется, блестящий знаток древней мифологии Толкиен мог использовать адский образ лувийского Сарумы, создавая персонажа по имени Саруман. А мог и не использовать, просто совпадение… Григ мог слышать про Саруму, короля лувийских горных троллей, а мог и не слышать. В любом случае, практически наши домыслы ничего полезного не сулили. Так можно бесконечно играть словами, звуками, сочетаниями – и закончится это только в сумасшедшем доме!

Опять же взять этого страшного Санту – случайно ли его имя совпадает с латинским понятием «святой»? Может быть, и нет: враждующие народы часто назначали худшими из демонов божества своих противников…

На счастье Зохраба Ваттанова низкий уровень его образования не давал ему мучить себя хотя бы загадками словообразования, всеми этими аллюзиями на Грига, Толкиена, Санта-Клауса. Все понимают, что слова, употребляемые нами, появились задолго до нашего рождения; но насколько задолго?! И каков был их путь в наш язык, сколько раз по извилистой дороге обменов и геноцидов они меняли свой смысл на прямо противоположный?! Не знаю и, учитывая обстоятельства, – знать не хочу!

 

***

Постепенно из запутанных и отрывистых сказаний Зохраба, погрузившегося в непостижимое, я вывел, точнее даже выдавил то, с чем этому незадачливому «первопроходимцу» червоточин времени пришлось столкнуться.

Для нас Ноосфера – лишь аллегория, средняя величина мышления масс. Но, может быть, мысль как воздух? И тогда многие дышат одним! Мы воспринимаем среду как библиотеку, в которой ты можешь взять доступную в ней книгу, а можешь и не брать, погружаешься или не погружаешься в тему по собственному желанию. Но с воздухом так не получится. Или ты дышишь общим для всех воздухом эпохи – или задохнёшься…

– Почему, – спросил я у Кэфа, вряд ли готового на такое отвечать, – щенок, выросший среди кошек, – потом ведёт себя как кошка? Почему мальчик, выращенный волками, – в зрелом возрасте уже волк, и ничего, кроме волка? Чем мы дышим, только ли воздухом – или же и мыслью, разлитой в воздухе?

Кэф не ответил, хотя Кэф по части образованности на две головы выше Зохраба. Так что я был прав, не переадресуя вопроса Ваттанову… А тот, криво и косо, как уж умел, иногда вплетая в речь «слова-паразиты», то есть никому, кроме него, не понятные лувийские словечки, рассказывал то, что ощутил на своей, от природы далеко не утончённой шкуре.

Видимо есть у определённых видов камней – или же у всех материальных предметов – пока непостижимое нашему уровню науки свойство: быть «губкой злобы», впитывать в себя злобу, как губка впитывает влагу, – и потом выдавать её после специальных, секретных, известных только жрецам данного культа ритуалов призыва.

Об этом же, но только с другой стороны вопрос: почему помогает «намоленная»[23] икона? А её точная копия, но не «намоленная» – не помогает? Это вера в чудотворность иконы действует, только вера, или… ещё что-то, от поколений впитанное самой материей, самим веществом, куда более долговечным, чем миг жизни человеческой?

Храмы и истуканы древней Арцавы, как, впрочем, и всех древних царств или республик, содержали в своём камне и накапливали в нём то, что церковная традиция зовёт «прелестью бесовской». Именно с этим, разумеется, не понимая природы явления, вслепую – если говорить про умное зрение – столкнулся Зохраб Ваттанов.

В школе он всё же учился в советское время и в общих чертах себе древнюю мистерию представлял: мол, соберутся жрецы в балахонах, начнуть выть и камлать, брызгать разными жидкостями, включая и кровь жертвенных животных. И будет это – думал Зохраб – смешно и жалко для человека из ХХ века…

Но – как он пытался, и не мог объяснить, не находя слов, и не имея в своей голове соответствующих понятий (даже если бы слова и нашлись!), – мистерия вбирает и засасывает. Больше всего – с точки зрения его жизненного опыта – это похоже на опьянение или наркотический дурман, когда личность не меняется в смысле прибавления чего-то сверх неё самой, но разжижается, деформируется, расплывчато преображается…

Ночь в древнем Мелиде – не просто отсутствие света. Темнота там не как у нас, она маслянистая и одновременно шёлковая, гладкая, но плотная, она тебя касается. Она тебя щупает лучами…

– Лучами чего?

– Лучами тьмы, наверное! Как бы щупальцами воздуха разных температур… Она пропитывает тебя и пробирает до костей.

Зохраб понял, что мелидские камни дышат, колонны и истуканы дышат, плесень и мох в углублениях каменных ниш – дышат и выпускают в воздух что-то одуряющее, пыльцовое, пьянящее… Храм каменными пальцами великана охватывает тебя и сжимает, кажется – вот-вот раздавит, перед глазами и в голове всё ходит ходуном.

Постепенно мистерия, чинно начинавшаяся вечером убийством коз и голубей, растиранием ячменных жертвенных зёрен, – час от часу вглубь ночи превращается в оргию. В пляске смертоносного карнавала появляются среди людей какие-то сущности-функции, которые могут делать только одно – но многократно лучше, чем человек. Человек многофункционален, он умеет делать всё – и всё делает плохо. А сущность-функция, кажется, двухмерная, как жуткий, но детский рисунок на бумаге, – вся сведена к единой задаче, альфе и омеге её проявления…

Только в Мелиде Зохраб узнал, какому богу по здешним представлениям относится спасший его в первый день чеканный мусульманский полумесяц. Лувийцы принимали носителя такого знака за посланника высшего жречества Армы, лунного бога, крылатого бородача с полумесяцем на шлеме. То, что Зохраб носил оберегом на груди, надев когда-то в родном Баку, лувийцы приняли за лунула, кулон Армы. Того, кого в заклинаниях просят малопонятно – «во имя добра схватить Проклятого за рог»…

В дымном и смрадном тумане храмовой вакханалии – не иначе, как наглотавшись наркотических испарений местной, особо ядовитой плесени и грибков, – Зохраб «узрел» (он сам так говорил, полагая, что «увидел» сказать маловато будет) схождение со стены каменного Тархуна.

Косматый Тархун, каменно-волосатый, сошёл в коротком фартуке и жутком, в виде черепа, шлеме. Ниже пояса он был быком. В правой руке он держал огромный молот, которым размахивал – иногда попадая по участникам мистерии, калеча или даже убивая их, но это никого не волновало. Из левой же руки у Тархуна вырывался пучок молний, наполнивший сердце Зохраба надеждами: а вдруг? Вдруг те самые, нужные, молнии?

Жрецы, надышавшись этой агрессивной ночью, – сошли с ума и потеряли человеческий облик. Они визжали и прыгали, убивали заранее приготовленных пленников-хеттов, но когда совсем опьянели от крови – то убили и некоторых из своих рядов. На кого падёт жребий вакханалии – заранее никто не знал. Он вполне мог упасть и на Зохраба – но, видимо, кулон Армы хранил его…

– Что это такое, вы можете объяснить? – спросил у меня Ваттанов в комнате допросов. – И для чего это?!

– Разумеется, любые мои толкования будут только спекуляциями… – начал я академично. – Но я предполагаю накопление энергии ненависти в специальных камнях и ритуальных предметах, которая потом может быть концентрированно использована… Эти каменные кумиры, эти боги-демоны – что-то вроде рычага или домкрата…

– То есть как, домкрата?! – открыл от изумления рот Зохраб.

– Ну, фигурально… Понимаете, с помощью рычага человек может сдвинуть то, что не может сдвинуть рукой. Если, к примеру, копить ненависть в «каменной губке» сто лет, а потом, когда припрёт, – отжать «губку» досуха… То будет колоссальный выплеск ментальной, да и физической энергии… Возможно. Это мои предположения, а вот то, что ты надышался там какой-то дрянью, местными выделениями, и это сделало тебя вурдалаком, обращающимся в полночь в плотоядное животное, – могу сказать более уверенно…

– Боюсь, вы правы… – смиренно сознался Зохраб.

Он лишь частично осознавал, что сделал. Одна его половина понимала, что он или существо в нём – загрызло насмерть его мать. Вторая его половина видела в этом скорее неотвратимую необходимость, чем преступление. Пусть переходы между эпохами не порвали его тело, только состарили, да и то естественным путём, – разум его был неизлечимо разорван одновременным пребыванием по разные стороны тысячелетий…

– Но, как я понял, эта отрава домой тебя вернуть не смогла? – сочувственно поторопил я его путанные и надолго зависавшие в паузы воспоминания.

– Ни эта, ни следующая, в храмовых лабиринтах Табала, ни пятая, ни десятая. Я много лет ходил по лувийским храмам, многому научился, многим заболел там, но нигде время не отменило свой ход ни на минуту: ни вперёд, ни назад… И вот когда я постарел, совсем уже потерял надежду…

– Кто-то дал тебе дельный совет?

– Вы правы…

 

***

– …Я прибыл в город Илион… – рассказывал мне Зохраб буднично историю своих скитаний среди людей, чьи кости давно уже истлели до состояния сыпучего порошка.

– То есть в легендарную Трою! – просветил я его, не скрывая восторга.

– Нет, Трои я там не застал! Говорю же – Илион. Рядом с ним был другой город – Тарусса. А Трои не было…

Я мог бы рассказать Ваттанову, что раскопанная Шлиманом «Троя» на холме Гиссарлык – это именно Илион, и события Илиады происходили именно вокруг неё. Что же касается древней Таруссы, то именно её греки произносили как «Троя», и в итоге спутали два города, слив их в своём бурном воображении в единый. Это было тем проще, что во времена слепого Гомера оба городка уже превратились в руины… Да, да, всё это я мог бы вывалить на Зохраба – но зачем?!

Итак, этот несчастный каннибал прибыл в Илион, будущую «Трою», в попытках отыскать якобы хранящийся там полный текст легенды об Этане.

Этана, первый правитель Шумера, чьи деяния подверглись записи, не просто летал на орле, но и очень высоко. В ниппурском «Царском списке» об Этане сказано:

Этана, пастух, тот, кто вознёсся на небеса,

тот, кто объединил все страны,

стал царём и царствовал 1560 лет…

Страдая бездетностью, Этана мечтал добыть «растение рождения», но оно находилось на небесах вне досягаемости смертного. Сам почин переводной поэмы, кочевавшей по древним языкам (шумерский её оригинал и доселе не отыскан), – показался Зохрабу очень уж знакомым и многообещающим! Для того, чтобы попасть на небеса, Этана заручился помощью орла, спасённого им из ямы, куда его бросила змея, чью дружбу он предал и чьих детёнышей сожрал. С огромной высоты земля показалась Этане не больше «борозды», а море – «миской с похлёбкой». Когда же они вовсе пропали из вида, Этана испугался, разжал руки и стал падать… – на этом текст обрывается. Конец истории до сих пор найти не удалось…

И не только нам, но и Зохрабу в древнейшей Анатолии. Он тоже узнал от жрецов мрачных храмов Арцавы, полных тьмой и ужасом, только досюда – но что же дальше?!

– Ступай в Илион, – посоветовали Зохрабу лувийцы. – Там знают…

Скажу, чтобы не тянуть ненужной интриги: ничего про судьбу Этаны в Илионе не знали, это был какой-то ложный след, но благодаря ему беловолосый старенький Ваттанов нашёл решение своей проблемы, которое искал без малого полвека! В Илионе у дарданов использовались упряжи из многих орлов-хаастов и таких же гигантских, ныне вымерших, а скорее, истреблённых, лебедей. Богатые вельможи могли себе позволить крылатые «тройки» – запрягая трёх птиц, одну над другой, и всё на одном прочном ремне. Царский же вылет представлял из себя «цуг» – четыре гигантских орла, которые, благодаря связке, гораздо меньше уставали в полёте, меньше чувствовали груз – и потому могли летать выше и дальше арцавянских гужевых птиц…

Опять же, чтобы быть кратким: старый Зохраб напросился к царю Илиона на службу птичником, использовав для этого не только личное обаяние (которого у него, как вы понимаете, немного с рождения), но и некоторые фокусы, собранные им по капищам лувийцев за годы искания выхода.

Царь, хоть и скептически отнёсся к претенденту – мол, слишком стар! – но заинтересованный фокусами иноземных жрецов, взял его в птичню. Там Зохраб, не будь дураком, первым же делом собрал царский цуг и улетел в разразившуюся очень вовремя грозу, оставив, надо думать, илионских придворных в изумлении до конца их дней….

Потому что он ушёл за тучевые обложные облака и больше оттуда не вернулся. Добрался до зоны спрайтов, нырнул в ветвистую красную «обратную молнию» – и вышел, вопреки всем теориям вероятности, именно там, откуда упал в Арцаву пятьдесят лет назад.

– Почему так?! – наивно спросил у меня старик, проживший до нашей эры в два раза больше, чем в нашей.

– Ну, понимаешь… – затянул я, как и все учёные, когда их поймают на незнании предмета. – Нам же неизвестная природа твоего перемещения… Возможно, автомат переброски каким-то образом сохраняет память о времени и месте старта… А может быть…

Что может быть? Да что угодно может быть! Может быть, всё было лишь галлюцинацией под воздействием думающей и агрессивной плесени в странном цеху! Я пудрил Зохрабу мозги, потому что понятия не имел, что с ним на самом деле случилось…

Наверное, товарищ Забродилов, выдумавший «колбу коммунизма», мог бы больше рассказать – каким образом «обратные молнии» ионосферы ловят людей, каким образом перебрасывают их чёрт-те куда – и как возвращают обратно. Мне же инженерная часть оставалась непостижима, да и мозги мои вскипали совсем от других вопросов…

 

***

– Я не понимаю, – созналась Камилла Рублова, убийственно-прекрасным взглядом разя меня в упор, – речь ведь, похоже, о катастрофе чернобыльских масштабов! А все чиновники вокруг нас, и гражданские, и в погонах, – играют в какие-то «неуставные отношения»…

– Что ты имеешь в виду?

– То, что для них для всех – и для мэрии, и для милиции, и даже для ФСК – главное, как мне кажется, не выносить сор из избы… Они не столько боятся нашего объекта, сколько внимания к себе из центра… Но ведь, говоря по совести, это же не их «косяк», кто и в чём их обвинит?! Не понимаю…

– А я вот прекрасно понимаю! – грустно улыбнулся я.

– Может, поделишься?

– Понимаешь, Камилла, дело совсем не в вине, которой на них, в данном случае, и вправду, никакой… Никому из них не нужно, чтобы сюда приезжали столичные комиссии и вникали в их местные дела, кто где и чего спёр, кто кому квартиру выписал, и так далее… Чрезвычайная ситуация предполагала бы и чрезвычайное управление. А им этого совсем не хочется. Никому.

Совещание шло в актовом зале городской администрации, под флагами России и под портретом Ельцина, над которым поработали мастера ретуши, скрадывая следы алкогольной опухлости с лица вождя. И тем не менее, права Камилка, ощущение «тайной вечери» не покидало никого из участников…

Я давно уже заметил, что все чиновничьи посиделки, сколько бы часов ни длились их нудные прения, сводятся всегда к двум фразам из четырёх слов. Одна из сторон говорит:

– Сделайте дело!

Другая отвечает:

– Дайте денег!

Всего четыре слова, меньше, чем пальцев на руке, – однако изнурительный марафон обмена ими может продолжаться полдня и больше. Почему, спросите вы? Отвечаю: каждая сторона надеется, что если повторить свою реплику тысячу раз, то, возможно, сработает. Та сторона, которая требует дела, – уповает, что дело как-нибудь сделают и без денег. А та сторона, которая хочет денег, – чает, что денег в итоге всё же дадут, тогда и дела делать не придётся. Зачем оно, если деньги уже выделили?!

Не придумав в этой схеме ничего нового, мэрия нашего города и Кэф Очевидность попугайничали по обоим им знакомой схеме. Но, учитывая важность вопроса, мэрия была не слишком настойчивой. По моим подсчётам она предложила «исправить ситуацию» на объекте «Кубилон IV» всего семьдесят раз. Что касается Мухина, то он требовал денег и того меньше: у частного собственника, в отличие от госслужащих, язык не казённый, беречь приходится и понимать надо!

В итоге Мухину пообещали оплатить смету, после чего он заверил почтенное собрание, что ликвидирует всякую патогенную активность на своём объекте. И сделал это так уверенно, что все сразу поверили: этот знает, что говорит, понимает свою задачу…

Некоторым диссонансом прозвучало сообщение подполковника Полуфабрикатова, который, от лица милиции, подробно и с драматичными придыханиями рассказал, как Зохраб Ваттанов скушал собственную мать.

– Всему виной его долгое пребывание на «Кубилоне-IV», – подвёл итог подполковник. – Надо дело сделать! Каждый день промедления чреват…

– Так… надо деньги на утилизацию выделить… – вернулся было Мухин в привычную колею.

– Так мы ведь сказали вам, что выделяем! – прикрикнула представительница мэрии.

– Иначе случаи каннибализма у нас в городе будут множиться! – подчеркнул Полуфабрикатов.

– Кстати, с чем этот вопиющий случай связан? – поинтересовалось сразу несколько чиновников.

В атмосфере сгущающейся растерянности все взгляды почему-то обернулись на меня – видимо, сказывалась моя репутация бывшего философа. И я, хоть давно не практиковал, – попробовал сыграть старыми картами:

– Если мы говорим о человеческой мысли, – начал я издалека, как у нас, философов, принято, – то важнейшее в ней – её внутренние ограничители. Нет никакого таинства в способности воспринять то, что снаружи. Нет никакого таинства и в реагировании на то, что снаружи. Словом, нет никакой тайны в неуправляемом бревне, когда оно плывёт по реке. Таинство появится, только если бревно станет управляемым. А это случается, когда мысль начинает ограничивать себя. И на соблазн «а почему бы и нет?» – отвечает: «нет, и всё».

– Табу, короче! – кивнул мне Кэф Очевидность. – Харам и некошерно!

– Ну, в точку! Парадокс внутренних ограничителей мысли в том, что они одновременно и абсолютно необходимы, и совершенно добровольны! Если какой-то маньяк мечтает расчленить и сожрать ребёнка – как я могу помешать ему мечтать?! На практике, конечно, я его буду ловить, судить, расстреливать – но это уже…

– Как говорит народная поговорка, – переводил меня Кэф Очевидность с философского языка на человеческий, – «зубами не удержал – губами не удержишь».

– Разумеется, – благодарно поддакнул ему я, – сотня благонамеренных людей сможет удержать одного маньяка, у которого в башке все самоограничения снялись… А наоборот – нет. Не может один благонамеренный человек удержать сотню маньяков, с неумолимой добровольностью сделавших выбор снять все внутренние ограничения или же вообще их не вводить!

– Теперь представляете, каково было проповедникам монотеистических религий?! – политкорректно ввернул я, чтобы не обижать бакинцев, сбившихся к нам в кружок. – Им предстояло убедить людей добровольно надеть на себя кандалы долга и ответственности! Причём ключ от этих тяжёлых кандалов цивилизованности оставался в кармане у самих окованных, в любой момент расстегнись и бегай снова первобытным… Мол, для вас людоедство харам, а для меня больше не харам! На практике вы меня, может быть, и удержите – и то, если вас будет много, и скопом на одного навалитесь! А в голове-то как вы меня удержите?! Внутри, в голове у меня – я хозяин и верховный судья: что считаю правильным, то и правильно…

Мухин, стремясь, чтобы последнее слово осталось за «Кубилоном», нравоучительно ввернул:

– Человек с восторгом открывает для себя новые миры – и вторгается в них, чувствуя себя Колумбом на неведомых берегах. Но часто забывает, что Колумбы могут приплыть и с противоположного берега – и тогда ему, на его-то бережку, мало не покажется!

 

***

– Удивительное свойство атеизма – одновременно плодить и самоубийц, и трусов, на всё готовых ради выживания. Парадокс в том, что зачастую это одни и те же люди… Смысл?!

– В том-то вся и штука, что смысла нет… Если считать, что всё на свете – на самом деле ничто, тогда что тебя удивляет? Те ценности, за которые отказался умирать трус, – ничто. Потому так легко и отрёкся. Но и его жизнь – тоже ничто…

Заунывно, как панихиду, он прочитал стихотворение Осипа Мандельштама, как никакое иное подходившее к нашим впечатлениям о гибнущей в лице заводских руин цивилизации:

Если все живое лишь помарка

За короткий выморочный день,

На подвижной лестнице Ламарка

Я займу последнюю ступень.

К кольчецам спущусь и к усоногим,

Прошуршав средь ящериц и змей,

По упругим сходням, по излогам

Сокращусь, исчезну, как Протей…

– Знаешь, в чём разница между возможностью и вероятностью? – спросил меня однажды Кэф. – Вот ты зашёл в лифт, и выбираешь между кнопками. Выбрать этаж – твоя возможность… А ещё лифт может сорваться и упасть нахрен на дно шахты… Это вероятность. Возможность – твоя заложница, а у вероятности ты сам в заложниках…

Наверное, я несправедлив к нему! Что плохого он мне сделал, кроме хорошего?! Был другом в детстве, и сегодня остаётся таким же надёжным и заботливым другом. И дело не в нём совсем…

Я постоянно ворчу – на судьбу, на работу, на какие-то обиды, выдуманные мной, или действительно имеющие место, но я ведь знаю, что на обиженных воду возят: на большее они не годны. Дело, конечно, не в том, что зарплата не та, или график работы не такой, или люди не с той степенью косоглазости смотрят! Дело в том, главном, что я скрываю сам от себя под маскировочной сеткой бытовых невзгод и неурядиц.

Я разучился формулировать мысль. Я – как философ – выдохся и не знаю, что сказать, что написать. И кому. И для чего. А ведь единственное счастье для мыслящего человека – сформулировать собственную мысль. Остальное в жизни – это или ступени к формулировке, или так, суета, маета… Ничто не может сделать нас в жизни счастливыми, если мысль не формулируется. И наоборот – ничто не способно сделать нас несчастными, если мы чувствует, как наша мысль отливается в форму…

А что вот в этом случае могу я сказать?!

Кучка ядовитой дряни на экране монитора слежения казалась мне не такой уж большой: но это только обман зрения. Я знал, что в драных мешках посреди каждого цеха свалено не меньше пяти тонн старых, списанных пестицидов, которыми в СССР боролись с вирусами, насекомыми, грибами, грызунами и тому подобными вредными организмами. Когда поняли, что к «вредным организмам» относится и человек, – бросили остатки пестицидов в разрушающихся сараях и ветшающих дырявых ангарах…

И оседал грунт, и рассыпались перекрытия траншей утилизации, и топили их грунтовые воды напополам с паводковыми – но не выделялись в стране деньги, чтобы безопасно утилизировать тонны токсичных гадостей…

Пока не появился, полный бодрого энтузиазма, предприниматель Кэф Мухин, он же Кэф Очевидность, который – «за скромное вознаграждение» стал скупать эти слежавшиеся, порой превратившиеся в плотные глыбы залежи пестицидов!

Люди, нанятые Кэфом, вывозили устаревшие и непригодные советские удобрения из заброшенных и умирающих деревень, из необорудованных складов, а иной раз соскребали их прямо под открытым небом, как писалось в актах выполненных работ – «в упаковках с нарушенной целостностью».

Для задуманного Кэфом годилось всё: и омерзительный дихлор-дифенил-трихлорэтан (ДДТ), и едкий, чесоточный алдрин, и вонючий, невыносимый диэлдрин, и превращающий кожу в слизь, если черпать без перчаток, хлордан… Если ввергнуть кучи этой отравы в пламя боевых огнемётов – на всей отравленной промзоне не выживет ни одной бактерии!

Самосвалы подвозили эту мерзость к воротам объекта «Кубилон-IV», где она громоздилась в поднимавшихся тучах токсичной пыли, и, облегчённые во всех смыслах, включая и моральный, – торопливо отъезжали, чтобы никогда больше не возвращаться на сие кладбище надежд.

«Внутренними работами» на промзоне занимались выделенные чекистами от щедрот своего испуга (речь ведь шла чуть ли не о втором Чернобыле!) роботы Антошка и "Joker".

– Прямо пакт Молотова-Риббентропа в действии! – сказал Кэф умилённо, глядя на слаженную работу советского и немецкого стальных погрузчиков.

Роботы принимали в свои ковши по пять-восемь мешков пестицидов, а потом широко шагали зудящими оттенками усталости металла роторными ступнями в тот или иной цех: куда направит оператор с пульта дистанционного управления. Так не знающие усталости машины работали целый день – пока не снабдили каждое помещение бывшего завода, как минимум, мешком пестицидов. Не забыли спуститься и в бездонные, особенно страшные подвалы, в те самые, предусмотренные на каждом советском предприятии убежища гражданской обороны. А таких на «Кубилоне IV» оказалось целых пять. Два затоплены, но три других в достаточно хорошем для плесени состоянии… Шутка ли дело – тёмное подземелье, в лучшие годы рассчитанное на пребывание 800 человек?!

Добрались Антошка с "Joker"ом и до перегонного куба товарища Забродилова, сердца всей этой адской механики, исторгавшей из себя растворяющую реальность кислотную зыбь-дух. Куб был поломан, обесточен, смотрелся на мониторе совсем не страшно и не мистически. Кто бы мог подумать – какие чудеса этот агрегат мог творить в былые годы!

Высоко подняв ковш, робот Антошка протаранил куб и обрушил его набок, потянув за поверженным идолищем рвущиеся жилы разноцветных электрических проводов. Мне это что-то напомнило, я не сразу понял, что. Потом сообразил: так валят памятники Ленину в люстрируемых странах…

Что-то в этой аналогии было! Ведь, в самом деле, этот стеклянный куб его создатели полагали «колбой коммунизма» и оттуда надеялись достать раздражающий общество дефицит, чтобы люди перестали давиться в очередях и задумались, наконец, о высоком. Как, собственно, изначально и предполагалось – но проклятый дефицит колбасы помешал! А может, и не он?! Я – всего лишь бывший философ. Ставить философские вопросы я ещё умею, а отвечать на них – уже боюсь…

 

***

И всё-таки в тот раз не удержался – утешая себя тем, что разговариваю с мертвецом!

«Никто не утверждает, Юлий Гаевич, – мысленно обратился я к энтузаисту тёмной материи Забродилову, – что люди при коммунизме должны жить впроголодь! Всякому понятно, что они должны там получать всё необходимое для полноценной жизни…»

Но – чего так и не понял несчастный энтузиаст Забродилов – сказал я без слов другим мертвецам (им ведь колебания воздуха ни к чему!) – главное не в этом. Даже попав в самые жуткие условия, в блокадный Ленинград, даже с пайком в сто граммов хлеба напополам с опилками, коммунист остаётся коммунистом.

Почему? Да потому что это у него внутри! С другой стороны, свинья, как её ни откармливай, хоть абрикосами, хоть паюсной икрой, – останется всё той же свиньёй, только разжиреет. Через режим питания человек в человеке не налаживается, а через перебои в питании – не разлаживается. Как любят говорить наши либералы – «это другое».

Я не сомневаюсь, что «матка Вселенной» в стеклянном ксеноновом кубе – вполне могла выдать Забродилову какие угодно ништяки и вкусняшки, и может быть, даже начала выдавать, прежде чем взорвалась. Другое дело, что ничего нового в этом нет, с этого человечество начинало – и от этого было уведено Богом в «тернии и волчцы», в мир жестоких материальных ограничений потребительской фантазии…

Главный вопрос не в том, что ты можешь дать. Бог всемогущ и может дать всё, и сразу. Главный вопрос – кому ты это даёшь. Если неподготовленный человек будет запущен в Рай, в Эдемский сад, сданный прорабами-архангелами «под ключ», – через пару недель именно «благодаря» выходкам человеческим, этот рай станет адом. Вы посмотрите на историю: самые страшные человеческие злодейства происходили и происходят в наиболее благоприятных климатических зонах, там, где Земля сама родит без понуканий!

Повсюду мы в итоге имеем то, что именно щедрость, а не бедность земли высвечивает человеческую натуру с самой омерзительной стороны, погрузив богатые территории в невообразимый кошмар бесконечных бандитских разборок, в пиршество негодяев, господствующих над паразитами и халявщиками…

Нет, товарищ Забродилов, при всём уважении к вашим глубоким познаниями физики – ваша «колба коммунизма» выдаёт с кранчика вовсе не коммунизм, а ставшего уже при жизни нарицательным персонажем кинокомедий Кравчука! Кормите, кормите, кормите, закармливайте – и в итоге получите эту вымазанную салом мразотную рожу, глянцевую от сальности…

 

***

Железные ходули Антошки и "Joker"а надёжно втоптали в бетон пола и раскрошили на мелкие осколки «матку Вселенной», детище без вести пропавшего товарища Забродилова.

– Вот так всё в жизни и кончается: ничем, – подвёл я печальный итог.

– Советский строй, – по-дружески щебетал со мной Кэф Мухин, подкупая меня размахом своего анализа, – был поражающей воображение утопией, пытавшейся сделать хозяином жизни и уважаемым человеком – человека нехитрого и нешустрого, простоватого и ни разу не криминального. Завораживает, когда в Верховном Совете сидят ткач и плотник, доярка и пастух… Вопрос в другом – насколько это совместимо с реальностью, в которой бал всегда правят люди пронырливые? Каким же уровнем фанатизма по отношению к абстрактной идее нужно обладать, чтобы совмещать в себе качества хитрейшего из хитрых, и одновременно самого простого из всех простаков? Чтобы самых шустрых обойти, объегорить, захапать всё в свои руки – и для чего? Чтобы потом всё раздать тем, кто палец о палец не ударил, чтобы это захапать?

– Никогда бы не предположил, что ты так много о таких абстрактных вещах думаешь… – изумлённо сознался я другу детства.

– Надо дать человеку свободу, чтобы он обустроил самого себя! – хихикал скабрезный приватир, друг моего детства Мухин. – И вот когда он сам себя обустроит – минус одна головная боль для государства. А когда он в процессе передушит, как хорёк курей, тех, кто не сумел самообустроится, – минус вторая головная боль для государства.

– Семь бед – один ответ? – поиронизировал я в духе чёрного сарказма.

– Вот именно! Бросить всех в омут, и посмотреть, кто сам выплывет! Главное, братец, не нарушать свободу – то есть не помогать никому выплывать… И тогда государству вообще будет не жизнь, а малина: люди сами себя обустроят, сами, собственными силами, удавят тех, кто не сумел обустроиться, – правительству остаётся только приятное: налоги драть да тусоваться роскошно…

Думая над этими словами Кэфа Очевидности, как всегда назойливо и упорно неопровержимыми, я стал перебирать в памяти историю государства Российского… Не только советский дефицит, но даже и проблемы царского времени, такие жгучие и болезненные – лишь нежелание дать людям мочить друг друга в режиме свободы, на гладиаторских боях! Вся эта многовековая и горемычная российская маета – что делать с сирыми и убогими, вдовами и сиротами? – наша национальная традиция… «Они, мол, умирают, а не должны!».

Но куда, скажите, делись миллионы людей, оказавшихся «лишними» для экономики английского острова? Принято считать, что уплыли в колонии, месяцами сидючи в трюме на солонине, сухарях и тухлой воде… От большого счастья, наверное, поплыли, да? А все ли доплыли?!

Я англофил, и считаю, что доплыла, обустроилась в колониях одна треть… Да, это я хватил по самому оптимистичному сценарию, признаю, – но даже и в этом случае, куда делись другие две трети лишних на родине людей?! Ась? Косточки их по морскому и социальному дну поискать не желаете?

Как говорил весёлый Кэф устами её величества Очевидности:

– Если сразу угондошивать всех, кто попал в трудное жизненное положение, то, во-первых, останутся только те, кто туда не попал, радуя глаз своей обустроенностью. А, во-вторых, даже те, кто попал в трудное жизненное положение, – будут это отчаянно скрывать, опять-таки радуя глаз стороннему наблюдателю. Вот тебе и весь рецепт хвалёного патентованного «преуспеяния» Запада, который известен каждому, кто хоть немного знаком с историей Западной Европы…

Вернулся памятью к рассказам отца своего – и малопонятно для несведущих в его биографии подытожил:

– Либеральные свободы – не только тот черенок, который ты весело и самодовольно засовываешь другим… Но, увы, и тот, который однажды засунут тебе – тоже!

– А ведь ты, Кэф, всё, по сути, и сказал! – покачал я седеющей не по годам головой. – Всё как есть – и даже свой интерес частный принёс в жертву объективной истине…

– Я человек широких взглядов, – улыбнулся мне Кэф. – Жаль только, что мои взгляды гораздо шире моих финансовых возможностей!

Второй акт драмы начался сразу же за первым: роботам, стальным рабам, придуманным для Чернобыля, но помогающим теперь нашей бедуле, антракты и переменки непотребны!

Ковши, в которые ложился многотонный груз пестицидов, мы роботам отцепили, прицепили к ним огнемёты, которые, по просьбе городских властей привёз к Мухину со склада списанной военной техники пьяный и нервный майор с фамилией, которую он объявил «секретной». Поскольку от секретного офицера разило перегаром многодневного запоя, мы с Мухиным прозвали его «анонимным алкоголиком».

Майор беспокоился, что роботы не справятся с огнемётными ранцами, но роботы справлялись лучше людей. Всё сделали как нужно!

Устаревший и списанный, по документам давно утилизированный, пехотный огнемет ЛПО-50 бил адской струёй на 70 метров. Загущенный бензин – советский напалм – горел с температурой более тысячи градусов, лип ко всем поверхностям и затекал во все щели. Трудно поверить, видя перед собой такое, что это оружие признано примитивным и снято с вооружения уже в 70-х!

Это какое же тогда оружие они не считают примитивным?! Эх, люди, люди, горазды же вы на выдумку смертоносных пакостей, трактора бы с таким усердием мастерили, с каким вы вылизываете орудия взаимного истребления!

– Ни одна частичка, ни одна микроскопическая клеточка живого – не выживет после такой обработки! – гордо заверил представитель мэрии Мухин. И тут же подал письмо на бланке «Кубилона», в котором требовал оплатить утилизацию пестицидов из средств мэрии или ходатайствовать о выделении валюты за «утилизацию СОЗов из Глобального экономического фонда (ГЭФ)». Кэф есть Кэф, он везде свою выгоду ищет!

Так закончила свою бесславную жизнь на «Кубилоне IV» ксеноновая установка по извлечению тёмной материи, и порождённая её разрядами думающая плесень заброшенных стен. Буднично. Просто. Однажды – и навсегда.

– Каждый раз, – философски заметил Кэф Очевидность, с которым, как обычно, не поспоришь, – человечество создаёт яды, чтобы обеззараживать предыдущие яды… Мы латаем дыры, но так, что возникают новые… Что мы будем делать с таким чудовищным количеством просроченных пестицидов в критической близости с городом?!

– Что-нибудь придумаем…

– Вот именно! Придумаем – надеясь, что эти мёртвые токсины покончили с думающей и агрессивной плесенью «Кубилона». Хотя… – он замялся.

– Что ты хотел сказать?

– Боюсь, что какие-то споры и ткани мы уже разнесли в разные стороны на себе… Но узнаем мы об этом, только если где-то возникнет большой новый очаг думающей и хищной плесени…

– Ну, Кэф, у нас же эти пестициды – не последние! – постарался я, вопреки традиции, быть оптимистом.

– Верно. Как и зарядка для списанных советских огнемётов на военных складах! Думаю, прорвёмся!

– Я тоже так думаю, – покивал я головой. – Весь вопрос – куда?

1997, 2021гг.

---------------------------------------------------------------------------

ПРИМЕЧАНИЯ:

[1] «Устрица» (блатное) – так называют заключённых, не вписанных в тюремную иерархию, блаженных, чудаковатых, уважаемых за увлечённость странными для сокамерников делами.

[2] «Фазан» (блатное) – неопытный, неавторитетный заключённый на зоне. «Фазаний опекун» – тот, кто его «с воли греет» посылками, передачами и т.п.

[3] Ксенофан Клофонский – древнегреческий поэт и философ. Основатель Элеатской школы. Отличался обширностью познаний и был учеником великого античного мыслителя Анаксимандра.

[4] Цитата из текста песни Юрия Шевчука «Не стреляй».

[5] ЧИФ – чековый инвестиционный фонд, специфика ваучерной приватизации начала 1990-х, создавался с целью сбора за бесценок приватизационных чеков (ваучеров) у населения.

[6] Воровской жаргон: означает пассивного гомосексуалиста в местах лишения свободы, то же самое, что и «петух»…

[7] В уголовной среде так называют особо важных свидетелей, представляющих для банды большую опасность.

[8] Воровская классификация взламываемых замков. Отскочь – замок наиболее сложный для взлома, груша – наиболее простой висячий замок, напоминающий по форме грушу. Калачи – замки всех видов, любые запроры.

[9] Уголовный жаргон, означает – «умный довод», разумно продумать головой («арбузом») план действий.

[10] Матф. 6:34.

[11] Имеется в виду стихотворение Иосифа Бродского «На независимость Украины», в котором есть такой финал:

«С Богом, орлы, казаки, гетманы, вертухаи!

Только когда придет и вам помирать, бугаи,

будете вы хрипеть, царапая край матраса,

строчки из Александра, а не брехню Тараса…»

[12] «Бессоница, Гомер, тугие паруса...» – одно из самых известных стихотворений О.Э. Мандельштама.

[13] Имеется в виду знаментитый эпиграф из романа «Дар» В.Набокова: перечисление банальностей из учебника русской грамматики П.Смирновского, которые, по замыслу автора, перестают быть банальностями в контексте его сложного произведения.

[14] Библия, Бытие 3:18, формула проклятия человека трудом: «терние и волчцы произрастит она [Земля] тебе; и будешь питаться полевою травою».

[15] Арцава – древнее царство, существовавшее в западной и юго-западной Анатолии (совр. Турция) во II тыс. до нашей эры (конец XV – начало XII в. до н.э.). Об Арцаве мы знаем только по записям её врагов, хеттов. Ни письменности Арцавы, ни даже представлений о его языке (предположительно, лувийском) наука не имеет устойчивых представлений.

[16] Современный город Эфес, после арцавян доставшийся грекам, а после них – туркам.

[17] Название полового органа на древнем лувийском, от которого произведено и лувийское слово «nimuwizzas» – «сын», «порождение».

[18] Древнелувийское «пусть докажут!» или «пусть возьмут (с поличным)».

[19] Библия, Бытие, 1:2: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою…».

[20] На древнелувийском означает «бить тебя, бить», использовалось как формула осуждения поведения.

[21] Быт. 1:1-5.

[22] Евангелие от Иоанна, 1:5.

[23] Т.е. особо чтимая икона, возможно старинная, но не всегда, перед которой много людей и долго молилось. Это же касается и храмовых зданий, предметов культа и т.п.

-------------------------------------------------------------------------------------

Авторское послесловие

 

Первую версию «Тени Солнца» я написал в 1996-97 годах, от руки, ещё перьевой ручкой, в толстой «общей» тетради, разлинованной в клеточку, с клеёнчатой серо-полосатой обложкой.

Теперь, существенно переработав тот старый текст, и не только стилистически, я постарался сохранить воздух времени, настроение автора. Это и попытка посмеяться над собой, и ледяной липкий страх от понимания того, что свалившуюся беду шуткой, увы, не развеешь. 90-е очень способствовали созданию гибридного жанра «юмора-ужаса».

Конечно, в «Тени Солнца» отпечатались, как в окаменевшей смоле, и мои жалкие попытки вписаться в коммерческое книгоиздание (я уже понял, что бытописатель не востребован, и попытался сыграть в фантаста), и особенности камерного исполнения «для друзей», моих первых читателей, со смехом узнававших себя в героях.

Они даже иногда соавторствовали, рассказывая мне, как они повели бы себя на месте своего отражения-персонажа. В 2021 году я не просто перенабрал старую рукопись в электронный текст, но и многое в нём переставил местами.

Так что перед вами, читатель, – всё-таки уже другая «Тень Солнца», но пытающаяся, как оборотень, сохранить облик минувшего, ХХ века…