Сергей БУЗМАКОВ. «МЫ ВЕДЁМ НАШ РЕПОРТАЖ…». Повесть

 

Сергей БУЗМАКОВ

«МЫ ВЕДЁМ НАШ РЕПОРТАЖ…»

Повесть

 

В детстве я был очень богатым человеком. Как сейчас бы меня обозвали – олигархом. Да что там олигархом… Олигархов сейчас пруд пруди, я же был… я был…

…Да, посудите сами – в моём распоряжении, в моей собственности безраздельной были лучшие футбольные стадионы страны и мира, самые вместимые хоккейные ледовые арены. Футбольные: бразильская «Маракана» и лондонский «Уэмбли», парижский «Парк де Пренс» и олимпийский стадион в Риме, миланский «Сан-Сиро» и «Ноу Камп» в Барселоне, мадридский «Сантьяго Бернабеу» и пирейский «Караискаки», московские «Лужники» и «Динамо», тбилисский стадион имени Ленина и ереванский «Раздан», ленинградский имени Кирова и одесский стадион морского пароходства… Хоккейные: монреальский «Форум» и нью-йоркский «Мэдисон Сквэр Гарден», детройтская «Джо Луис спортарена» и «Чикаго стэдион», пражская арена имени Юлиуса Фучика и стокгольмский «Юханесхофф»», венский «Штатхалле» и опять же московский лужниковский, но уже ледовый дворец спорта… Всё, всё это было моё.

Какой-нибудь современный Абрам Романович Челсин-Чукоткин, начавший своё восхождение к титулу самого удачливого вора мира с того, что умыкнул у государства состав цистерн с нефтью, шедший с Ухты, конечно же, мне бы обзавидовался. Ведь я, кроме всего вышеперечисленного, обладал всеми футбольными и хоккейными клубами мира, все национальные сборные мне подчинялись безропотно. Я и только я имел право распоряжаться их спортивными судьбами, заставляя их одерживать победы или же проигрывать матчи.

 

А начиналось всё так.

…Весной 72-го, в предпосевную пору, батя, силясь, сколько мог не уснуть, взялся вдруг смотреть по телевизору футбольный матч.

Телевизор «Темп», купленный в Заводоуковске, стоял уже не на высоких, чуть раскоряченных ножках, они, кажется, куда-то запропастились при переезде из этого городка в Тюменской области, где мы прожили три года, а на купленной уже здесь, в Берёзовке, тумбочке – светлополированной, пахнущей свежо и остро, как и всякая новая мебель, с туго открывающейся книзу дверцей.

В недрах тумбочки начинала неспешно складываться наша первая домашняя библиотечка, а сам телевизор всё более и более становился капризным. Может, и по этой ещё причине, но смотрели мы его нечасто. Родители из-за своей вечной занятости, сестра уехала учиться в Каменское педучилище, а я к этому занятию, телесмотрению, ещё не приохотился.

Помнится только из той поры, когда вернулись мы в деревню из городка на речке Ук, что телевизоров в деревне практически ни у кого не было. В Сосновке соседней у Рогатиных только, а в Берёзовке – у нас, ну и, быть может, у кого-то из совхозного начальства. На нашей же улице, что стала отстраиваться от проулка, ведущего в бор, телевизор был единственным, это точно.

Запомнилось ещё, как напрашивались посмотреть на это чудо соседи, причём по деликатности, что не ушла ещё тогда из натур деревенских жителей, напрашивались не на фильм какой-нибудь – съезд партийный посмотреть. Как Брежнев на экране выглядит, что говорит?

…Человек пять, даже больше, пришли на телесеанс, среди них всё люди серьёзные, была и учительница школьная – свет в комнатах нашего дома потушен, телевизор стоит у стены в зале, а народ сидит на стульях и табуретках на кухне, она же и вторая комната и спальня родительская, и смотрит, смотрит, не отрываясь, через дверной проём на голубой экран. Смотрит, не отрываясь, метров пять до телевизора, а ближе и нельзя, мы в журналах читали, говорят про это: нельзя, мол, близко телевизор смотреть, для здоровья, для зрения вредно.

 А с трибуны, не помню, конечно, но как сейчас понимаю – 24 съезда КПСС, многое чего говорится. В том числе и о необходимости дальнейшего роста благосостояния сельских жителей. (И слова тогдашние с делами расходиться ещё не спешили. Застой, преддверие застоя – чего с этого взять-то? Тишь да гладь, и ни одна б… картавая подобного нарушить не может. Пока…)

Дальнейший рост благосостояния сельских жителей… И года с 72-го в деревнях наших Берёзовке и Сосновке всё больше и больше стали внимание занимать не радиолы, но телевизоры. «Рекорды», «Изумруды», «Славутичи», «Горизонты», «Чайки», «Вёсны»… И стремились к небу телевизионные антенны, ромбообразные, круглые, Г- или Т-образные.

Наша антенна была Т-образной, сваренной из алюминиевых трубок и ещё каких-то железок, и была прикреплена к высоченной мачте из стройной обструганной молодой сосны. Основание мачты обстоятельным и знающим всё в строительных делах отцом было упаковано плотненько с трёх сторон в каркас из плоских брусов-стропил. К тому же основание мачты-сосны было просверлено в трёх местах и связано с одной из стропил и выступающим бревенчатым венцом одной из стен дома железными штырями с резьбой на конце, на который ввинчивалась до упора огромная гайка. Такие ухищрения были придуманы смекалистым батей для прочности и поэтому никакие ветра этому сооружению страшны не были. Только раскачивалась верхняя часть антенной мачты да бился об неё в бессилии туго натянутый кабель.

С помощью таких вот, как сейчас бы сказали, телекоммуникаций и увидел я впервые, осознанно увидел это чудо. Название которому – футбол.

 

…В тот апрельский вечер играло московское «Динамо» с «Динамо» берлинским…

Матч этот был повторным, полуфинальным. Победитель, стало быть, выходил в финал европейского розыгрыша Кубка обладателей кубков. Впрочем, не это главное. Главное, что вдруг я ощутил, что футбол это не просто игра, это что-такое…

… Как играл в воротах Владимир Пильгуй!

Завораживающая своей странностью фамилия, завораживающе были и по-кошачьи стремительные броски за мячом этого вратаря!

 А как стремительно убегал от защитников Геннадий Еврюжихин! Маленький, вёрткий, быстрый, с ранними залысинами на светловолосой голове – и тоже такая странная, как и у динамовского вратаря, фамилия. Только у вратаря это что-то двухкапельное – пробудившаяся под солнышком сосулька капнула коротко в случайно оказавшееся внизу ведро, первая капля звонко, а вторая, следом за ней и на неё глуше: Пиль!-гуй… а здесь, у нападающего этого быстрого – перекатывающе-колючая фамилия, так и хочется осторожненько потрогать её иголочки…

А Дол-бо-но-сов?..

А Гер-шко-вич?..

А Бай-дач-ный?..

А Ба-са-ла-ев? – басом лающий Трезор или какой-нибудь Дозор…

А вот эта – тракторно-комбайновая, важная и надёжная: Ма-хо-ви-ков?..

А упругая, распрямляющаяся после того, как её мяли-мяли, да не смяли: Коже-мякин?..

…Ладно, фамилии… Ладно, красивая форма – изящная белая буква «Д» на тёмной футболке над сердцем, окантованные внизу белой полоской трусы… весь в чёрном вратарь… мне тоже хочется такую форму, такой же вратарский свитер… Но, ладно, ладно… Что на поле-то творится! Как же я раньше-то не знал, не ведал, что есть такая ИГРА?!

…Душа моя парила, а тело сжалось, напряглось, весь я ушёл, погрузился в эту чудесную игру с мячом… А время летело незаметно. Я, прильнувший к экрану (какие там пять метров, не ближе!), жадно впитывал всё, что видел, все, что говорил какой-то захлёбывающийся словами дядечка.

Комментатор Озеров, пояснил мне отец, тоже увлечённый этим матчем, забывший про традиционное поклёвывание носом перед телеэкраном…

…И вот футбольный поединок завершился и… что же? Слушаем темпераментную скороговорку комментатора… Он объясняет, что после того, как и второй, вот этот матч, проходивший не в Москве, а в каком-то городе Львове, завершился так же, как и первый в Берлине, со счётом один-один, и потому – «придётся, увы, товарищи, обратиться к лотерее»…

…Какой лотерее?.. При чём тут лотерея?..  Ах, вон оно что – будут бить штрафные удары – пе-наль-ти… тоже странное, интересное слово…

…До ворот одиннадцать метров… Вратарь, замерший в воротах, и бьющий пенальти игрок – перед разбегом он тоже замер… – и никто больше не может вмешаться в эту дуэль…

…И бились эти пенальти… И НАШИ били их без промаха – первый гол! Второй! Третий! Четвёртый!.. А эти, немцы, в светлых, измазанных грязью футболках, забили всего один… И на поле образовалась куча мала! И дядечка Озеров в телевизоре заполошно кричал: «Браво, Пильгуй! Браво, динамовцы! Всё! Взяли! Взяли Берлин! Динамо в финале Кубка кубков!..».

…Всё соединилось в тот поздний апрельский вечер – странность и притягательность фамилий, и открывшаяся мне красота футбола, драматизм, напряжение этой игры… И радость от сопереживания за НАШИХ. К тому же весна была на дворе, не забывайте, и шёл мне восьмой год. И надо было куда-то расходовать клокотавшую мальчишескую энергию в «артисте с погорелого театра», как часто называла меня мама. И тут счастливо всё подвернулось, совпало, сложилось…

 

…А потом, после этого матча, до весны 73-го – в памяти телепровал.

 …Зато появился той весной, да, был, конечно, уже, мячик, маленький, резиновый, не как для игры в большой теннис, а побольше, разумеется, – одна половина красная, другая синяя – так себе, мячик, ненастоящий, девчачий («наша Таня громко плачет, уронила в речку мячик, тише Танечка, не плачь, не утонет в речке мяч»), и с которым я возился самозабвенно, постукивал им и о стену дома, и по штакетнику наших оградных ворот… Мячик… нет… мячик красно-синий появился позже, а сначала был старенький, откуда-то принесённый батей, весь какой-то измызганный, в трещинках, готовый испустить дух, некогда, наверное, светло-коричневый, а сейчас блекло-жёлтый, да серый почти, и совсем скоро он найдёт свой гвоздь, гвоздик скорее, потому что дырочка будет совсем махонькая и воздух будет выходить помаленьку, совсем незаметно, а потому надо проверять, опуская мячик в лужу: да, спускает, пузыри… Дырочка постепенно разрастается, и вот уже, подковырнув ногтем, я запускаю в отверстие воздух, мячик приобретает правильную форму, его можно опять немного попинать, нет, поиграть в футбол! – но немного, совсем немного поиграть – он опять сдувшийся, с провалившейся внутрь одной половинкой, и опять я поддеваю ногтем рану на мячике и запускаю внутрь его воздух – ещё пусть немного поживёт, а с ним и я поживу, а иначе чем же мне играть?! Чем мне жить-то?!.

…Были и первые удары по мячу настоящему, это когда мазали взрослые парни по импровизированным воротам – вместо штанг или чурки, или кирпичи; матч прямо на нашей улице (удивительно, но ни разу на моей памяти не пострадали окна домов, пусть даже и улица наша довольно широкая, но и удары преступно-неточные тоже были частенько), напротив как раз нашего дома; матч в клубах пыли, днём, под палящим солнцем, подростки, пацаны, парни совсем взрослые, кое-кто уже школу окончил, перед армией дурью мается, как говорят про них мужики из тех, кто сердит и не понимает, несчастный, что это за игра футбол… Вот, после обыгрыша двух или даже трёх защитников, бьёт что есть силы по воротам Колька Артамонов – мой кумир, ох, и удар у него, со свистом летит мяч!

«Выше, выше!» – кричат одни.

«Банка! Плюха верная!» – другие, из Колькиной команды, не соглашаются.

Пока спорят, пока с матерками, пинками задорными и обоюдными по задницам в пропылённых трико, был гол или нет? – я бегу что есть мочи за мячом, надо успеть, успеть, пока не угодил он в старую, с весны не просыхающую лужу, в тени у ограды дяди Миши Рыжикова; надо успеть, и я успеваю и несусь назад, несусь как угорелый, счастливый, взъерошенный (давно уже меня не подстригали, с самой весны, а осенью в школу, в первый класс, брр! а и ладно, не до этого, до этого так ещё далеко, целое лето!). Несусь и несу в руках этот настоящий, кожаный, тёмно-коричневый мяч со шнуровкой, бегу, несу в руках пропылённое это чудо, кое-где замечаю, успеваю заметить, рассмотреть, вобрать в себя всю его красоту, всю прелесть его круглую, чудо это в ссадинах, с глубокими царапинами-бороздками на коже, но ему, настоящему, и жизнь дана настоящая, камера внутри целая, потому он крепок и суров, устало суров этот настоящий футбольный мяч… А подбегая ближе к играющим, я опускаю его бережно, с любовью опускаю на землю, и тоже с любовью, с восторгом даже, с волнами пробегающих по телу иголочек в этот миг – и бью! Стараясь при этом, чтобы попал он не к требующему мяча вратарю, а к Кольке Артамонову…

А он, Колька, сосед наш, дом через проулок их, артамоновский, от нашего, хулиган, драчун и гитарист, – я обожаю его! – смеётся:

– Ты, смотри, как соплячок с левой запузырил! Ты чё, сосед, левша, что ли? Ну, молодец!

…Вы, понимаете, дорогие мои, что значит это похвала от самого Кольки?!

…Вы представляете?! Нет, вы не представляете, что это значит.

…Скорее бы, скорее бы я подрастал – и меня бы приняли с ним, с Колькой играть…

…Матч прямо под окнами нашего дома и я не забываю, точнее, забываю, конечно, но, вспомнив, подбегаю время от времени к открытой форточке с марлей (только палисадник с мальвами, георгинами молодыми и астрами между нами) и спрашиваю:

– Мам, ну как ты?

Мама лежит в комнате на кровати.

Два дня назад опять было плохо с сердцем.

«Жарко, душно и волнуетесь вы, как я погляжу, часто и сильно, Мария Васильевна, нельзя же так…» – после укола так укоряюще говорит всегда маме местная врачиха тётя Зоя.

– Ничего, сыночек, ничего, ты там смотри, осторожнее… – слабым голосом отвечает мне мама.

 

Телепровал – это в смотрении футбола по телевизору. Кажется, совсем уж редко радовал изображением хотя бы маломальским наш «Темп». Отец, что-то там в нём ковырялся, телевизор постоянно стоял без задней крышки, мне и близко к нему было запрещено подходить, а уж тем более включать его. Скорее всего, из-за этого пропустил я и финал европейского Кубка кубков, где играло московское «Динамо», надо ли объяснять, что эта команда стала с того вечера апрельского моей любимой командой; пропустил и другие футбольные матчи, транслировавшиеся по телевизору; не помню я абсолютно ни Олимпийских игр в Мюнхене, ни суперсерии хоккейной осени 72-го СССР – Канада…

…А весной ленивой 73-го телевизор вдруг стал стабильно, без капризов особых показывать. Показывал он вечерами матчи чемпионата мира по хоккею. Чемпионат в тот год проходил в Москве – может, потому и поднатужился «Темп» и радовался вместе с нами победам нашей сборной.

20:0 – над поляками, разве такой счёт забудешь! А восемь шайб в одном матче Александра Мартынюка?

И повторилось, когда смотрел я, как расправляются с чехами, шведами и финнами НАШИ – повторилось то, футбольное…

…Я, как и тогда, почувствовал: там внутри что-то щёлкнуло и сказало: хоккей – это тоже чудо! И я тотчас согласился и восторженно закивал, соглашаясь – хоккей это чудо и тоже моё!

…Первая пятёрка: Михайлов-Петров-Харламов, защитники Васильев-Гусев, в воротах Владислав Третьяк… И дальше можно перечислять всю эту изумительную, потрясающую сборную. Всех этих русских богатырей, перед которыми спасовали даже чудища гривастые, чудища заморские – канадцы.

Но если в футболе моим кумиром стал вратарь Владимир Пильгуй, то в хоккее больше всех мне понравился нападающий Борис Михайлов, я полюбил этого бесстрашного бойца, трудягу, настоящего капитана.

…А после хоккейного чемпионата начался чемпионат страны по футболу. Я посмотрел впервые игру киевских динамовцев, «Спартака»… Никто не запомнился, кроме быстрого как вихрь Олега Блохина и малыша-вьюна, издевающегося над верзилами-защитниками, спартаковца Михаила Булгакова… Моё же любимое «Динамо» московское… нет, не помню, нет, не увидел, не успел: телевизор опять обессилел – лишь звук, и то прерывающийся временами, а на экране мельтешащие полосы – но уже ничего не могло мне помешать, никаких я больше команд не мог полюбить, я – однолюб, как выяснится позднее. И пока московское «Динамо» приходилось любить через газету «Труд», которую ещё с Заводоуковска выписывали мои родители, и там публиковалась таблица розыгрыша футбольного чемпионата и публиковал свои обзоры Юрий Ваньят. Обзоры эти я перечитывал по нескольку раз и самым внимательнейшим образом изучал, понимая уже, что значат все эти буковки «и», «в», «н», «п», «р-м», «о» – игры, выигрыши, ничьи, поражения, разница мячей забитых и пропущенных, набранные очки…

…Летом 73-го наступили первые в моей жизни долгие, длинные, большие школьные каникулы, сразу меня завертевшие, закружившие – с утра и до позднего вечера на улице. Забежишь только домой перекусить (два стакана молока и несколько пряников) и опять туда, где настоящая жизнь! То есть свобода, свобода и ещё раз свобода! И вот, в начале каникул, в начале июня, по телевизору показывали матч СССР – Англия.

С дружком моим, старше меня на год, Серёжкой Беляковым мы гонялись до сумерек в их беляковской ограде, потом исследовали сеновал, забираясь туда по лестнице, а потом спрыгивая на стожок прошлогодней соломы. Беляковы жили на нашей улице, на другой её стороне, через три дома. Серёжкина мама – добрейшая, ласковая тётя Валя, с лицом таким красивым-красивым и голосом нежным-нежным, работала в женской тракторной бригаде и, вернувшись домой как всегда поздно, попыталась нас утихомирить, позвав смотреть телевизор. А там как раз начинался этот матч. НАШИ против англичан.

Эти самые англичане первыми и забили нам, Чивыверс – или как его? – какой-то нам забил, вот гад!.. Мы ещё посмотрели, а потом дядечка-комментатор Озеров сказал, что осталось пять минут до перерыва, а наши всё никак не могут англичанам забить, сравнять счёт – и мы с Серёгой выбежали в ограду. И опять что-то началось нами придумываться, играться во что-то… Приходила моя мама, звала домой, но в июне почти до одиннадцати светло (и тем более, тётя Валя сказала, что, мол, пусть досмотрят) и мы с Серёгой опять зашли смотреть этот матч, а там дядечка говорит, что только что Муртаз Хурцилава отличился, забил гол.

Мы с Серёгой обрадовались, выпили почти всю литровую банку «лимонада» – так мы называли воду, в которую клали и размешивали пару больших ложек смородинового варенья, а тут как раз наши опять забили: Владимир Мунтян с пенальти мяч в ворота англичан вколотил.

Ура! Мы впереди! И опять на улицу! А там уже густо темнеет, пахнет навозом от стайки коровьей, Серёга спички стырил незаметно, и мы ими увлеклись в одном из потаённых уголков…

Потом мама моя пришла, мы с Серёжкой были вынуждены обнаружиться, но прежде чем с ней домой уйти, опять к телевизору – а там матч завершается, дядя Володя Беляков, отец Серёжки, присел, с делами наконец управившись, посмотреть, глазком глянуть на этих «футболёров». «Забили кто?» – спрашиваем. Нет, отвечает дядя Володя, а по телевизору говорит Озеров, идут последние минуты матча. Ну и хорошо, думаю, значит наши победили, ну, точно победят этих англичан, куда им против нас? 2:1 в нашу пользу. Здорово! Как мы их! И мы с мамой пошли домой по тёмной уже, слабо лишь огнями из окон освещаемой нашей улице…

…А на следующий день мы с Серёгой с упоением гоняли мячик уже в нашей ограде, гоняли мячик и при этом, копируя дядечку Озерова из телевизора, кричали изо всех сил: «Дикая комбинация! Мунтян, Андреасян, Ловчев, Блохин, удар – гол!»… Именно «дикой» отложилась у нас в памяти комбинация, да и вообще, смутновато было со смыслом этого слова, мы уже, разумеется, знали, что «комбинация» – это то, что носят женщины под платьем, и в одном из индийских фильмов видели женщину в красивой голубой комбинации, когда её врасплох застал коварный мужчина, а она вырвалась из его объятий и убежала, а потом, уже одетая, пела, но мы, невзирая на смутный этот смысл, кричали во всё горло: дикая комбинация!.. И Блохин, в отличие от настоящего матча, у нас гол забивал… И лишь спустя года два, когда «всё уже было по-серьёзному» в отношениях с футболом, хоккеем да и многими другими видами спорта, выяснилось, что тот матч с англичанами НАШИ не выиграли, а проиграли, и что Муртаз Хурцилава забил не гол, а автогол, то есть гол в свои ворота…

…А после этого опять мало что помнится из спортивных телесмотрений, продолжал всё более и более капризничать телевизор. Так, обрывочно, например, как поздравляют с победой команду «Арарат». В тот год армяне прыгнули выше головы своей: и чемпионат страны выиграли и в розыгрыше Кубка страны победили. Хоккейный матч помнится… Ставшее любимым ЦСКА играет…

 

…Да, вот такая раздвоенность случилась в моей болельщицкой душе.

В футболе болею за московское «Динамо», в хоккее за ЦСКА.

 

…И вот армейский клуб играет с воскресенским «Химиком» и крупно его обыгрывает – 9:3… И опять соединяется во мне чарующая прелесть игры с моим верчением-кручением фамилий игроков.

В ЦСКА есть игроки и с простыми фамилиями: Михайлов, Петров, Попов, Гусев, Лобанов… И с необычными: Хар-ламов… Хар-ла-мов… Не Третьяков, но Третьяк! Есть и Волчков, есть и более длинный, вытянутый серый с хвостом, из леса который, – Вол-чен-ков… Есть Ви-кулов, тут сразу, как только произнесёшь, вспоминается смешная сказка про то, как хвостастый чёрт то прятал луну, то сам прятался в большой мешок, то перевозил на своей спине кузнеца Вакулу, но кузнец запоминался почему-то как Викула… Есть Лутченко, который и произносится и пишется поначалу, как Лученко… Есть у ЦСКА и не цыган, но Цыган-ков…

И форма, какая форма у этой команды! Ах, что за прелесть эта форма, я видел её в цвете, разумеется, не на чёрно-белом экране нашего «Темпа», а в журнале «ФиС» – «Физкультура и спорт», который можно полистать-поглядеть в нашей школьной библиотеке: красные хоккейные шлемы, красные шорты и красные свитера с синими вставками на плечах, на груди: щит со звездой поверху его, а на щите крупно: ЦСКА.

«Цэ-эс-ка, Цэ-эс-ка! – шепчу вслед за скандирующими трибунами… потом убыстряюсь: – Цэ-эс-ка – чемпион! Лучше всех в Союзе он!».

…Поборолись, правда, за мою болельщицкую любовь поначалу – и немного совсем поборолись – «Крылышки», так ласково называли все – и комментаторы в своих репортажах тоже – московскую команду «Крылья Советов». У «Крылышек» тоже и форма красивая – на груди скрещенные буквы К и С – и вратарь хороший с фамилией подходящей для моего ощупывания её, рассматривания со всех сторон: Си-дель-ни-ков… А ещё есть грозно-шальная фамилия Бодунов и игрок ей под стать: таран, силище, катящееся на коньках с могучим щелчком, есть и ласково-домашняя фамилия Капустин и игрок ей соответствующий – симпатичный такой, улыбчивый парень. Есть и ещё один симпатяга и технарь Юрий Лебедев, есть стремительный, с размашистым дриблингом Евгений Расько, есть ещё один яркий игрок, злой, задиристый, бесстрашный Вячеслав Анисин…

…И в наступившем 1974-м весною «Крылышки» выигрывают чемпионат страны…

…И я после этого выбираю на всю жизнь свой любимый хоккейный клуб – ЦСКА… Мы ещё победим! Мы возьмём реванш (тоже новое для меня слово, часто повторяемое комментаторами: кроме Озерова, услышался и запомнился Евгений Майоров и ещё один заунывный, правда, не то что Озеров, комментатор Писаревский, когда они вспоминали в своих репортажах об неувиденных мною зимних Олимпийских играх в Саппоро – чудится этот японский город в виде сапога…), обязательно возьмём реванш!

А следом за этим в Финляндии начался чемпионат мира. И НАШИ опять победили!

И в сборной для меня были все равны: и армейцы, и тройка из «Крылышек» Лебедев-Анисин-Бодунов, и динамовцы (если бы я впервые смотрел хоккей и так бы получилось, так совпало, что играло бы тогда московское «Динамо», то я бы не испытал, конечно, этой болельщицкой раздвоенности – ведь в этой команде играл сам Александр Мальцев! – и распевалась тогда песенка на мотив из кинофильма «Кавказская пленница»: «…мимо бегут канадцы, режут коньками лёд, а Александр Мальцев сравнивает счёт…» Да и кроме этого чуда-игрока в «Динамо» был ещё один изумительно смелый, задиристый защитник Валерий Васильев, были и расчудесные фамилии: вратарь По-лу-па-нов, Юрий Репс, Владимир Девятов, Котлов, Белошапкин… – но было поздно тогда, потому как «ЦСКА-навсегда!»); и к спартаковцам я восторженно относился, когда они – Александр Якушев, Владимир Шадрин, Виктор Шалимов, Юрий Ляпкин играли в сборной, несмотря на непонятно откуда взявшуюся изначально неприязнь, точнее более чем прохладное отношение к этому футбольно-хоккейному клубу.

Впрочем, и «Спартаку», пусть баскетбольному (баскетбол занимал и занимает третье место по любви в моём сердце), «Спартаку» ленинградскому, отыскалось место в моём широченном болельщицком сердце, ведь там играл «король советского баскетбола» Александр Белов!

А в хоккее с мячом моей любимой командой стал клуб СКА из тогдашнего Свердловска (Николай Дураков! Чуть позже Александр Сивков и Валерий Эйхвальд!), но здесь не только это свою роль сыграло, но и то, что часто батей, особенно, когда он был под хмельком, ставилась на радиолу пластинка с песней о городе, где прошло его детство – «Свердловский вальс».

Ах, если бы вернуться в то время, когда звучит в нашем домике: «Если вы не бывали в Свердловске… горят, горят над городом, не гаснут огоньки, на улице свердловские знакомые деньки (почему деньки? – ведь неверно, неточно по смыслу, но именно так запомнилось, именно так)… рассвет встаёт над городом… (где-то там, в полях или горах) белым-бело (или теплым-тепло?)… – там-там-там… ну, не могу вспомнить, не могу, простите, но точно вот это есть: – …и на душе светло…». Ах, если бы можно было вернуться!..

А свердловский СКА стал любимым тоже раз и навсегда, несмотря ни на какие переживаемые этим клубом времена.

Видимо, у болельщицкого сердца свои лёгочные вены и митральные клапаны и если там не нашлось отзвука волейболу – так и не нашлось в волейболе любимой команды. Ничего тут не поделаешь.

 

Чемпионат этот мировой, в Финляндии проходивший, наши хоккеисты выиграли; самыми упорными матчами опять были игры с чехословаками, или как их все вокруг называли – чехами. Я ещё не понимал, почему так важно нам выигрывать у чехов, почему так ожесточённо проходят матчи наших с этой сборной – события лета 68-го заинтересуют меня гораздо позже, уже в юношескую пору.

Лето же наступившее 74-го года – сухое, без дождей… помню, отец в разговорах с «шуряком» своим, то есть с дядей Сашей Прошкиным – родным братом моей мамы и агрономом сосновского отделения нашего совхоза, – часто сокрушались: хлеба ни хрена не будет, и весной влаги не было, и сейчас ни дождинки… – лето это прошло для меня в непрерывных футбольных баталиях.

Я уже был допущен к игре с ребятами постарше и старался изо всех силёнок. С улицы мы переместились (стало больше машин в совхозе, и они размесили ещё с весны, уколдобили и изнахратили улицы, в том числе и нашу) на лужайку на территории МТМ, в уголок, откуда нас не гнали взрослые, пока не гнали, рядом стояла шеренга комбайнов – ещё дремавших, время их не приспело, – красного и оранжевого цвета увальней. Мяч – не настоящий, резиновый, но большой – часто норовил после наших ударов либо юркнуть в бункер, либо поднырнуть, спрятаться под днище «степных кораблей».

Всё вертелось и кружилось вокруг мяча, вокруг футбола. Все, кто любил футбол, становились для меня людьми особенными.

…Вот дальний родственник наш по маминой линии Серёга Иванов – маленького роста, белобрысый, вёрткий, прыткий, с вечными подначками и вечной ухмылочкой на круглом лице, с ещё одним «вечно»: забитым соплями носом, потому говорит он гнусаво, подросток с хитрым прищуром глаз, старше меня лет на пять, совсем взрослый, потому, в моих глазах, – на изумрудной полянке, рядом с прошкинским, дяди Саши, а не лёлькиным, домом, – показывает мне финт, надвигаясь на меня, раскачивая туловищем и перебирая короткими своими, толстоватыми в ляжках ногами над мячом…Я уже знаю, что Серёга Иванец – такое, не мудрствуя лукаво, прицепили ему прозвище пацаны – лучше всех играет в футбол в Сосновке, его уже собираются подключать к играм за совхозную взрослую команду – а это высший класс!

…Иванец – в синем трикотажном костюме и чёрно-белых кедах – надвигается, я в «воротах», это лавочка рядом с прошкинской оградой, на ней чаще всего сидит бабушка Катя, сторожит гусят или утят, или цыпушек, да вместе с этим хозяйством караулит двухлетнего непоседу Андрюшку – самого младшего из внучат, – Иванец всё ближе, ближе, наконец, я не выдерживаю, дёргаюсь навстречу и мяч, неуловимым резким тычком направленный между моих ног, оказывается под лавочкой, в «воротах», и потрепыхавшись там немного в пыли и птичьем помёте, поударявшись истерично об землю и о «перекладину»-скамью, мяч – настоящий! – везёт же этому Иванцу! такое у него богатство есть – затихает, наконец, под одной из чурочек-«штанг».

– Прямо в калиточку! Учись, пока батя жив! – Серёга любит повыпендриваться, это я тоже знаю про него, тем более передо мною, которому ещё и десяти-то лет нету: уж тут-то он перья и вовсе распускает. – Этот финт Виктор Папаев любит делать, а ещё Олег Заназанян из «Арарата».

То, что Виктор Папаев из «Спартака», Серёга не уточняет, это ведь и ежу должно быть понятно, «Спартак» – любимая его команда, и в футболе и в хоккее. И он, узнав, что я люблю «Динамо», больше того, выпытав о моей болельщицкой футбольно-хоккейной раздвоенности, только присвистывает разочарованно и крутит пальцем у виска.

Потом мы идём с Серёгой в огород прошкинский, там строится баня, строится в основном силами моего отца, выложен почти весь сруб, Серёга примеривается к нему и говорит:

– Метр пятьдесят! Спорим, Бузмак, что возьму? Я в школе метр шестьдесят брал запросто, хотя рост у меня метр шестьдесят четыре всего… Как у Михаила Булгакова…

Михаила Булгакова я-то как раз и помню, запомнился из телесмотрений этот техничный спартаковец, «малыш», а вот верить ли в достижения Иванца в прыжках в высоту или же нет, я не знаю… А Серёга уже начинает разминаться, примериваться, разбег между брёвен, досок, стружек рассчитывать… Я уже в предвкушении небывалого, я уже верю: Серёга-то? Ну, Серёга… Серёга… – он такой, он всё может, всё умеет, не зря говорят, что он уже сейчас играет почти как наш берёзовский Колька Артамонов, живущий с нами по соседству, лучший игрок сборной совхоза «Свет Октября». А ещё он, Иванец, всё знает и не только про любимый «Спартак» свой, он мне рассказал, например, про бразильцев, что они самые техничные, самые лучшие футболисты в мире, и так легко запоминаются их чудные фамилии: Вава, Пеле, Диди… чуток посложнее, но тоже запомним, Гаринча…

– Нас, вообще-то, в Сосновке мало, кто по-настоящему за футбол или хоккей болеет, – откровенничает со мной Серёга, прыгать через сруб он всё-таки не стал, нога у него вдруг отчего-то заболела, поэтому он мне класс в прыжках в высоту покажет в следующий раз. – Вот, Вовка Лебедок, мой друган, он в футболе не так чтобы, зато в хоккее – порядок, сечёт! Правда, он за рижское «Динамо» болеет, представляешь? Ну, ещё дядя Ваня Редкозубов… Тот ни один футбол, ни один хоккей по телику не пропустит… Матерится! Нынче чуть телик не разбил, когда наши в хоккей чехам проигрывали… Ну-ка назови, кого из чехов знаешь? На спор, десять человек, чё слабо, зелёный?

Такой резкий переход от сосновских болельщиков к моим хоккейным познаниям меня, впрочем, не смущает: уже кое-кто запомнился. Я начинаю перечислять: Холечек, Дзурилла – это вратари, Бубла, Поспишил, Махач… это защитники… Недомански, Мартинец, братья Холики, Кохта… Фарда… Аугуста… Эберман… Поузар… Штясны… это нападающие... Я ещё могу вспомнить… вот, да! Иван Глинка!

Иванец шмыгает носом – почему он их, сопли, никогда не высмаркивает, глотает что ли? – похоже, я заслужил в его глазах какое-никакое, но доверие, он только поправляет меня немного:

– Фарда-то уже не играет, ты его откуда знаешь?

Я пожимаю плечами: рассказывать Серёге, что о Фарде этом – скорее всего, заурядном, куда ему, например, до великого Вацлава Недомански, нападающем чехословацкой сборной, – я вычитал из старой газеты «Труд» за апрель 1969 года, газеты, мной обнаруженной на чердаке нашего дома, в красном небольшом чемодане с толстым слоем пыли на крышке, – мне как-то стеснительно. Газету эту, пропутешествовавшую из Заводоуковска в Берёзовку в чемодане, там ещё были тетрадки сестры, какие-то учебники, книжки, газету, вернее, её спортивную колонку, я прочитал тотчас же, прочитал жадно, взахлёб, прочитал здесь на чердаке, усевшись к свету, рядом с отворённой чердачной дверцей.

Я ни за что на свете не признаюсь никому, и Серёге конечно же тоже, и про то, как рыскаю в поисках футбольно-хоккейной информации в стопках газеты «Правда», что приметил на столе в доме лёлей. Пока мама разговаривает на кухне с лёлей Леной, я, чувствуя себя едва ли не преступником, пробираюсь к ним в зал и начинаю судорожно просматривать последнюю страницу каждого номера, нахожу спортивные новости и читаю, читаю с наслаждением, как сыграли в очередном туре команды, кто забил, кто лидирует в чемпионате…

Родители отчего-то перестали выписывать газету «Труд», почтальонша тётя Вера кладёт в наш почтовый ящик только одну газету «Алтайская правда», а там пишут только про местное барнаульское «Динамо» – это тоже очень интересно, репортажи об играх большие, со снимками: вот ведёт борьбу в воздухе Виктор Волынкин, стелется в подкате Борис Долгов, вот размашисто бьёт по мячу Николай Коковихин, вот в неудержимом прорыве Валерий Белозерский… но мне хочется знать, как там дела у моего московского «Динамо», как играет в хоккейном чемпионате моё любимое ЦСКА…

 

…Но куда же запропал из памяти этого лета 74-го, лета пропахшего выгоревшей полынью, пылью, что долго, едва ли не часами висела в неподвижном горячем воздухе, футбольный чемпионат мира в Западной Германии? Напрочь отсутствует хотя бы какое-то воспоминание, отблеск хотя бы, озарение, вспышка… Да, наши на этот чемпионат не попали потому, что отказались играть в отборочном раунде с фашистами из Чили…

…11 сентября 1973 года… военный переворот, подготовленный американскими спецслужбами… хунта… генерал Пиночет, похожий на индюка… мужественный и бесстрашный, с автоматом в руках, президент Сальвадор Альенде в роговых очках… горящие здания… танки на улицах Сантьяго… военные в касках, как у американских солдат во Вьетнаме… плачущие женщины, пытающиеся прикрыть собою прижимаемых к себе плачущих же детей… стадион, превращённый в концлагерь, потому и не стали здесь играть советские футболисты… певец Виктор Хаара, поющий под гитару, потом ему отрубят пальцы… Венсеремос! Венсеремос!.. Чили – мы с тобой! Пиночет – убийца!.. Эти кадры кинохроники и сейчас перед глазами…

…А может футбольный чемпионат мира-74 и вовсе не показывало наше телевидение?

Тогда как быть с той гибкой пластинкой из журнала «Кругозор», что отдал мне года два спустя сосед Лёшка Шубейкин, по прозвищу Кощей?

И я, наверное, сотню раз, не меньше, прослушал на радиоле пятиминутный репортаж об этом чемпионате, вместивший в себя и фрагменты интервью с тренером команды-победительницы Гельмутом Шёном, говорившим, что футбольный путь к победе усеян не шипами роз, но футбольными шипами, и главное – как комментировал матчи этого чемпионата Николай Озеров. И его восторженное, захлёбывающейся скороговоркой: «Лято убежал от защитников, выходит один на один с вратарём, удар!.. Гоооол!» – когда поляки выиграли в матче за третье место у бразильцев. И размеренное, спокойное, с паузами, когда комментировал Николай Николаевич финальный матч ФРГ – Голландия: «Хённес… Грабовски… хорошо вышел на свободное место… опасный момент… удар… гол…».

 

…А на исходе этого лета я очутился в районной детской больнице.

 Распиравшая меня энергия, если я начинал во что-то играть, я не мог остановиться, – «да что же ты всё бегаешь, как угорелый, сядь, хоть немного посиди» – из маминых фраз – выкопанная экскаваторной лопатой трактора «Беларусь» ещё в июле на нашей улице под водопровод траншея – раз перепрыгнул, другой, третий, а сейчас, сразу на ту сторону рва, да, это ров, а внизу будто вода, ров этот фашисты выкопали, а мы, разведчики, ночью пробираемся к ним в тыл, и почти без разбега обратно, легко же и просто!.. узенькая совсем эта траншейка и неглубокая, каких-то два, ну, может, чуть побольше, метра…

Словом, как утверждал впоследствии главный свидетель моего падения Серёжка Беляков, я в эту траншею и грохнулся (сам я момент этот, как вот и вышеупомянутый чемпионат мира в ФРГ, не помню – как тут, скажите, персонажа из фильма «Джентльмены удачи» не потревожить: «…тут помню, тут помню, тут совсем не помню…»)

…Дней пять меня тошнило, всё, чем через силу пыталась меня кормить мама, тотчас лезло обратно, голова… голова не то что болела, но сильно кружилась, и когда я лежал, всё как бы наплывало на меня, всё казалось огромным, неестественным, шёл на меня то слон какой-то, то таких же слоновьих и даже больших размеров лохматая собака, я пытался и её уменьшить, и свои тоже огромные, куда-то уползающие от меня, мне не подчиняющиеся руки… пытался всё это сжать, как сжимают, вытащив предварительно затычку, большой мяч, с которым возятся в речках детишки, но ничего не сжималось, всё ускользало… медленно выскальзывало из моих огромных рук…

…Но вот, кажется, полегчало… мы с мамой даже пошли в магазин продуктовый… Там, как всегда, очередь, душно, закружилась опять голова, я вышел на улицу, сел на низенькую оградку палисадника перед магазином и… съеденная с полчаса назад морковка оказалась на земле, испачкав к тому же мои брючки…

…Этим же вечером на молоковозе, всё ещё никто не верил в серьёзное, и сестра Таня, провожая, кричала мне, уже сидевшему в кабине, чтобы я поскорее возвращался, ведь завтра будет интересная передача по телевизору «А, ну-ка, парни!», мама повезла меня в Тюменцево, где врач Руфина Яковлевна установила мне диагноз – сотрясение мозга средней тяжести.

Хуже всего было то, что мне был прописан постельный режим. Я не имел права вставать с кровати, представляете?!

Ну, ладно, решил я – решил, когда перестала кружиться голова и слон перестал на меня надвигаться, и собака, и руки мои стали нормальных размеров, – надо отсюда выбираться как можно скорее. И так я уже здесь три дня. А через четыре дня по телевизору будут показывать хоккейный международный матч на Кубок европейских чемпионов между моим ЦСКА и шведским клубом «Брюнесс». Разве можно такое пропустить? Это – раз.

Второе, честно говоря, и первое перевешивало: сильно-сильно хотелось домой, к маме, а вечерами, когда в палате нашей большой, с разновозрастными пациентами от едва ли не грудничков до десятилетних сорванцов, мамаши начинали петь колыбельные своим маленьким деткам, становилось и вовсе тоскливо. Мне хотелось плакать, хотелось, чтобы и мне сейчас мама пела бы песенку или просто что-нибудь рассказывала перед сном, гладила меня по голове, целовала в макушку мою… Мамочка моя, милая моя мамочка, как я тебя люблю, как я по тебе соскучился, никто мне не нужен кроме тебя… и слёзы наворачивались на глаза, я кусал край одеяла, потом прятался под него, переворачивался на живот, утыкался лицом в подушку, но всё равно было слышно, как на соседней койке напевает мамаша своей дочке: «Баю-баюшки, баю…да не ложися на краю… придёт серенький волчок… схватит Свету за бочок…». Поскрипывала сетка кровати, на которой укачивали Свету, скреблись в окно палаты ветки клёнов, по коридору вдруг кто-то из пацанов из хирургической палаты нёсся с шумом в туалет, а когда затихало всё, то можно было различить, как журчит неподалёку протекающая речка Черемшанка…

…А утром нам мерили температуру. И изворотливый мой умишко докумекал, что нормальная температура – прямой путь к выписке. Градусник потому оказывался у меня не под мышкой, а прижатым почти у локтя, я ловко маскировал такую свою придумку – температура была чуть выше тридцати семи… Но однажды я был разоблачён бдительной пожилой уже медсестрой: ну-ка, ну-ка… поглядим… это ты как градусник держишь? Ай-яй-яй!..

Вместо тридцати семи с небольшим оказалось тридцать девять и семь…

И уже состоялся матч между ЦСКА и шведским чемпионом «Брюнессом»…

Я, лежа на опостылевшей больничной кровати, фантазировал: вот был бы у меня малюсенький такой телевизорчек, размером со спичечный коробок… я бы незаметно включил бы его… спрятался под одеяло… и смотрел бы, смотрел бы хоккейный матч…

Три раза за эти три недели приезжала проведывать меня мама. Отец был занят на уборочной, сестра уже уехала в училище – начался учебный год.

А после выписки долгожданной – какое это счастье идти, взявшись за родную мамину руку, идти, а не лежать, идти по аллее больничной, волочить ногами за собой шуршащие опавшие листья, сосать купленный мамой просвечивающийся, если смотреть через него на ещё яркое сентябрьское солнце, петушок-леденец на палочке… Потом зайти с мамой на автовокзал, купить билеты на автобус до родной, милой Берёзовки и, пока есть ещё время, пойти к фанерному киоску, что неподалёку от автовокзала и где продают на разлив лимонад. Трёхлитровую банку для лимонада мама захватила с собой, не забыла, а лимонад… что может сравниться с этим восхитительным напитком! Напитком тёмно-коричневого цвета, грушевого, как объясняет продавец, вот так запросто продающая этот чудо-напиток в маленькой фанерной будочке, напитка сладкого-пресладкого, с пузырьками газа, что сразу почти, когда выпьешь залпом полстакана, сильно, до выступивших слёз на глазах, шибают в нос!

Настоящий лимонад! Его продают в наших местах только в Тюменцево. На то Тюменцево и райцентр, говорит мне мама, а может быть, продолжает она размышлять вслух, и у нас в Берёзовке когда-нибудь лимонадный цех построят…

На целую неделю растягивается этот лимонадный праздник, и как же неудержимо тянет меня к холодильнику «Бирюса 2», только что купленному, как раз перед моей болезнью, надо только выждать момент, когда холодильник отключится, то есть перестанет гудеть и мелко трястись своим металлическим белым туловищем, где всё и так необычно, и иней в морозилке, и полочки решетчатые, и отсеки для бутылок, для яиц, где помаргивает лампочка под морозилкой, как только откроешь дверцу холодильника, где есть кругляшек с размеченными на нём цифрами, регулятор температуры в морозилке – поясняет батя, – и где стоит банка с лимонадом, так стремительно уменьшающимся, а ведь я не нарушаю, нисколечко не нарушаю мамой установленные дозы: стакан лимонада в обед и стакан лимонада вечером.

 

По возвращению домой из больницы мне, как выясняется многое зап-ре-ще-но!

Запрещено посещать уроки физкультуры, запрещено делать резкие движения, нельзя крутить головой, прыгать, вертеться, кидать и пинать мячик… Я медленно только могу прохаживаться по нашей ограде… медленно прохаживаюсь по нашей большой ограде… ну, и тайком, пока никто не видит, всё же пинаю по мячику – заждался ты меня, круглый, ну, ничего, мы ещё всё наверстаем!

Зато по телевизору мама разрешает посмотреть хоккейные матчи между сборными СССР и Канады! И наша команда выигрывает и выигрывает почти все матчи у грозных канадцев из клубов ВХА. И ничего не могут поделать с нашими великолепными мастерами ни Горди Хоу, ни его сыновья, ни Бобби Халл с чудовищным по силе щелчком… Почти все канадцы играют без шлемов, они конечно, смельчаки, они бойцы, но наши-то лучше! Об этом без устали повторяет и повторяет Николай Озеров и в душе твоей мальчишеской волнами плещется радостная гордость: вот мы какие!

 

Между тем я уже хожу в третий класс, нагоняю быстренько упущенное за время болезни, и у нас в классе новенький: приехавший из какого-то города Фрунзе Серёжка Пучков. Новенький и новенький, но он, оказывается, любит хоккей, а отец его, Серёжка клянётся, что не врёт, знает хорошо, «это его друг», хоккеиста Юрия Ляпкина. Веришь и не веришь, нет, всё-таки заставляешь себя поверить, что вот этот дядька, красивый такой, спокойный, со светлыми волосами, устроившийся работать в диспетчерский радиоузел в нашей совхозной конторе, рядом с кабинетом, где работает мама, знает, знаком со знаменитым хоккейным защитником сборной СССР и «Спартака». Встретишь его в конторском коридоре и смотришь чуть ли не с восхищением, а спросить про Юрия Ляпкина не решаешься. А вдруг он возьмёт и скажет: какой ещё, к лешему, Ляпкин-Тяпкин?.. Нет, пусть уж так всё остаётся, тем более Пучок, как стал прозываться сразу же новенький пацан, кажется, ничего: в хоккее, как я уже сказал, более-менее разбирается, говорит, опять же чуть ли не клянётся при этом, что его мама тётя Нина – толстая женщина с каким-то опухшим, нездоровым лицом – швея, и сшила ему настоящие хоккейные трусы-шорты и обещает – об этом слушаешь и вовсе с замиранием сердца – настоящие вратарские хоккейные щитки!

Серёжка, кстати, завоевал авторитет в классе довольно быстро: во-первых, не воображает, что из города к нам в деревню переехал, а во-вторых, и рисует здоровски просто, и самое главное, такие офигенные лепит из пластилина машинки, самолётики, такие солдаты здэковские у него получаются!

Передо мной же по-прежнему – сплошные запреты. Правда, можно уже и пробежаться немного, чуть-чуть, но ни о каких футболах-хоккеях, мячах, клюшках и шайбах я пока и заикаться не должен. Что же делать-то?..

…Зима к тому же наступила, застелила грязь нашу ровненьким белым покрывалом, таким белым, после грязи, что глазам больно поначалу на эту искрящуюся красоту смотреть.

Под окнами нашими, на улице, хоккейные поединки зачинаются; выравнивается, выглаживается до блеска валенками мальчишескими дорога, где траншеи водопроводные только-только перед снегом закопали, а мы воду домой не стали почему-то проводить. Папа сказал, что от этого будет пол портиться, да и колонка прямо рядом с нашим домом, десять шагов пройти, не развалитесь – приговор батин таков. Осенью у него поначалу, мама рассказывала, совсем плохое настроение было, совсем мало заработали в уборочную, зерна с гулькин нос собрали; так батя после уборочной с комбайна сразу на трактор свой Т-4 пересел и без перекуров за вспашку зяби взялся, а он, как мама говорит, злой сильно до работы, если начинает что-то делать, всё! – сутками в поле – вот и первое место по вспашке, или, как говорят с трибун, поднятию зяби, не только в совхозе, но и по району занял. Тысяча семьсот гектаров, во! – портрет в школе нашей его повесили, среди других передовиков, в газетке районной про него пропечатали…

Как-то после бани – я уже третий год с папкой в баню хожу, – помогая мне натянуть майчонку (я совсем обессилел, хотя и не поддавали совсем, а папка сейчас, после моего ухода только и начнёт по-настоящему баниться, то есть париться), он говорит:

– Ну да ничего, сынок, мы через год машину купим, ага? Какую хочешь, говори? «Запорожец» или «Москвич»?

Пучок по моей просьбе вылепил из пластилина и эту машинку и другую, размером с коробок спичечный, – обе хороши! И какую из них покупать? – а я тут ему, пластилинных дел мастеру, возьми (взбрело же счастливо в мою недавно контуженую голову) и предложи: давай, Серёга, ты слепишь вратарей хоккейных, я ворота из пластилина же сделаю, как я уже придумал, и клюшки сделаю, тоже какие они будут, придумалось, но ты, главное, вратарей сделай. А, давай? и будем у меня дома на полу в хоккей играть…

Идея Пучку понравилось и уже на следующий день он на перемене из ранца таинственно и торжественно вытащил коробку, в которой покуда томился, но наверняка уже жаждал вступить в схватки хоккейные вратарь, ещё вчера мирно посапывающий среди других меленьких игрушек, оставшихся от раннего пучковского детства, мишка косолапый – размером чуть больше конфеты шоколадной.

Узреть и понять сразу, что этот хоккейный вратарь, в маске вратарской, в свитере белом и красных шортах, в больших щитках и с большой клюшкой между ног… точнее, лап, всего-то пластмассовая игрушонка, пылящаяся, поди, уже давно за ненадобностью, было, конечно, непросто, даже невозможно.

– Сейчас ты, Буз, знаешь, что в «Спартаке» вместо Зингера в воротах то ли Косолапов, то ли Криволапов стоит, – внимательно наблюдая за моей восхищённой реакцией, сказал Пучок, проверяя при этом, не обижусь ли я на своё школьное прозвище. – Вот и будет этот Косолаповым, а второго Третьяком назовём, идёт, да?

– У тебя второй такой же? – уточнил я после разглядывания весьма и весьма важный вопрос.

– Точь-в-точь. Ты, Буз, обещал ворота, помнишь?

Как же не помнить-то… Я, конечно, не такой мастак, как Пучок, но за один пыхтяще-сопящий вечер, с высунутым от старания кончиком языка, с ногами забравшись на стул и нависая, почти в творческом экстазе распластавшись над столом, сооружаю ворота, пропорциональные вратарским фигуркам: чёрнопластилиновые штанги, перекладина – это что! – вот дуги за воротами, я ограничился, правда, только нижними, вот, это верх так верх искусства! – скромно оценивал я плоды своего корпения… а белоснежная сетка-марлечка, выделенная из маминых хозяйственных фондов чуть-чуть, для форсу, приспущенная, без натяга? То-то же…

Две клюшки для мечтающих эти ворота поразить, распечатать, обновить, расстрелять, вколотить, вонзить, впихнуть, вкатить, затащить, словом, забросить в них шайбу, я делаю из карандашей, крюки клюшек из пластилина, крюки обматываю бумажками… Всё это отправляется в холодное место, на подоконник сенок: для закалки.

И вот после уроков, наскоро отобедав, я жду Серёгу дома. Хоккейная площадка тоже в ожидании первого матча.

Пол у нас на кухне из широких, идеально ровных и гладких – постарался батя рубаночком, постарался, – хорошо прокрашенных тёмно-красных плах, самая широкая из них, половица, прямо посередине кухни и избрана мною для «ледовой арены». Половички в сторону отодвинуты – всё готово.

Да, а шайб у меня целых два варианта. Первый – это пуговички, плоско-толстенькие, беленькие – от какой-то рубашки; второй – пластилиновые кружочки размером с кнопку, с двух сторон, как и крюки клюшек, бумажками облепленные.

Приходит, наконец, Пучок с вратарями, устанавливаются ворота, придирчиво моим напарником осмотренные, и мы начинаем! И нападающий – это я – попеременно то одной, то другой команды, мы условились, что играют ЦСКА и «Спартак», – и ответственный за вратарей Пучок, неутомимо ёрзаем на коленках (бедные штаны!), перемещаемся от одних ворот до других, расстояние между которыми метра полтора-два, от стола обеденного, то есть до почти входной двери. Выясняется по ходу матча, что пуговицы по своим качествам уступают шайбам пластилиновым, выясняется, что почему-то спартаковский вратарь берёт все шайбы, иной раз они просто прилипают к его пластилиновой груди или маске; он, этот Криволапов-Косолапов, ну просто непробиваем, несмотря на все мои старания, ухищрения, обманные движения, лобовые атаки с по-канадски сметающими всё на своём пути добиваниями, а вот Третьяк уже две шайбы пропустил, причём вторую явно «зевнул», и как я ни медлил с броском, как ни перекладывал шайбу с одной стороны крюка клюшки на другую, а всё-таки она вползла в ворота, даже не добравшись до сетки-марлечки…

…Кошка Мурка, забившись под кровать, испуганно смотрит на ползающих по полу человечков, ей это, очевидно, трудно, ох, как трудно уразуметь, что же это за игра такая… впрочем… ну-ка, ну-ка… этот скользящий по полу кружочек и я бы с удовольствием покатала, да у меня бы и не хуже получилось наверняка, не хуже… может, попробовать, поучаствовать в этой странной игре?... ой!.. схлопотала по мордочке почём зря, вот, дура старая!.. а этот пнувший меня гость даже и не обратил на это никакого внимания… пфф!.. подадимся, однако… как бы только прошмыгнуть мимо этих ползающих по полу мальчишек… на печку… оттуда понаблюдаем… нам сверху видно всё… ты, хозяин маленький мой, так и знай… вот, вроде бы немного угомонились… вишь, сидят… языки высунули… рожицы у них красные… устали бедолаги… надо этим и воспользоваться: на печку-лежанку запрыгнуть…

 

…После перерыва мы поменялись амплуа. Я уже метался от одних ворот к другим, отражал или пропускал шайбы, стараясь, разумеется, больше за Третьяка, а Пучок, атакуя, явно выказывал в армейских нападающих неумех и дистрофиков – толком бросить не могут, по шайбе клюшками иногда даже не попадают, клюшку сломали, даже об пол-лёд... Иногда при перемещениях мы сталкивались, мешали друг другу, несколько раз нешуточная опасность угрожала воротам от наших ног, но всё же, в отличие от Мурки, они в первый раз не пострадали… Не пострадали и во второй день, но матч этот послеобеденный – надо было успеть до прихода моих родителей, я был почему-то уверен, что они без восторга отнесутся к такому вот нашему напольному занятию, – как и первый, выиграли спартаковцы: Пучок отвечал за вратарей два периода, а я лишь один… В не успевшем набрать ход хоккейном противостоянии уже назревал конфликт…

…Мы подрались, когда Пучок явно сознательно задел коленкой и практически сломал, смял одни из ворот… Подрались не сильно, не до крови, но он ушёл, не забыв захватить с собой вратарей-мишек. Через пару недель мы возобновили наши баталии, но вскоре снова поругались…

А тут приспели новогодние праздники, за ними каникулы… А 7 января 1975 года я получил первый новогодний номер газеты «Советский спорт»! А через день второй номер – за четвёртое января.

Милая, любимая, ненаглядная моя мамочка! Какая ты добрая у меня, какая умная! Я ведь и забыл уже, что сразу после выхода из больницы просил тебя выписать мне эту спортивную газету, я её видел в школьной библиотеке, ты тогда ничего не сказала мне, но всё запомнила… И вот подарок так подарок, лучше всех новогодних! Моя газета! Мне, именно мне приносит её почтальонша тётя Вера.

И как же завораживающе – горьковато-бодряще – пахнут газетные страницы, занесённые с мороза! И столько всего интересного! И надо ли говорить, что прочитывал я «Советский спорт» от корки до корки?

 

А игры наши с Пучком… что игры?.. Мы и сами с усами…

…А что, например, если?..

…Я уже до этого проводил чемпионаты мира по фигурному катанию. Насмотревшись по телевизору на изящного Владимира Овчинникова, на стремительного Сергея Волкова, на молодого, но рвущегося в лидеры Владимира Ковалёва, на канадца Толлера Крэнстона, на англичанина Джимми Карри, я рассекал по нашим двум комнатам. В зале я готовился, делал, так сказать, заходы, в зале не поскользишь в носочках по полу, там и красно-синяя дорожка ковровая, и два зелёных длинных половика по краям её, там и стол посередине, и шифоньер, и кровать, и телевизор на тумбочке – потому там заходы, подготовка, а прыжки, а скольжение по половицам гладким, «кораблики» и вращения – это всё на кухне, на пятачке свободном и как бы огибающем нашу русскую печь. И бурча себе под нос, а потом уже после угорелых метаний с раскинутыми руками и вытянутой назад ногой – «ласточка», загнанно дыша, выталкивая запаленно и отрывисто слова, я, будучи англичанином, срывал «аксель», исправляясь уверенно делал «лутц», но ошибался во вращении. Канадец, показывая красивое, техничное катание, у меня осторожничал, вместо прыжка в два с половиной оборота делал всего лишь двойной «ритбергер», красота его не спасала, ему судейская бригада в моём лице выставляла оценки 5.6-5.7, у Карри же наивысшей была проскользнувшая и поставленная, разумеется, английским арбитром оценка 5.8…

…Зато наши… Тут уж я старался. Старался и разрывался – кого же из них сделать чемпионом?..

…Овчинников мне нравился больше Волкова и Ковалева, и я возмещал ему победами в моих чемпионатах недодаденное ему судьями настоящими и судьбой такою же… Этот фигурист с изумительно-пластичными и высокими прыжками безукоризненно выполнял у меня и «флип», и «сальхов», и даже тройной «тулуп»! И все судьи за технику исполнения выставляли ему 5.9, а за артистизм все оценки были 6.0!

И поднимался этот ленинградец на верхнюю ступень пьедестала почёта, а рядом, чуть пониже, стояли Волков и Ковалёв, Ковалёв и Волков… И им, всем троим, аплодировал весь зал и звучал гимн Советского Союза! И переживал, закусывая губу и боясь расплакаться, англичанин Джимми Карри.

Мама удивлялась: пятки на сыночкиных носках как огнём горят, не успеваешь заштопывать.

В эти мои фигурно-чемпионатовские тайны я никого, даже её, не посвящал. Хотя иногда, когда шло по телевизору фигурное катание – мама любила его смотреть, – я не выдерживал, срывался от телика, выскакивал на середину кухни и кричал:

– Мам, иди посмотри! Ну, иди же! Смотри, как я прыгаю!

 

Но не хватало всё же всему этому размаха, масштабности, а изображать спортивные пары или уж тем более соревнования женщин фигуристок мне не хотелось. Да и, честно говоря, фигурное катание это конечно хорошо, это интересно, но всё же, сами понимаете, мне-то пацану, уже подхватившему к тому же на тот момент футбольно-хоккейную бациллу… А что если?..

…А начал с хоккея с мячом – русского хоккея, как его называют порою, равно как и хоккей с шайбой – хоккеем канадским; начал с хоккея, играя на кухне в баскетбол…

Взял тоненькую, двенадцатистраничную, впрочем, иных пока я и не имел ещё, тетрадку – синюю, в косую линеечку, с розовой промокашкой внутри, с портретом на обложке дядечки в очках – писателя Константина Паустовского и его словами о том, что надо беречь природу – и… на первой страничке крупно вывел: Чемпионат СССР. Ниже и помельче: хоккей с мячом. А вслед за этим столбиком состав команд участниц чемпионата. Перелистнул страничку и составил расписание первого тура.

Конечно, сейчас и не упомню, кого с кем я заставил играть на старте, да и не столь это важно. В этом виде спорта, русском хоккее, мне очень уж нравились названия команд: звучные, близкие, простые. Вот и расписывал я старательно, чернильной ещё ручкой, названия команд буковками прямыми, названия городов с наклончиком:

«Волга» (Ульяновск) – «Вымпел» (Калининград)

«Старт» (Горький) – «Водник» (Архангельск)

«Енисей» (Красноярск) – «Зоркий» (Красногорск)

«Динамо» (Алма-Ата) – «Североникель» (Мончегорск) – а вот это непонятное название «Североникель» из города, смешновато звучащего, тоже привлекало и нравилось… как и вот это…

«Уральский трубник» (Первоуральск) (представлялся мне воин-будённовец с Урала с трубой вскинутой к небу и зовущей в поход) – «Динамо» (Москва)

Напоследок, чтобы поиздеваться над бедными хабаровчанами, попридумывать с каким разгромным счётом они проиграют моей любимой команде, я выводил такую пару:

СКА (Свердловск) – СКА (Хабаровск)…

А поскольку дома, на кухне, в хоккей, не пластилиновый хоккей, играть сложновато, я стал играть этими командами в кухонный баскетбол, мною же изобретённый.

Но надобно для этого сначала поподробнее устройство кухни, а, стало быть, и весь наш домик описать.

 

 Привезён он был, когда мы вернулись из Заводоуковска в Берёзовку из распавшейся, покинутой людьми, брошенной ими, наверное, не по своей воле, деревни Батрак.

Посеревшие, трещиноватые брёвна, указующие на возраст их, уже зрелый, но ещё не древний – в таком случае дом становится снаружи тёмно-коричневым, потом и вовсе глянцево-чёрным, – были батей облюбованы за свою ровность и внушительность, а ещё за добротные венцы, потом пронумерованы, потом раскатаны и, наконец, погружены на большую тракторную телегу с тем, чтобы совершить семикилометровое путешествие по полевой дороге.

Как он, домик, ставший родным и где прожили мы вместе двенадцать лет, опять укладывался на залитый фундамент, при этом нижние три венца были из новых, особо внушительных размеров брёвен, слегка стесанных по бокам; как крыша высокая, двускатная, с просторным чердаком возводилась, большими, крупноволновыми шиферными листами укрывалась; как рамы новые вставлялись, стеклились окна, выкапывалось подполье, стелился пол из отборных плах – батя тоже их, как и все остальные строительные материалы, тщательно выбирал; – как и кто печку русскую выкладывал – здесь мой батя постарался в выборе достойного печника; – как сколачивалась, окончательно разделяя домик на комнаты, дощатая перегородка с дверным проёмом; как стены конопатились снаружи паклей; как обивались они вместе с потолком дранкой, штукатурились и просыхали внутри; как проводка электрическая находила свои пути-дороженьки по комнатам, с розетковыми и лампочковыми привалами; как замазывалось, белилось всё и красилось – всему этому я, пятилетний, свидетелем почти и не был, так, иногда мама с собой приводила посмотреть из Сосновки, когда уже дранка внахлёст прибивалась, и именно эта картинка запомнилась, сохранилась в памяти отчётливей всего.

А ещё запомнилось, как сидим мы втроём – сестра, значит, осталась в Сосновке, ей там хорошо с сёстрами, – посреди кухни сидим, ещё голой, неуютной кухни, да и в комнате ещё ничего нету, стены только да кровать с раскладушкой; вечер, лампочка светит над нами, окна мама занавесила глухо какими то ли шторками, то ли простынками; на одном из двух новых табуретов разместился большой чёрный чемодан, а на нём какая-то нехитрая, наскоро приготовленная мамой еда: мы сидим по обе стороны чемодана-стола, я на коленках у папы, а папа на табурете, мама под сиденье ведро перевернула и пристроила, – ужинаем в новом нашем жилье и, видимо, здесь и ночевать останемся, не тащиться же по темноте назад в Сосновку, к Прошкиным, у которых мы и жили, пока строительство велось. Как-то странно мне: и весело, и боязливо, и интересно, всё в кучу смешалось в душе и волнует больше всего запах свежей извести.

Четыре окна, близких друг к другу, попарно, с утра высматривали, ждали, когда же из-за бора поднимется солнце и косыми лучами нас осветит. Пятое окно смотрелось на юго-запад, и уже солнце заходящее тоже косливо прощалось с нами до следующего утра. Одна стена, что с северо-востока, принимала на себя ветер, который «гонит от востока с воем снежные метели…», и была без окон и этим обстоятельством я не мог не нарадоваться позднее, когда стал в детстве, ну, очень богатым человеком.

К домику была пристроена отцом, опиравшимся на заводоуковский опыт, большая веранда с большими решетчатыми окнами, и здесь мы чаще всего и находились в тёплое время года. Примерно треть веранды было отдано под кладовую – тёмное место с ларем под пшеницу, где без устали охотилась за мышами Мурка и куда я заглядывал с большой неохотой, да и то по неотложным родительским просьбам.

К веранде папа пристроил ещё и тамбур сразу по выходе, из которого гость летний попадал прямиком в палисадник. Был, кстати, палисадник ещё и под окнами нашего дома, радующий взор прохожих уличных, женщин, прежде всего: «Ой и красоту Марья Васильевна навела!».

Палисадники, действительно, были маминой территорией. Особенно вот этот, внутри наших владений, между оградой-стадионом моим и огородом для овощей. И этот участок земли мама обихаживала бережливее и тщательнее всего.

Палисадник – размером пятачок, по сравнению, например, с аэродромным картофельным огородом, невелик он и по сравнению с немаленьким огородом овощным, который граничил штакетником с оградой Шубейкиных. Здесь, в палисаднике, была своя жизнь, внешне летом обозначенная клумбами с ноготками, бархатцами, астрами, лилиями, ирисом – моим любимым цветком; клумбы были пышными и обложенными кирпичами, наклонёнными один на другой, с красавцами георгинами по периметру, с дылдами мальвами, они словно стесняясь своего роста, были скромны и застенчивы, была здесь и крохотная совсем лужайка из травы-муравы, на которой лучше всего было валяться в июне – трава сочно-пахучая, запах сладковатый такой, ярко-изумрудная, словно её каждое утро невидимый дождик поливает.

Дом наш за всё время, что мы в нём жили, я не измерял, даже мыслей таких не было, равно как и то, что совсем и не думалось, большой он или маленький, метров, наверное, семь в длину и метра четыре в ширину. Ну да, свой уголок – свой простор. От двери входной слева печка с лавкой, чтобы с неё на лежанку забираться, а под лавкой занавешенной стояли зимою вёдра и большой чугун с варевом для свиньи.

Печка была аккуратненькой, ладненькой, не раскорячено-безалаберной, как некоторые из её сородичей. Лежанка не глубокая внутрь и не больше полутора метров в длину, какая-то городская она у вас, пошутил однажды дядя Саша Прошкин, и потому если я на ней попервости, пока не подрос и не вытянулся ростом, размещался вольготно, то батя вынужден был скрючиваться, но и это не помогало и щиколотки его худых ног свисали с лежанки. А потому бывало, редко, но бывало, когда он зимой рано дома окажется, по хозяйству управится, печку протопит, отдохнуть на лежанку залезет, глянь да и заспит он наш с мамой приход из садика и с работы, и встречали нас тогда натруженные – весь век на ногах, – в венах все, с толстыми ногтями, папины стопы.

– Хлебом не корми, только с печи не гони, – подтрунивала над разбуженным отцом мама.

– Русская кость тепло любит. Да ещё под трактором належишься, с железом холодным навозишься, со сквозняками надружишься, – говорил он, оправдывая свою любовь к лежанке. И часто при этом вспоминал про полати, на которых ему довелось спать в детстве. А вот мама и не помню, когда на лежанку забиралась.

Печку нашу хвалили и за упомянутую мною ранее аккуратность – оставляла она ещё место на кухне, – и за то, как щедро теплом одаривала.

– Ну, наверное, печник при новой луне её клал, – обронил однажды мне непонятное лёлька.

Выяснилось, что примета такая: при новой луне печку кладёшь – она на жар не скупая. При луне же ущербной печь и ленивая будет и угарная.

Лежанка, как и лавка-приступка, тоже занавешивалась, там, внутри её, висели вязанки лука, в уголок куда-то забивался мешочек с семечками, большой мешок с этим привязчивым продуктом-занятием хранился в кладовке, на лежанку оправлялись и валенки на ночь – на просушку, но валенки выходные, не те, в которых управлялись по хозяйству, эти, донельзя растоптанные, с галошами последнего размера, стояли у входа…

…Запах… Это очень важно, какой запах встречает тебя, когда в жильё заходишь… По нему сразу и о хозяевах судишь…

Я любил, как пахнет у нас на кухне. Летом, понятно, там было, как и в комнате прохладно и пахло тонко, но повсюду, сестринскими духами – она приезжала на летние каникулы из Каменского педучилища и тотчас принималась наводить в нашей чистоте и нашем порядке чистоту и порядок свои – наивысшие: каждый день, с утра и почти до обеда, шла уборка комнат и веранды, мылись полы, в мамином же распорядке полы мылись, если не было каких-то непредвиденных обстоятельств, один раз в неделю, по субботам, протиралась почти мифическая пыль, перетряхивались половички, во время уборки, выскакивая на улицу и опять заскакивая домой, надобно было не забывать про тюлевую кисею на дверном проёме – защите от мух, задёргивать её, а солнце летнее быстро полы просушивало и в форточку заглядывал вольный, весёлый и непоседливый каникулярный ветерок…

А вот зимой вкусно пахло от плиты, где варился, побулькивая, борщ или щи томились в устье печи, а то стремились обмануть, набедокурить, проверить бдительность уставших за день хозяев пельмени в кастрюле, или жарились котлеты, или блины пеклись, но блины – это по воскресеньям и по праздникам, но первым делом ставился на плиту и, нагреваясь, постепенно закипал, тоненько посвистывая, белый эмалированный чайник. Пахли смолисто заспанные в поленнице сосновые дрова, разбуженные, оттаивающие от сна в избяном тепле, реже гораздо использовались дрова берёзовые, зато с помощью бересты разжигалась печка, хотя часто для этой же цели отец большим, видимо, самодельным ножом с плексигласовой рукояткой нащипывал особенно просмолённое полешко, да ещё для пущего эффекта клал эти загнетки на край лежанки, для просушки.

Отчего пахло хорошо? Да никакого тут секрета и нету. И пучки трав душистых над дверным косяком мама не вешала, и про освежители воздуха никто тогда и слухом не слыхивал. Просто посуды никогда грязной, залежалой у нас не было, после еды тщательно со стола убиралось, а чтобы крошки остались на столе, да тем более на полу – да что вы, разве можно? Сразу от мамы нагоняй получишь и поделом. Аккуратистом я ещё в Заводоуковске, впрочем, стал, под чутким руководством сестры Тани. И кошка Мурка воспитывалась подобающе, строго и справедливо наказывалась, если гадила по углам, чтобы неповадно было, и печка, её рабочая часть, каждую субботу зимой подбеливалась, и рядом с печным поддувалом никогда грязи не было: щепочки, мусор, снег оттаявший без промедления с пола вытирался. А прежде чем с улицы зимой в дом зайти – про голик не забудь. Курящий же папа, если и случалось закурить в избе, то дымил только в приоткрытую печную дверцу, при заслонке же приоткрытой.

Всё просто – никаких, как видите, секретов, никаких усилий особых для этого и не нужно.

Я не только любил, но и гордился, как у нас пахнет на кухне, а значит, и во всём доме. К иным своим приятелям зайдёшь в гости – и сразу, нет, не носом начинаешь воротить, нельзя, невежливо это, но… поскорее опять на воздухе свежем хочется очутиться. И не домашний скот здесь был виной.

У Беляковых также вот пахло хорошо в доме, хотя держали они не только свинью, как мы, но и коров, и бычка откармливали, а потому в обуви из сарая и пригона чаще домой заходили, тем более, у них вода в доме была, но… если человек аккуратен, опрятен, и, стало быть, не только себя уважает, но и окружающих, он и всё, что делает по хозяйству, делает аккуратно.

Такое я однажды в разговоре родительском услышал и запало мне это в память, крепко запало – дурно пахнущий, да к тому же неряшливо или вызывающе одетый человек для меня заранее неприятен, хотя, понимаю, нельзя только по этому о человеке судить, но… Что в детстве пришло, во взрослости не отошло…

Занимая место центральное на кухне, да и в доме во всём, разделяя его на две половины, печка, повторюсь, место и кровати двуспальной родительской оставляла, и диванчику маленькому, тоже батя во весь рост не вытянется, зелёненькому и мягкому, и столу обеденному с ящичками для ножей, ложек вилок и отделами для посуды и кастрюлек разных.

А ещё и между всем этим пространство свободное, где вот я и чемпионаты по фигурному катанию проводил, и в баскетбол кухонный команды хоккейные заставлял играть.

 

Для баскетбола я использовал гардины и носки.

Гардинами, замечу, у нас обозначили для краткости и давно обозначили, переиначив при этом суть слова этого, означающее по Далю, завесу, занавеску, гардинные палки. Разные: и металлические, и деревянные, и пластмассовые. Из Заводоуковска мы привезли две алюминиевых гардины, с большими защипками и держателями. Держатели навешивались на гвозди в стене, весной поздней, когда перед побелкой гардины снимались и протирались от пыли. Поставишь такую гардину вертикально, и держатель, опускаясь вниз, переваливаясь и по ходу своему иногда и притормаживая, неприятно так скрежещет, мурашки по спине, кривишься своей мордашкой.

То ли дело гардины, купленные уже здесь, в деревне – растёт благосостояние сельчан, растёт, – чтобы тюлевые шторы, верхние пол-окна закрывающие, уже значит, не на резинке натянутой между гвоздями держались, а свисали бы с этих ярко-зелёных пластмассовых палок, с набалдашниками белыми, плотно их облегающими на концах. Вторую же нижнюю половину окна вечером задёргивали шторками, здесь ещё резинки надобились, из плотной белой ткани. И держатели у этих новоприобретённых гардин поменьше, а стало быть, и расстояние между гардиной и стеной поменьше, чем у двух алюминиевых, заводоуковских, вещи у нас долго ещё делились на заводоуковские и березовские. Изумрудных гардин было шесть штук: пять для окон и одна над дверью входной, алюминиевые же гардины держали пёстрые, в цветах и пятнах, тяжёлые шторы по обе стороны дверного проёма между кухней и комнатой-залом.

В пространство между гардиной, что над входной дверью и стеной, я и забивал-забрасывал мячик, из носков смастерённый.

 

Мячик же делался просто.

Я брал носочную пару, в один носок запихивал скомканный другой, потом плотненько первый, со вторым внутри, носок сворачивал и когда уже сворачивать было нечего, образовавшийся клубочек обёртывал вывернутым изнутри носочным концом. Чтобы мячик получился маленьким и плотненьким, почти правильной формы, чтобы не застревал он между гардиной и стенкой, нужны были тонкие нейлоновые носки.

Можно было использовать и шарик для настольного тенниса, но такие шарики были редкостью, в магазине их у нас не продавали, да и стол для пинг-понга был в деревне один, в клубе, и ракетки с сеткой выдавались завклубом для жаждущих «постучать» по великим праздникам. А тут такое самодельное изобретение, простое до… понятно чего.

 Я всё же шариком теннисным разжился. Серёга Беляков, который хоть что отыщет, помог, было с чем сравнивать, скачет как угорелый, так и норовит в дырку для походов Муркиных в подполье угодить, от стенки опять же отскакивает далеко, игнорируя напрочь гардину, поэтому надобно только точно попадать, без отскока. А это трудно, измаешься весь, пока попадёшь, тем более бросал-то я не стоя, не прицеливаясь, а в движении, скача по кухне, бубня себе под нос комментарии происходящего матча, а при попаданиях точных не жалея голоса, вопя по-озеровски: гол!!! Отскок от стенки моего же «носочного» мячика глуше, мягче, точность моих бросков-ударов неизмеримо выше – ударился о стенку и в «корзину» упал. А ты уже тут как тут внизу его ждёшь, подхватываешь и начинаешь атаку на другие «ворота» – к гардине алюминиевой через всю кухню, печку огибая, устремляешься. Там и вовсе почти стопроцентное попадание: «корзина»-то больше.

Точный бросок – не два баскетбольный очка, но один хоккейный гол. Правда, чтобы счёт не гандбольный был, а хоккейный, я вынужден был чаще промахиваться. Так, играя матчи, бросая носки и носки протирая, я провёл чемпионат, который за явным преимуществом выиграл, разумеется, свердловский СКА.

 

Наступила весна 75-го.

Стали часто по телику показывать фильмы военные. Про то, как мы фашистов лупили.

«Темп» опять настроился, отбросил капризы в сторону, советский же я телевизор, как сейчас понимаю, он себе сказал, не какой-нибудь там «Грюндиг».

И как только подсохло немного в ограде, я устремился на погреб, играть в войну.

И хоккейный чемпионат мира, проходивший в тот год на родине немецкого фашизма – в Мюнхене, и так символично выигранный сборной СССР, как-то в стороне от моего центра внимания остался, и футбол временно посторонился…

Но тут киевские динамовцы разгромили в финале европейского Кубка кубков венгерский «Ференцварош» 3:0!

Вот они, герои, на первой странице «Советского спорта», стоят в шеренгу, в белой форме, кроме вратаря-монаха, былинные воины: Евгений Рудаков, Владимир Коньков, Владимир Матвиенко, Виктор Фоменко, Стефан Решко, Владимир Трошкин, Леонид Буряк, Владимир Онищенко, Виктор Колотов, Владимир Веремеев, Олег Блохин…

А потом, в мае же юбилейном, сборная СССР, почти полностью из киевлян составленная, обыгрывает в отборочном матче чемпионата Европы ирландцев 2:0! Гол-красавец в падении, распластавшись над полем, головой забивает Виктор Колотов! Разве такое забудешь! Разве будешь спокойным, когда такое творится!

И лето – вот оно! И каникулы! И мама уже не напоминает почти, чтобы я сломя голову не носился… Итак!

Начнём… начнём со строительства. Футбольных ворот. Место я приметил удачное, у подножия погреба, вся ограда наша немаленькая – поле для моих матчей! Стадион! «Стотысячник»!

Мою возню с рейками заприметил сосед Лёшка Шубейкин, по прозвищу неслучайному – Кощей. Худющий! И росточком чуть меня повыше, в четвёртый класс перешедшего, а Лёшка уже восьмиклассником стал. Мы до этого с ним, конечно, в футбол поигрывали, он и болельщик тоже, как раз на его улице двойной праздник – ведь болеет Кощей за киевское «Динамо».

– А в хоккее? – интересуюсь осторожно.

– За ЦСКА! – гордо так отвечает.

Годится, думаю. И стал Лёшка, узнав, что за строительство такое нешуточное я затеял, мне помогать. Я уже у отца для штанг и перекладины выпросил рейки потолще. Штанги вкопали-вбили в землю, перекладину приколотили гвоздями – намучались, конечно, но вроде бы ровно всё, отходим, прицениваемся к плодам трудов наших праведных, нет, нормально… здорово даже… Да что там – просто здэковски! Словечко это, выражавшее крайне положительные, даже восторженные эмоции, тогда популярным было в нашей мальчишеской среде.

Но какие ворота без сетки? Правильно – неполноценные это ворота.

Правда, сетку найти – задача заведомо невыполнимая: места наши не рыбацкие. Неводят единицы, народ всё больше удочками да мордушками промышляет по части рыбёшки. В прудах карась, гольян да пескаришко.

Кто же по-настоящему рыбацкой болезнью страдает, то едет её лечить или на озёра андроновские, или на озёра грязновские, что в нашем же районе, или в каменскую сторонку, к Гонохово или к Киприно пробирается, к Оби, по полевым дорогам петляя, переваливая через трассу, идущую от Барнаула в Камень-на-Оби. Но для таких путешествий транспорт нужен: гужевой или редкий ещё в те времена личный, что мощностью не в одну лошадиную силу. И мотоциклы стали появляться с колясками – «Иж-Юпитеры» или «Уралы» – именно прежде всего у тех, кто на рыбалку любит ездить.

Значит, коли с сеткой настоящей напряг – будем что-нибудь придумывать. Голь-то не гольян глупый, она на выдумки хитра.

В низ ворот пошли обрезки досок, какие-то чурбачки, даже железяка комбайновая, на щит продолговатый смахивающая, пригодилась…

А чем верхнюю часть закрывать?.. Может, так оставить?..

Тут я вспомнил о прочитанной недавно книжке писателя Льва Кассиля «Черемыш – брат героя», так кажется, называется, в ней пацаны и даже девчонки ещё до войны играют в русский хоккей, тот, где вместо шайбы мячик плетёный, и вскользь там упоминается, что сетка ворот проволочная, об неё мячик со звоном ударяется…

Так-так… Заманчиво…

Тем более проволоки у нас алюминиевой моток целый…

И начали мы с Лёшкой плетением заниматься проволочным. Занятие не из лёгких – это не рогатку из проволоки алюминиевой сделать, здесь, как взрослые начальники говорят: фронт работ большой. Словом, намучались мы, особенно сильно пальцы рук болели…

Зато ноги в бой рвались – ох, как попинаем мы мячик в эти наши ворота, ох, и отведём душу!

Мячик по-прежнему не настоящий футбольный, это тоже редкость и в магазине нашем промтоварном не продаётся, потому обычный мячик у нас резиновый, размером зато с настоящий. А резина плотная такая… мячик не лёгкий, однако, совсем не лёгкий… То есть, когда на поляне им играешь – мячик как мячик, а когда по воротам нашим бьёшь… Первой сетка проволочная не выдержала, в местах, где она с перекладиной ворот обнимается… Потом настал черёд самой перекладины – так хорошо я к мячику приложился, что рейка, коротко хрустнув, прямо посередине и обмякла вниз, сеткой поддерживаемая… Кощей, даром что худющий, тоже лепту свою внёс: штангу левую надломил…

Ворота, которыми мы поначалу налюбоваться не могли, превратились…

Батя мой, разрешение на эту постройку давший, поначалу посмеивался добродушно над нашим воротостроительством… Но потом, когда началось состязание наше с Лёшкой в меткости, состязание ежедневное, а то и матчи на троих стали проводиться: ещё и Серёга Беляков присоединялся к нам иногда, – отец, видимо, не раз об этом пожалел, потому как погреб – зона, облюбованная курами и утками и считавшаяся у них зоной не иначе, как курортной, с целебными водоисточниками, к тому же в виде корытцев и ящичков, – превратилась в зону обстрела: все мячи, пролетавшие выше ворот, приземлялись именно на погреб… Были и особо «точные» удары – после них приходилось бежать за мячиком в большой огород, в тыквенные посадки, что были расположены перед картофельным «аэродромом».

Перепуганные курицы, забившись в дальний угол под навес, из этого укрытия с надеждой посматривали на петуха, а тот с ненавистью косился на нас, смело вышагивая по передовой, невзирая на пролетавшее время от времени над его гребнем резиновое ядро, высоко поднимая свои ноги со шпорами, а то и вовсе бросаясь отчаянно, наскакивая выпяченной грудью на прибежавшего за мячиком.

Но Петя, надо отдать ему должное, в ябедах никогда не ходил, до кляуз на наше поведение не опускался, а вот утки… утки вместе с селезнем, дружно крякая, неустанно жаловались маме и отцу: да, сколько ж можно такое терпеть! Лучше, понимаешь, режьте нас, чем жизня такая, не ограда, а, кря-кря, знаете, что…

И отец, вдоволь всего этого наслушавшись, и мама, отметившая снижение продуктивности несушек, в конце концов постановили: ворота разобрать, матчи эти бомбёжочные прекратить. Идите на улицу играть…

Между тем осень подкралась… и цап! Уже четвёртый класс… новая классная учительница, красавица Ирина Ивановна, новички из Вознесенки…

И победа киевского «Динамо» в Суперкубке над мюнхенской «Баварией» – решили мы окончательно в юбилейный год Победы допраздновать!

Фантастический гол Олега Блохина в гостевом матче, когда он со всей защитой хвалёной во главе с Бекенбауэром и Шварценбеком разобрался играючи и «расстрелял» в завершение вратаря Зеппа Майера. И 2:0 в ответном матче в Киеве! Снимки в «Советском спорте», передающие буйную радость игроков, тренеров, болельщиков. В свете мощных прожекторов на поле стадиона капитану киевлян Владимиру Веремееву кубок вручается…

Победа! Наша Победа! И я нисколечко не обижаюсь на Кощея:

– Это тебе не твоё московское «Динамо»! Это «Динамо» киевское! Понял?!

Чего ж не понять-то? Но ведь, прежде всего, это НАШЕ «Динамо» – советское.

И троюродный мой брат Лёшка – сын лёлей, лейтенант внутренних войск, служащий после окончания военного училища на Украине, был на этом матче! Правда, не в качестве зрителя, стоял в милицейском оцеплении – а это как? – спрашиваю его, когда он приехал, ближе уже совсем к зиме, на родину в отпуск.

– А это, когда на футбол затылком смотришь, – отвечает, посмеиваясь, а потом меня и вовсе в краску вгоняет: – А ты почему это, Сергуня, Динамо через «е» пишешь, а?

Ага, значит, ему сестра, она приезжала на ноябрьские праздники домой, приезжала уже не из Камня, а из Барнаула – она после окончания педагогического училища устроилась работать в одну из барнаульских школ, – показала мои тетрадки с записями футбольно-хоккейными.

А в первой, самой первой из них, действительно я «Динамо» как «Денамо» обозначил, но ведь это в самой ранней тетрадочке, потом я исправился и названия команд пишу без ошибок, и фамилии игроков, забивших мячи или шайбы, тоже пишу правильно, хоть Савцилло Юрий мне подвернись, хоть Виктор Кутергин из свердловского «Автомобилиста», хоть Бец просто из челябинского «Трактора», хоть Капкайкин из «Сибири» новосибирской, хоть реактивный Хельмут Балдерис из Риги, которому большое будущее специалисты в статьях пророчат… жалко только, что рижское «Динамо» редко по телевизору показывают. Хотя бьются рижане с ЦСКА не на жизнь, а на смерть.

В этом 1975 году, по осени, состоялась у нас замена телевизоров. Всю свою трудовую биографию прокапризничавший «Темп» был отдан на запчасти местному умельцу, школьному лаборанту Степану Васильевичу, а место на тумбочке занял новый телик. С названием романтичным «Весна». И попервости он вёл себя хорошо.

Любо-дорого смотреть по такому телевизору футбольные и хоккейные матчи.

Да, а что тогда смотрели? По телевизору-то? По единственной, например, программе, которую ловили наши антенны в деревне. Впрочем, одной программой ограничивался показ и для всей страны практически.

Вот, к примеру, программа телепередач на воскресенье 15 июня 1975 года.

Первая программа

Москва (Орбита)

9.00 – Программа передач.

9.05 – Фильм – детям. «Дубравка». Художественный фильм.

10.20 – Чемпионат СССР по футболу. ЦСКА – «Торпедо». 2-й тайм.

11.05 – Концерт Большого детского хора Центрального телевидения.

11.50 – Новости.

12.00 – «Служу Советскому Союзу».

13.00 – «Музыкальный киоск».

13.30 – Перерыв.

13.40 – «Праздник великой Победы». Телевизионный документальный фильм.

14.30 – «Международная панорама».

15.00 – К.Сен-Санс. Второй концерт для фортепьяно с оркестром.

15.25 – «Клуб кинопутешествий».

16.25 – Новости.

16.35 – На экране-кинокомедия. «Полосатый рейс». Художественный фильм.

18.00 – «Время». Информационная программа.

18.30 – Вечер оперетты. Передача из Колонного зала Дома Союзов.

19.30 – «Советский Союз – глазами зарубежных гостей».

19.45 – Перерыв.

20.00 – «Сельский час».

21.00 – Новости.

21.15 – «Песня-75».

21.35 – На экране – кинокомедия. «Полосатый рейс». Художественный фильм.

23.00 – «Время». Информационная программа.

23.30 – 1.15 – Чемпионат СССР по футболу. «Динамо» (Киев) – «Динамо» (Москва). Трансляция из Киева.

Дико такая нормальность сейчас воспринимается, да?

 

…Прибегаю, запыхавшись со школы – была новогодняя ёлка для средних классов, там, конечно, хорошо, в спортзале школьном, посреди которого ёлку и установили, но ведь вот-вот начнётся трансляция первого матча суперсерии между нашими ЦСКА и «Крылышками» и лучшими клубами НХЛ, так чаще называют национальную хоккейную лигу.

Успеваю… Армейцы играют с «Нью-Йорк Рейнджерс»… У канадцев, они все для нас, прежде всего канадцы, хотя играет американский клуб в американском городе, в составе легендарный Фил Эспозито… Драчун, хулиган и, как пишут, непревзойдённый мастер бороться на пятачке у ворот.

Но что Фил, что «Кувалда» Шульц и Бобби Кларк из «Филадельфии Флайерс» против наших Валериев, Борисов, Владимиров, Викторов, Владиславов?

ЦСКА выигрывает и этот матч, и всю серию…И «Крылышки» не подкачали.

 

В самом начале лета 1976 года родители совершили ещё одну покупку, да какую! Она, покупка эта, надолго заняла лидирующее положение среди деревенских новостей. Родители купили легковую машину! Не «Москвич», не «Запорожец», но близкие к оранжевому цвету новенькие «Жигули», новейшей же тогда одиннадцатой модели.

За два-три вечера, до полуночи почти вечера эти затягивались, и тогда уже при помощи выносных двух сильных лампочек отец вместе с Витькой Трегубовичем и дядькой Сашей Прошкиным соорудили шлакобетонные стены гаража, настелили крышу односкатную, навесили крепкие, из толстенных досок ворота, которые отец обил железом и покрасил в голубой цвет, – одним словом, управились с жилищем для «Лады» быстро.

Оставшимся после строительства песком мы посыпали землю ограды – моего «стадиона», что потерял, конечно, в размерах, прежде всего в длину. Гараж протянулся от погреба почти до середины ограды, но, тем не менее, мне осталась площадка метров двенадцать в длину и метров пять в ширину.

Почти идеально ровная, открытая постороннему взору лишь с одной уличной стороны. Слева же, если стоять от ворот гаража, высокий плотный серый забор, за которым владения машинотракторного двора начинаются, справа – глухая безоконная стена домика нашего да два клёна по бокам, за спиной же гараж, а ещё, что замечательно – птица домашняя сейчас не мешается: её территория огорожена. Красота, да и только!

 

С этого лета и начались мои, только мои, чемпионаты и первенства. Летом – футбольные, зимой, понятное дело, хоккейные.

Одинокая игра моя приобрела масштаб вселенский.

Я проводил чемпионаты страны по футболу, разумеется, не оглядываясь на то, как проходили чемпионаты взаправдашние. И если в последних моё московское «Динамо» удосужилось за эти годы лишь раз выиграть чемпионские награды, и те в рассечённом надвое чемпионате 76-го года, то в моих розыгрышах динамовцы неизменно финишировали первыми.

И лучшим бомбардиром у меня становился всего лишь полузащитник в реальности, так и не закрепившийся в национальной сборной, Александр Минаев. Мне очень нравился этот игрок, пришедший в «Динамо» из «Спартака», и разве мог я, скажите, скрывать свои симпатии там, где я был хозяином всего и вся. Причём Минаев забивал, «наколачивал» у меня за сезон, ну, никак не меньше тридцати голов. Распаляясь, я и вовсе награждал своего любимца «Золотой бутсой» – призом лучшему снайперу из всех европейских чемпионатов…

Мои динамовцы крушили всех не только на всесоюзной арене, им не было равных и в Кубке европейских чемпионов…

Нет, соперники, конечно, сопротивлялись, я заставлял их это делать, случалось даже, что, например, в полуфинальном первом матче МОИ проигрывали в гостях, нет, даже дома (для большей остроты ситуации) мадридскому «Реалу», например, проигрывали, казалось безнадёжно, со счётом 0:2, но в ответном матче на переполненный, ревущий, беснующийся стадион «Сантьяго Бернабеу» я выводил своих игроков предельно собранными, с горящими глазами, жаждущими костьми лечь, но не посрамить советский футбол.

 

«Внимание! Внимание! Говорит и показывает Мадрид! Мы ведём наш репортаж с решающего матча… Матча, в котором московским динамовцам, вот уж, действительно отступать некуда. Нам нужна только победа! Причём, победа с крупным счётом. И за ценой мы, сегодня не постоим…» – так начинал я свои матчи, комментируя их чаще голосом Николая Озерова, реже голосами Владимира Маслаченко, Владимира Перетурина, Геннадия Орлова или Георгия Саркисьянца.

Я не шептал, но и не кричал, услышать меня мог лишь рядом стоящий человек, но у меня было железное правило: не то что рядом никого не должно было быть, но как только кто-то проходил мимо нашей ограды я тотчас свой матч прекращал, изображая усиленно, чтой-то там делающего, ковыряющегося и увлечённого этим ковырянием в ограде человечка. Сам же тем временем и зрением периферийным наблюдаю… Так… проходишь... ну, проходи, проходи побыстрее… исчезай из моего поля зрения, дай продолжить на поле настоящем, футбольном, изумрудном, при переполненных трибунах, дай продолжить, дорогой товарищ, брат и земляк, прерванный по твоей вине матч… Потому лучше всего было устраивать матчи днём – все взрослые на работе, Беляк на рыбалке, Кощей от игр со мною отошёл, обсмеянный своим одноклассником Юркой Калачёвым, мол, скоро уже нам школу заканчивать, а ты с мелюзгой связался, мячик с ним пинаешь… Могли, могли, конечно, друзья нагрянуть, ну так что же… потом доиграю, жалко, но что поделаешь…

Динамовцы выигрывали этот ответный матч. Выигрывали с нужным, устраивающим их и всю страну счётом… даже не 3:0, а (опять-таки для большей остроты и пикантности) со счётом 4:1. Дважды, например, отличался Александр Минаев, по разу голами отметились защитник Александр Бубнов и нападающий Андрей Якубик…

С радостной усталостью, хриплым, надорванным голосом завершал свой репортаж из Мадрида Николай Озеров, благодарил всех: «…кто в этот поздний час был у экранов телевизоров, кто разделил с нами все переживания, все волнения этого интереснейшего поединка. Поединка, в котором советский футбол ещё раз подтвердил свой высочайший класс. Ну, что ж!.. Теперь – Гётеборг, где через три недели на стадионе «Нью Уллеви» состоится финал Кубка европейских чемпионов. И где соперником московских динамовцев будет грозный итальянский «Ювентус». Будем верить в наших ребят! И до новых встреч в эфире, друзья!».

 

Ноги мои в коленках подрагивают, нестерпимо хочется пить, вообще облить себя из шланга в огороде – ведь я не только комментировал, я играл. Пусть и не полтора часа, но минут сорок (матч-то не абы какой, сами понимаете, это не с алма-атинским «Кайратом» быстренько, за пять минут разобраться, не с донецким «Шахтёром» минут десять упираться), матч этот в Мадриде у меня шёл. Матч шёл, а я бегал по полю, бегал от одного конца моей оградной площадки до другого.

 

Воротами у меня служили ящики деревянные из-под бутылок, поставленные набок, с отрезками из списанной маминой тюли на месте выломанных днищ – сетками. Одна, самая нижняя, дощечка оставлялась для устойчивости ворот и для того, чтобы мяч действительно в воротах оказался, а не «прошил» их навзничь.

«Вратарями» были жестяные большие круглые банки, в которых когда-то привозили с самого Тихого океана в деревеньку Берёзовка, что приютилась на краешке ленточного бора, маринованную сельдь. Потом мама использовала банки для помидорной рассады. И вот, наконец, наступил их «звёздный час».

«Банка-вратарь» так же, как и «ящики-ворота», ставилась на боковину, изнутри укреплялась половинкой кирпича или подходящим по размеру и весу камнем. По этой причине пробить этих «голкиперов» прямым в них ударом не представлялось никакой возможности – они лишь звонко или глухо, в зависимости от того, в какую часть ихнюю попадёшь, отражали посланные в них мячи.

«Вратари» вместе с «воротами», как вы понимаете, легко «демонтировались», когда нам предстояло событие незаурядное, скорее даже выдающееся – поездка на авто. Просто всё это убиралось с дороги, почтительно прислонялось к забору или и вовсе, если мы выезжали в Барнаул с ночёвкой, пряталось под молодую черёмуху, что росла рядом с калиткой ограды, нависая уже, тем не менее, над почтовым ящиком.

Прямые удары, стало быть, по воротам не проходили – надобно было, чтобы забивать гол, попадать в узенькие щелочки по обе стороны от «банки-вратаря», что оставались между ним и боковинами-штангами «ящика-ворот». Трудно, да, зато и счёт настоящий футбольный, а не как в гандболе, например. Иногда, очень редко, случались голы-красавцы: после невероятной траектории мяч залетал под перекладину, «за шиворот» металлического стража ворот. Тут уж комментаторы не жалели красок и требовали от автора повтора.

Мячик для таких ворот и таких голкиперов также был специфическим.

Тот, который для тенниса, уже не настольного, а для большого, и в котором царствуют швед Бьёрн Борг и американец Патрик Макинрой, такой мячик не подходит. Приложишься таким удачно – ворота повалит вместе с вратарём и сетку, точно, порвёт.

Потому опять выручали нейлоновые или хлопчатобумажные носки, на сей раз старые, для носки если ещё и годные, но пропажу которых не заметить легче. Таким же, как и для кухонного баскетбола, образом сотворялся мною плотный клубочек, на который я наматывал синюю изоленту. Мячик готов! Как к играм в сухую погоду, так и в погоду дождливую. У меня, в моих чемпионатах, ведь тоже действовал неукоснительно древний, со времён первых в истории футбольных поединков, принцип, что матч состоится в любую погоду.

Была особая прелесть бегать по ограде, скользя, иной раз и падая, и пытаться «…в таких, вот, уважаемые телезрители, сложнейших погодных условиях проявить настоящий мужской характер, настоящую волю к победе…». Особенно если дождь был тёплым, с крупными, ленивыми каплями. А потом, когда и матч закончится, и дождь прекратится, сидеть на лавочке, что у стены дома, отдыхать, смотреть, как исходит от земли пар, как осторожно возвращаются из укрытий своих на ветки клёнов воробьи.

 

А как весь мой и мною созданный мир выглядел со стороны?.. По большому счёту меня это не слишком-то и волновало. Я, повторюсь, скрывал это моё занятие от посторонних глаз, но и разубедить меня, случись такое, в бесполезной трате времени было бы, думаю, невозможно. Я никому не мешаю, вот и вы мне не мешайте – примерно такими аргументами я готов был защищаться, если, например, кто-нибудь вздумал меня повоспитывать.

Но, к счастью, друзья детства, если и догадывались, то не обо всём, и с расспросами или же издёвками откровенными не лезли, а родители мои были людьми тактичными. Они, мама и папа, всегда уважали во мне, каким бы я маленьким и несамостоятельным ни был, моё «я», видели или по-мудрому заставляли себя, убеждали себя, увидеть в этом их лопоухом, с появляющимися уже прыщами на щеках, сыночке личность. Спасибо вам, мои родные, за это, самое главное, на мой взгляд, в воспитании!

 

Да, но я чуть было не забыл про постоянного свидетеля и зрителя моей игры. Верный Мухтар, прости!

Эта поджарая, средних размеров дворняга, с примесью непонятно чьей, скорее всего лайки, с чёрной короткой лоснящейся шерстью, белым пятном на животе и белыми же тапочками на лапах, вялыми ушами, задумчивой несколько мордашкой, была принесена отцом из Сосновки. Кто-то бате подарил этого щеночка, а может, и сам он выкатился ему клубочком под ноги, не помню подробностей, я ходил ещё в детский садик, а Мухтар уже был у нас – это точно.

К тому же времени, когда в ограде вырос гараж, а я стал проводить свои чемпионаты, заделавшись владельцем всего футбольно-хоккейного мира, Мухтар был в расцвете своих собачьих лет и сил. Лишь чуток поседела его шерсть вокруг пасти, но он был по-прежнему, несмотря на несколько задумчивый свой вид, полон энергии и рвался неустанно на волю с толстой цепи.

Конура Мухтара стояла впритык к стене гаража, поэтому постороннему подойти к гаражным воротам было проблематично. К тому же на ночь Мухтар получал и вовсе большую свободу перемещений: рассекая уже не рядом с будкой, но почти по всей ограде, наискосок которой была натянута от верхнего края гаража до антенной мачты толстая проволока. По ней и перемещалось с металлическим шелестом кольцо цепи, ведомое нашей всеми нами любимой собачкой.

В летнюю пору Мухтар прятался или в будке, или в тени рядом росшего разлапистого клёна, иногда, не так уж и редко, начинал рыть ямы, вести подкопы под своё жилище, потом молча выслушивал мои или батины порицания, смотрел задумчиво, как мы все эти его археологические раскопки заравниваем, и в его доверчивых мутноватых глазах читалось: ну, и ладно, опять нарою…

Внимательно наблюдая за моими чемпионатами, Мухтар сохранял внешнее спокойствие, выглядывая из будки или же на её железной пологой крыше развалившись, но случалось, когда я, увлекшись и потеряв ощущение реальности, начинал громко комментировать происходящее, а то и истошно вопить «Го-о-ол!», Мухтар, согнав созерцательность, устремлялся ко мне, желая, видимо, вместе со мной отпраздновать удачу… Но мешала цепь, а спустить с цепи Мухтара строжайше родителями запрещалось.

Без цепи Мухтар превращался в «перпетум мобиле» – «вечный двигатель», – при этом Мухтаром производился не просто детальный осмотр ограды, нет, это было самое настоящее революционное, то есть, насильственное оградой овладение с его стороны.

Милая собачка готова была не только нарыть ям везде и всюду, не только пометить всё, что можно было пометить, не только, восторгу воли предавшись, пытаться сбить этого младшего из хозяев, лопоухого мальчишку с ног. Опять же нет, берите шире, мыслите масштабнее! Собачка рвалась одновременно и на улицу, и к курам-уткам ей нестерпимо хотелось, раньше-то они, не разделённые оградой и гаражом, жили дружно, по-соседски, а минуя птичье царство, вестимо, и дальше, к баньке, в огород картофельный, и до подсолнухов – чего уж, коль пошла такая пьянка, режь последний огурец, – можно добраться, а там, глядишь, увлекшись, нарушив невидимую границу и пробуравив огород уже чужой, добраться и до свиданки с собакой соседей, посмотреть на этого пустобрёха, выявить, кто ж ты есть-то: соперник ли, которого ждёт участь печальная, или дама сердца моего собачьего, а знаете ли вы, как много в этом сердце, догадываетесь ли вы, люди… И в мамин палисадник надо было срочно собачке, словно там она с зимы припрятала лакомые косточки, и вот сейчас, вспомнив об этом, жаждет их, законные, заполучить, а посему и норовит своим чёрным носом и белыми лапами произвести подкоп под калитку…

Как вы понимаете, такое поведение Мухтара не могло радовать родителей, да и моему стадиону наносился серьёзный ущерб – потому Мухтар был на привязи постоянно.

Ещё Мухтар не мог спокойно относиться к моим мячикам, носочно-изолентовым, а зимой к моим «шайбам» – кружочкам, напилённым про запас из тщательно высмотренного, нужного по диаметру сучка. Эти важнейшие атрибуты матчей Мухтар очень рвался и хотел попробовать на «зубок». А поскольку этот «зубок», во множественном числе, был как на подбор желтоватого цвета, и страшен в своём показе рычащем, то если я забывал мячик или шайбу после матчей в зоне Мухтаровой досягаемости – они немедленно приобретали очень жалкий и абсолютно неигровой вид. И в этом случае, равно как и с рытьём ям и подкопов под будку, Мухтар внимательно выслушивал все мои эмоциональные замечания в свой адрес, порою даже настолько внимательно и подобострастно, что клонил голову набок, но как бы то ни было, в глазах его бесхитростных без труда особого прочитывалось: ну, и ладно, будет случай – опять твои игрушки погрызу…

 

Мухтар, верный Мухтар, потеряется навеки, сорвётся с цепи и по сугробам умчится куда-то, говорили потом, что видели, кажется, его, сбитого машиной в Сосновке, – в феврале 79-го, когда мы отвезём маму в Барнаул на сложнейшую по тем временам операцию по удалению камней в почках…

 

Были у меня команды любимые – московские «Динамо» в футболе и ЦСКА в хоккее, – были те, к которым я относился с симпатией, например, одесский «Черноморец», тбилисское «Динамо», ленинградский «Зенит», донецкий «Шахтёр»… Или воскресенский «Химик» и челябинский «Трактор» в хоккее. Эта симпатия также, разумеется, сказывалась на турнирном положении команд: они неизменно находились в лидирующей группе и часто становились призёрами моих чемпионатов. Зато футбольный московский «Спартак» был мною отправлен в первую лигу значительно раньше, чем на самом деле там оказался. Внизу, в аутсайдерах пребывали у меня постоянно ещё несколько команд, мне неинтересных.

Но случалось – моя предвзятость давала трещину. А пусть, думал я, заскочит на второе место бакинское «Нефтчи», мне абсолютно всё равно, как эта команда играет и в том чемпионате, и в моём, и выделить-то в ней некого, в том же поблекшем после 1973 года ереванском «Арарате» хоть Хорен Оганесян есть, а здесь… Вот и пусть бакинцы сенсацию заделают! Будут методично так, натужно, то 2:1, то 1:0, но всех обыгрывать, с ничейками редкими. Кроме моего, понятное дело, московского «Динамо».

То в хоккее я начинал «продвигать» вверх-вверх, к армейцам моим вплотную, горьковское «Торпедо». Там только образовалась лихая тройка: Скворцов-Варнаков-Ковин, вот и пусть нервы фаворитам потреплют, а московское «Динамо» и вовсе разгромят!.. У них, в Москве, правда, Александр Мальцев и Валерий Васильев, пусть этот матч пропустят… Травма у них…

Подобные неожиданности вносили колорит в мои чемпионаты, которые я скрупулезно, дотошно «вёл» в двух тетрадках, тетрадках уже не тоненьких, не с розовыми или голубенькими промокашками, эра промокашек и чернильных ручек завершилась в наше школьное время, а тетрадей уже толстых, в 96 листов, с чёрными клеенчатыми обложками.

Старательно, с помощью линейки и авторучек с синими, чёрными, зелёными и красными стержнями, я рисовал общую таблицу, размечал страницы для клубов. Такая страница, кстати, была разделена на две неравные части: в меньшей я записывал фамилии игроков, но не всех, а тех, кто забивал голы в моих матчах, а во второй я напротив этих фамилий ставил палочки, отмечая, таким образом, голы и их плюсуя.

Вот и получалось, что, например, какой-нибудь кайратовец Курбан Бердыев отмечен был в моей тетради лишь одной палочкой, а торпедовец Вадим Никонов целыми десятью, в московском же «Динамо» забивало много народу и помногу, а Александру Минаеву и вовсе не хватало места для палочек-единичек. А потому и выглядело это так:

Минаев/1+1+1+1+1+1+1+1+1+1+1+1+1+1+1+1+1+1+1+1+1+1+1+1+1+1+1+1+1+1+1+1+1….

Сыграл матчи тура, некоторые и совсем коротко, за минутку, и домой, в тетрадку результаты заносить и голы-палочки ставить… Хорошо! Я сам всему хозяин!

В футбольной тетради половина была отведена футболу советскому, вторая – футболу зарубежному и международным матчам сборной СССР и наших клубов.

По футболу зарубежному, конечно, не так было и много информации, «Советский спорт» публиковал таблицы основных европейских первенств с короткими комментариями, да иной раз публиковал разгромные статьи о нравах диких, что есть в футболе капиталистических стран, что всё там покупается, всё продаётся, а болельщики там и вовсе вандалы. Потому я многое домысливал, изобретал фамилии иностранных игроков, заставлял возвращаться в футбол тех, кто карьеру свою уже закончил: так у меня продолжал играть бразильцы Ривелино и Тостао, итальянцы Маццола и Факетти, англичане Мур и Хьюз, немцы Беккенбауэр и Герд Мюллер…

Вот в Тбилиси сборная Советского Союза играет матч… а пусть со сборной мира, составленной из всех звёзд! И комментировать игру будет неподражаемый Котэ Махарадзе. Впрочем, почему неподражаемый? Я постараюсь…

 

«Внэманээ! Гаварэт и показывыет Тибилыси! С вамэ важ коммынтатор Котэ Махарадзэ. Мы вэдём наж рэпартаж с тибилыстскага рэспублэканскага стэдэона «Дынамо» имэнэ Лэнэна…» Тяжело, согласен, тяжело весь матч с таким акцентам вести, но надо! И в конце матча этого мой любимый грузин будет кричать: «Пят два! Сыборнэя Совэтскага Саюза громэт всэх звёзд мыравога хутбола!».

 

Говорите 1977 год – год пустой? То есть без мировых и европейских чемпионатов? Ну да, это там, а у меня и европейский чемпион определился – кто? Ну, конечно же, наши! В финале предыдущих чемпионов – сборную Чехословакии – переигравшие: и Панёнка не помог!

И мировой чемпионат я успел провести, хотя весь июнь, волею случая, отдыхал в городском барнаульском пионерском лагере «Огонёк», где старшей пионерской вожатой была сестра Таня.

В финальном матче мирового чемпионата трагедия случилась: наша сборная на последних минутах пропускает гол от голландцев… Неенкенс прорвался по флангу, а Круифф передачу замкнул… Неенкенс сильно ударил мячиком по стене веранды, мячик отскочил к воротам и легендарный голландец должен был, по идее, попасть во вратаря, шла ведь последняя минута матча, я об этом в своём репортаже сказал, Мухтар свидетель, а я человек слова, а мячик, найдя какую-то кочечку, взял и юркнул в ворота впритирочку со штангой… Вот тебе и дополнительное время, в котором я планировал, что решающий мяч забьёт Александр Минаев…

 Что ж, будем готовиться к следующему мировому первенству, пусть Голландия пока ликует, пусть…

 

А на исходе августа, пресыщенный футбольным ежедневным марафоном, я начинал уже хоккейный сезон. Сначала предсезонные турниры на призы газеты «Советский спорт», памяти Владимира Блинова… но нетерпение жгло, нетерпение мучило – пора, мой друг, пора!

И я корпел уже над хоккейной тетрадью: вычерчивал таблицу, командные странички, обсуждал на Совете федерации хоккея СССР контуры предстоящего сезона, планировал международные матчи, в которых предстояло нашей сборной громить чехов и шведов, финнов и… больше то и соперников в Европе у наших не было, даже финны вышеупомянутые… так, для разминки, могут, конечно, куснуть, но слабенько…

 

Отдельная статья – канадцы.

Эти ребята не промах.

СССР – Канада – это вообще классика.

Я уже заимел, попросив заочно прощения и извинившись перед Борисом Михайловым, Валерием Харламовым, Борисом Александровым и Александром Мальцевым – моими любимыми игроками, кумира среди канадских игроков.

Ги Лефлер! Боже, как играет этот длинноволосый игрок!

Волосы этого канадского француза развеваются, когда он не катится, нет, летит надо льдом! Этот потомок мушкетёров презирает по-прежнему – а их таких всё меньше и меньше среди и канадцев – шлем. И когда он набирает скорость, размашисто и стремительно идёт вперёд, причём, почти по центру, виртуозно владея клюшкой и туловищем, и оставляя в дураках защитников противника, словно и не замечая их… дух захватывает! Это надобно видеть! Видеть гораздо чаще, чем удаётся: ведь первенство НХЛ по телевизору не показывают, лишь изредка короткими фрагментами в спортивных новостях программы «Время».

Но я видел этого Игрока на Кубке Канады – 1976. Канадцы играли на этом первом таком турнире с нашими и обыграли их в Торонто со счётом 3:1. Лефлер не забил, лишь сделал голевую передачу Перро из «Буффало Сейбрз», но разве в этом дело? Как он играет…

А в знаменитом, тотчас ставшем легендарным, матче в новогоднюю ночь с 75-го на 76-й – когда «Монреаль Канадиенс» сыграл 3:3 с ЦСКА?!

Глаза разбегались: что творили в том матче Валерий Харламов и Борис Александров, Ги Лефлер и Боб Гейни!.. Владислав Третьяк и Кен Драйден в воротах!

С лихорадочным каким-то интересом я выискивал и прочитывал всё, что мог найти о суперсерии сборной СССР и сборной НХЛ 1972 года, о грубости канадцев на льду, их самоуверенности, которая потом, правда, в растерянность перед «красной машиной» Советов перешла… И всё решил этот злосчастный год Хендрикса… ну, почему, ну, почему я этого всего не видел?

Ну, ладно… Зато сейчас я навёрстываю упущенное и, честно признаюсь, мне канадский хоккей тоже нравится. Нравится в целом, не только из-за Лефлера или Марселя Дионна. Как же эти ребята бесстрашно бьются, как навязывают силовую игру на всей площадке! Это достойный, достойный противник советских хоккеистов!

И тем больше радости и восторга вызывают НАШИ победы над канадцами!

 

Ворота и вратари в моих чемпионатах были универсальными: и для футбола и для хоккея.

Для осеннего моего хоккея, хоккея, как вы поняли, на земле, с уже опадающими листьями клёнов, я использовал клюшку для хоккея с мячом, русского хоккея, её округлый крюк со следами, сохранившимися от сыромятной кожи, старательно истершейся, слетевшей и канувшей куда-то, не так бороздил землю. Такие клюшки, производства конвейерного Боровлянского или Тягунского лесхозов, привозили к нам в магазин чаще, чем клюшки для хоккея с шайбой.

Кроме Мухтара, кстати, следила за моими матчами и флора, из некоторых представителей которой клюшки и изготовлялись.

Пять клёнов по краям ограды были посажены в 71-м году, потому были ещё подростками, беззаботными, неприхотливыми, но и, вместе с тем, жадными, как никакое иное дерево в отроческом своём периоде, до роста. Это были не канадские, обычные наши клёны, но что-то символическое в этом было, когда я под их приглядом сражался с канадскими профессионалами, символом родины которых и является кленовый лист.

Шестое дерево – черёмуха – жалось и пряталось поначалу от этой кленовой компании, но потом осмелело, поняло свою неповторимость, отличность от этих разлапистых клёнов, не умеющих по-настоящему цвести, а значит, и по-настоящему не умеющих радовать людей. Пряталось, а потом осмелело в уголку ограды, что смотрел на улицу и на ленточный бор заглядывал, и первым встречала черёмуха вместе с уголком своим рассвет, но и первой укладывалась спать, но спать не давали, будили, растревоживали: это место часто притягивало влюблённые парочки, здесь, у ограды, легче сдавались девичьи крепости, сдавались, конечно, не окончательно, частично… Ну, кто, скажите, может устоять перед черёмуховым запахом?

 Насчёт клюшки я объяснил, а вместо носочно-изолентового мячика (клюшка не нога: бьёт больнее и жёстче и быстрее, потому укорачивает мячиковый век) я брал пластмассовый шарик от погремушки, что крепилась когда-то над чьей-то детской коляской, и как у меня оказались эти шарики, впрочем, не слишком-то и удобные, я не знаю: одна из многочисленных загадок детства, которые разгадывать почему-то не хочется…

Утолив голод по хоккею, где-то в октябре я проводил мини-турниры футбольные. Уже не в маечке, конечно же, рассекая по ограде и попинывая по мёрзлой, ждущей снега земле мячик, я провожал таким образом футбольный сезон.

И уже в нетерпении сильном подгонял погоду, чтобы скорее она разродилась снегом. Снега, побольше снега и сразу побольше, ну что тебе стоит зимушка-зима! – так я упрашивал «небесную канцелярию».

Снег был нужен, снег был необходим, чтобы, побегав по нему, поутаптывав образовавшийся наст, ещё и непрестанно разглаживать, шлифовать, полировать местами едва ли не до зеркального блеска подшитыми батей валенками.

Валенки или пимы (допускались и использовались в наших краях с одинаковой частотой использования оба варианта), в которых раскатывал по ограде, а также в уличных хоккейных баталиях неугомонный сынуля, подшивались отцом часто. Ну, очень часто. Тут повторялась история со штопаньем носков для меня мамой.

 

…Зимний декабрьский вечер.

 И мама дома, а не в бухгалтерии, где в конце года они засиживаются допоздна с годовыми отчётами, и батя не на дежурстве в кочегарке, где он работал несколько зим, и печка протопилась, и Мурка ластится у ног перед сном своим клубочным, и четверть короткая заканчивается, а завтра вообще воскресенье и потому в школу идти не надо, и я сижу рядом с дверцей печной и прилаживаю к верхнему краю голенищ валенок какие-то разноцветные кругляшки, похожие на бусинки. Скорее это бусинки и есть, я нанизываю их на тоненькую медную проволоку и прилаживаю всё это, закрепляю. Мама, было, решила мне помочь, но я решительно этому воспротивился – я сам.

Завтра у меня открытие нового ледового дворца спорта.

Сегодня же после школы я с батиной помощью залил прямо посреди моей накатанной площадки-ограды несколько вёдер воды. Смотрел с восторгом, как поднимается пар над водою – она не сразу и не вся впитывается в снег, значит, будет ровная ледяная поверхность. А ещё по краям своего ледового поля на снеговые навалы, что образуются от постоянной после буранов и метелей очистки моей площадки, я приладил и закрепил, и опять батя мой любимый мне помог, бортики из досок.

О! С ними, доложу я вам, дорогие мои, совсем другой хоккей! Можно, например, обыграть защитника, используя отскок шайбы от борта, как сделал это, помнится чехословацкий нападающий Черник в матче с нашими, и даже забил, лиходей, после такого приёма, ну, ничего, мы отомстим им завтра! Такой же гол в ворота Кралика зафигачим! Да не один!

К открытию нового ледового дворца и приурочен у меня матч СССР-Чехословакия. Морозец к вечеру стал покрепче, ветра нет и такую же тихую, бесснежную, с лёгким морозцем в минус десять погоду пообещало радио. Всё должно быть красиво и торжественно, перед тем, как закипят на площадке игровые страсти, – вот и украшаю я сейчас у печки свою «амуницию» хоккейную.

Кроме этого на хоккейном моём свитере, попросту фуфайке (самая популярная из зимней одежды вещь, как среди взрослых мужиков, так и среди нас, пацанов), на спине красуется цифра 7.

Как у Бориса Михайлова, когда он играет за ЦСКА, в сборной у моего всё же самого любимого игрока, извините, другие просто любимые, номер 13.

Но семёрка мне, конечно же, нравится гораздо больше. И номер на фуфайке моей появился с помощью трафарета, изготовленного Серёгой Пучковым из губки поролоновой и белой краски.

Но до этой процедуры я испросил разрешение на это у мамы. Думал, она не разрешит, а она посмеялась только, «Михайлочёнок мой», и разрешила.

Всё дело в том, что ещё свежа в памяти история с тем, как я одну футболку из двух новёхоньких испортил. Загубил, можно сказать.

 

Мама купила их, белую и ярко-жёлтую, в нашем проммаге. В «белом» магазине, как его все называют, он построен совсем недавно и там продают только промышленные товары – одежду, обувь, много чего, даже книжки на прилавке навалены, рядом со стопкой грампластинок. Пластинки, правда, залежалые, какие-то Кабалевские всё да революционные марши, как и книжки о земледелии, сортоиспытаниях и кормозаготовках – никто их не покупает. Зато если привезут, например книгу про разведчиков «Щит и меч», за ней сразу очередь, или пластинку красавца Льва Лещенко, или же красавицы Валентины Толкуновой – глазом не успеешь моргнуть, как их уже нет, как говорит мама. Всё-таки ей повезло: она свою любимую песню «Стою на полустаночке в цветастом полушалочке» в исполнении Валентины Толкуновой купила.

 Есть ещё в Берёзовке магазин «зелёный», на соседней с нами улице, улице самой длинной в селе, где продают хлеб, водку, вино, сахар, конфеты и так далее, и магазин «дальний». До этого всем почти берёзовцам топать и топать – он на самой длинной улице в самом конце её находится.

Так вот, как-то маме и с футболками повезло. Зашла после работы в «белый» магазин, а там детские футболочки продавать заканчивают. Успела мама сыночку две купить, едва ли не последние, а поскольку уж больно они красивые, да к тому же немного великоваты, то решила мама их временно припрятать, пусть полежат до праздников. Сыночек разлюбезный, однако, терпением особым не отличался. Неоднократно, в отсутствии родителей, футболочки эти из шифоньера доставал, примеривал, так и этак перед трельяжем покручивался, вьюном вертелся, прибочениваясь, – нарцисс этакий. Ну, а подтолкнуло к задуманному по телевизору увиденное.

В новостях показали мельком кусочек какого-то матча итальянского чемпионата, и там после забитого гола игрок такие эмоции выказывал, так стремительно по кромке поля бежал, что за ним вся команда угнаться не могла, чтобы придушить маленько героя этого в своих крепких объятьях. И, пока они его догоняли, он так красиво руки свои над головою сцепил – ни разу я такого жеста радостного у футболистов, празднующих взятие ворот, ещё не видел…

Обязательно как-нибудь на физкультуре это повторю, когда мячик в корзину баскетбольную заброшу, на зависть пацанам и на любование девчонкам… Ну, а чтобы уж совсем неотразимым быть, одену тайком от мамы одну из футболок… а чтобы уж совсем всё ошалели, нарисую-ка я на футболке номер… понятно, семёрочку…

Дождавшись удобного случая, то есть, оставшись один дома, – я достал жёлтую футболку, разложил её на столе и с помощью кисточки и акварельной синей краски начал священнодействовать…

Отсутствие хотя бы маломальских способностей к рисованию было признано автором будущего номера трусостью и малодушием. Смелость – она ведь и города берёт!

Однако после этого художественного акта малодушие и трусость к автору вернулись. При написании, точнее, малевании сакральной цифры, в этот вдохновенный момент соприкосновения с прекрасным, каким-то незаметным образом на футболке явственно проступили синие пятна и полоски.

Их было много особенно внизу футболки. Косоватый номер, ладно, сойдёт, но как быть с пятнами?! Лихорадочно соображая, я запаниковал – мне казалось, что мама уже открывает дверь на веранду и сейчас войдёт домой и увидит… Нет, только не это! В ход пошли большие ножницы. Я, как мне казалось, аккуратно и ровно совершал обряд обрезания. Обрезал. Дрожащими руками, невзирая на то, что и краска ещё не высохла, натянул на себя футболку…

Она была явно коротковата, пупок не закрывала, да ещё и обрезание было совершено в косую линеечку…

Я засунул плод своего вдохновенного труда подальше в кучу старых тряпок и стал ждать разоблачения, которое и случилось месяца через два…

 

…А лёд у нас с папой получился на славу!

Полное безветрие и нужный морозец – пятачок посреди моего нового стадиона матово блестит, я немного отшлифовал его нарядными валенками – годится! Проверяю клюшку, настоящую, для хоккея с шайбой, проверяю готовность своих вратарей – щёлкаю несколько раз, стремясь в них попасть своей деревянной шайбочкой… Всё готово!

Итак!..

Рёв переполненных трибун (он легко достигается артикуляцией: чуть приоткрытый рот и выталкиваешь, чуть глуша из лёгких воздух), ветки сосновые воткнуты по бокам сугробным, мороз и солнце, день чудесный! А мы и не дремлем… Мы уже начинаем! Вперед, Николай Николаевич Озеров, ваш выход, артист!

«Говорит и показывает Москва! Говорит и показывает Москва! Мы ведём наш репортаж из нового Дворца спорта «Берёзовский», где буквально через несколько минут начнётся стартовый матч турнира на «Приз Известий» между сборными командами Советского Союза и Чехословакии!..»

Потом я представляю составы команд. Произношу фамилию, трибуны ревут, игрок представляемый выкатывается немного от синей линии. Чехов, понятное дело, трибуны встречают свистом неодобрительным (посвистываю слегка), ну, а наших болельщики приветствуют так, что у меня начинает першить в горле.

И вот шайба вброшена – игра началась!

Внёс я в поединок, разумеется, интригу: чехи повели в счёте, потом и вторую шайбу забросили. Защитник Дворжак так удачно щёлкнул почти от синей линии, Владислав Третьяк приуныл немного.

Но тут наше первое звено разыгралось, Владимир Петров, а затем Валерий Харламов счёт уравняли. И обе шайбы с передач Бориса Михайлова заброшены.

А потом спартаковская тройка порадовала. Александр Якушев со своей излюбленной позиции, чуть правее от точки вбрасывания щёлкнул, а Виктор Шалимов шайбу подправил.

Затем динамовцы отличились, численное большинство реализовали: Владимир Голиков на себя защитников вытянул, а Василий Первухин на дальней штанге передачу замкнул.

А окончательный счёт в матче Хельмут Балдерис установил – с помощью отскока от бортика защитника Каберле обыграл, Коста его не подстраховал, вышел Балдерис один на один с вратарём Краликом и, ложными движениями его на лёд уложив, издевательски прямо-таки шайбу забросил.

Словом, никого я не забыл. Всем дал отличиться.

Зрители ликуют.

Игроки радуются.

Тренеры друг другу руки пожимают.

Мухтар лает восторженно.

Я болельщиков устало благодарю за поддержку их неистовую. То есть, Николай Озеров уже еле-еле вышептывает:

– Победа! Уверенная и заслуженная победа нашей сборной… Но турнир только набирает обороты, нас ещё ждут непростые матчи с финнами и со шведами… Так что всё впереди!.. И до новых встреч в эфире, друзья!

 

…Время бежит не оглядываясь, зима долгая и всем окончательно надоевшая, наконец-то уступает место весне, а весна переходит в лето без особых усилий, и лето также незаметно переходит в осень… Стоп! В начале марта время вдруг останавливается – в тринадцать лет, в щемящее грустный вечер ты вдруг понимаешь, что так трудно будет пережить близкую уже ночь, как же пережить эти остановившиеся часы, как дотерпеть до утра, когда ты увидишь её, эту девчонку из седьмого класса…

И постепенно ты начинаешь стесняться своих одиноких игр, нет, любовь к футболу или хоккею не пропала, она так же сильна, как к этой красивой девчонке, что старше тебя на целый год… Но… Всё чаще паузы в моих чемпионатах, всё больше я провожу времени за чтением книжек или в компании пацанов, пинающих мяч…

А летом, что разделяет седьмой и неизвестный пока тебе восьмой классы, ты срываешься из-за стола, когда за тобой приезжают на велосипеде: «Серёга! Тебя Фёдырыч (кормчий тогдашний нашего деревенского спорта) зовёт! В защиту некого ставить! Пикайтин загулял, а Дерюга ногу сломал, давай собирайся! Сегодня с Шарчино играем!». И ты мчишься на совхозный стадион, облачаешься в форму сборной футбольной команды совхоза «Свет Октября» и, вот уже ты с трясущимися коленками проводишь свой первый матч со взрослыми мужиками… Но это, как говорится, другая история.

 

…И ты ещё успеешь… Почувствовав, что всё! – это действительно всё – ты уже студент первого курса, завтра уезжаешь в город, и осень наступает и сорвался с клёна яркий узорчатый лист и косо летит к твоим ногам и падает и остаётся лежать ярким пятном на земле, и тотчас так заполонит твою душу неосознанная тревога и грусть, что хоть плачь! Но, глубоко вздохнув, ты успокаиваешь себя, бродишь по ограде, вспоминаешь о своих чемпионатах…

И твой испорченный уже книгами ум подсказывает тебе, как тебе кажется, удачный финал. Ты вспоминаешь, будущий историк, что Людовик Четырнадцатый, умирая, промолвил: «Когда я был королём…». И, бродя по ограде, ты повторяешь и повторяешь:

– Когда я был королём…

 2007 г.