Виктор СБИТНЕВ. Я НЕ СМОГ! Эссе

 

Виктор СБИТНЕВ  

Я НЕ СМОГ!

Эссе

 

«Я – Гамлет! Холодеет кровь…». Точнее сказать, я абсолютно убеждён в том, что всякий русский интеллигент хотя бы раз в жизни ощущал себя Гамлетом. Собственно говоря, из этого метафорического состояния души и выходит наша интеллигенция. А если быть (или не быть?) предельно конкретным, то выходит… из универсальной мировоззренческой тезы: «Распалась связь времён!». Или, что сейчас важнее, мы регулярно имеем дело с безусловным сигналом к началу развития нового социума и всего русского бытия.

…Я не был в родном приволжском селе более десяти лет. Хотя ни миновало и дня, чтобы я о нём ни думал. Точнее, чаще я думал не обо всём селе, а всего об одном единственном доме среди многоцветного холмистого поля, упирающегося в опушку разбавленного кое-где соснами березняка (местные жители всегда называли его березником). И когда я в нём жил, и много позже, меня не оставляло почти физическое ощущение тяги этого дома к опушке, к прозрачному с синеватой поволокой лесу, который, в свою очередь, упрямо тянулся к бесконечной с запада на восток горе. Исходив березняк вдоль и поперёк – то по ягоды, то по грибы, я так никогда и не побывал за горой, кое-где осёдланной мордовскими выселками. Не зная в детстве даже, что за ней, я сообразно возраста рисовал себе то «голубые города, у которых названия нет», а то и… корабли, которым «не спится в порту, им снятся моря».

С тылу, из-за речки на нашу избу равнодушно взирало село. Оно стремилось в обратную сторону, совсем к другой горе, которая была такой же бесконечной, как и наша, но она почему-то, как нам казалось, тянулась… с востока на запад. Говорят, что эти горы когда-то, ещё в доисторические времена, были берегами огромного моря. Скорее всего, так оно и было, ибо не раз мы находили у их основания то окаменевшие раковины, то какие-то причудливые, похожие на кораллы реликты. И вот в этом междугорье и текла неторопливо моя самая памятная для любого человека пора – золотое беспечное детство.

И таковым оно казалось, прежде всего, оттого, что проходило под надёжной крышей «золотой бревенчатой избы», облепленной прозрачными застеклёнными верандами и утеплёнными мочалом чуланчиками и двориками для коровы с телёнком, поросёнка да двух десятков проворных курей, которые, случалось, залетали даже на чердак. Впрочем, зимой куры вели себя более чем смирно, большую часть времени пребывая в состоянии полусна, оживая лишь во время кормёжки.

Но зимнее время детства помнилось мне неясно, потому что и сам я по зиме мало чем отличался от наших кур. Зато уже в апреле куры на глазах наглели и запросто могли, несмотря на все порицания петуха, выбить из рук пирог с яблоками или творожную ватрушку, помазанную мёдом. Только что приготовившая куриный корм бабушка грозила им хворостиной, а невольно отложивший какую-нибудь починку дед ворчал в нашу сторону либо про хрущёвскую кукурузу, либо про незаметно ускользнувшего от народного гнева местного партийного секретаря Рябуху.

Боже, как я любил эти текущие хозяйственные разборки, которые не несли в себе и толику раздражения, а тем паче гнева или злобы! Отнюдь, все эти сетования на протекающую окрест Большую жизнь случались как будто по какому-то житейскому плану, утверждённому в нашем полевом междугорье, как я сформулировал позднее – «разлёте земель от горы до горы». Я преданно любил этот мир всегда, присягая ему на верность даже там, где начинается неживая пустыня, и неприязненно брякает чужая гортанная речь.

 Детство давно прошло, и я, наконец собравшись проведать родные места, доподлинно знал, что обширное некогда село скукожилось до средних размеров деревеньки, а дом, в котором я слушал бабушкины сказки, давно «ушёл» к манящим его березнякам и по дороге незаметно исчез, распавшись на дрова и ненужный строительный мусор. Но знать самое важное о себе самом – это одно, а увидеть своё заросшее бурьяном незамутнённое прошлое – совсем-совсем другое!

Выйдя на взгорке из притормозившего возле старухи с мешком автобуса, я инстинктивно глянул вниз, где из кущ яблоневого сада многие годы отсвечивал высокому небу цинковый конёк островерхой крыши, окружённой скатами половни, бани, мазанки и колодца… И ничего не увидел, кроме беспорядочной берёзовой дичи до самого горизонта. Причём, издалека казалось, что и село – тоже есть ни что иное, как часть этого спутанного лесного мелколесья.

Ни пшеничного, ни гречишного полей, как прежде, передо мной не было, не угадывалось и протоптанной тропки, а потому я пошагал прямо по кустам крапивы вперемешку с лопухом и иными неизвестной породы сорняками. Добравшись до примерных границ нашей прежней усадьбы, я понял, что следы домовых построек плотно скрыты древесно-травяной смесью, а яблони и вишни сада полностью задавлены пришедшим через поле мелколесьем. Да и самого поля, в сущности, не было. Были какие-то клочки то березняка, то ольшаника с проплешинами бурьяна. Прислонив дорожную сумку к прогнившему остову рухнувшей ветлы, я полез в кустарник искать очертания погреба и иные могущие там быть останки нашего дома. Но даже в своё время глубокий в огромный дедов рост погреб я нашёл не сразу, поскольку стенки его давно обвалились и успели густо зарасти невнятным хвощём. Впрочем, на самом дне бесформенного углубления валялся мой полинявший пластмассовый танк с одним колесом и пробоиной в правом борту. «Видно, держал оборону до последнего?!» – пришла неожиданная мысль и заставила меня опуститься перед исковерканной игрушкой на колени.

От танка пахло прелым мусором и кислой плесенью. На стенках погреба кое-где виднелись бусинки мышиных следов и серебрянки паутины, да крупная медлительная жаба возилась настороженно в тёмном древесном крошеве. Откинувшись, я сел прямо на землистую поверхность погреба и увидел над собой – через прореху в бурьяне – высокое перистое небо. Вот оно осталось ровно тем же, сорокалетней давности небесами, куда «падают наши грешные души», о которых мне увлечённо рассказывал начитанный друг Юрка, раньше меня забранный матерью в Город.

Я бесшумно заплакал, потому что Юрка, в отличие от меня, попытавшийся под эти небеса вернуться, останется под ними теперь уже навсегда, как и ещё полдюжины друзей моего детства. Все они легли в мягкую доверчивую землю уютного сельского кладбища, едва дожив до «роковых здешних» сорока. Однообразие, безработица, пьянство, низкопробный самогон, районная больница… Юрка к тому же много курил, вертя козьи ножки из некачественной газетной бумаги с осыпающейся типографской краской. Свинцовые испарения – рак горла – запоздалое обращение к местному фельдшеру – мучительная смерть. Нет, возвращение сюда едва ли и для меня окончилось бы воссоединением с очнувшимися запахами и звуками той золотой поры. Воистину, «можно в эти вернуться места, но вернуться назад невозможно». Тем более, что и «этих мест» в этих местах давным-давно нет.

Передвигаясь кое-как на корточках, я наткнулся в берёзовой густели на два робких кустика садовой травы. Они, словно обрадовавшись мне, угостили лоскутками тех волнующих запахов, которыми была густо пропитана моя луговая планида Междугорья. Осторожно перебирая их нежные листочки, я вдруг ощутил примерно то же, что чувствовал, когда впервые прижимал к лицу своего только что родившегося сына.

– Простите меня, родные! – шептал я, припав щекою к самой земле. – Простите наших людей, мою страну. Мне не дали, я не смог…