Георгий АБСАВА 
Георгий АБСАВА
ДУЭЛЬ ЛЕРМОНТОВА С ДЕ-БАРАНТОМ
Трагическая гибель А.С. Пушкина на дуэли с Ж.Дантесом потрясла и расколола русское общество. Огромная его часть, состоявшая из низших слоев населения, зачастую имевших лишь поверхностное знакомство с творчеством Поэта, скорбела об утрате олицетворенной в нем русской славе. Эти люди – мелкие чиновники, армейские офицеры, студенты, купцы, приказчики, простолюдины в тулупах – толпами устремлялись отдать последний поклон праху Александра Сергеевича. По сведениям полиции, в период агонии поэта у его дома побывало от 40 до 60 тысяч человек (при численности населения тогдашнего Санкт-Петербурга около 600 тысяч).
Линия разлома проходила неравномерно: высшие круги общества не представляли себе значения А.С. Пушкина как великого национального поэта в силу западнического воспитания и космополитических взглядов; они и заняли враждебную ему позицию. В светских гостиных во всем случившемся винили Пушкина, считая его «ревнивым мавром», оправдывали Дантеса и даже восхищались его благородным поведением. На ухо шепотком передавались сомнения в стойкости Наталии Николаевны: впрочем, в этой связи называли и другое, весьма высокое имя. Но эта кучка людей, имевших монополию на образование, обладала всеми рычагами власти, контролировала прессу, оставляла письма, дневники, воспоминания; она, по сути, формировала общественное мнение и писала историю. По милости этих людей Александру Сергеевичу предстояло остаться в памяти потомков исписавшимся поэтом, необузданным ревнивцем, женившемся на светской красавице, рогоносцем по вине то ли Дантеса, то ли самого царя, запутавшемся в долгах и поэтому искавшем смерти.
Безусловно, так бы и произошло, если бы над телом Поэта не встал равный ему по гениальности человек, сумевший защитить и донести до следующих поколений его незапятнанный образ: Михаил Юрьевич Лермонтов, потрясенный гибелью А.С. Пушкина и обрушившимся на него потоком клеветы, создал страстное стихотворение «Смерть Поэта» – концентрированный сгусток боли, гнева и скорби – и навечно заклеймил «надменных потомков известной подлостью прославленных родов». А это было практически всё пропитанное западническим духом на крутой русофобской закваске российское дворянство. Юный лейб-гусарский корнет заставил всю думающую Россию осознать, кого она потеряла. Вот что может сделать один человек – но человек гениальный! Стихотворение, облетевшее всю страну в рукописных списках, катализировало стремительный взлет Лермонтова к всероссийской, а затем и всемирной славе; угасший гений у гроба передал своё перо другому гению и сделал его своим наследником.
Но это же стихотворение, прозвучавшее как публичная пощечина виновникам гибели Поэта, резко восстановило против Лермонтова ту касту, к которой принадлежал и он сам. Безусловно, нельзя считать виновниками смерти А.С. Пушкина только Ж.Дантеса и его «приемного папашку» Л.Геккерена. Весьма осведомленный князь П.А. Вяземский писал, что Пушкин и его жена были опутаны «адскими кознями», сплетенной таинственными силами сетью, разорвать которую они были не в состоянии. Силы эти были настолько могущественными, что Лермонтов с этого момента и до конца жизни постоянно испытывал их безжалостный гнет. Так блестящий астероид, стремительно ворвавшийся в сферу притяжения огромной чёрной зловещей планеты, не может вырваться и вынужден вращаться вокруг неё по трагически очерченной орбите. Бунта против своей касты не прощают: начинается четырехлетнее систематическое преследование Михаила Юрьевича, приведшее его под пулю в роковой час 15 июля 1841 года у подножия горы Машук.
Для начала по гостиным обеих столиц запускается клеветнический (и, добавим, провокационный) слух о том, что «Смерть Поэта» – не что иное, как призыв к революции. Далее, эта сплетня через светскую дамочку невысоких моральных качеств (А.М. Хитрово) публично доводится до шефа жандармов графа А.Х. Бенкендорфа, а затем анонимным письмом – и до самого Николая I. Император, взошедший на престол под грохот пушек на Сенатской площади в один хмурый декабрьский день, и сохранивший жизнь и трон ценой огромных усилий, был, естественно, напуган. Ему были известны слухи о существовании какой-то русской оппозиционной партии, вождем или идеологом которой якобы являлся Пушкин, о намерениях этой партии устроить уличные манифестации, направленные на свержение монархии и т.п. Всё это заставило царя принять беспрецедентные меры безопасности: в день отпевания Поэта по тревоге был поднят весь Петербургский гарнизон с оружием и артиллерией, заблокировавший улицы и площади города, отпевание происходило в закрытой для народа придворной церкви и пр.
И всё это – на фоне нестабильности внутри Империи и натянутых отношений с европейскими странами, прежде всего с Францией, стремившейся избавиться от опеки Священного Союза континентальных держав – России, Австрии и Пруссии. А Дантес, как-никак, оставался французским подданным. Вот что заставило царя и графа Бенкендорфа, сначала не усматривавших в лермонтовском стихотворении ничего крамольного, срочно отослать Михаила Юрьевича на Кавказ, подальше от петербургских недругов. Надо признать, что тем самым они оказали ему невольную услугу. Оторванный от пустоты столичной жизни, перенесенный в страну с великолепной природой, где кипела война, поставленный в условия суровой воинской дисциплины, талант Лермонтова мощно развернулся и вырос.
Кавказ не зря считается «колыбелью русской поэзии» – можно без преувеличения сказать, что большинство произведений, создавших ему славу великого поэта России, было написано или задумано на Кавказе. А спустя год с небольшим благодаря ходатайствам бабушки Е.А. Арсеньевой, поддержанным ни кем иным, как самим А.Х. Бенкендорфом, Лермонтов получил прощение и вернулся – сначала в гвардейский Гродненский гусарский полк, стоявший под Новгородом, а через несколько месяцев был переведен в Петербург, в родной Лейб-гвардии Гусарский полк.
Слава
В конце 1838 года Михаил Юрьевич появляется в столице, но уже как известный поэт, признанный наследником Пушкина, автор многих стихотворений, нашумевших поэм «Тамбовская казначейша», «Мцыри», «Демон», и романа «Герой нашего времени». Его сочинения издаются и читаются по всей России; перед ним, дворянином древнего, но не очень знатного рода, распахиваются двери аристократических салонов, наперебой отбивающих его друг у друга. Мужчины осыпают его лестью и даже заискивают перед ним, хорошенькие женщины добиваются у него посвящённых им стихов, бахвалятся ими как триумфом и стремятся заманить его в сети своего очарования. Мишель входит в моду, он – один из «светских львов», его громкие поэтические и амурные успехи вызывают зависть. Он становится своим человеком в литературных кружках В.А. Жуковского, князя В.Ф. Одоевского, А.О. Смирновой-Россет, семьи Карамзиных – подлинных интеллектуальных и культурных центрах России, угадавших его могучее дарование. Военная карьера тоже складывается успешно – в декабре 1839 года корнет (лейтенант кавалерии) Лермонтов произведен в поручики (ст. лейтенант). Казалось бы, всё складывается благополучно, всё предвещает долгую плодотворную жизнь. Но темные силы, окружившие его, не ослабляют свою мертвую хватку…
Клевета
Недолго оставалось Лермонтову пользоваться своей славой и наслаждаться светскими и литературными успехами. Уже в 1839 году недруги поэта начинают плести вокруг него ядовитую паутину, в которой ему было суждено запутаться.
В Петербурге выходит книга поверхностного светского писателя графа В.Соллогуба «Большой свет», где под видом мелкого тщеславного офицерика Леонина, готового на любые низости, чтобы втереться в высшее общество, автор клеветнически изобразил М.Ю. Лермонтова. Критик В.Г. Белинский дал роману невысокую оценку: «Нет никакой глубокости, мало чувства, много чувствительности, ещё больше блеску... Бог с нею!», а А.Висковатов считал этот образ односторонним, тенденциозным, а главное – несправедливым. Соллогуб впоследствии пытался оправдаться, утверждая, что повесть эта якобы была написана по заказу Великой княгини Марии Николаевны (современное лермонтоведение с достоверностью доказало, что это ложь), однако истинная причина лежит на поверхности: известно, что этот салонный беллетрист завидовал громадному дарованию Лермонтова. Но Михаил Юрьевич не стал обращать на этот пасквиль внимания, чем вызвал одобрение Белинского: «Его не надуешь – себе на уме...».
В этот же период кто-то информирует полномочного посла Франции графа Проспера-Брюжьера де Баранта, что в стихах «Смерть Поэта» Лермонтов нанес оскорбление его родине. Вот что пишет об этом А.И. Тургенев в Москву князю П.А. Вяземскому: «Дело вот как было: барон д’ Андре помнится на вечеринке у Гогенлоэ (вюртембергский посол, – Г.А.), спрашивает у меня, правда ли, что Лермонтов в известной строфе своей бранит французов вообще, или только одного убийцу Пушкина, что Барант желал бы знать от меня правду. Я отвечал, что не помню, а справлюсь; на другой день встретил я Лермонтова и на третий получил от него копию строфы; через день или два, кажется на вечеринке или бале самого Баранта, я хотел показать эту строфу Андре, но он прежде сам подошел ко мне и сказал, что Барант позвал на бал Лермонтова, убедившись, что он не думал поносить французскую нацию… Вот тебе вся правда и ничего кроме правды. Прошу тебя и всех других переуверить, если паче чаяния вы думаете иначе…». Обратите внимание на последние слова Александра Ивановича Тургенева – сплетня уже запущена широко, она вовсю гуляет по петербургским гостиным, и даже успела перекочевать в Москву. Мало того – чтобы скрыть подлинного ябедника, виновником лермонтовских неприятностей называют безобиднейшего Александра Ивановича. Потому-то он и просит адресата переубедить тамошнее общество, а заодно и себя самого.
Опять клевета! Кто-то выкопал из лермонтовского стихотворения якобы порочащие Францию строки и нашептал об этом де Баранту, а иначе с чего бы ему ворошить события двухлетней давности?
Существует мнение о том, что будировать эту проблему начал приехавший в Россию в 1838 году «нехорошей памяти пылкий парижский юноша Эрнест де-Барант… в свои двадцать один год уже атташе министра иностранных дел. Мог ли он, представлявший интересы Франции, не полюбопытствовать: не затронута ли её честь вообще в стихах Лермонтова, которым так сочувствовала Россия? Конечно, не мог… С чего бы это послу спустя 2 года допытываться еще раз о том, что ему и так должно быть ясно? Этим интересуется его сын. Так в истории Лермонтова появляется ещё одно роковое для русской поэзии имя – Эрнест Барант. Хотя и выяснилось, что не всю Францию винит Лермонтов, но его имя уже запомнилось мнительному французу…» (Е. Гусляров).
Действительно, первый секретарь французского посольства барон д’Андре подметил, что между Лермонтовым и молодым де-Барантом установились натянутые отношения: «К моему отъезду они были уже сильно возбуждены. Несколько раз уговаривал я Эрнеста, чтобы он немного пришел в себя, не обращая внимания на не совсем приличные кривляния м-сье Лермонтова, которые он слишком часто наблюдал. Я очень не любил известную даму, которую находил чересчур кокетливой, теперь я скорее питаю к ней отвращение… немного подумав, она могла бы не допустить того, что произошло…».
Оставляя на совести француза его высказывания о Лермонтове, позволим себе полюбопытствовать, с чего бы это 21-летнему юнцу, интересовавшемуся одними женщинами, причем в такой степени, что это приводило в отчаяние его мать, с чего бы, повторяем, ему вдруг понадобилось залезать в дебри русской поэзии? Значит, кто-то внушил ему эти подозрения. А кто мог внушить влюбчивому, эмоциональному и весьма чувствительному к чарам прекрасного пола французу, попросту говоря, большущему бабнику, такую мысль? Ответ на этот вопрос содержится в только что процитированном письме барона д' Андре.
Но пока всё обходится. Граф де-Барант, сам небесталанный литератор, член Французской Академии, симпатизировавший России, знал и ценил русскую литературу, глубоко скорбел о смерти хорошо знакомого ему А.С. Пушкина, на отпевании которого оказался «единственным русским человеком». Но де-Барант – посол великой державы, он представляет в России свою родину и персону своего короля; его святая обязанность, в числе прочих – пресекать клеветнические слухи о Франции. Как тактичный светский человек и искушённый дипломат, он просит навести для него справки А.И. Тургенева – честнейшего человека, всеобщего друга и в то же время – не чуждого литературе. Он знаком со всеми русскими писателями еще со времени знаменитого литературного общества «Арзамас», где имел прозвища «Две огромные руки» и «Эолова арфа» (милейший Александр Иванович обожал московские лукулловские обеды, после которых с ним приключались сон и некие забавные акустические эффекты). А кроме того, Тургенев хорошо известен и в парижских интеллектуальных кругах – лучше свидетеля (или адвоката) не найти. Но памятуя о всем известной рассеянности Тургенева, – а так оно и было, в чём мы только что убедились, – де-Барант решил не играть в «испорченный телефон», и обратился к первоисточнику.
Де Барант понимал, что Лермонтов имел в виду Дантеса и других проходимцев всех национальностей, к которым и он сам не испытывал никакого почтения. Но он обидел Лермонтова несправедливым подозрением, надо бы, вообще-то говоря, извиниться. Однако посол великой державы, имеющий ранг полномочного министра, не может принести извинения молоденькому гусарскому поручику, годящемуся ему в сыновья. Поэтому Барант делает изящный дипломатический жест – он приглашает Лермонтова на блестящий новогодний бал 2-го января 1840 г. во французском посольстве, куда имел доступ не каждый титулованный аристократ или сановный вельможа (но где было «страшно тесно и жарко», по замечанию мемуариста Дурново).
Осмеливаемся высказать предположение о том, что попытка спровоцировать конфликт между де-Барантом и Лермонтовым была обусловлена не только желанием поссорить этих двух людей как частных лиц. Эта попытка, возможно, преследовала также далеко идущие цели – вызвать обострение русско-французских отношений. Или, во всяком случае, представить дело в таком свете – русские оскорбляют национальные чувства французов. Эта гипотеза может казаться весьма правдоподобной, если принять во внимание проводившуюся уже в европейской, и особенно, во французской печати антирусскую пропагандистскую кампанию. Значение Лермонтова, как уже признанного поэта России, могло придать особый вес этим обвинениям. Зачем же в ином случае копаться в событиях давнишних, за которые, кстати, Михаил Юрьевич уже был наказан?
Во Франции в то время царствовал Луи-Филипп Орлеанский, которого на престол привел революционный взрыв, организованный в июле 1830 г. банкирами Лаффитом, Перье и пр., а легитимный монарх Карл X был свергнут. Поэтому Николай I недолюбливал «короля банкиров» и относился к нему с предубеждением. Однако дело не только в предубеждениях, в политике этот товар недорого стоит. Всё обстояло гораздо хуже: отношения с Францией обострились отнюдь не по вине царя. Франция, униженная в войне 1812-1815 гг. и придавленная диктатом Священного Союза, в котором первую скрипку играла Россия, стремилась сбросить с себя этот гнёт, выполняя политический заказ получившей власть финансовой олигархии. С другой стороны, Россия, имевшая сильную и многочисленную армию, препятствовала планам Англии по раздроблению крупных держав, что облегчило бы ей доминирование в Европе. Восточная политика Империи, приведшая к установлению дружественных отношений с Турцией, и Ираном (правда, после нескольких победоносных войн, но не забывайте, это Восток), и особенно, русская военная база в Дарданеллах, одной из геостратегических точек мира, также вызывали страх у британцев. Всё это толкнуло в объятия друг друга двух застарелых врагов – Англию и Францию, и заставило сформировать военный союз этих атлантистских государств против России. Но пока союзники ограничивались информационными антироссийскими кампаниями.
На свет Божий выносилась вся возможная клевета, начиная от замшелых Олеария и Пуффендорфа с Герберштейном. Русских обвиняли во всевозможных прегрешениях и пороках – от езды на белых медведях в нетрезвом виде до коварных планов захвата всей Европы. Именно в это время опять реанимируется пресловутое «завещание Петра Великого» (ловкая фальшивка, сфабрикованная небезызвестным шевалье де Еоном – французским политическим авантюристом-трансвеститом второй половины XVIII века). Именно в это время готовится к печати «Россия в 1839 году» – полный самой ядовитой клеветы антирусский пасквиль, написанный маркизом Астольфом де Кюстином (человеком «нетрадиционной ориентации»), столь щедро отблагодарившим русских за оказанное ему широкое гостеприимство. Прочитав его книгу, изданную в Лондоне в 1843 г., император Николай I в негодовании воскликнул: «Я сам виноват, зачем я разговаривал с этим мерзавцем!».
Параллельно шла подготовка к военному вмешательству, и из лагеря союзников уже стали раздаваться угрозы и воинственные возгласы. Не следует также забывать, что фактически с 1834 г. на Кавказе шла самая настоящая война против непокорных горских племен, спровоцированная и поддерживавшаяся союзниками. Видимо, планы создания «пояса нестабильности» по южным границам России были разработаны ещё в то время.
А военное вмешательство не заставило особенно долго себя ждать – в 1854 г. объединённые армии коалиции Франции, Англии, Турции и Пьемонтского королевства при угрожающем нейтралитете бывших «друзей» – Австрии и Пруссии – вторглись в Крымский полуостров и осадили Севастополь, крупнейшую базу русского черноморского флота. Крымская война, в которой основную роль играли французские войска, окончилась для России неудачно, и по условиям Берлинского трактата страна потеряла право держать военно-морской флот на Чёрном море. Тем самым важнейшая доходная статья бюджета – хлебный экспорт в Европу через Босфор и Дарданеллы – была поставлена под жесткий контроль Англии и Франции и их союзника Турции, что поставило страну в зависимость от них и низвело Российскую Империю до уровня второстепенной державы.
Но как бы то ни было, гроза пока обходит Лермонтова стороной. Он принимает приглашение де Баранта – инцидент, казалось бы, исчерпан. Но не успел он отплясаться на этом балу, как над его головой в очередной раз начинают сгущаться тучи. Возникает новый конфликт, на этот раз – с сыном посла, атташе французского посольства бароном Эрнестом де-Барантом. Опять русско-французские отношения!
В описываемый период Лермонтов был влюблен в известную светскую красавицу, 19-летнюю вдову его однополчанина княгиню Марию Алексеевну Щербатову, ту самую, о которой он так поэтично сказал:
Как ночи Украйны
В мерцании звезд незакатных,
Исполнены тайны
Слова её уст ароматных.
Прозрачны и сини
Как небо тех стран её глазки;
Как ветер пустыни
И нежат, и жгут её ласки.
И зреющей сливы
Румянец на щечках пушистых,
И солнца отливы
Играют в кудрях золотистых…
Какие слова! Разве могла женщина устоять против них? Она и не устояла, простим ей это прегрешение. К тому времени их роман развивался стремительно, и Лермонтов успел добиться у Марии Алексеевны, как было принять выражаться тогда, знаков высшей благосклонности. И к этому же времени за ней начинает волочиться де-Барант-младший.
Было ли это случайным совпадением? Казалось бы, что странного в том, что галантный молодой аристократ уделяет повышенное внимание известной светской красавице? А странность в том, что этот молодой аристократ – сын французского посла, того самого, с которым у Лермонтова только что разрешилось недоразумение. А известная красавица – та самая, с которой у того же Лермонтова в данное время романические отношения. Не являлась ли эта случайность «неопознанной необходимостью», о которой трактует диалектика? Скорее всего, именно так и обстояло дело, и молодого де Баранта «навели» на Марию Алексеевну люди из круга её близких знакомых.
Хорошо известно, что иногда женщины, желая обратить на себя внимание заинтересовавшего их мужчины, могут поручить кому-нибудь намекнуть об этом объекту. Автор полагает, что такую роль могла сыграть дама из окружения княгини Щербатовой, разумеется, без её ведома. Прекрасный пол в любовных делах действует исключительно умно, тонко и осмотрительно, и никогда не поручает подобных комиссий мужчинам: роль сводника может быть оскорбительна для мужского самолюбия с непредсказуемыми последствиями. Кроме того, представители сильного пола ведут себя грубо и неуклюже в такого рода ситуациях. Сваха и сводня – чисто женские профессии; не случайно закончилась крахом попытка Ильи Фомича Кочкарёва женить Ивана Кузьмича Подколесина, недаром сваха Фёкла предупреждала его, что это не мужское дело. И «наводчицей» Эрнеста де Баранта, по-видимому, была именно дама – неглупый и искушенный в амурных интригах молодой француз поверил бы только женщине.
Хотя Щербатова и Лермонтов не афишировали свои симпатии, их отношения не могли долго оставаться тайной для светского общества, где люди, не имевшие необходимости в тяжелом ежедневном труде и не знавшие, как убить время, только тем и занимались, что следили друг за другом, и достигали в этом искусстве высоких степеней совершенства. Конечно же, их роман стал известен, но шума не вызвал – в нём не было ничего предосудительного: Лермонтов холостяк, Мария Алексеевна – вдова, что же тут скандального? Где пища для ума, где полёт фантазии для сплетен? В свете регулярно случались куда более громкие адюльтеры, когда сановные чела или плеши украшались мощными ветвистыми рогами. Далеко было Михаилу Юрьевичу до подобных вершин! К тому же поговаривали, что юная красавица уверенно ведет его к алтарю Гименея. Наблюдательный мемуарист статс-секретарь барон М.А. Корф, однокашник Пушкина, относит молодого де Баранта к просто ухажёрам, а Лермонтова считает претендентом на её руку; но этому браку противилась бабушка поэта Е.А. Арсеньева, ревновавшая внука и не желавшая, чтобы он женился при её жизни.
Так что вполне возможно, что когда де Барант, вдохновленный какой-нибудь нимфой Эгерией из числа знакомых княгине Щербатовой дам, начал свои ухаживания, он ничего не знал. И лишь потом его надоумили (не исключено, что специально), что интересующее его место уже занято Лермонтовым. Предполагают, что возникший между ними конфликт был обусловлен ревностью мсье де Баранта и его завистью к счастливому сопернику. Автор имеет основания считать данную версию не соответствующей действительности – иначе зачем опять в ход пускается сплетня?
Скорее всего, барон Эрнест де-Барант отнесся к своей любовной неудаче философски – мало ли в свете других красавиц, охотно готовых утешить молодого бойкого аристократа, да еще француза? К тому же, он был весьма неглуп и прекрасно понимал, что отвергнутый влюбленный, пытающийся доказать какие-то свои права, смешон и жалок – наихудшее положение для светского человека; смех убивает вернее свинца. Действительно, почему же тогда понадобилось выпускать на волю бледное чудовище с горящими глазами и когтистыми лапами – клевету? Только она сумела спровоцировать ссору, приведшую в конце концов к дуэли: «друзья» Лермонтова срочно откапывают давнишнюю, ещё юнкерских времен эпиграмму, клеветнически адаптируют её «на злобу дня» и запускают циркулировать по гостиным.
Забытая эпиграмма
А дело было так. Один из друзей Лермонтова по Юнкерской школе, князь Иосиф Шаховской (по кличке «Курок» или «Князь-Нос» – из-за длины и специфической формы своего носа, напоминавшего ружейный курок), был весьма влюбчивым юношей. Влюблялся он часто и очередной предмет своего поклонения именовал «богиней». Регулярно посещая один светский дом, «Курок» умудрился влюбиться в гувернантку хозяйских детей, девицу миловидную, но несколько полноватую. В этом же доме часто бывал курсовой офицер «Курка», лихой лейб-уланский ротмистр И.Ф. Клерон, по происхождению француз. Увидав, что его питомец вздыхает возле гувернантки, он решил подшутить над ним и стал ухаживать за девушкой сам. Та, естественно, была в восторге от внимания столь завидного кавалера, да еще и француза, и принялась кокетничать с ним не на шутку, чем повергла беднягу «Курка» в отчаяние.
Офицеры-воспитатели Юнкерской школы вне службы держались со своими подопечными по-приятельски, видя в них будущих офицеров и товарищей по оружию. И на следующий день юнкера узнали о проделке Клерона. Вся Школа потешалась над длинноносым ловеласом, «Курок» страдал, а Лермонтов, конечно же, не упустил случая написать на него эпиграмму. Вот она:
Ах, как мила твоя богиня,
За ней волочится француз.
У нее лицо как дыня,
Зато ж..а как арбуз.
Мы приносим извинения за ненормативную лексику, но такова почти вся «юнкерская поэзия» Лермонтова. Вместе с тем нам очень не хотелось бы, чтобы любители крепких словечек в литературе, в связи с распространившейся в нынешней России моровой язвой сквернословия, нашли себе оправдание – мол, сам Михаил Юрьевич Лермонтов употребляли-с. Поэтому просим учесть, что он с молодых лет воспитывался в военной среде, где ненормативные обороты речи прочно вросли в быт, кажется, еще со времён армии Александра Македонского. Во-вторых, следует принять во внимание, что подростки и юноши, стремясь придать себе больше «взрослости», копируют пороки и дурные привычки старших по возрасту людей, что, видимо, происходило и с Лермонтовым. Не забудьте, что благополучно переболев этой «детской болезнью», он больше никогда не испытывал рецидивов – к его более поздним литературным произведениям не может придраться самая строгая цензура и пуританская мораль. И, наконец, желающим широкого употребления нецензурных выражений в литературе можем дать бесплатный совет – сначала напишите что-нибудь равное по силе таланта лермонтовскому, а после этого, так и быть, выражайтесь как вам угодно.
Возвращаясь к теме повествования, заметим, что эпиграмма не лишена некоторого остроумия, основанного на сравнении различных частей тела с разными по размеру бахчевыми культурами. Однако она бестактна по отношению к женщине и груба – от неё за версту несёт казармой. Да и, честно говоря, хамовата – ведь не осмелился бы Лермонтов написать в таком духе о светской даме; а какие могут быть церемонии с «гувернянькой»!
Юнкера посмеялись над эпиграммой и на другой день благополучно её забыли. Но кто-то не забыл, кто-то хранил её в памяти или в заветном альбомчике, заботливо спрятанном от детских глаз. Эпиграмма извлекается из-под спуда, переделывается в оскорбительном для молодого де-Баранта смысле и доводится до его сведения: «Ах, как мила моя богиня, За ней волочится француз. У него лицо как дыня, Зато…» и т.д.
Существует мнение о том, что эпиграмма была запущена без изменений в первоначальном виде, оскорбительном для М.А. Щербатовой, и это, дескать, взорвало де Баранта и озлобило его против Лермонтова за оскорбление женщины, но это не верно. Мария Алексеевна славилась не только прелестью лица, но и стройной женственной фигурой, ни в коей мере не оправдывавшей столь категоричного сравнения. Предоставим слово весьма тонко разбиравшемуся в таких вопросах эксперту: Михаил Иванович Глинка, друживший с братом Щербатовой, Иваном Штеричем, вспоминал, что княгиня, «молодая вдова, была прелестна, хотя и не красавица, была видная, статная и чрезвычайно увлекательная женщина».
Дефекты фигуры доставляли немало забот, скорее всего не ей, а молодому французу: согласитесь, что худощавый человек в ответ на такую эпиграмму расхохочется в лицо и заявит, что это уж точно не про него сказано. Так что, судя по всему, удар был нанесен в больное, в прямом и переносном смысле, для де-Баранта, место, отчего он пришел в ярость и поклялся рассчитаться с Лермонтовым.
Ссора
Назревшее столкновение разрешилось 16 февраля (здесь и далее по старому стилю, – Г.А.) 1840 года на балу у графини Лаваль. «Де-Барант в запальчивости требовал у Лермонтова объяснений по поводу каких-то обидных речей (эпиграммы, – Г.А.). Михаил Юрьевич объявил всё это клеветой и назвал сплетнями. Де-Барант не удовлетворился, а напротив, выразил недоверчивость и прибавил, что «если всё переданное мне справедливо, то Вы поступили дурно». – «Я ни советов, ни выговоров не принимаю и нахожу Ваше поведение смешным и жалким…» – отвечал Лермонтов. На это де-Барант заметил: «Если бы я был в своём отечестве, то знал бы, как кончить дело». – «Поверьте, что в России следуют правилам чести так же строго, как и везде, и что мы, русские, меньше других позволяем оскорблять себя безнаказанно» – возразил Михаил Юрьевич. Тогда со стороны де-Баранта последовал вызов» (П.Горожанский).
Существует также иная версия слов де-Баранта: «Вы слишком пользуетесь тем, что живете в стране, где дуэль запрещена законом» (А.Шан-Гирей). Обстоятельства ссоры, описанные современниками, практически полностью совпадают с собственноручным изложением Лермонтова, сделанным им в «объяснительной записке» генерал-майору Н.Ф. Плаутину, командиру Л.-гв. Гусарского полка.
Клевета была донесена до заинтересованного лица через женщину, ту самую, которую барон д’Андре находил чересчур кокетливой и которая, по его мнению, могла бы не допустить конфликта. Судите сами: удар был рассчитан очень точно – были приняты в соображение повышенная эмоциональность и вспыльчивость молодого француза, равно как и высокомерное отношение Лермонтова к иностранцам, особенно к французам (известно его выражение: «Все эти Дантесы и Баранты – заносчивые сукины дети»). Было учтено, что скованные рыцарским правилом не компрометировать женщину, соперники не станут говорить прямо, а будут изъясняться обиняками.
Но в жизни всё бывает, даже то, чего никогда не бывает – и Лермонтов мог, в конце концов, снизойти до объяснений и даже привести не менее двух десятков свидетелей, знакомых с его экспромтом еще со времен Юнкерской школы. Что ждало бы тогда мужчину-клеветника? Оба они могли бы жаловаться на него начальству (и сплетнику точно бы не поздоровилось); оба имели право потребовать распространителя сплетен к разделке – не забудьте, что Лермонтов славился как отличный стрелок и фехтовальщик. Но самое страшное – перед таким человеком навсегда захлопнулись бы двери домов всех его светских знакомых: кому охота принимать у себя злостного клеветника, где гарантия, что он и вас не втравит в какую-нибудь дурно пахнущую историю с дуэльным концом? А что взять с женщины! Дамские сплетни, дамские язычки, дело известное. Не тащить же бабу к барьеру!
Так что поверьте, здесь явно просматривается уже знакомый почерк – клеветнические слухи были доведены до Баранта женскими устами по отработанной «безопасной технологии». Правда, автору могут возразить, что в те времена употребление в обществе сомнительных словечек дамами (в отличие от нынешнего времени) не приветствовалось, и это действительно так. Однако особенности французского языка, которым знать владела гораздо лучше русского – образность и красочность, в сочетании с богатой синонимикой и идиоматикой позволяют передать скабрезный смысл изящным слогом.
Но кто же была та дама, о которой упоминал барон д’Андре в цитированном выше письме, сумевшая так ловко поссорить Лермонтова с де-Барантом, или же не менее ловко использованная для этого хитрыми интриганами? Ей не удалось укрыться – записки современников указывают на Терезу фон Бахерахт, происходившую из известного рода Струве: «Ветреный француз вместе с тем приволачивался за живущей здесь уже более полугода женою консула нашего в Гамбурге – известною кокеткою и даже, по общим слухам, женщиной лёгкого поведения. В припадке ревности она как-то успела поссорить Баранта с Лермонтовым. И дело кончилось вызовом» (барон М.А. Корф). Свидетельства других современников, приводить которые нет ни времени, ни целесообразности, подтверждают это. На всякий случай заслушаем показания П.А. Вяземского, человека, не менее широко информированного: «Причина тому бабьи сплетни и глупое ребяческое, а между тем довольно нахальное волокитство петербургское. Тут замешана моя приятельница, или экс-приятельница Бахерахт».
Последовательность событий видна невооруженным взглядом – мадам фон Бахерахт из ревности натравила Баранта на М.Ю. Лермонтова. Но скажите, откуда ей могла быть известна злополучная эпиграмма? Ведь будучи женой дипломата, она постоянно находилась за границей и не могла быть знакомой с лермонтовским экспромтом, давнишним и мало кому известным. Нет – ей передали эпиграмму, учитывая её склонность к сплетничеству, и внушили алгоритм действий, воспользовавшись ревнивым чувством эмоциональной женщины, а может быть и её материальными затруднениями. Не будем осуждать её – она боролась за свою любовь (или за то, что считала любовью). Дальнейшая участь её не была счастливой: «Она, говорят, очень печальна и в ужасном положении, зная, что её имя у всех на языке… Петербург удивительно опасное и скользкое место…» (князь П.А. Вяземский). « Жаль бедной Бахерахтши. В Гамбурге она не уживется, а Петербург надолго не для неё…» (А.И. Тургенев). Пожалеем и мы несчастную Терезу, но в конце концов, она сама должна была соображать: разве кто-нибудь заботился о судьбе орудия, с помощью которого была выполнена грязная операция?
Суть этой операции, видимо, заключалась в следующем: юный любвеобильный француз стал ухаживать, а может быть, и успел завести роман с легкодоступной Бахерахтшей. Как в это самое время ему намекают, что им заинтересовалась сама княгиня Мария Алексеевна Щербатова. Можно ли сравнить какую-то фон Бахерахт, женщину сорока лет, пользовавшуюся сомнительной репутацией, с известной светской красавицей, богачкой, носительницей громкого аристократического имени? Конечно, нет, и тщеславный де-Барант оставляет прежнюю пассию и бросается ухаживать за Щербатовой. Однако услужливые доброжелатели любезно сообщают ему, что интересующее его место уже занято Лермонтовым. Барон Эрнест вынужден философски (хотя и не без раздражения – опять этот м-сье де Лермонтофф!) воспринять свою любовную неудачу – выглядеть в жалкой роли отвергнутого ревнивца ему не улыбалось. Желанного конфликта с Михаилом Юрьевичем не происходит, но семена вражды, ранее посеянные между ними, уже дают всходы. Интриганы идут другим путем – они начинают играть на ревности и оскорбленном самолюбии мадам фон Бахерахт, и через нее доводят до Баранта переделанную в оскорбительном для него смысле старую эпиграмму Лермонтова. В итоге – ссора, а затем – дуэль.
Мы опять отвлеклись в сторону и забыли, что тем временем родственник и ближайший друг Лермонтова – Алексей Аркадьевич Столыпин (Монго) – в качестве его секунданта уже сидит у де-Баранта и вместе с секундантом последнего, графом д’Англес, обсуждает условия предстоящей дуэли. Молодой француз уже успел остынуть (а может быть, получить достоверную информацию?), поэтому он объявляет, что будет драться на шпагах. Надо заметить, что поединок на шпагах считался «гуманным». Дуэлянты фехтовали, демонстрируя более или менее высокий класс экстрима и стараясь не проткнуть друг друга насквозь, а нанести царапину. При появлении нескольких капель крови секунданты останавливали поединок, объявляя, что противники показали себя благородными людьми и получили полное удовлетворение своей чести – кровь смывала оскорбление. После чего все отправлялись праздновать мир.
Традиция эта была заимствована из Германии у немецких студентов-буршей, практиковавших такой подход к дуэли. Украшенная шрамами физиономия составляла предмет гордости её обладателя и была не менее надёжным свидетельством об окончании курса наук, чем университетский диплом. Обычай сей был хорошо знаком Эрнесту де-Баранту, получившему образование в Германии, в университете г. Бонна. К тому же дуэль, окончившаяся пустячной царапиной, не привлекла бы внимания общества, а правительство не стало бы раздувать дело, в котором замешаны французы, не желая обострять и без того натянутые отношения с Францией. Вот такой вид дуэли предложила французская сторона.
Однако у графа Рауля д'Англеса имелись и другие резоны не привлекать внимания к поединку. Этот офицер гвардии, образованный географ, только что вернулся из путешествия по северу Европы, где изучал ледовую обстановку. Побывал он и в Архангельске, и там собрал сведения о движении льдов в Белом море и на Балтике по заданию своего военного министерства. Франция готовилась к войне с Россией и нуждалась в информации о североморском театре военных действий своего флота в целях блокады балтийского и беломорского побережья.
Здесь следует заметить, что почти все громкие путешествия совершались не из праздной любознательности, а в целях государственной необходимости. И нам вовсе не нужно стыдиться того, что офицеры Генерального штаба Н.Пржевальский и Ч.Валиханов разведывали пути, ведущие через Среднюю Азию в Индию, полковник Арсеньев бродил в дебрях Уссурийского края, потому что Россия готовилась к броску на тихоокеанские коммуникации, а капитан Н.Миклухо-Маклай исследовал возможности организации баз русского военного флота на островах Тихого океана. Теми же самыми делами занимались английские и французские путешественники по заданию своих правительств.
Однако, вернёмся к теме повествования. Монго, не привыкший к облегчённому отношению к вопросам чести, отстаивает поединок на пистолетах, «которые вернее и решительнее позволяют кончить дело». Куда уж вернее: пиф-паф, ой-ой-ой – и вот один из противников уже стучится у врат Царствия Небесного (а то и оба, такие случаи из русской дуэльной летописи тоже известны). Но наконец, до не очень далёкого Столыпина доходят эти тонкости европейской цивилизации, и он, по собственным показаниям, соглашается на предлагаемые условия: «дуэль была положена на шпагах до первой крови».
Дуэль
Воскресным утром 18 февраля 1840 г. противники съезжаются за Черной речкой на Парголовской дороге (кстати, недалеко от места дуэли А.С. Пушкина). Вот как описывал поединок сам Михаил Юрьевич: «мы стали в мокром снегу и начали; дело не клеилось, француз нападал вяло, я не нападал, но и не поддавался. Монго продрог и бесился, так продолжалось минут десять. Наконец он оцарапал мне руку ниже локтя, я хотел проколоть ему руку, но попал в саму рукоятку, и моя рапира лопнула. Секунданты подошли и остановили нас…» (существующее предположение о том, что шпага Лермонтова была заранее подпилена, можно считать некорректным).
Вот незадача – царапина есть, а крови нет. Лермонтов получил незначительное поверхностное повреждение эпидермиса, что и было засвидетельствовано позже при врачебном осмотре, не обнаружившем шрама от раны. Но окончить поединок нельзя – его признают «договорным», засмеют и опозорят (свет не прощал профанации дуэли), а запасных шпаг нет. Однако предусмотрительный Монго на всякий случай прихватил с собой пару дуэльных пистолетов. Делать нечего – секунданты утаптывают снег, отмеряют барьеры, расставляют противников. По счету «один» – сходитесь! По счету «два» – цельтесь! По счету «три» – стреляйте! Де-Барант делает промах, Лермонтов стреляет в сторону, не целясь. Дуэль окончена; участники обмениваются рукопожатиями и расстаются если не друзьями, то прежними добрыми светскими знакомыми.
До настоящего времени в лермонтоведении не разрешена загадка: зачем Алексей Столыпин-Монго привёз на место поединка свои знаменитые пистолеты мастерской братьев Кухенрейтеров? Ведь именно он, как секундант, договаривался о дуэли на шпагах, и французам стоило немалого труда добиться его согласия на применение холодного оружия. К сожалению, использование сначала шпаг, а потом пистолетов, породило сплетни, создавшие Лермонтову репутацию бретёра и задиры; дуэль, внезаконный способ защиты дворянской чести, допускалась в обществе, хотя и была приравнена к уголовному преступлению, но всякое удальство, ёрничество и бесшабашное злоупотребление её правилами вызывало осуждение. И вот уже первый сплетник Петербурга обер-почтмейстер К.Я. Булгаков пишет о дуэли первому московскому сплетнику, своему брату и тоже обер-почтмейстеру А.Я. Булгакову (тому самому, что вскрыл письмо А.С. Пушкина к жене), как лихо Лермонтов проучил французика: мол, я дал вам удовлетворение на шпагах, но я не маркиз, а русский гусар, а потому извольте драться со мною на пистолетах. Булгаков вроде бы восхищается молодецким поведением Михаила Юрьевича, но письмо это, читанное в обеих столицах, вместе со сплетнями того же рода негативно повлияло на репутацию поэта.
Хотя Лермонтов и де-Барант не держали происшествие в тайне, дуэль не наделала шума, поскольку прошла бескровно и закончилась полным примирением соперников. Всеведающие жандармы, несомненно, знали всё, но вероятно, решили сделать вид, что не заметили, надеясь, как говорится, «спустить дело на тормозах». В это время в разгаре был политический конфликт между двумя странами: Россия помогла Турции подавить восстание Али-паши египетского, которого поддерживала Франция, зарившаяся на Египет. Русский посол граф Пален уже выехал из Парижа и находился в Петербурге; весь мир напряжённо следил за развитием событий, ожидая разрыва дипломатических отношений и даже войны. (Не кажется ли вам, что время для дуэли Лермонтова с французским дипломатом было выбрано исключительно удачно?) Поэтому Николай I совершенно не был заинтересован в новых осложнениях: ведь де-Барант был не только подданным Франции, но и сыном её посла, к тому же он являлся официальным лицом – атташе французского МИД. Во всяком случае, в течение почти двух недель никаких последствий для Михаила Юрьевича дуэльная история не имела.
Обращает на себя внимание тот факт, что и после дуэли молодой де-Барант продолжал пребывать в Петербурге. Это странно: при возникновении скандала, в который замешан иностранный дипломат, руководители посольства этой страны старались немедленно отправить его на родину под благовидным предлогом, напр., доставки срочных депеш. Но многоопытный Проспер де-Барант не отослал сына в Париж. Почему? – Его кто-то уверил, что происшествие это не будет иметь последствий, другого объяснения нет. Но дать подобные гарантии французскому послу мог дать только один человек – министр иностранных дел России граф К.В. Нессельроде.
«Друзья» Лермонтова, видимо, также выжидали каких-либо репрессий со стороны правительства, но, видя бездействие властей, правильно оценили ситуацию и перешли в наступление. Кто-то доводит до сведения начальства, что поручик Лермонтов дрался на дуэли. Тут мы также располагаем свидетельствами современников, в том числе его троюродного брата А.П. Шан-Гирея, кто это был: «одна неосторожная барышня Б… вероятно без всякого умысла придала происшествию достаточную гласность в очень высоком месте…». Добрый Шан-Гирей пытается оправдать г-жу Б. и скрыть её имя, однако очень осведомленный П.Е. Щеголев считает, что он имел в виду ту же самую г-жу фон Бахерахт.
Бросается в глаза постоянное сходство «безопасных» технологий распространения сплетен о Лермонтове – достаточная гласность в очень высоком месте» через не очень обеспеченных и не отличающихся моральными качествами особ прекрасного пола – как и перед первой ссылкой. В том, что это делается «без умысла», – позвольте усомниться. Ни Лермонтов, ни де-Барант обета молчания не приносили, и о поединке знали многие, однако реакция правительства воспоследовала лишь через две недели, и только после того, как эта дамочка наябедничала «в очень высоком месте», и конечно же, «без умысла», но зато при свидетелях.
Ябеда запускает в действие военно-бюрократическую машину, ржавые колёса которой начинают вращаться с необычайной скоростью: 10 марта 1840 г. начальник штаба гвардии генерал Веймарн приказывает арестовать Лермонтова и рапортует о происшествии начальнику Корпуса гвардии Великому князю Михаилу Павловичу; 10 марта Михаил докладывает о происшествии своему брату, Николаю I, и приказывает предать ослушника военному суду; 10 марта командир кавалергардов генерал Фитингоф формирует комиссию военного суда при своём полку; и того же 10 марта глава МИД граф Нессельроде поздно вечером мчится в Аничков дворец – личную резиденцию императора, за паспортами для молодого де-Баранта (наконец-то!) и даже осмеливается оторвать государя от семейного ужина!
Итак, Лермонтов арестован и отдан под военный суд. И хотя он «попался» уже второй раз, его родственники и друзья не без основания полагают, что всё обойдется благополучно. В самом деле, хотя дуэль сама по себе считалась уголовным преступлением, что можно было инкриминировать Михаилу Юрьевичу? Он был оклеветан, противник отказался принять его объяснения и вызвал его; мало того, он еще и оскорбил Россию, фактически заявив, что русские люди лишены чувства чести. Так что Лермонтов не просто оказался вынужденным – он был обязан принять вызов, защищая не только достоинство дворянина и офицера, но и честь своей Родины; царь, не часто сталкивающийся с подобными проявлениями русского патриотизма в среде высшего дворянства, был к ним весьма чувствителен. На дуэли Лермонтов вёл себя благородно и безупречно – не жаждал крови, достойно выдержал огонь противника, сам же выстрелил в сторону. Поединок закончился полным примирением дуэлянтов. Поговаривали, что высшие инстанции ему симпатизировали – по словам В.Г. Белинского, царь, недолюбливавший французов и их короля Луи-Филиппа, «сказал, что если бы Лермонтов подрался с русским, он знал бы, что с ним делать, но когда с французом, то три четверти вины слагается…».
Снова клевета
Можно было ожидать, что по случаю Пасхи и именин императрицы Александры Фёдоровны Лермонтова простят, вменив в наказание время, проведенное под арестом. Вероятно, недруги поэта тоже сделали правильный вывод: в очередной раз в ход идёт клевета. По салонам и гостиным распространяется сплетня о том, что якобы Лермонтов хвастается, что он подарил Баранту жизнь, выстрелив в воздух. Экспансивный француз вспыхивает, как порох – ещё неизвестно, кто кому подарил жизнь; в любом случае, о подобной услуге не болтают на каждом углу! Он обещает наказать поэта за ложь и хвастовство, как только его выпустят из-под ареста. Слухи доходят до Михаила Юрьевича через того же А.Шан-Гирея, и вынуждают его прибегнуть к экстраординарным мерам. С помощью общего знакомого графа А.В. Браницкого он приглашает де-Баранта для объяснений к себе на Арсенальную гауптвахту. Их встреча происходит 22 марта в 8 часов вечера. Лермонтов снова заверяет француза, что эти слухи – не что иное, как очередная клевета, но он вынужден сделать обязательную для человека чести оговорку, дабы его миролюбие не было принято за трусость: ежели барон не удовлетворён его объяснением, то по выходе на свободу он готов ко всем услугам. Однако к тому времени Эрнест немного присмирел: кажется, он догадывается, что его используют, как пешку, в чужой грязной игре – роль довольно незавидная. Не исключено также, что многоопытный мсье де-Барант-старший успел просветить своего не в меру ретивого отпрыска. Мир вновь восстановлен.
Воздадим должное конспиративным талантам Михаила Юрьевича – ни капитан-лейтенант Эссен и мичман Кригер, а также никто из матросов Гвардейского Флотского экипажа, стоявших в карауле на гауптвахте, не заметил свидания арестанта с посторонним статским лицом. Конечно, де-Барант рассказал родителям о встрече, закончившейся миром, при этом, видимо, вскользь упомянув об оговорке, которую обязан был сделать Лермонтов. Их встреча произошла вечером 22 марта, а через несколько часов, в 4 часа утра 23 марта молодой француз уже катит в Париж. Но вновь с огромной скоростью летят клеветнические слухи, и кто-то уже успел нашептать почтенной матушке барона Эрнеста о том, что отъявленный бретёр м-сье де Лермонтофф жаждет крови её сыночка. Кто это сделал – уж не граф ли Нессельроде, к которому посол мог обратиться за советом? Перепуганная мадам де-Барант нахлобучивает первую попавшуюся шляпку и мчится к командиру Корпуса гвардии (а это Великий князь Михаил Павлович) с жалобой на Лермонтова.
Прослеживая неблаговидную роль некоторых светских дам в травле Лермонтова, мы в то же время не сомневаемся, что за их спинами стояли ловкие интриганы, несомненно «мужеска пола». Интересно, как прикажете называть молодцов, которые обеспечивают себе безопасность и безнаказанность, прикрывшись женской юбкой? Думается, что в избытке благородства и храбрости заподозрить их никак нельзя.
Кто они? Безусловно, привести поименный список лермонтовских недругов не представляется возможным из-за тумана тайны, окутывающего прошлое. Но всё же зыбкий туман рассеивается, и всё явственнее проступают очертания комической фигурки низенького человечка на тонких ножках с выделяющимся брюшком и востреньким клювообразным, как у совы, носом, ростом и наружностью напоминающий гнома; на тонких губах играет приторная улыбочка. Но его выдают сверкающие сквозь круглые очки глаза – холодные, недоверчивые, избегающие прямого взгляда. На его груди сияет золотое изображение закланного агнца на красной, как кровь, ленте: орден Золотого Руна, высший знак отличия Австрийской империи, который граф Карл Васильевич (Карл-Вильгельм) Нессельроде, российский министр иностранных дел, предпочитает всем прочим наградам. Он родился подданным Австрии от отца-немца и матери-еврейки на английском корабле у берегов Португалии, а русским вице-канцлером, министром, чревоугодником, обжорой, любителем цветов, французской кухни и итальянской оперы стал позже. Рядом со своим карликом-мужем возвышается гренадерского роста дама – графиня Мария Дмитриевна, дочь известного министра финансов, взяточника, беззастенчиво грабившего казну России графа Гурьева, «грудистая, плечистая и брюшистая Нессельродиха» (П.Вяземский).
На протяжении почти 30 лет, пока Нессельроде занимал свой пост, в российском МИДе творились дела не столько иностранные, сколько странные. Он обладал удивительным даром трансформировать успехи Империи в дипломатические провалы. Этот граф умудрился свести на нет результаты Туркманчайского мирного договора с персами, блестяще заключённого А.С. Грибоедовым. Завышенные амбициозные требования министра к выплате «куруров» (контрибуции) привели к его срыву, вытеснению русского влияния в Иране и доминированию там Англии, а Грибоедов погиб в Тегеране от рук исламских фанатиков, направлявшихся английской разведкой (полагают, что его убийство по соглашению с британскими спецслужбами могло быть спровоцировано министром Нессельроде, опасавшимся восходящей звезды русской дипломатии). В дальнейшем недальновидная и, как считал Ф.И. Тютчев, предательская политика кабинета Нессельроде вовлекла Россию в Крымскую войну 1853-1856 гг., в которой страна потерпела поражение. На переговорах по заключению мира он расстроил тайную игру русского посла с французами, обещавшими мягкие условия мира, раскрыв её секрет австрийскому министру графу Буолю. Тот вознегодовал, и в итоге Россия получила суровые условия Парижского трактата, низводившие могущественную державу до уровня второстепенного государства.
Рядом с этой достойной супружеской парой мы видим толстяка в жирных золотых эполетах генерал-адъютанта, с потной сверкающей при свете свечей лысиной – граф Пётр Андреевич Клейнмихель, дежурный генерал Главного штаба; на его гербе девиз: «Усердие всё превозмогает». С этим усердием, достойным лучшего применения, он первым начал преследование Лермонтова за его стихотворение «Смерть Поэта». Клейнмихель – один из ближайших друзей четы Нессельроде и весьма усердный посетитель их салона.
Дипломатический салон супругов Нессельроде, в котором царила графиня Мария Дмитриевна, являлся частью международного космополитического ареопага аналогичных салонов Вены, Парижа, Лондона и Берлина, где открыто вершились судьбы мира и исподтишка обделывались тёмные и грязные делишки – и не всегда к пользе Государства Российского. Немудрено, что «объектом антирусской политики этой достойной четы... неизбежно должен был стать главная опора русской национальной жизни – Пушкин» (Н.Скатов). Они питали настоящую ненависть к Александру Сергеевичу вовсе не из-за приписывавшихся ему эпиграмм. Это была неприкрытая злоба руководителей антинародной космополитической верхушки к противостоящему им русскому гению. Противостояние усиливалось по мере того, как Николай I всё более покровительствовал Пушкину – усиливалась опасность, что царь начнёт прислушиваться к голосу поэта.
Понятно, почему в салоне четы Нессельроде, где не допускали мысли о праве русского народа на самостоятельную политическую роль, ненавидели Александра Сергеевича: в нём угадывали национальную силу, совершенно чуждую им по духу (Г.И. Чулков). Там, возможно, и был задуман пресловутый «диплом», как считал Д.Д. Благой, а И.Л. Андроников полагал его вдохновительницей мадам Нессельроде. Эту версию нельзя считать штампом советского периода: В.Ф. Ходасевич, находясь в эмиграции, тоже указывал на графиню как заказчицу. Участие парочки Дантес-Геккерен, постоянно протиравших кресла в её салоне, не является случайным. Д.Ф. Фикельмонт, жена австрийского посла, считала пронырливого и лукавого старика Геккерена шпионом Нессельроде, а Дантес приходился графу Карлу Васильевичу роднёй по линии своей матери. Но как бы то ни было, именно там, в салоне супругов Нессельроде, плели ядовитые сети клеветы, опутавшие поэта при жизни, оттуда доносились голоса, осуждавшие его и после смерти. Свою ненависть к Пушкину эти господа и их космополитичное окружение перенесли на Лермонтова, видя в нём наследника поэта.
Ссылка
Факт свидания арестанта с бывшим дуэльным противником в казённом доме, сам по себе не очень существенный, резко ухудшил шансы Лермонтова. Посещение арестованных офицеров на гауптвахте не поощрялось, но особенно не возбранялось. Известно, что узника часто навещали Шан-Гирей и Соболевский (приятель Пушкина), а Белинский провел у него около четырех часов и вернулся оттуда в восторге от того, что наконец, увидал настоящего Лермонтова. Восхищенный Виссарион Григорьевич уже тогда предрёк ему великое будущее: «Глубокий и могучий дух! Как он верно смотрит на искусство, какой глубокий и чисто непосредственный вкус изящного! О, это будет русский поэт с Ивана Великого!..». Но оцените эффективность клеветы – многие даже расположенные к Лермонтову люди считали, что поэт приглашал де-Баранта, чтобы вызвать его на новую дуэль, а не для заверений в непричастности к сплетням.
Однако скандал затянулся и стал принимать отчётливый международно-политический оттенок. Чтобы покончить интернациональную распрю, правительство решает развести противников – Баранта отец отправляет курьером в Париж, а Лермонтова ссылают на Кавказ. Предварительное решение военного суда было довольно суровым: его приговаривают к трёхмесячному заключению с последующей выпиской в один из кавказских армейских полков. Император смягчил приговор, отменив отсидку: «Поручика Лермонтова перевесть в Тенгинский пехотный полк тем же чином; отставного поручика Столыпина… освободить от подлежащей ответственности, объявив, … что в его звании и летах полезно служить, а не быть праздным…».
С 18 (19?) апреля Лермонтов выходит на свободу, но на этом неприятности не заканчиваются; на сей раз они исходят уже от супругов де-Барант. Упомянутый выше барон д'Андре, первый секретарь посольства, получил другое назначение и уехал в Париж. Там он хлопочет перед министром Тьером, чтобы его высокий пост достался сыну его старого друга, Проспера де-Баранта. Но отец опасается, что искажённые слухи о якобы недостойном поведении его сына на дуэли и отказе от нового поединка могут проникнуть во французские правительственные круги, и это помешает служебной карьере Эрнеста (видимо, желающих получить этот почётный пост при русском Дворе там было предостаточно!). Посол положительно относился к России вообще, и к поэту – в частности, но интересы сына ему дороже. Поэтому он просит шефа жандармов Бенкендорфа, чтобы тот потребовал от Лермонтова письма, в котором бы тот извинился перед его сыном и сознался в лживом заявлении о выстреле в воздух.
При этом он не останавливается перед ложью и клеветой. Мы знаем об этом из его письма к барону д'Андре, перлюстрированного русскими спецслужбами: «Эрнест может вернуться. Лермонтов должен был уехать <...> полностью и твёрдо изобличённый в искажении истины <...> с таким человеком нельзя было бы на что-либо надеяться; он вновь начал бы лгать, не остановившись для подтверждения лжи перед новой дуэлью. После одной или двух встреч, которые я должен иметь (с Бенкендорфом и Нессельроде, – Г.А.) я напишу мсье Тьеру, что прошу вернуть мне Эрнеста...».
Бенкендорф, который несёт ответственность за все неурядицы, происходящие на просторах коряво устроенного Государства Российского, в затруднении: заявление исходит от посла великой державы, с которой необходимо поддерживать мир. А с другой стороны, неясно, кто прав, кто виноват? История со злосчастным скандалом может снова всплыть, а кому не известно, что на Руси хорошее сегодня, может сделаться предосудительным завтра (и наоборот), а отвечать ему, имеющему несчастье служить шефом жандармов, и нажившему от этой службы плешь и колотье в боку. Поэтому они с генералом Дубельтом, начальником штаба жандармского корпуса, решают прибегнуть к приёму, известному в следственных делах как «взять на испуг». Лермонтов был вызван, подвергнут требованию письменно сознаться во лжи, с гневом, криками, ножным топаньем и кулачным трясением перед носом.
Михаил Юрьевич оказался в тяжелейшем положении – от него, человека высокой чести, никогда не унижавшегося до обмана, требовали письменного сознания в лживых показаниях суду, что навеки покрыло бы его имя позором. И ни от кого нельзя было ждать помощи: даже великосветские друзья бабушки, Е.А. Арсеньевой, не осмелились бы противостоять всемогущему шефу жандармов. Но поэт находит выход из казалось бы, безнадёжной ситуации – он обращается с к хорошо знавшему его Великому князю Михаилу с письмом, в котором просит защитить от незаслуженного обвинения. Этот человек – брат самого царя, и жандармы ему не указ.
Великий князь Михаил, фанатически, до «административного восторга» преданный «фрунту», вне службы был милейшим человеком, острословом и каламбуристом, наделённым недюжинным чувством юмора. Он покровительствовал Лермонтову, смеялся над его шутками, благосклонно выслушивал рассказы о весёлых шалостях озорного гусара, хотя и частенько отправлял его на гауптвахту. Надо воздать должное этому человеку – он сумел защитить поэта от незаслуженных нападок. Получив письмо Лермонтова от своего генерал-адъютанта А.И. Философова (родственника Мишеля), он передал его императору; тот прочитал и вернул обратно, не наложив никакой резолюции, да её уже и не требовалось. Теперь с Бенкендорфа все взятки гладки – сам государь читал и не изволил отдать повеленья! А коли так, то и нам не след проявлять самоуправство, мы не в какой-нибудь бесчинной стране живём, у нас, слава Богу, законная власть имеется в лице нашего обожаемого монарха. Довольный Александр Христофорович велит Дубельту написать на письме «Государь изволил читать. К делу. 29 апреля 1840».
И вот с 13 апреля 1840 года (дата утверждения приговора военного суда) М.Ю. Лермонтов – армейский пехотный офицер и готовится к отъезду. Помнится из школьной хрестоматии, царь сослал Лермонтова на Кавказ под пули горцев. Но так ли это? Начнем с того, что в первую ссылку Николай I отправил его, как говорится, подальше от греха из-за нестабильного положения в столице в связи со смертью А.С. Пушкина и во избежание обострения напряженности в отношениях с Францией. Разумеется, сыграла и свою роль и ложных друзей «клевета ядовитая». Считать же, что царь обиделся на поэта за оскорбление дворянства, было бы, по крайней мере, необдуманным. Согласитесь, что нельзя предъявлять подобное обвинение человеку, которому шеф жандармов докладывал «открытым текстом»: «в народе толкуют… что всему злу причиной господа, то есть, дворяне!».
Напомним также, что Тенгинский пехотный полк, один из самых славных боевых полков Кавказского корпуса, в 1837-1838 гг. не выходил из боев, понес большие потери, после чего был выведен на отдых и пополнение; в 1839 году он стоял гарнизоном в Анапе, а в 1840-1841 гг. – в крепости Темир-Хан-Шура (ныне – г. Буйнакск). Кому, как не императору, которому два раза в месяц военный министр князь А.И. Чернышев докладывал о положении на Кавказе, было знать об этом.
А Михаил Юрьевич в 1840 году до своего полка не доехал. Его участие в боевых действиях в этом году явилось результатом благоволения командиров – генералов П.Х. Граббе и В.А. Галафеева, желавших дать проштрафившемуся офицеру возможность отличиться и заслужить прощение. Когда Николай первый узнал о его участии в боях (из представления к награде – ордену Св. Станислава III ст.), то сделал начальству строгий выговор и повелел, чтобы поручик Лермонтов находился безотлучно в своем полку.
В истории дуэли М.Ю. Лермонтова с Н.С. Мартыновым до сих пор остаётся много загадочных и даже тёмных сторон, невыясненных до настоящего времени. Многие его биографы еще в X1X веке высказывали предположение о существовании заговора против поэта и приводили параллели с дуэлью и смертью А.С. Пушкина, считая их звеньями одной цепи. В организации заговора обвиняли многих – от императора и шефа жандармов А.Х. Бекендорфа до секунданта князя А.И. Васильчикова и даже капитана В.И. Чиляева – хозяина последней квартиры Лермонтова в Пятигорске. Обвинения против царя базируются, в основном, на якобы неблагоприятном отзыве Николая первого о самом Лермонтове и его романе (точнее – о герое этого романа), а также на апокрифическом изречении «Собаке собачья смерть» или «Туда ему и дорога» – апокрифическому потому, что нет ни одного свидетеля, лично слышавшего это непосредственно от царя. Но почему-то слова, которые император произнёс при большом стечении придворных: «В Пятигорске убит тот, кто мог заменить нам Пушкина», до сих пор известны только специалистам-лермонтоведам.
Объективность требует признать, что император высоко оценивал художественные достоинства романа «Герой нашего времени» и с особой симпатией относился к образу Максим Максимыча: «Я прочитал всего Героя, который написан превосходно… я надеялся и радовался, что он (М.М., – Г.А.), вероятно, и есть герой нашего времени…». Неприятие у него вызвал образ Печорина: «картина отвратительных фанатических характеров, которые встречаются в сегодняшних иностранных романах…». Что можно сказать в ответ?
К сожалению, у этих двух выдающихся людей были разные задачи. Роман «Герой нашего времени», по словам друга поэта Ю.Ф. Самарина, был очистительной и искупительной жертвой Лермонтова, следствием происходившего в нём глубокого душевного перелома. Но впечатление, которое он оставил, было впечатление греха и порока. Он анатомировал духовный мир тогдашнего светского общества, стремясь показать его гнойники и опухоли, а это зрелище не из приятных. Поэтому роман вызвал нарекания даже у симпатизировавших Лермонтову людей, например, у С.П. Шевырева.
Что касается царя, то и его понять можно: в России писатель ещё и пророк и учитель; склонность к подражанию литературным персонажам не утрачена даже в наше время. Этого-то и боялся Николай I: «Именно от таких характеров портятся нравы… они всё же оставляют тягостный импульс, т.к. в итоге вырабатывается привычка верить, что мир состоит из подобных людей… все и так склонны быть ипохондриками и мизантропами, для чего же посредством подобных изображений развивать и побуждать такие настроения?».
Можно предполагать, что император желал наказать Лермонтова гарнизонной скукой в глухой провинциальной дыре, но вместе с тем поместить в среде подлинных героев, незаметных тружеников войны, выполнявших тяжкую солдатскую работу по укреплению кавказского фланга Империи. Несомненно, что он учитывал при этом беспримерный подвиг, совершенный военнослужащим именно Тенгинского полка: рядовой Архип Осипов, оставшись последним защитником укрепления Михайловское, взорвал пороховой погреб. Герой погиб, но вместе с ним погибло множество горцев, ворвавшихся в укрепление. В ознаменование этого подвига Архип Осипов впервые в истории русской армии был навечно зачислен в списки полка. Возможно, что это и имел в виду Николай, когда писал: «Счастливого путешествия, м-сье Лермонтов, ему нужно только прочистить голову… внутри той среды, где он найдет, чем завершить свой характер Капитана».
Всё изложенное выше даёт основание считать, что император отнюдь не желал смерти поэта. Если бы ему было угодно даровать Лермонтову мученический венец, то сделать это было легко и просто: на Кавказе в условиях вечной войны опасности подстерегали офицера не только в бою, но и в пути. В таких условиях организовывать столь громоздкий и ненадежный способ ликвидации, как дуэль, было абсолютно нецелесообразно.
Однако мы оставили Михаила Юрьевича в тот момент, когда он готовится к отъезду. Последние сборы, прощальные визиты, слёзы и благословения бабушки – и вот он трясётся в мальпосте, направляющемся через Москву на юг…