Владимир КРУПИН. ЯЗЫК ШОЛОХОВА – РЕНТГЕН ДУШИ НАРОДА. Эссе

 

Владимир КРУПИН

ЯЗЫК ШОЛОХОВА – РЕНТГЕН ДУШИ НАРОДА

Эссе

 

Что ни скажи о роли языка в художественной литературе, всё будет мало и приблизительно. Сам, дерзая писать, я забредал в его океанские воды и плескался в них. Но, видимо, только у берега, ибо только то и понял, что познание языка, особенно русского, никогда и никем не закончится. Но нам досталась радость наслаждаться его живительными водами, которые текут из чистых родников русской классики.

 В детстве меня мучила тайна, как это так: я читаю строчки слов, а вижу не их, а людей, природу, животных, дальние страны, слышу разговоры, даже запахи ощущаю. Как же так? Я поднимал книгу к окну, к лампе и глядел на просвет, полагая, что там, внутри этих строк, идёт жизнь, которую я узнал, бегают человечки, скачут лошади, гремят поезда, плывут пароходы.

 В разговоре с Георгием Васильевичем Свиридовым я как-то сказал, что могу понять и живопись, и архитектуру, и всякие науки, но что музыка для меня недосягаема. «Что вы, – отвечал он, – музыка это так просто: слышу её, и записываю. Слово – вот тайна: словом всё создано, всё выражается словом. В нём всё».

 И ещё одно я усвоил и исповедую: русский язык, на котором я прочитал бессчётное количество книг, только тому открывается, кто любит главного носителя этого языка – русского человека: сибиряка, архангелогородца, волгаря, уральца, жителей Центральной и Южной России. И, любя Михаила Шолохова, преклоняясь пред его талантом, ясно понимаю, что если бы русское казачество не было им воспето, мы бы, возможно, и не узнали бы его в его полноте.

 А что помогло Шолохову быть Гомером, Нестором, летописцем своего народа? Конечно, прежде всего – язык. С первых строк «Тихого Дона» мы сразу видим, именно видим, Дон, Вёшенскую, Мелеховых, сенокос, рыбную ловлю… Вот Аксинья идёт за водой, вот шальной Гришка преграждает ей путь. Мы же не строчки читаем, мы настоящую жизнь постигаем. У нас сердце начинает болеть, когда показываются горести и печали казацких событий: мира, войны, революции, когда брат идёт на брата, когда уходят из жизни родные нам люди. Когда отпевают донские соловьи Наталью и Аксинью, и её дочку. Прощаемся с Нагульным и Давыдовым. И стоим рядом со Щукарём, полюбившимся нам, и вместе плачем у их могилы.

 Язык Шолохова – это русский язык в его принадлежности к яркой своей разновидности – казачеству Дона. Язык Шергина, Белова, Абрамова – север России, Астафьева, Распутина – Сибирь, Носова – коренная центральная Русь, Лихоносова – Кубань, Потанина – Южный Урал… Но все названные писатели, конечно, смиренно уступали первенство таланту великого Шолохова.

 Вспоминаю и нападения на него. От того, кто хотел быть главным писателем судьбоносного ХХ-го века. Но таковое место было уготовано рабу Божию Михаилу.

 Всем мы, русские, мешаем жить. Только что прочёл исследование казанского учёного, что русский язык – это язык тарабарский, с корнями тюркско-татарскими. В другой, московской публикации прежние бредни о шотландце Михаиле Юрьевиче и об эфиопе Александре Сергеевиче. Я мог бы согласиться, если бы в Шотландии был свой Лермонтов, а в Эфиопии Пушкин. Так ведь нет же! Дело в том, что они – дети русского языка. И никакой другой язык не смог бы вывести их на всесветную значимость, только русский. Он и язык общения душ и сердец, он и Богослужебный.

 А уж взять несчастную Украину. Как пыжатся их теперешние умы доказать, что Украина начало всех начал, что наш русский язык где-то на задворках, что они – умы, а мы – увы. Смешное дело: любое русское слово наизнанку вывернут, изуродуют и изобразят из него первородное. То есть, как угодно, лишь бы не по-москальски. Тенденциозность здесь очевидна, а где тенденция, там её недолговечность.

 Вернёмся к языку Шолохова. В детстве меня навсегда пленили сказки Пушкина. Вот как это можно представить: «Из лазоревой дали показались корабли»? Тогда впервые узнал это изумительное слово «лазоревый». И позднее оно соединилось с образом лазоревой степи у Шолохова. И я как-то старался представить такую степь. Когда был в Вёшенской на столетии со дня рождения Шолохова, пытался выйти из станицы. Но Вёшенская оказалась такой огромной, что не выпустила из себя, до степи я не дошёл. Осталась она в воображении – цветущей голубизной, небесной распахнутостью и утренней свежестью. И шолоховский язык весь такой – лазоревый.

 В совершенно потрясающей картине похорон любимой женщины, когда Григорий поднимает свои ослепшие от горя глаза, он видит чёрное солнце. И сила шолоховского слова такова, что и мы видим это солнце. Мы уже понимаем, что Григорий идёт на смерть. Как и тогдашняя Россия. Но также мы знаем: воспрянет наше Отечество. Ещё жив его сын. Ещё мы живы.

 Ибо не может погибнуть народ, говорящий на русском языке.