ПРОЗА / Инна ВОЛОШИНА. НОВОГОДНИЕ ДАРЫ. Рассказ
Инна ВОЛОШИНА

Инна ВОЛОШИНА. НОВОГОДНИЕ ДАРЫ. Рассказ

 

 Инна ВОЛОШИНА

 НОВОГОДНИЕ ДАРЫ

 Рассказ

 

 Лика шла по нагретой мощеной дороге вдоль Рижского замка, чувствуя себя беспричинно счастливой, вспоминая их с Машкой студенческую юность. Как по-разному сложились их судьбы: Машка теперь жена крупного московского чиновника, рукоплещет на светских приёмах, с ее губ легко слетает слово «народ», но когда она смеется от души, в ее речи все чаще мелькают глаголы прошедшего времени. А сама она недавно развелась, растит дочь, работает в небольшом издательстве переводчиком художественной литературы и надеется как-нибудь рискнуть и написать что-то своё, как только у нее со временем станет чуть посвободнее. При такой разнице дружба обычно не сулит добра, но у них с Машкой позади было время, когда в кармане – пустота, а счастья вдоволь, и теперь можно вместе ненароком бросить взгляд туда, где размытые очертания этого счастья ещё видны только им двоим.

 Лика была хороша собой, хотя было в ее облике что-то чуть старомодное – привкус романтики из винтажных журналов мод Америки пятидесятых. Собираясь с Машкой на вернисаж, она сознательно откладывала в сторону вещи, в которых когда-то выходила в свет с бывшим мужем, словно избавляясь от чего-то изжитого; и недавно купленное шелковое платье, и новый аромат духов с нотками гардении, и волосы, отпущенные на свободу, – все вплеталось в легкий шаг обновлённой жизни.

 Вернисаж проходил в загородном доме. К моменту их приезда в фойе уже собралась пёстрая шумная толпа, в окнах горел приглушенный свет. Лика всегда любила ранние сумерки – то время, когда люди поворачивают выключатель, и свет делает дома зрячими, придавая улице черты домашней обжитости. Хозяин дома пригласил собравшихся в небольшой зал, там на стенах кучно висели картины. Представили художника. Лика встала у окна, разглядывая большое полотно, на нем – безлюдный дом, весь словно размокший от слез, и чья-то огромная тень уносит ключи от этого неприютного жилища. Налицо было нарушение всех пропорций.

 – Что творится у него в голове? – задумчиво спросила Лика.

 – Этому художнику, – заявила Машка, – ставят в заслугу, что он ничуть не заботится о возможном зрителе.

 Лика рассмеялась:

 – Его стоит за это поблагодарить.

 

 Теплый ветер из полузашторенного окна касался ее загорелых открытых плеч, она взяла второй бокал красного бордо, чувствуя, что медленно и блаженно пьянеет, и вышла в зал, где уже начался фуршет. Хотелось забыть обо всем и просто праздновать этот легкий, хмельной, расточительный вечер. Раскрасневшись, с бокалом в руке она медленно ходила по залу, провожаемая взглядами, отражаясь в зеркалах – молодая, стройная, хмельная. Вокруг плавали томные женские силуэты, вились волны флирта, сверкали радужные гроздья антикварной люстры.

Хозяин дома ни на шаг не отходил от невысокого мужчины, на вид лет сорока пяти. С чуть надменным ироничным взглядом, с прочным, самоуверенным – из породы «руководителей жизни», лицом. Встретившись с Ликой глазами, он едва заметно улыбнулся. Было видно, что он устал, плохо переносит весь этот шум, на лице время от времени появлялась болезненная гримаса, словно ему предлагали разговоры, к которым ничего не хотелось прибавить.

Лика подошла к их группе ближе, она любила, не глядя на лица, слушать голоса, выдающие о говорящем то, что обычно прячется за фасадом слов. Его голос звучал внятно, негромко, в нем ощущалась сжатая энергия борца, среди общего шума Лика слышала только его. Машка вернула в реальность, шепнув на ухо:

 – Это Корнилов, пугающе большие деньги. Мой по сравнению с ним – мелкая пташка.

 Корнилов подошёл к Лике сам, представился:

 – Игорь Савельевич.

 – А можно просто Игорь? – неожиданно для самой себя спросила Лика.

 – Да можно просто – Савельич, – невозмутимо откликнулся он.

 На следующий день они вдвоем уже обедали в пустом ресторане в дюнах, на берегу моря, куда их привез молчаливый водитель. Она была слишком переполнена происходящим, чтобы что-то есть, медленно пила вино и воду с льдинками, рассеянно, наугад, пробуя на вкус ягоды из десертной вазы. Сама не зная почему, забыв про обычную настороженность, она рассказала ему про себя слишком многое. Говорила про бывшего мужа, про странное чувство, что проживала с ним чью-то чужую жизнь, будто по ошибке заскочила в поезд, который мчится куда-то, а за окном все меньше и меньше знакомых мест. Рассказала про один прелестный французский фильм, где героиня, женщина замечательной красоты, ходила по городу, ее обступали проспекты, арки, камни, вода, и она все время встречала одного и того же незнакомца, тоже блистательно-красивого, они уже узнавали друг друга, и героиня все ждала, когда он с ней заговорит. И таинственность этих встреч в необъятном городе, и ожидание его слов – все это было для Лики так странно знакомо, словно режиссёр подсмотрел что-то из ее жизни, что-то отмеченное в судьбе, но пока, невесомое, ещё скрытое из виду.

 Еще она говорила про Венецию, про мечту снять квартиру в старинном палаццо с окнами на канал, чтобы вечерами луна растекалась на чёрной воде, лодка задумчиво поскрипывала у входа, с приходом темноты она будет открывать ставни и ловить странствующие запахи и звуки города. И будет писать свою книгу. А ночью смотреть сны под защитой венецианских крылатых львов.

 Полулежа в кресле, он слушал, иногда щурясь, словно запоминая что-то важное для себя. При скупом свете вечернего освещения глаза его смотрелись, как два черных непроницаемых круга. Под его взглядом она чувствовала себя, как под гипнозом, казалось, он видел ее насквозь. Становилось прохладно, он встал и накинул на нее плед. «Женщины, наверное, с ним безотказны», – подумала Лика.

 Они сидели до позднего вечера, говорить расхотелось, все стихло. На ночном небе безымянные звёзды жили своей звёздной жизнью, не ведая, что там, на расстоянии многих световых лет, в крошечной точке прибрежного кафе, ветрено, ночная бабочка бьется у яркой лампы, и кто-то тихо и счастливо смеётся, кутаясь в плед.

 В тот вечер Лика поверила, что теперь в ее жизни все пойдет как надо.

Было уже совсем поздно, когда он привёз её домой, помедлив, поцеловал в щеку на прощание. Мама и дочь спали. Лика с трудом заснула в ту ночь, лежала, улыбаясь, казалось, счастье уже склонилось в темноте над ее горячей подушкой. Но тут же она испугалась: остановиться бы, зачем она ему? Несколько раз вставала, бродила по квартире, машинально подбирая разбросанные детские вещи. Под утро, прильнув к окну на кухне, смотрела на деревья, уже затопленные нежным рассветным солнцем. Надо возвращаться на землю и устраиваться на ней попрочнее и понадежнее – убеждала саму себя. Уже взлетела в свое время с бывшим мужем…

 Он был архитектор, отмечал своё присутствие в пространстве, строя дома для состоятельных заказчиков, похожие на арт-объекты, жить в которых было бы увлекательно, но... не хотелось – слишком много острых углов. Лика заворожено слушала его рассуждения об искусстве: русскую живопись он не жаловал, Иванова с его «Явлением» называл неуверенным режиссером, Нестерова – человеком расстроенных нервов, любил свет у Фалька, зимние пейзажи Аверкампа и таинственные офорты Пиранези. Он возил ее в Питер, рисовал у воды, говорил, что ей идут белые ночи. Мудрец, философ – слушай и глаза распахивай от восхищения.

 После развода от их совместной жизни остались воспоминания – вразброс, меняющиеся каждый раз, как лица на фотографиях под разноцветными фильтрами. Как-то 8 марта вдвоем они поехали на каток, потом намечался ужин в загородном ресторане. К этому празднику он относился снисходительно, называя его победой рабочей и колхозницы, и все эти семейные шуршания, розы-мимозы решительно не признавал. На катке было много народу, звучали мелодии французского шансона из 70-х. Он хорошо катался, исполнял соло, мастерски закручивал лихие фигуры, гремел на весь каток, подпевая известным хитам. И вдруг споткнулся, упал неуклюже и сломал руку. Остаток дня они провели в больнице, она сидела в коридоре с тусклыми лампочками, ожидая пока ему наложат гипс, глядя, как уборщица с яростью натирает полы. Несмотря на все, он вышел от врача счастливым.

 – Ну что ж, день был, в конце концов, совсем неплох, если вспомнить успех моего выступления.

Ей нравился его вечный побег от серьезности, пока ее собственная жизнь перестала казаться достоверной. Всегда казалось, что на ней он остановится – два года ходил по ее следам, не отступая. Как-то признался: в прошлое оглянешься, а потянуться-то не к кому – так, свалка. Но он и дальше сыпал бисер на юные, прелестные, белокурые головки, а Лика все больше изумлялась – какие разные у них, оказывается, дороги к счастью.

Однажды столкнулась с ним в городе у Домского собора. Увидев ее, он на миг растерялся:

 – О, а ты как здесь?! Представляешь, а если бы я встречался здесь с Артемидой Эфесской? – так он называл пышногрудую Веронику Николаевну, консьержку из их подъезда.

 Потом попрощался, театрально проговаривая каждое слово:

 – До вечера. Буду. Поздно.

 И поспешил, догоняя остальных. Лика видела, как какое-то время вдали мелькала его спина в синем плаще, они вместе покупали его когда-то в Италии. Она помнила запах этого плаща после дождя. Муж шёл среди толпы, один из тысячи, будто и не было у них никогда той горстки дней и ночей, когда их накрывало такой нежностью, что представить кого-то родней было не по силам.

Тогда до развода оставалось меньше года. Она никогда не красила губы, а в тот последний год их совместной жизни стала подкрашивать, выбирая красные, яркие тона – торжественный, храбрый голос одиночества. Этой красной помады он не осилил, развелись зимой. Она долго ещё попадала взглядом на пустые полки в шкафу, где обычно висела его одежда, и боялась своих ночей в торжественно опустевшей спальне. Их бульдог Кристофер, верный им обоим, вечерами ложился под закрытой дверью его кабинета и, оглядываясь за объяснениями, тихонько подвывал, выводя прощальную арию их семейной жизни.

 А теперь Корнилов. Что она знает о нем? Ровным счётом ничего.

Он позвонил перед отлетом в Москву, пригласил прогуляться на яхте. Отпросившись на работе, Лика собиралась на встречу, классически потеряв половину утра на выбор платья. В одиннадцать водитель Корнилова ждал ее у подъезда. Его устрашающе огромный мерседес с трудом нашёл себе место в их старом осыпающемся дворе.

Корнилов в светлой рубашке и джинсах выглядел моложе. Было ветрено, решили не уходить далеко от берега. В воздухе струилась золотая пыль пробудившегося летнего утра.

Жадные, крикливые чайки ссорились из-за нежных тающих пирожных, забытых на столе. Лика сидела в шезлонге на палубе, официант подливал Dom Perignon, на лицо летели бесчисленные соленые брызги.

Молчали какое-то время, ей это молчание казалось звучащим. Почему-то ушла легкость прошлой встречи, он казался сосредоточенным на чем-то своём, подбрасывал яблоко как мячик, но неожиданно бросил его в море – послышался всплеск возмутившейся воды.

Потом заговорил взвешенно, обдуманно:

– Давай попробуем жить вместе, но для начала ты дашь мне номер своего банковского счета, я переведу на него деньги – пару миллионов долларов. Мой агент свяжется с тобой – подыщет дом на взморье, он будет записан на твое имя. Ну а потом… – неожиданно он улыбнулся, – потом, если захочешь, позвони. Не захочешь – можешь удалить номер моего телефона, не писать, забыть, уйти и не вернуться. Ты свободна. Вот такой примерно расклад, – закончил он, спокойно глядя ей в глаза.

Лика застыла в немоте. Жить вместе после пары дней знакомства? Банковский счет? Придуманные, сумасшедшие идеи. Это ловушка? Зачем?

– Ты что, пишешь книгу и решил опробовать на мне кульминацию? – она растерянно, ошарашено рассмеялась.

Он усмехнулся. Было видно, что он уже все решил, следуя своему неведомому плану, и теперь отрешенно смотрел вдаль на небо, порванное редкими тучами.

Когда прощались, Лика запомнила его взгляд – внимательный и будто сочувствующий.

Водитель отвез его в аэропорт. Он давно летал частным самолетом, время рассыпалось уже не на часы, а на минуты, жить и летать хотелось по своему расписанию. Официант принес кофе, как он любил – густой, без сахара. Разложив кресло, собирался посмотреть фильм, его консультант делал ежемесячную подборку всего, что стоило увидеть, но тут же почувствовал, как медленно сдавливает виски. Головные боли стали преследовать его не так давно, он обследовался в лучших клиниках Европы, принимал какие-то лекарства, витамины, пилюли, к нему приводили целителя, знающего жизнь диких трав, и за звуками голоса слышащего болезни.

– Вам нужно довериться жизни, – учил целитель, – дайте ей состояться, не держите за загривок. Универсальные формулы обо всем и ни о чем.

А боль являлась чаще и чаще на пару с бессонницей, будто кто- то пытался яростными, пульсирующими ударами пробить дыру в его голове. В последнее время он устал. Устал от постоянных перелетов, от равнодушных чужих городов, от роскошных безликих отельных номеров и, главное, от бесчисленных просящих рук, окружающих его плотнее и плотнее. Когда находилось время, он лично бывал в детских домах и больницах, создавал фонды, гранты, будто пытался поправить огрехи этого вечно ломающегося, ненадежного земного шарика.

А они все шли и шли перед ним упрямой вереницей – грустные мамы с молящими глазами и их больные дети; сироты, которым никто не пел колыбельную перед сном; нищие и увечные, которых прятали долой от людских глаз на задворках жизни. Господи, зачем тебе столько несчастных?

За занавесом бесчисленных дел и слов давно притаилась правда: ему надоело, он иссяк. И уже почти никого не жалел.

С тех пор, как друг пригласил его партнером в рекламный бизнес, их компания быстро расширялась и умножалась. У него была репутация хорошего стратега. В логотип компании ввели крылатые сандалии Меркурия, и под покровительством сочувствующего античного бога они инвестировали то в сельскохозяйственные удобрения, то в солнечные батареи. Он нутром чуял, когда нужно менять маршрут.

В его жизни были женщины. Но было чувство, что с каждой из них он идёт по второму кругу.

В последнее время он все чаще вспоминал безвозвратно счастливые дни, когда жил в небольшой видавшей виды квартире в Обыденском переулке, преподавал в Литературном институте, каждый вечер шел с работы мимо старинного храма, порой заходил, останавливался в дверях – постоять, подумать вдали от шума города, вслушиваясь в гудение дьякона и тихие старушечьи вздохи: Господи помилуй. Те давние старухи уже лежат в бурой земле, но их вздохи надёжно хранятся где-то в пространстве, по-прежнему ожидая ответа. Из институтской библиотеки он уносил связки книг, предвкушая долгие часы уединенного чтения. Когда ему попадался хороший чужой текст, в его взгляде, обычно вооруженном и прицеленном, появлялась почти детская, беззащитная радость.

Сегодня из окон его домов по всему миру открываются пейзажи, достойные полотен классических живописцев, но из всех уголков на земле, попадая в этот тихий переулок, он просил водителя притормозить, выходил ненадолго – постоять, отыскать смутные подробности той давней жизни, всплывающие в памяти, но уже недоступные глазу. Однажды он увидел, как кто-то открыл белую дверь балкона квартиры на восьмом этаже, в которой он когда-то жил. Показалось: там внутри все ещё слышится утренний звон увесистого чайного сервиза, кашляет отец, выкурив сигарету, льётся популярная мелодия из радиоприёмника, вот-вот на балкон выйдет мама в неизменном домашнем сиреневом платье, рассеянным взглядом посмотрит на ворон, взлетевших с соседней крыши, и, увидев его, пошлёт сверху свою значимую улыбку: мол, возвращайся поскорее.

Он пошёл к парковке, где ждал водитель; перед тем, как сесть в машину, ещё раз оглянулся – вслед самому себе.

 

Самолёт медленно менял высоту. Из-за нарастающей головной боли он отложил фильм, машинально перелистывая меню и подыскивая что-то фоновое. На экране мелькнуло лицо – она? Постарела. И потеряла былые очертания. Сколько они не виделись, лет двадцать? Во времена, когда они встречались, ей было далеко за тридцать. Она играла главные роли в столичном театре, и когда выходила на сцену – стройная, с зеленоватыми глазами, с копной светлых выцветших волос, из зала к ней тянулся густой шлейф мужских желаний. А он – студент филфака, первокурсник, зоркий мальчик, больше всего стесняющийся своей застенчивости. Она неспешно приучала его к себе. Всегда задергивала шторы в комнате, когда он приходил, расставляла торшеры и лампы так, чтобы свет щадил ее лицо. Оставаясь дома, могла с любовью рассматривать свои фотографии, проводя часы за этим странным занятием.

Как-то зимним днём, весь засыпанный снегом, он шагал к ее дому в Трубниковском переулке, заранее купив в Елисеевском ее любимые шоколадные трюфели – установившиеся обряды их первых встреч. Он чувствовал себя счастливым, как только может быть счастлив девятнадцатилетний студент, влюбленный в известную актрису и уверенный, что их чувства взаимны. Она казалась непривычно притихшей при встрече. Полулежа на цветастом ковре, на полу, плавно-тягучая в своей женской спелости, она медленно отпивала вино из бокала.

Ее вечные неожиданности – зачем было ложиться на полу?! Позвала его сесть рядом, рассеянно гладила кудрявые волосы. На кухне неожиданно послышался неясный шум, затем глухой стук, он вздрогнул, вышел проверить. За столом сидел Прохор, однокурсник, без майки и пил чай с мятными пряниками. Он поздоровался так, словно они встретились в студенческом буфете. Очевидно, он сидел здесь неслучайно и не в первый раз.

По-зимнему обнаженный город щерился мельканием красных светофоров. Закусив удила, грузовик силился завестись на морозе. Смеркалось. Заканчивался обычный московский день, появились вечерние тени. Он быстро шёл к себе домой, подняв воротник, затвердевшими от мороза пальцами пытаясь застегнуть пальто, вдыхая воздух, наполненный машинной гарью. Случившееся упало вглубь и чугунной тяжестью ломило где-то в груди. Мельком увидел своё отражение в витрине кафе – побитый скворец.

 От неё осталась открытка с видом гор, подписанная: «С Новым годом и со всем новым!». Сколько ему было дозволено присутствовать в ее жизни – меньше года, но уже тогда он знал, что теперь каждая его новая любовь будет повязана с этим февральским оцепеневшим днём, холодными тенями на снегу и с видом его усмиренного профиля в уличном стекле.

 Самолёт шёл на посадку. Он прикрыл глаза, надеясь поспать хотя бы полчаса.

   

Вернувшись домой после встречи с Корниловым, Лика набрала номер Машки, нужно было выговорить все, что случилось.

– Господи! – не выдержав, разгорячено воскликнула обычно сдержанная Машка. – Ну пусть он мне переведет пару миллионов долларов! И купит особняк на море! И больше я ему никогда не позвоню! Ничем не потревожу! Обещаю!

– А меня вся эта история несколько сводит с ума, – ответила Лика. – Чувствую себя героиней какой-то пьесы с эффектными сценическими приемами.

 

Дни шли, Корнилов не звонил, давая ей время принять решение. Пауза затягивалась. Лика читала о нем все, что находилось в интернете и в прессе. Искала интервью, вслушиваясь заново в его голос с такими нотками, от которых по швам трещали все женские добродетели. Из собранного досье являлся филантроп, меценат, а порою и богоискатель.

Она позвонила ему в декабре, спустя полгода после их встречи. Тогда повсюду уже торговали новогодними игрушками, на Ратушной площади стояла огромная ёлка и киоски со всякой праздничной мишурой. На улицах толкотня, суета, легкий морозец – стихия приближающегося праздника. Она любила Новый год за ощущение таинственности времени, когда замирает стрелка на циферблате, и целый ворох встреч, событий – все что произошло, разом обращается в минувшее, канувшее в небытие. Когда-нибудь ангел с заштопанными крыльями, подаренный ей бабушкой ещё в детстве, полетит над просторами ее прожитой жизни, и она со щемящим сердцем будет искать его среди облаков.

Перед Новым годом Лика закончила с суетой текущих дел, с трудом сдала в срок перевод английского романа, и заспешила к дочери на школьный концерт, где дочь читала свои первые стихи. Лика из зала смотрела на неё: жесты, движения, взгляд: как две капли воды похожа на отца. А стихи – уже не птичий щебет младенца, талантливая девочка с какой-то внутренней особой осанкой.

После концерта вышла на улицу. Хотелось дышать зимним вечерним воздухом, подставляя снегу лицо, слушать крики чаек и трамвайные звонки. Она купила охапку бело-голубых хризантем в цветочном на углу площади и медленно пошла к дому. В уснувшем переулке виднелась церковь, в предвечерней сини темнели шапки куполов. Начиналась вечерняя служба. Лика зашла внутрь, было пустынно, возле ее любимой Владимирской в полутьме мерцали редкие свечи. Как давно она не была здесь, каждый раз, проходя мимо, прятала глаза – опять нет времени. А раньше все другое считала посторонним и едва доживала до воскресенья, чтобы прибежать к утрене…

Встав справа у окна – прямо перед ней были распахнутые руки распятья – она ощутила, что откуда-то из самой ее глубины потекли слёзы. Лика зажгла свечу, прильнув к иконе. В тот вечер она и позвонила Корнилову. Он заговорил так, будто они вчера расстались, и ничего неудобного и странного между ними не происходит. Сообщил, что с ней свяжется человек, который займётся сугубо практическими и юридическими делами. Она ожидала этого, но все равно резануло – и то, что он сразу с этого начал, и тон его, слишком деловитый и чёткий. Только под конец, почти нежданное:

 – Я рад тебя слышать.

 – И я рада, – сорвалось у неё с языка. Она вдруг поверила, что так надо, так суждено и не стоит противиться судьбе. А потом начались сумасшедшие дни.

Стремительно, с зажмуренными глазами она влетела в другую реальность. В Ригу из Москвы прилетел какой-то Лев Борисович с гладкими щеками и мясистыми губами – помочь ей с банковскими делами. Затем позвонили из риэлторской конторы, предложили посмотреть несколько домов. Один, с огромными окнами, глядел прямо на море, во дворе высились сосны, над ними расплескалось солнце. Дом словно сразу отворил все окна и двери к ней навстречу.

Через несколько дней был подписан договор, и скоро она должна была получить ключи от этого просторного деревянного терема. Где-то в глубине души она мечтала о таком доме, и о соснах, и чтобы громада солнца вкатывалась по утрам в открытые окна спальни. Этот отрезок жизни был прожит бегом. Но в душе не отпускала рваная тревога: к чему такие широкие объятия судьбы?

 – Не могу понять, – говорила она Машке, сидя в просторной гостиной ее рижского дома, отпивая любимый облепиховый чай с мёдом, – зачем ему все это нужно? Он хочет знать наверняка, что его деньги не имеют для меня значения?

Машка засмеялась:

– Он так разорится, раздаривая дома и миллионы, пытаясь, каждый раз распознать истинные намерения избранницы. И у него слишком пристальный взгляд для сомневающегося в себе влюбленного. А может быть, тебя судьба выбрала для чуда? А Корнилов в роли рождественской феи. – Машка расхаживала по дому с маской на лице, в китайских шелковых штанах, собираясь на ходу на день рождения какого-то рижского чиновника, с которым познакомилась с мужем в Москве.

– Масштабная фея. Мне кажется, что я превращаюсь в маленькую растерянную девочку, которую водят по нарядным магазинам, засыпая подарками в блестящих упаковках.

– Большинство маленьких девочек были бы счастливы, а не вздыхали бы не к месту и не смотрели бы в сторону, – хмыкнула Машка.

Лика задумчиво отвела взгляд на снежные, скованные морозом деревья за окном.

– Да. Но только в этой рождественской сказке я совсем не узнаю себя. И в незрячую судьбу со случайными дарами тоже не верю.

– Зачем тогда согласилась?

Лика встала и подошла к окну. Бледно-желтое зимнее солнце замерло над городом.

– Потому что думаю о нем каждый день. Хотя, может быть, у него было бы больше доверия ко мне, если бы я отказалась.

Корнилов позвонил сам, не спросил ничего лишнего, не слова ни про дом, ни про Льва Борисовича, точно и не было ничего.

 – Давай Новый год встретим вместе в горах, в Австрии. Там есть одно место, где я наконец с лошадиного галопа перехожу на черепаший шаг. Билеты тебе вышлют. Едем?

Отлёт выпал на воскресенье. Накануне Корнилов сообщил, что задержится: в детском доме, над которым он шефствовал, случилось ЧП. Его попросили немедленно приехать.

– Не сердись. Лети одна. Я все устроил – тебя встретят в Вене и довезут до места. Как только все уладится – сразу к тебе.

Мама с дочерью первый раз оставались на Новый год одни. Они стояли растерянные, глядя, как таксист забирает Ликины чемоданы. И мама, всю жизнь витающая в сфере искусства и поэзии, окончательно запутавшаяся в сюжетах Ликиной жизни, обнимая ее, под занавес вдруг торжественно произнесла:

– Не продавай себя.

Лика прикрыла глаза:

– Мама, умоляю, и ты туда же! Это какой-то бесконечный сюрр. И все – участники и зрители, очевидно, не от мира сего!

 По дороге в аэропорт она старалась представить, как выглядит место, которое Корнилов выбрал для них на Новый год – крошечная лазейка в его частную жизнь. В Вене ее ждала машина. К вечеру добрались. Отель располагался в маленьком старом австрийском городке. Тишина. Белизна заснеженного озера. В номере, куда ее разместили, огромные, во всю стену, панорамные окна, за ними – высокий шпиль старой колокольни и уютные домики, тесно жмущиеся друг к другу у подножья горы.

Состоятельная преуспевающая публика, одержимая идеей омоложения и оздоровления, приезжала сюда вернуть утраченную чистоту тела и ума. Владельцы заведения, тончайшие знатоки человеческих душ, а заодно эксперты по части поисков утраченной красоты, предлагали свой эликсир молодости по индивидуальному рецепту. По утрам Лика наблюдала, как после завтрака размякшие отдыхающие в уютных белых махровых халатах, попивая на ходу воду с лимоном и мятой, расходились по спа-кабинетам; их день был расписан по часам. Специально обученные мастера хозяйской рукой брались за дело: тела подопечных мяли, лепили, терли скрабами, маслами и разными снадобьями, обертывали водорослями, парили в саунах, перекраивали при помощи новейших косметических процедур – и наконец вечером, душистые и сияющие господа отдыхающие с разглаженными лицами являлись в зал для ужина, освобожденные от суетных мыслей и лишних килограммов. Ослепительно-белые скатерти покрывали столы, на раззолоченных канделябрах отражался свет горящих свечей, официанты при параде подносили к каждому столику сияющие серебряные блюда. На тарелках являлись то горстка нежного зеленого пюре из брокколи, то протертый суп из моркови и имбиря – голода эти изыски не утоляли, но являлись частью ритуала омоложения, возведенного здесь на уровень почти что сакраментального порядка.

Лика наблюдала этот мир как бы извне, с отстраненным интересом: при всем видимом благополучии этих состоятельных успешных людей в глубине души на них наваливался безмерный ужас – когда-нибудь настанет день, когда их, больных и старых, отбросят в угол земного рая, а то и вовсе выдворят вон из рядов бодрого и успешного человечества. Их исступленное желание обновить и отполировать свою шкурку – сродни плачу о вечной земной жизни, вне которой ими ничего не ведалось, не искалось, да и не хотелось.

В очередной раз Корнилов ее ошарашил. Трудно было представить его в этой обстановке рядом с этими людьми, сильнее всего на свете боящимися признать, что им больше не повторить веселых открытий молодости. На веранде ее номера мерно гудел джакузи. Вечерами, сбросив одежду, она входила в воду, блаженно замирая в тепле. Вокруг во тьме под фонарем серебрились блестки снежинок, на черном небе бледная луна освещала синеватые лесистые горы и притихший городок. «Как в старых сказках», – думала Лика, а мысли снова возвращались к нему: кто он такой, этот Корнилов?

 

Корнилов ехал в детский дом. Чем его зацепил этот десятилетний взъерошенный мальчишка? Он услышал про него от знакомого журналиста: три раза этого парня усыновляли, а потом три раза отдавали назад. Корнилов тогда перевел его в свой подшефный экспериментальный детский дом, где дети жили с приёмными матерями в отдельных аккуратных домиках с черепичными оранжевыми крышами. Мир, склеенный из пронзительных одиночеств: женщины, несущие на лицах долгий перечень утрат, и дети в поисках материнских объятий. И все-таки, это было какое-никакое, но подобие семьи с походами в магазин, планированием бюджета и шумными ужинами на кухне под лампой с абажуром. Корнилов просил известного психолога заняться этим ребёнком, иногда приезжал сам, забирал его кататься на лошадях, прыгать с парашютом. И вот теперь, перед Новым годом, позвонил директор детского дома – парень вновь сбежал.

– Третий день полиция ищет, Игорь Савельевич, – устало звучал директор, – пропал. Вы просили в случае чего сообщать.

Корнилов подключил своих людей из службы безопасности. Мальчишку нашли с выбитыми зубами, половину лица занимал синяк, похожий на чернильный расплывчатый профиль птицы. Этот парень ни к кому не прилеплялся, в его памяти не осталось лучших или худших дней, сохранилась лишь судорога дверного звонка, когда за ним приезжали шумные и уверенные женщины, торопили, ободряли и увозили назад в эти дома, слишком безликие, чтобы их различать. С ним оставались новые игрушки, в которые он никогда не играл, чемодан с вещами и провалы в памяти, чтобы не было страшно оглядываться назад. В любую минуту он готов был сорваться в свою бедовую, никому не нужную свободу. «И так будет всегда», – думал Корнилов. Он тяжело вздохнул – ещё одна его попытка оказалась напрасной.

 В тот же день он вылетел в Австрию. До Нового года оставалась неделя. Лика боялась выдать своё смятение. Столько раз за время разлуки она переживала эту встречу. Все эти шесть месяцев она жила чуть над землей. Так бывает майским утром, когда кажется – что-то незримое, свежее вместе с ветром влетает в комнату, оставляя легкий след трепетно качнувшийся занавески, и все вокруг озаряется вермееровским рассеянным светом, теряя черты привычной земной надежности.

Она жила, переполненная нежностью. Казалось, что между ней и Корниловым существует особая связь, что они чувствуют друг друга издалека. Ночами, спрятавшись ото всех в спальне, повернувшись к окну, она говорила с ним, в мыслях преодолевая расстояние. Читала вслух свои любимые стихи, медленно засыпая под размеренные напевные строки. А теперь все происходит наяву.

– Ну что, освоилась в этом царстве тел? – спросил Корнилов, с порога обнимая ее. – Чувствую твоё стремление произнести приговор миру.

«Кажется, он читает меня с любой страницы», – удивилась Лика.

– Здесь я залатываю дыры на своём ветхом теле. Но Новый год хотел провести с тобой. Если дотерпишь до конца, в будущем тебе зачтется. А народец здешний – возьми себе на память, опишешь потом в какой-нибудь своей книжке, ты же будущий писатель.

По утрам Корнилов присоединялся к размеренной жизни отеля. Потом они брали машину и уезжали в горы. До горнолыжных трасс всего пять минут езды. Корнилов выбирал самые крутые склоны, и они без оглядки летели на лыжах вниз вместе со снежной пылью, захлебываясь морозным прозрачным воздухом, который вмиг счищал с души всю ненужную труху. Спина у Лики становилась горячей от скорости и от слепящего солнца. Там, в горах, падая с заснеженной крути, Лике казалось, что они почти счастливы вдвоём.

Но это размытое «почти» становилось все заметней и громче. Лика все больше сомневалась, существует ли она настоящая для него. Иногда казалось, что он придумал этот сюжет и сам не знает, что с этим делать. И все дальнейшее становилось для него слишком долгим, необязательным, обрастая совершенно ненужными подробностями.

Она вспоминала их первую ночь – его руки, касания, на миг казалось, они приближаются к чему-то настоящему, и все-таки, даже когда их тела были слишком близки, слишком реальны, что-то в нем оставалось на страже. Корнилов засыпал, Лика долго лежала, свернувшись калачиком. Эти полгода она жила вслепую, замечталась, улетела куда-то за тридевять земель, истосковавшись по нежности. Но кто он, настоящий Корнилов? Многие в ее окружении давно откровенно приняли правила взрослых и трезвых людей и, разбившись на пары, год за годом умножали тоску, путая вчерашний день с завтрашним. Все было повторимо в их жизни, от слов до замёрзших поз на несмятых простынях в спальне. Как затонувшие судёнышки, они обрастали илом бесцветных, равнодушных дней, утешаясь тем, что расширяли географию отпускных поездок и негромких приключений, имитирующих интим.

Но ведь она как женщина способна на большее. Она это знала. И думала, что с Корниловым сможет пережить что-то важное, может быть даже главное в своей женской судьбе.

– Брак это про то, чтобы рано или поздно понять, что ты никому не нужен, кроме самого себя, – как-то сказала Машка.

– А я думала, это когда подъезжаешь к дому далеко за полночь после долгого трудного дня, а в твоих окнах свет; озябшей рукой ищешь в сумке ключ – и в тот самый момент навстречу тебе распахивают дверь, потому что ждали.

– Это у тебя от чтения книг, – ответила тогда Машка.

Внешне Корнилов вёл себя безупречно. Однажды, пользуясь дружескими отношениями с шефом ресторана, он втайне попросил приготовить ее любимый десерт из детства, тот самый медовый торт, сочно пропитанный кремом, с черносливом и орехами. Она как-то рассказала ему, как бабушка пекла его по особым случаям и подавала на старинной серебряной тортнице на ножках. Вечером к ним в номер постучал официант:

– Ваш медовый торт, сэр.

Рецепт Корнилов узнал у своей секретарши. Торт внушительных размеров возвышался на подносе, нарушая все здешние правила приличия и внушая уверенность в завтрашнем дне.

В конце концов – думала она, – что ее все время не устраивает, почему она упорствует и сопротивляется внутри? От Корнилова она ничего не скрывала, да и нечего ей было скрывать. С ним же все оставалось недосказанным, сплошное многоточие. Как- то он признался, что равнодушен к музыке.

– Музыкально я абсолютно бездарен.

– Люди, не чувствующие музыку, обычно живут умом, а не сердцем. Бесчувственные, в общем, – шутя, бросила Лика.

– Вердикт психиатра, – иронично откликнулся Корнилов. – Боюсь, у тебя впереди ещё много открытий на мой счёт.

Перед Новым годом половину дня она провела в салоне – причёска, макияж и все эти приковывающие глаз отражения в зеркалах. Вернулась в номер, Корнилов стоял у окна, не слыша ее прихода. Покачиваясь, словно в такт неслышной мелодии, смотрел на рассеянный снег за окном. Тогда ее поразило его лицо, потускневшее, почти раздавленное какими-то мыслями. Ничего подобного она не видела в нем раньше. Так вот какой он за пределами чужих взглядов. Захотелось подойти к нему вплотную, обнять, отогреть. Не решилась. Пойманный врасплох, он быстро вернул лицу привычное чуть надменное выражение. Из Риги позвонила дочь. Лика вышла на балкон.

– Мы украсили комнату, – щебетала девочка, – твои любимые оранжевые шары и олень на елке. А бабушка ходит хмурая, о тебе переживает.

Лика представила их вдвоём, как мама прикалывает тяжелую старинную брошь на нарядное платье – эту брошь подарил ей покойный отец, а дочка нахлобучивает на бульдога Кристофера новогодний колпак и гирлянду вместо ошейника. В доме чисто. В духовке печётся утка. Мама, заболтавшись по телефону, спешит на кухню проверить – не подгорело ли. Родные… Пронзительно захотелось домой. Заметив ее погрустневшие глаза, Корнилов словно спохватился:

– Совсем забыл, я отправил твоей дочери из Москвы в Ригу новогодние подарки. Нашёл одного умельца, он вручную сделал коллекцию кукол – героев ее любимых сказок. Ты рассказывала тогда, на море, что она все время лепит их из глины. Предупреди своих, чтобы впустили моего курьера с доставкой.

Лика ничуть бы не удивилась, если бы Корнилов завтра доставил сюда ее дочь и мать – сюрпризом. Она никогда не знала, что он предъявит в следующую минуту.

– Ты нас задарил, – проговорила она тихо. – Мы и так уже живем в какой-то параллельной реальности.

– Надеюсь, что в этой реальности нам всем будет хорошо.

 

В полночь народ вышел на улицу с шампанским. Над озером загремел фейерверк. В церкви гудел колокол, оставляя длинное торжественное эхо. С горы летели лыжники с горящими факелами – обещанное новогоднее шоу лыжных инструкторов. Подсвеченный бледными огнями лыжный спуск виднелся в темноте. Вернулись в зал, подготовленный для праздничного ужина. Стрелки на часах разъединились, пошёл их первый с Корниловым год.

Ночью, уже в номере, Лика с опозданием решилась задать мучающий ее вопрос:

– О чем ты думал сегодня, там, у окна, когда я вошла?

Корнилов поморщился:

– Не уверен, что это разговор для новогодней ночи. Так, вспомнил мальчишку одного детдомовского. Хотел подарить ему другой вариант судьбы. Но он не принял. – Корнилов устало усмехнулся.

Взрывы петард еще редко оглашали улицу за окном. Нехотя он стал снимать рубашку, думая о чем-то своём.

– Вокруг пугающая бесконечность несбывшихся мечтаний. Устал я спасать – оптом и поштучно, – тихо проговорил он.

 Первый раз он говорил с ней о чем-то важном. Она слушала, чувствуя, как в душе нарастает смесь жалости и тревоги.

– Оптом и поштучно… Если ты про человечество, то ты не Господь Бог, чтобы кого-то спасать, – медленно произнесла она, – оптом и поштучно. Хорошо, если помочь иногда получается. И то – до определённого предела. А по-настоящему спасаешь ведь только любовью. Верующие потому и просят этой любви, ощущая свой предел и бессилье.

Корнилов повернулся к Лике, лицо его неожиданно стало чужим.

– Верующие… униженно выпрашивают годами помощь у своего Бога, получая в ответ заученный репертуар заурядных попов «о горьком, но полезном лекарстве скорбей». Бог не объяснил мне своего замысла. Пришлось самому стать богом.

 За окном повалил снег. Лика вдруг в один момент, глядя на его отчужденное лицо, оглушительно все поняла. Он и ее включил в свои «божественные планы». Она тоже сподобилась получить другой вариант судьбы, с банковским счётом, домом среди сосен и даже с медовым тортом в этой почти волшебной клинике, продлевающей сочтенные дни молодости. Он просто попытался помочь одинокой молодой женщине воплотить мечту о счастье, ожидание которого несколько затянулось.

– По-моему, ты сильно превышаешь свои полномочия, – произнесла тихо Лика. – И да, спасибо, что и мне бросил спасательный круг, хотя вроде бы я не тонула.

– Подожди, – твёрдо сказал Корнилов, – с тобой все так и не так. Ты какая-то родная. До боли. Как сестра.

Лике захотелось в горы, продышаться. Она взяла пальто и вышла на улицу. Редкие прохожие ещё стремились удержать затухающее эхо праздника. Всего несколько дней назад она гуляла здесь синеющими сумерками в ожидании приезда Корнилова, смотрела на невозмутимые горы и, казалось, все теперь в порядке в ее жизни, словно счастье откуда-то из своей светящейся вселенной отправило ей новогоднюю открытку с размашистым росчерком «Привет!».

Луна величаво сияла на морозном небе в первую ночь нового года. И новыми глазами теперь на все смотрела Лика. Она быстро шагала в никуда, свежий снег молодо хрустел под ногами. «И что делать теперь с его новогодними дарами? С домом этим и с деньгами?» – думала она. Уйти и не вернуться – как предложил когда-то сам Корнилов? Но главное, даже сейчас вместе с болью не уходила из ее души нежность к нему. Слишком долго и ярко она без конца думала о нем. А ведь мечты бывают сильнее яви.

В номере пришло чувство, будто ей некуда здесь больше деться. Корнилов не спал, лежал неподвижно в темноте на кровати, безадресно глядя в потолок.

– Возьми мне, пожалуйста, билет на самолёт в Ригу, – тихо попросила Лика.

Корнилов встал, включил ночник. В тот момент он выглядел удручённым.

– Послушай, то, что я дал тебе, оно когда-нибудь пригодится – расширит территорию твоего жизненного пространства. Не отказывайся сгоряча. Я по-прежнему ни на чем не настаиваю. – Он помолчал. – Хотя, действительно, хотел бы попробовать жить вместе. Чем-то мы с тобой повязаны. Может быть, это безумие, но ты приснилась мне еще до всех наших перемещений в пространстве. Я уже не способен припомнить, что в этом сне было дальше. Но можно же попробовать и узнать…

– Хорошо, – ответила тихо Лика, – я подумаю. Но сейчас мне нужно домой.

На следующий день она была уже в Риге. Дочь, встретив ее на пороге, долго не могла угомониться, демонстрируя корниловские игрушки:

– А костюмы, мама, посмотри, какие костюмы! – возбужденно кричала она, заливаясь румянцем от счастья.

Уже к ночи Лика с матерью сели вдвоём на кухне. Мама, завернувшись в коричневую шаль, разлила в два бокала коньяк. Из гостиной доносился мерный ход настенных часов.

– Ты сделала все правильно, что уехала от него. Меня с самого начала все это очень тревожило. И казалось, что все как-то нехорошо закончится. Я даже горжусь тобой.

– Мама, только не надо оваций.

В этот момент зазвонил мобильный. Чуть не смахнув бокал, подавшись вперёд Лика взволнованно схватила телефон.

– И свита знаков восклицательных… – обреченно продекламировала мама себе под нос.

– Это не он, – Лика положив трубку, – бывший коллега поздравил.

На следующий день с утра она улетела в Москву. Ей очень хотелось в Лавру. В дни распутья она всегда ездила туда. Остановилась у Машки. Машка выделила своего водителя. Дорогу занесло, добирались часа три. Пройдя через главные ворота Лавры, оглянувшись на теплеющий огонёк лампады над входом, она почувствовала, как на душе становится тише. В Троицком соборе на лавках вдоль стен сидели не различимые в полутьме богомолки, и чудилось, будто они остались здесь забытыми из той давно ушедшей Руси, укутанной снегами, узорными расписными платками и баюкающими древними распевами. Забывшись в заполненной тишине храма, Лика даже не поняла, сколько прошло времени. Когда медленно вышла из Лавры, уже зажглись отливающие синим цифры нового года на виднеющемся вдали доме. Зима наладилась, на улицах прохожие тонули в снежных сугробах. Ещё наполненная той храмовой тихостью, она подумала, что для Корнилова эта тишина есть лишь отсутствие звуков. Впереди неё шагал пожилой монах в зимней рясе. Неожиданно она решилась его догнать.

– Можно с вами поговорить, – произнесла Лика, смущаясь, поравнявшись с ним.

– Да вы отдышитесь, не волнуйтесь… – монах улыбнулся тепло.

Он оказался старше, чем она подумала, седая длинная борода вся была покрыта снежинками. Лика начала говорить, стараясь не сбиваться с главного. Он слушал не перебивая, глядя куда-то вниз. Взгляд казался внимательным и одновременно далеким от этих мест.

– Значит, друг ваш взялся своими силами мир спасать. А Господь, значит, не досмотрел за миром, – произнес он, крестясь, когда она закончила. И помолчав добавил: – Знаете, как говорят – когда машина мчится на слишком большой скорости, то ангелы уже давным-давно вышли из этой машины. А вас с вашей любовью, похоже, примагнитили. Уж очень вы распахнуты на все окна и двери. Сквозняк у вас. Вы створки-то закрывайте.

 – А он? Он же мне очень дорог.

– Вот оно – то, о чем я и говорю – молитесь за него, – проговорил монах, – чтобы Господь скорость-то снизил. А там и посмотрите, что это за любовь.

 Он перекрестил ее, прочитал короткую молитву нараспев. Она стояла перед ним, склонив голову, как подросток, в волнении слушая каждое слово. Говорил он тепло, по-родственному. Графитно-чёрные вороны кружились над Успенским собором, и было что-то особенное, таинственное в тот вечер в зимнем небе над Лаврой. Глядя вслед уходящему монаху, она подумала, как ненароком он назвал эти непостижимые умом вещи, которые с ней произошли: «примагнитили» – какое верное слово.

Решение пришло как-то само собой. Лика дошла до ближайшей кофейни – согреться, достала мобильный и набрала номер Льва Борисовича. Услышав его голос, почувствовала, как он пружинисто собрался на том конце провода.

– Лев Борисович, я бы хотела дать задний ход всем тем сделкам, которые мы с вами оформили до Нового года. Сообщите, пожалуйста, Корнилову, что это моя просьба.

Он замолчал на минуту, ответил вежливо и нейтрально:

– В лучшем случае, это возможно после праздников.

– С Новым годом, Лев Борисович, и – спасибо!

– И вас с Новым годом! – он словно хотел что-то добавить, но справился с собой. Лика чувствовала, что она выпала из пестрой и текущей повседневности, будто ее сократили до самого важного в ней.

«Господи! – произнесла она про себя. – Ты введи ему ограничения по скорости. Но только пусть он доедет до Тебя без опозданий».

Она вышла на улицу, позвонила водителю. Уже из машины смотрела на заснеженный темный дремлющий лес за окном.

Откуда-то она знала, что этот день отголоском пройдёт через всю ее жизнь.

 

Комментарии

Комментарий #29801 10.12.2021 в 23:54

Этот рассказ о настоящем русле жизни. Об истинной реальности.

Комментарий #29798 10.12.2021 в 21:24

Инна, вы растёте! Рассказ интереснейший получился, благодаря оригинальности концовки. Как вы мудро и неординарно вышли из вроде бы банальной ситуации. Послевкусие от его прочтения проходит нескоро: в нём достаточно поворотов сюжета и оттенков психологии персонажей, над которыми стоит задуматься, уже прочтя его.