Марина МАСЛОВА. «И ЮБИЛЕЙ Я ВСТРЕЧУ В ОКЕАНЕ!». К 70-летию Фёдора Конюхова

 

Марина МАСЛОВА

«И ЮБИЛЕЙ Я ВСТРЕЧУ В ОКЕАНЕ!»

К 70-летию Фёдора Конюхова

 

Могущественная улыбка

В книге отца Фёдора «Мой путь к Истине» встретила такой таинственный эпизод, похожий на притчу:

«Я расскажу тебе, сын мой Николай, как пришёл к вечеру в наш дом странник. Он вошёл в комнату, поставил палку в угол и улыбнулся. Твоя мама окружила его заботой, а я спросил: «Откуда путь держишь?». Он ничего не говорил, но я по его могущественной улыбке понял, что к нам вошёл друг. Через некоторое время он ушёл, угол в комнате опустел, но в нашем доме осталась его светлая улыбка, и нам не жалко того времени, которое мы ему уделили. Он нам больше оставил: свою улыбку в наших сердцах».

Собственно, это и есть притча. Притча о страннике, оставляющем светлую спасительную улыбку в сердцах тех, кто открыл ему дверь. Улыбка его могущественна и растопляет лёд, умягчает злые сердца. Последние слова я отношу к себе, и не только потому, что под странником здесь подразумеваю Христа и думаю о своём несмиренном сердце. Я думаю сейчас о том, как отзываются в пространстве слова сильного человека, как они меняют нас. И ещё они возвращаются к тому, кто их произнёс…

Когда возвращались мы от отца Фёдора, истомлённые впечатлениями и дневным зноем, кажется, не было в автобусе человека, кто не вспоминал бы сейчас его облик, вдохновенный и аскетический, чем-то напоминавший преподобного Сергия в огороде на Маковце, кто не прислушивался бы к себе, торопясь уловить все те отзвуки, что неизбежно должны были возникать после встречи с такой потрясающей воображение личностью. И всем без исключения больше всего запомнилась и теплее всего вспоминалась его хоть и не могущественная, но ласковая и заботливая улыбка. И сама я, блаженно и мечтательно уставясь в окошко автобуса и любуясь на заокские дали, с какой-то дрожащей ребячьей благодарностью, теснящейся и толкающейся в груди, непрестанно держала в памяти, как в переполненной чаше, которую боялась нечаянно расплескать, его смеющееся лицо, его голос, приглушаемый каким-то особенным мальчишеским захлёбывающимся смешком, когда он рассказывал, как эфиопский монах-отшельник, наполовину замурованный в каменной скале, вдруг вскинул руку, покрытую безобразными струпьями, и начал потчевать его своей пережёванной пищей, заталкивая жвачку путешественнику прямо в рот, а проводник говорил при этом, что это великая благодать. Мы тоже улыбались, слушая отца Фёдора, и пытались представить, каково это, но понимали, что смеётся он над собой, а вовсе не над тем, что сделал этот полуживой эфиопский отшельник, удостоивший русского гостя своей молитвенной благодати. Честно говоря, я даже не поверила его признанию о своей якобы брезгливости, когда представила эту сцену. Вспомнила Спасителя, плюнувшего на землю, соскребшего с земли свой благодатный плевок и помазавшего этой грязью («брением») очи слепому. И слепой прозрел…

Так вышло, выстроилось по нашим вопросам, что отец Фёдор в основном говорил о своих экспедициях в Эфиопию. Уже дома после поездки я обнаружила, что он, по сути, пересказывал нам свою самую недавнюю книгу «Там, где видно Бога». Самые первые главы её как раз посвящены Эфиопии. «Ковчег Завета из Аксума» – так называется глава, где и упомянуты храмы и монастыри в скалах, куда замуровывают себя эфиопские подвижники на всю жизнь. И вот что примечательно: истории с передачей в наследство русскому путешественнику – вместе с пережёванным хлебом – божественной благодати, которой, конечно же, достиг отшельник-монах, никогда не видевший мира дальше своей тёмной пещеры, в изданной трёхтысячным тиражом книге нет.

Больше того скажу, – книжный рассказ об Эфиопии, её святынях, монастырях показался бы мне бесцветным, сухим, не будь моя память расцвечена и умащена вчерашним живым рассказом отца Фёдора, таким искрящим и остроумным, его бесхитростным смехом над самим собой, своими страхами и неловкостями, какие нередко возникают при соприкосновениях разных обычаев и культур.

Вообще, смех отца Фёдора Конюхова – уже сам по себе откровение.

Это явление какой-то невиданной, неслыханной детскости, безоглядной искренности, душевной чистоты.

Есть такая книга «Увидеть Париж и умереть». Однажды я встретила упоминание о ней в одном из рассказов Владимира Крупина, который противопоставил её своему впечатлению от Иерусалима, когда совершал паломничество во святой град («Стояние в молитве»). Дескать, кому-то Париж, а христианину – Гроб Господень вожделеннее всех земных красот. Ничуть не сомневаясь в правоте Вл. Крупина, тем не менее я тоже почему-то вспомнила название книги, показавшееся мне нелепостью: подумаешь – Париж… Было бы от чего умирать… Я и без Парижа прекрасно обойдусь. И, между прочим, обошлась, когда уже стояла в аэропорту Рима с билетом на Париж, готовясь к посадке в самолёт, но рейс внезапно отменили… Помнится, обменяв билеты, радостно улетела в Черногорию, ничуть не жалея об утраченном Париже. Это было весной 2015 года, когда совершала паломничество к мощам святителя Николая Чудотворца в Бари, а потом, так сказать заодно, хотела освоиться и в нескольких европейских городах. Доехала до Рима, забрела в Ватикан, а дальше, видать, святитель Николай не благословил… Вернулась туда, откуда к нему и приплыла…

Или вот ещё любопытный случай. Однажды была выставка работ нашей иконописной школы в русском посольстве в Париже, и одна матушка, сопровождавшая иконы во Францию, потом рассказывала, что в Лувре при рассматривании картин у неё случился приступ тошноты и не проходил до тех пор, пока она не вернулась к своим иконам…

Так вот, без Парижа русскому человеку можно запросто обойтись, а без встречи с отцом Фёдором Конюховым – никак! Без этого неподражаемого, неслыханно искреннего смеха русского подвижника-экстремала, русского священника-иконописца, не дерзающего писать Божий Лик (когда и студенты-иконописцы нашей школы Его, ничуть не смущаясь, пишут), без его светлейшей отеческой улыбки – нет, не обойдусь, не обошлась бы, не будь этой промыслительной поездки в дебри заокских лесов. Кто знает, к чему привели бы меня сомнения и растерянность, когда не умела справиться со своими переживаниями… Уж и священник на исповеди по каким-то признакам догадался, что эту натуру самоедскую лучше притормозить, обронил осторожно: не выдумывайте себе лишних грехов, больше надейтесь на Господа, а не на своё благочестие…

И когда позвали меня в эту поездку в Деревню Фёдора Конюхова, то первое, о чём подумала: это Господь предлагает отвлечься от помыслов о своей немощи и увидеть своими глазами человека, который многое смог, потому что ничего не боялся. Так и приняла: через встречу с отцом Фёдором Конюховым Господь что-то хочет мне сказать; обязательно надо поехать и присмотреться, прислушаться: что откроет мне живой облик этого уникального человека?

…И вот я ехала в автобусе домой после нашей встречи – и ничего, кроме необычайного ребяческого смеха батюшки Феодора моя память не стремилась удержать...

Показалось вдруг, что в этом и заключается главное откровение: ехала увидеть великого гения борьбы с собой, со своей немощью, со своими страхами, а увидела тихого, доброго батюшку со светлой ласковой улыбкой, в минуты душевной открытости заходящегося озорным мальчишеским смехом. Не хохотом, нет, не широким весельем, на какое способен и любой другой человек. Так смеяться может только отец Фёдор Конюхов. В этом смехе – бездонная небесная высота и неслыханная прозрачность, незамутнённость глубинных вод… Первобытное младенчество какое-то… Всё, что впитала его душа из глубин открывшейся, доверившейся ему Вселенной... Всё в этом чистом библейском смехе.

Я не оговорилась, назвав его смех библейским.

Уже упоминала тут имя ветхозаветного патриарха Исаака, имя, которое в переводе с древнееврейского языка означает «смех» или «тот, кто будет смеяться». Смеялся ли сам Исаак, сын патриарха Авраама, я сейчас не припомню, это может знать отец Фёдор, прочитавший Библию в полном объёме целых семь раз. Но то, что Сарра, мать Исаака, этого смеха не испугалась и нарекла так сына, которому надлежало стать одним из родоначальников избранного Богом народа, это нам известно. И это позволяет нам не придумывать каких-то «благочестивых» оправданий для бесхитростного смеха священника Фёдора Конюхова.

Мне говорят: Христос никогда не смеялся, и нам не к лицу.

А откуда мы знаем, смеялся или не смеялся Христос?

Мы знаем только то, что в Евангелии о смехе Христовом ничего не сказано. Или думать, что всего того, о чём евангелисты не упомянули, вообще никогда не было? А если они просто не сочли необходимым это упоминать? Как, например, и отец Фёдор не счёл нужным упомянуть в своей книге о том, о чём с весёлой самоиронией рассказывал в живой беседе с читателями и верующими людьми, которым доверял…

Книга, ориентированная на трёхтысячную читательскую аудиторию, включает только самые выверенные, этически общедоступные моменты. А всё, что без особенного эмоционального фона, без специфической авторской интонации, которую передать можно только устным словом и живым жестом, мимикой, не будет верно воспринято читателем, то осталось за скобками, за пределами книги…

Ни одно видео, ни одно фото не передают того, что видишь и чувствуешь, будучи рядом с этим человеком. С отцом Фёдором надо обязательно встретиться лицом к лицу, заглянуть в его тихие, спокойные глаза, увидеть его распахнутую русскую душу…

Ему вот-вот семьдесят, а его детской искренности, лёгкости, безыскусности удивляешься каждый миг. Рядом с ним оживаешь, будто крылья вырастают за спиной…

И когда соотносишь эти два образа человека: того, которого знаешь по живому общению, пусть и недолгому (у меня – всего один день), и того, который открывается тебе на страницах книг, – понимаешь, какой это глубокий и сложный на самом деле человек – отец Фёдор Конюхов.

Детская прямота и непосредственность, покоряющие нас при первой встрече, простота, кажущаяся присущей ему тоже издетска, вдруг оказывается вовсе не простотой, доставшейся даром от природы, а непостижимой глубиной – плодом тяжкого и длительного опыта борьбы, опыта преодоления самости, эгоизма.

«Почему, Господь, Ты не показал мне в детстве извилистые, мрачные и опасные стези моих экспедиций? Я бы, может, ушёл от этого порока и не был бы так наказан за своё поведение необузданное, дерзкое, за своё желание быть всегда первым в испытании человеческих возможностей. Я с детства готовил себя к победе и успеху, а сейчас всё изменилось. Раньше я собирал вокруг себя друзей, а сейчас хочу, чтобы было побольше врагов и хулителей возле меня. Я взял сейчас в удел себе горечь вместо вкушения сладостей. Я громко кричу и жалобно рыдаю. Если бы я мог увидеть душу мою, то увидел бы её безобразной, изнемогающей и совершенно бессильной».

Но не бессильна душа человека, подражающего Божьей любви.

Это я вспомнила призыв отца Фёдора в его книге «Мой путь к Истине»: «Раз Бог так возлюбил мир, то и нам следует подражать этой любви». Наверно, нужно оговориться, что мир здесь не та Природа, которой восхищался путешественник на путях своих, не красота творения, а скорее напротив, искажение этой красоты. Бог возлюбил мир, лежащий во зле, в падшем состоянии, чтобы снова возвести Своё творение, упавшее в гордыню и самолюбие (а отсюда войны, катаклизмы, болезни, смерть), к духовной родине, вернуть ему духовную природу. Обожить.

Потому и подражание Божией любви к миру вовсе не обязательно лишь любование красотой природы и забота об экологии земли. Это может быть и печаль о несовершенстве человека:

«Когда человек отдаёт сердце другому, он становится подлинно богатым. И напротив, богач может быть настоящим бедняком, если он являет скудость в подаяниях, как не имеющий богатства! Мне грустно, печалят меня люди. Каждый занят собой и не знает, чего хотеть. Они покупают пушистые ковры, украшают дом, люди набивают коврами свои дома, но ковры им не в радость…».

Почему-то вспомнила тут одну свою ученицу Регентской школы… и вообще захотелось порассуждать на тему ковров…

Начну издалека. В детстве каждое воскресенье я была обязана заниматься уборкой дома. Мама не успевала, у неё работа. Она трактористка в колхозе, незаменимый человек и на ферме, и в поле. Выходных у неё не было. Мне приходилось убираться по воскресеньям, потому что все остальные дни я в школе. Понятия о том, что это Божий день, у меня и вообще в семье – не было. Хотя великие и двунадесятые праздники мама вроде бы по-своему чтила, работать по дому побаивалась и меня, если затею стирку, ругала. А вот по поводу воскресенья запретов не было, да и выхода другого у меня, вроде бы, тоже не оставалось. С утра вытаскивала во двор всё, чем застелены полы, поднимала на подоконники шторы, опрыскивала листья фикуса, утюжила мокрой тряпкой комнаты, потом долго трясла во дворе дорожки и попоны всякие, какие могла в одиночку поднять, и наконец всё это возвращала на место. Сколько себя помню ребёнком, почти стабильно каждое воскресенье к вечеру у меня раскалывается от боли голова, я валяюсь на диване у телевизора, ничего не видя и не слыша от тяжкого черепного давления, мать суёт мне таблетку анальгина, запиваю её водой, ещё полчаса мучаюсь, засыпаю. Всё. День прошёл. Дело сделано, в доме чисто. В голове пусто…

О том, что я люто возненавидела все эти дорожки и попоны (ковров у нас не было, для деревни это слишком большая роскошь), догадалась не сразу, а только когда построили мы с мужем свой дом. Головная боль по воскресеньям продолжалась у меня ещё долго, до тридцати с лишним лет. Осознала её отсутствие тоже не сразу, будучи уже воцерковлённым человеком.

То есть после моего прихода в Церковь она и утихла.

И вот однажды пригласила одну из своих учениц к себе, чтобы показать ей свой сад. Сама посадила, сама вырастила, и о каждом деревце готова была рассказывать подолгу. Даже побаивалась, что буду страдать от гордыни – так возлюбила дело рук своих. Начался дождь, пригласила ученицу в дом. И вот она, едва переступила порог прихожей, разочарованно произнесла: – А у вас нет ковров? Я люблю, чтобы ковры под ногами были…

А я улыбалась, протягивая ей тапочки и мысленно благодаря её за откровенность. Родные обычно оглядываются, ища привычный атрибут домашнего уюта, но в глаза ничего не говорят. У меня нет ковров, потому что позволить себе уют ценой отданного на их чистку времени я не могу. Время нужно мне для работы, для книг и статей. Жаль только маму – она до самой кончины мечтала увидеть застеленные коврами полы в моём доме, чтобы утешиться и возрадоваться за дочь, живущую благополучно, как виделось это ей. Она даже не догадывалась, до какой степени я боялась повторить в своём доме то, что угробило моё детство и чуть не погубило вовсе бедную душу мою, созданную Богом для бессмертия, а не для воскресного вытряхивания половичков…

Не знаю, где сейчас и чем занимается моя ученица, что не представляла дома без ковров, но каждый раз, торопливо смахивая мокрой тряпкой скопившуюся к субботе пыль в прихожей, я вспоминаю её и оглядываюсь на часы: – Оля, мне гораздо уютнее голый пол, потому что главное – в храм не опоздать!

 Думаю, не против домашнего уюта и отец Фёдор. Но если тело в уюте, а душа – на ветру, на сквозняке греховных недугов, то это не лучший выбор. О том он и пишет: «…для того чтобы дом стал счастливым, мало роскоши, удобства, безделушек, которые люди могут вместить в нём, считая его своим. Да и что значит «своим»? Ничего, коль скоро они однажды умрут. Потому я и смотрю на людей в безмолвии моей любви. Потому я и ушёл в океан, затворился в молчании и наблюдаю издали за людьми, я хочу понять их; но когда вернусь из этого плавания, поймут ли они меня?».

 

Человек!

Взялась записывать все определения личности отца Фёдора, встречающиеся мне в видеоматериалах, и на одном только канале «Царьград» успела зафиксировать несколько: символ мужества и русского духа, легендарный мореплаватель, загадочный символ русского духа, путешественник-рекордсмен, символ русского богатыря, живой символ свободы, величайший путешественник современности, неординарная личность, человек-миф, человек-загадка.

Где-то на форуме встретилось и такое: «Если в американских фильмах рекламируется надуманный «Супермен», то Фёдор Конюхов – наш советско-российский сверхчеловек, без кавычек».

Выхватила несколько определений, прозвучавших в телепередачах с участием отца Фёдора или посвящённых ему:

«гордость России»;

«человек планетарного масштаба»;

«неземной человек»;

«человек Бога, и Бог его любит»;

«он один из тех, кто меняет мир»;

«если таких людей не будет, мы сгинем, захряснем»;

«он будоражит нашу совесть»;

«он будоражит всё человечество»…

(Если отец Фёдор присутствует в передаче, то слова о нём, разумеется, произносятся за кадром).

 

Тайна замысла

Задумалась о проблеме, которую назову тайной замысла. Как это отец Фёдор Конюхов заранее сообщает, что будет делать через год или два, куда плыть или восходить?.. У меня, к примеру, ничего не выходит, если заранее расскажу. Только стихийно всё получается. А стоит пообещать человеку заранее, что сделаю для него то-то и то-то, обязательно всё срывается, куча препятствий. Наверное, потому это, что у меня натура слабая, лукавый запросто всё смешивает. А отец Фёдор не всякому бесу по зубам – что задумал, то и сделал! И никто ему не может помешать, если только от него самого всё зависит, а не от таких катаклизмов, к примеру, как нынешняя пандемия, из-за которой сорвались несколько его давно задуманных экспедиций.

 

Уверение Фомы

Читаю книгу отца Фёдора Конюхова «Там, где видно Бога».

«Сейчас я понял: для меня главное – взывать к милосердию Господа. Я знаю, что мой Господь добр. И я ищу, в чём суть плавания. А там, на суше, ищу свет в людях».

Казалось бы, тут три разные мысли: о Боге, о себе, о людях. Вера, даже уверенность в любви Божией – первая мысль. Неожиданно присоединяется вторая, как бы даже без всякой связи с первой, но союз «и» эту связь подчёркивает: «И я ищу, в чём суть плавания». В чём тут единство мысли?

«Я знаю, что Господь добр», и я ищу смысл…

И тут же: «…а на суше ищу свет в людях».

Совершенно очевидно, что автор тут мыслит настолько цельно, что большей цельности, кажется, и представить невозможно в человеке. Не рекорды, не какие-то внешние достижения, могущие дать пищу самолюбию и гордыне, влекут его в плавание. Кажется, тут стремление до предела испытать, проверить на прочность всё, чем жива душа. Увериться в своей вере. Так, например, и апостолу Фоме было нужно уверение, когда он увидел воскресшего Господа. «Если не вложу перста своего в язвы гвоздиные…».

Есть даже такая икона – «Уверение Фомы». Апостол благоговейно прикасается к ране на обнажённом правом боку Христа. Без этого прикосновения он не мог принять на веру свидетельства прочих апостолов о воскресении их Учителя. И если Церковь отмечает это событие в числе праздников пасхального цикла (Фомина неделя), то вряд ли нужно доказывать созидательный духовный смысл пытливой недоверчивости Фомы. Он из тех, кто стремится, чтобы его вера покоилась на личном опыте, а не на чужих свидетельствах. И Господь принимает сомнение Фомы как доказательство его искренности и прямоты, преданности, тщательно испытываемой строгим, всё подвергающим осязательному опыту умом:

Пришел Иисус, когда двери были заперты, стал посреди них и сказал: мир вам! Потом говорит Фоме: подай перст твой сюда и посмотри руки Мои; подай руку твою и вложи в ребра Мои; и не будь неверующим, но верующим (Ин. 20:27-28).

Отцу Фёдору стало необходимо «перегрести самый большой океан в мире», чтобы получить такое же уверение.

«Под палящим солнцем опускаю вёсла в воду…» – тут ведь не просто солнце и вода. При том напряжении, плотности смысла, какие чувствуются в строках дневниковых записей кругосветного плавания отца Фёдора Конюхова, мы вправе каждому образу окружающей его реальности придать объёмный, высший смысл, увидеть в нём символ. Потому солнце здесь не просто солнце, а Солнце Правды Христос, опаляющий человека Своей любовью, и вода не просто вода, и вёсла не просто вёсла…

И каким же величественным символом духовного преодоления становится при этом простая и физически монотонная, «тупая», как сказали бы сегодня, работа – опускать и поднимать вёсла, ставить и убирать паруса, «перегребать» самый большой океан.

«Подобное испытание позволяет мне ближе узнать Господа Бога», – просто замечает автор, никак не развивая свои мысли в каком-нибудь богословском направлении. Что значит «ближе» и что значит «узнать»? Как можно «узнать» Бога?

Вот так, цепляясь и приноравливаясь к каждому слову автора, читаешь эту книгу как самый главный личностный документ.

«Сегодня последний день 2013 года. Это моё первое плавание в сане священника. Как священник, я уже поднимался на Эверест и ходил к Северному полюсу. А теперь наступил момент, когда я вышел в океан как иерей Божий».

А ведь это одно и то же: священник и иерей. Только на разных языках. Иерей в переводе с греческого: православный священник. То есть в тексте подчёркивается, варьируется на разные лады мысль, что быть служителем Христовым для мореплавателя важнее, чем «перегребать океан»; океан здесь только место служения, немного непривычное для нас. Но Бог везде, и почему бы не служить Ему в океане?

 

Дом плача или дом веселья?

Далее отец Фёдор размышляет над библейскими притчами:

«Сердце мудрых – в доме плача, а сердце глупых – в доме веселья». Как понять сказанное в притче? Где моё сердце здесь, в океане? Самое опасное, когда у человека душа не на месте. Но как только лодка отошла от причала, я, как мне показалось, обрёл мир Господний, и молитвы стали теплить моё очерствелое сердце. Мне тяжело физически, но не могу жаловаться на судьбу».

Океан – дом плача или дом веселья? – задумывается автор над словами притчи, применяя её духовный смысл к насущной реальности.

Так ведь это смотря что под «плачем» и «весельем» подразумевать. Понятно, что у библейского проповедника веселье пустое противопоставлено плачу, вмещающему молитву. Но можно и плакать о грехах, и веселиться о Господе. «Возвеселихся о рекших мне: в дом Господень пойдем» (Пс.121:2). Святитель Иоанн Златоуст в беседе на 121-й псалом не без иронии замечает: «А теперь многие даже огорчились бы при таком приглашении. Если кто пригласит идти на конские ристалища или на зрелища беззакония, то стекаются многие; а в дом молитвы немногие идут без лености». А иные плачут только от обиды и смеются от высокомерия. И насмешка над грехом ближнего бывает для них весельем.

Так что на размышление отца Фёдора для меня очевиден однозначный ответ: океан для него храм Господень, Дом Божий, одновременно и дом плача о грехах и дом веселья о любви Божией. Не зря же он чувствует себя в океане даже спокойнее, чем на берегу: «…как только лодка отошла от причала, я… обрёл мир Господний, и молитвы стали теплить моё очерствелое сердце».

Потому вопрос его «Где моё сердце здесь, в океане?», кажется, озвучен только из чувства смирения, умаления себя перед той очевидностью, которая не нуждается в оправдании.

Кстати, в Книге Екклесиаста следующий стих после толкуемой здесь цитаты звучит так: «Лучше слушать обличения от мудрого, нежели слушать песни глупых», и я очень беспокоюсь, не отнёс бы отец Фёдор мои толкования к числу последних…

 

Такой вот подарок…

В интервью РИА Новости отец Фёдор рассказал о себе:

На моем счету более 50 экспедиций и 20 мировых рекордов. Горжусь, что эти достижения за Россией. Когда я приехал в Швейцарию в штаб-квартиру FAI за наградой «Пилот года», мне президент этой организации показал папку Юрия Гагарина. С 2016-го и моя стоит на той же полке. Мой рекорд – самый быстрый кругосветный полет на воздушном шаре, 11 суток.

В этом году мне исполняется 70. И юбилей я встречу в океане! Такой вот подарок решил себе сделать. Предстоит первый в истории одиночный переход через Тихий океан на катамаране NOVA на солнечной энергии. Судно океанского класса длиной 11 метров, с электрическими моторами и солнечными модулями. Сто дней в пути, девять тысяч морских миль. Если позволит погода, стартуем 12 декабря 2021 года.

Мне нравится делать осмысленные вещи… Что касается экстрима, то сам по себе выброс адреналина меня не привлекает. Важно выйти за рамки стандартов и заданных возможностей, использовать инновационные технологии, привлекать внимание к актуальным проблемам. Для меня это – экология, альтернативная энергетика, сохранение биоразнообразия, устойчивого развития. Не хочу сам жить в пустыне среди гор мусора и не желаю этого потомкам.

 

Вот и нынешняя летняя его экспедиция в Северный Ледовитый океан, где он две недели дрейфовал на льдине, позволяет привлечь внимание к проблеме пластикового мусора, коим засыпают планету воспитанные технократической цивилизацией «потребители». Лет восемь назад в дневнике кругосветного плавания он писал о том, что хотел бы вернуть соотечественникам утраченное ими «ощущение духовности». Становясь всё более известным человеком, он не славой собственной услаждается, а привлекает людей к Богу.

«Перед этим плаванием я выкопал колодец в своём селе. Он – как евангельский источник воды, текущий в жизнь вечную, возле которого чувствуется присутствие Бога. В этом же селе мною выстроена храм-часовня, чтобы вернуть людям ощущение духовности. Там они омоют свой слух Божественной литургией, чтобы не жить далее ради одних холодильников, политики, игры в казино и разгадывания кроссвордов».

Мне тут показалось, что «политика» и «казино» – это одно, а вот «холодильники» и «кроссворды» – другое. Тут иная материальная обеспеченность, другой уровень бытия. Точнее, быта; бытия тут уже нет. И отец Фёдор пытается это бытие «потребителю» вернуть, сделать из «потребителя» живого человека… А почему «политика» и «казино» у меня рядом? – так ведь там и там грязные деньги и власть греха…

 

А отцу Фёдору к юбилею решила я тоже подарок сделать. Он, правда, об этом, может, и не узнает…

У меня в саду уже растёт большой раскидистый вяз, посвящённый поэту Игорю Шкляревскому. Дерево очень красиво с весны до поздней осени, пока не сбросит листья. А листья у вяза «Игорь Шкляревский» отличаются особенной золотисто-солнечной окраской. За это он прозван селекционерами вяз Виминалис Аурея. Под этим вязом я частенько разговаривала с поэтом по телефону, сидя в тенёчке на пенёчке. Потому сразу же решила, что в память о наших летних поэтических диалогах дерево будет носить его имя. Об этом знал и сам поэт, весело расспрашивая меня, достаточно ли красив и величествен этот вяз. Знал он и про то, что после долгих наших разговоров, когда я, слушая его, одновременно бродила по саду, срывая цветы, мои многочисленные кустики лаванды тоже получили его поэтическое имя – синяя лаванда Шкляревского. (Бывает ещё белая и розовая.) С недавних пор многие растения у меня в саду стали созвучны именам наших писателей. К примеру, пузыреплодник калинолистный ассоциируется с именем Михаила Еськова, которому я подарила этот кустарник, и писатель потом долго запоминал его название. А гортензия метельчатая, как только зацветёт пышными белыми шапками, так и запоёт мне о Борисе Агееве, которому я много и тщательно рассказываю про это волнующее чудо-растение, радующее взгляд с середины июня и до самых густых снегопадов, обламывающих своей тяжестью лёгкие сухие соцветия. Борис Петрович, должно быть, проникся моей любовью к гортензиям, что даже не устоял перед искушением – посадил у крыльца своего дома пару этих капризных (влаголюбивых) красавиц. Может, признаваться в том нескромно, но кустики подарила ему я. А если они цветут нарядно и щедро, буду и дальше гордиться своим подарком.

Ещё растёт у меня тонкоствольная и пушистая сосна Веймутова, которую в марте нынешнего года я посвятила памяти Валентина Курбатова. Он писал о яснополянских встречах русских писателей под веймутовой сосной «у веранды любимого классика», и мне захотелось быть причастной к этой культуре хотя бы и посредством дерева у себя в саду…

Дерево в честь отца Фёдора Конюхова выбирала в саду долго и тщательно. Перебрала несколько: пихта корейская, сосна горная, метасеквойя глиптостробусовая… Нет, не годится… Можжевельник скальный, можжевельник горизонтальный, кипарисовик горохоплодный… О, нет, тоже не то… Решила: назову его именем ещё молодой дальневосточный кедр – пусть растёт и зеленеет долго и счастливо. Но потом уточнила, что означает имя Аурея, и поняла, что всё-таки надо искать дерево с золотой аурой.

Аурея – имя святой мученицы древнего римского города Остии, расположенного в устье Тибра, а притом это и главная гавань Древнего Рима. Потому, конечно, мореплавателю приличествует дерево, носящее название, рождённое близ моря, и чтобы листва или хвоя была солнечно-жёлтой круглый год. Из лиственных вечнозелёных у меня к таковым относится только бересклет Форчуна Канадэйл, но это кустарник стелющийся. Есть ещё туевик поникающий, два деревца, но они уже носят имена апостолов Петра и Павла. Потому остаётся лишь одно – «вечносолнечная», «вечнозолотая» туя Голден Смарагд.

Деревце это очень мне по душе, и потому посадила их два, почти рядышком, по краям дорожки, по которой прохожу ежедневно и не один раз. И теперь они будут носить имена «отец Фёдор» и «матушка Ирина»…

 

Цель жизни

«– Вы достигли своей главной цели в жизни?

– Нет. У меня экспедиции постоянно».

Из этого диалога следует, что отец Фёдор главной целью жизни мог бы назвать не покорение, не достижение какого-то земного предела, а, быть может, то, что является главной целью любого христианина – достижение единства с Богом, жизнь во Христе.

 

Детские фантазии

Волновалась, что не очень пишется, много отвлекающих обстоятельств.

Однажды на утреннем правиле пришла в голову мысль: вот если бы отец Фёдор был моим духовным отцом! Как это возможно? Он же далеко, да ведь и величина такая, а я кто? И вот всё равно дальше думаю: главное только его согласие и благословение Божие, которое через него же и может быть подано мне. Я буду читать его книги, когда мне нужно будет спросить у него совета. А поскольку духовно мы будем связаны его согласием «вести» меня и моей молитвой, то Господь, по обетованию Его «стучите, и отверзется вам», подаст мне ответы на мои вопрошания. Вот так отец Фёдор и будет духовно окормлять чадо Христово Марину, которая, конечно, будет до конца жизни упиваться честолюбивой радостью, что сподобилась такого необычайного духовного наставничества…

Но можно ведь держать это в тайне, и тогда погордиться вслух будет нельзя.

Странно вот что: когда так помечтала о себе, о духовном своём послушании отцу Фёдору, пришла в голову такая ровная, спокойная мысль: а ты не переживай о книге, просто записывай мысли свои, читай книгу отца Фёдора, которую он тебе надписал, и книга твоя будет писаться сама. Но не сразу, а постепенно.

Поняла, уловила, осознала всё своё тщеславие, когда представила, что нельзя будет никому никогда рассказать, что твой духовный наставник – отец Фёдор Конюхов. Представила, что мне будет хотеться рассказать об этом всем родственникам, всем друзьям, просто знакомым, всем! Захочется кричать об этом. Кричать от радости, от детского восторга, что такой человек – мой духовный отец! Показалось, что это молчание невозможно, стерпеть его будет немыслимо. Но в таких случаях приходит на ум простая мысль: что, если завтра ты умрёшь? Будет ли ТАМ иметь значение, что именно отец Фёдор твой духовный отец? Всё твоё честолюбие меркнет и обессмысливается перед той границей, перешагнув которую, всех своих земных успехов и обретений ты с собой не возьмёшь… Там, сначала на мытарствах, а затем и на суде Божием, будет иметь значение только то, что прямо противоположно твоему нынешнему тщеславию…

А быть духовным чадом отца Феодора можно, просто читая его книги.

 

Сущий в море далече

Стою в храме в субботу накануне Троицы.

В четверг были у отца Фёдора Конюхова.

Молитва на утрени: Услыши ны, Боже Спасителю наш, упование всех концов земли и сущих в море далече: и милостив, милостив буди, Владыко, о гресех наших и помилуй ны.

Сразу подумала об отце Фёдоре – это ведь о нём молитва. Особенно когда он на океанском маршруте.

Впрочем, и сама: «в мори далече» – плаваю в море житейских страстей…

 

Смотрю в алтарь, распахнуты Царские врата. Справа и слева от врат у солеи пристроены молодые берёзки, стволики аккуратно присыпаны травкой внизу, будто они там всегда и росли. Обычно я устремляю взгляд на икону Спасителя и так и стою почти всю службу. А сейчас… Господь спрятался за берёзку! Так подумала, опять вспомнив отца Фёдора, потому что он часто повторяет: будьте романтиками! Мне видна лишь благословляющая десница Христова, и я тихонько улыбаюсь под маской, мысленно повторяя: Господь спрятался от меня за берёзку! – и умиляюсь, как это романтично звучит.

 

Когда ехала на службу, торопилась, проскочила со стороны алтаря храма св. Георгия Победоносца по проспекту Победы и начала поворачивать налево, чтобы попасть на улицу Карла Маркса, ко входу в храм. Успела подумать: поворотник включать не буду, некогда лишнее движение пальцем делать. Но он вдруг сам включился.

Подумалось: будто отец Фёдор невидимо дал понять, чтобы была внимательнее и не халтурила на дороге.

А что, разве за время стольких экстремальных путешествий он не приобрёл способности духовного преодоления расстояний? А между нами всего-то четыреста километров…

Может, в это время он как раз молился у себя в храме о тех паломниках любопытных, что были у него позавчера…

Известно, что между людьми даже на расстоянии существует связь, если мысли их сосредоточены друг на друге. Не говорю, что отец Фёдор обязательно думал о нас, но абсолютно уверена, что все эти два дня в Курске только и разговоров, что об отце Фёдоре Конюхове, среди тех, кто был у него в Деревне 17-го числа на освящении закладного камня часовни святителя Митрофана. И вот если я о нём непрестанно думаю тут, книгу его читаю, интервью в интернете просматриваю, с мужем только о нём и разговариваю, то как же отцу Фёдору не почувствовать этой своей внезапно возникшей духовной связи со мной. Он почувствовал – и откликнулся.

Муж говорит: это ты сама нажала рычаг поворотника и не заметила. Ну уж нет. Прошли те времена, когда я, в первые дни вождения авто, со страху цеплялась за всё руками и нечаянно нажимала то дальний свет средь бела дня, то «дворники» в солнечную погоду. А ещё было, что, включив левый поворотник, сворачивала направо… Но вот уже двадцать пять лет как права получила, не надо меня идиоткой считать. Не прикасалась я к поворотнику, он сам включился…

И я верю, что такое бывает. Хоть и далече от Курска отец Феодор, а духовно мы – на одной волне…

 

Какие глаза у Фёдора Конюхова?

Когда собиралась в поездку в деревню Фёдора Конюхова, больше всего пугала жара. Казалось, не вынесу, если некуда будет спрятаться.

И туда, и обратно – весь день дорога была солнечная, на небе ни облачка. Так, по крайней мере, казалось мне.

Не помню, были ли облака в первой половине дня. Смотрела только по сторонам, тревожно выглядывая в окно. Но на обратном пути так забыла себя, что, напротив, видела только небо за окошком автобуса и пролетающие мимо верхушки деревьев.

Какая жара? Я её не помню…

Как не помню ничего из того, что мучительно старалась запомнить во время встречи.

Помню только чистейшее, бездонное небо по дороге в Курск. Хочется сказать – васильковое. Но оно было светлее, прозрачнее. Оно было такое, какие глаза у отца Фёдора Конюхова – голубое-голубое, глубокое-глубокое…

 

«Отец Фёдор» или «Фёдор Филиппович»?

Вообще-то современный российский потребитель информации в подавляющем большинстве воспринимает отца Фёдора Конюхова в светском ключе – знаменитый путешественник, мореплаватель, альпинист. Экстремал во всех проявлениях. Редко когда услышишь в вопросах журналистов, берущих интервью у спортсмена-рекордсмена, обращение «отец Фёдор». Чаще обращаются по имени-отчеству: Фёдор Филиппович.

И только православный журнал «Фома», публикуя интервью с отцом Фёдором, представляет его читателям в таком порядке:

«Фёдор Конюхов – священник, заслуженный мастер спорта, яхтенный капитан, профессиональный путешественник. На его счету более сорока экспедиций: шесть кругосветных плаваний, три одиночных кругосветных гонки, участие в походах к Северному и Южному полюсам… восхождение на семь самых высоких вершин мира, участие в гонках на собачьих упряжках через Гренландию и Аляску, экспедиции через пустыни на верблюдах… Фёдор Конюхов известен нам также как строитель часовен, которые он возводит после каждого своего кругосветного путешествия».

То есть на первом месте – священник!

 

Кому это нужно?

Листаю книгу «Там, где видно Бога». В обращении автора к своим читателям отец Фёдор пишет:

«Меня часто спрашивают: «Кому нужно то, что вы делаете? Зачем в XXI веке пересекать океан на вёсельной лодке?».

Такие путешествия нужны, прежде всего, мне, потому что они – мой образ жизни. Я иду в океан, чтобы молиться, он – мой затвор, а лодка – моя келья».

Книгу эту я читала как раз в те дни, когда отец Фёдор в очередной раз отправился в океан, теперь в Северный Ледовитый, где две недели в одиночку дрейфовал на льдине, занимаясь научными исследованиями, писал картины. И это обстоятельство, думаю, действительно является ярким подтверждением того, о чём сказал он в своём обращении:

«В любом случае, если я сейчас нахожусь на маршруте, а вы держите в руках мою книгу, значит, нам с вами это оказалось нужным!».

 

Фёдор в коробочке

В иконописной школе преподаватель рассказал забавную историю, что дочка его назвала своего любимого непоседливого котёнка, который всё время вылезал из уютной коробочки и убегал в сад, Фёдор Конюхов. Так и зовёт: то Фёдор, Фёдор, иди молочка попей! – а то: Конюхов, опять тебя нет на месте! Где тебя искать?!

Передала эту историю Борису Агееву с вопросом: как он думает, можно ли это использовать в моей книге. Он, видимо, решил, что я всё сама придумала, и отвечает: «Фёдор в коробочку не хочет? Фёдор Конюхов из коробочков не вылезает. Яхта – это корабль (короб). Он вместе с ней убегает на край света. Но вообще-то не принято животным давать человечьи имена».

А я-то при чём? Как говорится, за что купила, за то и продаю. И Борису Петровичу обиженно отрапортовала: «У Горького в трилогии герой говорит: – Ты что это кобылу христианским именем величаешь? А другой отвечает: – Нет такого христианского имени – Танька, а есть Татиана. Если можно называть псов Джимами, то почему нельзя кота Фёдором… А Конюхов – Феодор, если по-христиански».

 

А так любят?..

Под вдохновенным отчётом Александра Проханова о встрече с Фёдором Конюховым удивил меня один странный «коммент».

Проханов назвал отца Фёдора «Божественным скитальцем», но большая доля его красноречия обращена… к самому себе. Таков, вероятно, избранный им стиль. Но хороша тут отсылка к лесковскому «Очарованному страннику» с уклоном в неохватную широту русской души. Эта «широта», видимо, сказалась и в комментариях, где один из преданных почитателей подвигов отца Фёдора, когда тот как раз плавал далеко в океане, написал такое:

«Если он погибнет, этот подвиг будет дерзостью перед Богом. Но и это величественно и прекрасно, как легенда об Икаре, которую помнит всё человечество. Это один из последних людей, у которых такая сила духа. К Пасхе ему надо выплыть, это будет двойной праздник для нас. Я не сомневаюсь, что он выживет и когда-нибудь станет нашим русским святым».

Ну, что тут скажешь…

Я тоже не сомневаюсь, что отец Фёдор станет русским святым.

Но, во-первых, не скоро, потому что канонизируют не быстро. Надо сначала жизнь прожить с Богом и достойно умереть. Во-вторых, вряд ли эти слова надо уже сейчас говорить отцу Фёдору… Впрочем, ему всё равно, что о нём говорят.

Главное – разве так любят? «Если он погибнет…» – невозможно помыслить любящему. Любящий спасает именно верой в жизнь.

У отца Фёдора одна из ранних картин называется «Мама». И вот там, на этой картине, рядом с мамой он изобразил вёсла и спасательные круги, а на столе перед ней, задумчиво пригорюнившейся, теплится свеча в плошке. Мама молится о благополучном возращении из плавания сначала своего мужа, рыбака, потом неугомонного сына, путешественника. И так всю жизнь…

Эти вёсла и спасательные круги – сила её молитвы. Она и грести помогает, и в опасную минуту погибель отводит.

Вот так любят.

 

…А в передаче «Первый проект» ведущий допытывался у отца Фёдора, зачем он рискует жизнью, восклицая: – Можно же погибнуть в океане! Лодка может затонуть! Вас могут съесть акулы!

Ну да… упасть с вершины Эвереста… улететь в тартар на воздушном шаре… А ещё можно просто уснуть и не проснуться. Такое тоже бывает, и нередко. За смертью вовсе не обязательно плавать в океан…

Отец Фёдор любит песни Высоцкого и слушает их в океане…

…И пусть говорят – да, пусть говорят!

Но нет – никто не гибнет зря,

Так – лучше, чем от водки и от простуд…

Понятно, что если бы отец Фёдор руководствовался помыслами о везде поджидающих его опасностях, он не смог бы ничего преодолеть. Сущность подвига, мне думается, не в риске жизнью, а в уповании на Бога и вере в необходимость этого подвига. Человек верующий боится только Бога, остальное принимает молитвенно как неизбежность. По логике того ведущего, что пугал отца Фёдора случайной смертью, человеку надо сидеть на месте, чтобы своими движениями, не дай бог, не искусить судьбу…

Благо, путешественник всегда спокойно откликается на такие провокации: – Я хорошо готовлюсь к своим экспедициям, потому риск сводится к минимуму.

Ему всё время вменяют в вину именно эту моральную категорию – якобы неоправданный риск жизнью. При этом забывают, что он воцерковлённый христианин и, наверное, сам умеет определять, есть ли воля Божия на его странствия. А вот представить, что он готов пойти против воли Божией – не могу…

 

Снова про пиратов

Уже заканчивая книгу, наткнулась на рассказ путешественника о том, как у него однажды угнали яхту. Писала ранее про это, опираясь на авторскую версию событий, изложенную в очерке «Про пиратов». Версия эта книжная не совпадала по содержанию с тем, что довелось прочесть в инете у некоего блогера, назвавшего Фёдора Конюхова «шутником». Там было про то, что отец Фёдор угнал у одних пиратов яхту, чтобы отбить свою у других. Мне анекдот этот не понравился, возмутилась нелепыми байками о великом яхтсмене. Увы, теперь надо признать, что батюшка сам запутал своих читателей.

Мне не было бы резона возвращаться к этой истории, если бы не задумалась на тему: «грех юности моея и неведения моего не помяни, Господи…». Я вознегодовала на человека, пытаясь оправдать отца Фёдора, а выяснилось, что прежде он сам представил эти события своей жизни в более «пиратском» облике, и блогер, возможно, на эту давнюю историю ориентировался. Вот как она звучала в устах отца Фёдора ранее (журналист газеты «Советский спорт» задаёт вопрос и получает ответ):

– Но вы встречались и с пиратами?

– Это было во время второго кругосветного плавания на яхте «Формоза», которое длилось долго – 508 суток, так как шёл примерно в экваториальной зоне с заходом на все континенты. В районе Филиппинских островов сильно заболел и вынужден был пристать к одному из них. Пока лечился, пираты яхту увели на другой остров. Пришлось и мне стать пиратом – у других морских разбойников увёл катер и на нём ночью нашел свою любимицу. Однако не обошлось без стычки с двумя пьяными бандитами…

Я привела этот случай несовпадения двух рассказов одной истории с той благой целью, чтобы, с одной стороны, оправдать блогера, которого ни за что обругала, ориентируясь только на книжную версию истории про пиратов, с другой стороны, важно понимать, кому адресуется тот или иной рассказ. Одно дело – книга, которой уготована долгая жизнь в нескольких поколениях читателей, и другое – газетное интервью, вещь сиюминутная, ситуативная. Спортсменам нужно рассказать острее, конфликтнее, их это проймёт. Интервью это и даётся под рубрикой «Экстрим».

Книга же подчиняется другим законам, тут особый стиль, особое настроение. Потому два таких разных рассказа отца Фёдора об одном и том же событии не кажутся мне какой-то выдумкой, а показывают лишь то, что такой разный, многогранный человек, как отец Фёдор Конюхов, даже собственные жизненные обстоятельства видит по-разному в разное время. Больше скажу – бывает так у писателей очень даже нередко, что о некоторых событиях своей жизни они хранят в памяти не то чтобы смутные, но очень причудливые, иногда противоположные друг другу представления. Даже знаю, отчего это так… Со мной тоже такое бывало… Художественная натура хранит в памяти не факт, а образ переживания этого факта, события. И вокруг этого образа возникает целая аура впечатлений, новых переживаний, воспоминаний… Всё это переливается, бликует в памяти искрящейся яркой картинкой, за историческую точность которой автор уже не несёт ответственности… Это образ, складывающийся из многих зыбких линий и очертаний…

Точно так написана и эта книга. Из десятков фильмов и интервью постепенно прорисовывается образ героя, а насколько он совпадает с историческим прототипом, судить не мне. Да, впрочем, и прорисовывается ли он тут вообще – не могу быть уверена…

Вот придумала вначале образ верблюда… Поняла, что нет неожиданного в том, чтобы художник увидел и в себе самом того тоскующего и печального песчаного лебедина… Задумалась: вечность соотносима с духовным саном и духовными устремлениями художника, со всей его жизнью. Потому и верблюд «пахнет вечностью»…

И для меня теперь верблюд на всех картинах художника – это… сам художник.

 

***

Первая версия моей книги, которую я и курские мои коллеги успели-таки представить в деревне Фёдора Конюхова ровно через три месяца после первой встречи, 17 сентября, в храме святителя Николая Мыса Горновского, так и называется – «Верблюд пахнет вечностью». И на обложке там отец Фёдор в образе… верблюда. Наш добрый юмор развеселил героя. Но сам он на презентации не присутствовал, готовился к новой экспедиции в Англии, откуда присылал своим гостям эсэмэски. А мы в тот сентябрьский день – день церковной памяти святителя Митрофана Воронежского, уже готовую звонницу будущей часовни которого мы приехали освящать, чувствовали себя в его тульской лесной деревне почти что уже полноправными жителями, а не гостями. Но об этом, пожалуй, надо писать другую книгу.

Впечатления же от первой поездки, июньской, легли в основу тобольской версии моей книги, получившей название «Прорывающий горизонты». О ней здесь и речь.

 

Несколько писем к писателям

По возвращении из деревни Фёдора Конюхова, как и следовало ожидать, все мои разговоры сводились к воспоминаниям и впечатлениям. И если кому-то писала письмо, то главным предметом речи моей становился опять же отец Фёдор. Эмоциональная волна моя, случалось, накрывала моих адресатов, и они, высвобождаясь и отряхиваясь, невольно оглядывались на стихию, захватившую их собеседницу.

Вот Борис Агеев пишет вроде бы о погоде, но чувствуется атмосферное присутствие Фёдора Конюхова: «Зной томит, мечтанул о сокрушительном ливне, чтобы поломало деревья и согнуло рельсы».

Очевидно же, что такое желание может возникнуть только под впечатлением от эпической личности, покорившей стихии воздуха, земли и воды. Сила духа её – подобна могучей грозовой волне.

Когда Борис Петрович долго не откликался на другое моё восторженное послание, не стерпела его безмолвия, обронила укор: «Какое-то ревнивое молчание у вас…», на что писатель вскорости отреагировал, обличая моё нетерпение и даже глупость: «Кого ревную – не понял. Фёдор – чистая душа, и думает, и пишет, и живёт прямо и бесхитростно. Его благословили на странничество. А суть странничества, как учат святые отцы, – стать чужим для всех».

Да, это стремление действительно присутствует у отца Фёдора в его книгах, где он признаётся, что уходит в океан, чтобы ощутить тишину одиночества. Но нельзя забывать, что одновременно с этим он утверждает: «На земном шаре нет одиночества».

При этом и благословение на странничество не даёт ему повода забывать о смирении: «Вот уже полгода в океане находится неправедное моё тело. Так вырви меня из объятий этой водяной бездны Своей рукой, Всемогущий Господь! Дабы моя жизнь послужила ещё праведным делам на земле. Прости мне греховные дела мои. Неужели я обречен на скитания, как преследуемый, как несчастный, как отчаявшийся?».

В иных эпизодах его дневников слышатся интонации «Плача Адама» преподобного Силуана Афонского, который просил Господа, чтобы дал Он познать Себя всем народам земли Духом Святым.

«О, как был бы я рад, если бы сын мой Николай, – пишет отец Фёдор в книге «Мой путь к Истине», – познал Господа. Господи, Ты Сам дай ему познать Тебя Духом Святым, как дал Ты апостолам Духа Святого, и они познали Тебя. Как дал сил святому мученику воину Евгению Родионову не отказаться от креста, так и сыну моему Николаю дай познать Тебя Духом Святым».

Когда мы слушали его в келье тульской деревни, он снова вспомнил воина-мученика Евгения и мягко, даже с какою-то лаской в голосе, настаивал: «Это святой. Его надо любить».

Казалось, он говорит о собственном сыне – так нежны были его интонации. Ведь Евгений Родионов удостоился мученичества за Христа совсем юношей, девятнадцатилетним, и отец Фёдор высоко ценит эту чистую юность, напоминая и в книгах своим сыновьям: «Сколько бы ты ни учился, всё равно невозможно познать Господа, если не будешь жить по Его заповедям, ибо Господь познаётся не наукою, а Духом Святым».

При почтительном уважении к святой юности мученика Евгения Родионова отец Фёдор гораздо более строг к молодости тех, кто принимает священство, имея за плечами лишь ученический опыт духовных школ: «Поверьте мне, молодой священник не способен к религиозным поучениям, он не имеет столько веры, чтобы содействовать любви, и надо самому испытать печаль, чтобы понять её. Поэтому я и говорю своим сыновьям: «Поэзию своей жизни вы создавайте сами, своими мозолями, ссадинами, мучениями собственной плоти».

О, как близки мне эти его слова…

Как понятна поэзия жизни, рождённая не сладкими грёзами о счастливой любви, а «мучениями собственной плоти»…

Да, пишу, может, чересчур откровенно, проецируя многое на себя, но какой был бы смысл мне писать эту книгу, если бы личность и книги священника Фёдора Конюхова не звучали мне камертоном собственной жизни!

 

28 июня в 13:53

Михаилу Попову

Добрый день, Михаил Константинович.

Нашла ваш очерк. Пока не прочитала, просто хочу вот сразу сказать, что сильно расстроилась… Увидела фото, поняла, что вы среди лауреатов. Надо бы порадоваться за вас, а успела только огорчиться за себя. Дело в том, что я подарила отцу Фёдору книгу «Две повести о любви», надписала скромненько. Он ещё посмотрел на обложку внимательно, а я, не зная, что его там заинтересовало (видимо, портрет человека, которого он знает), поторопилась объяснить, что я не про обычную любовь, а про духовную… Он ещё заметил в ответ, что вряд ли стоит разделять… В общем, что я хочу сказать… огорчилась я теперь потому, что он мог подумать, будто я, зная об этой премии, о том, что вы были в числе лауреатов, подсунула ему эту книгу. Дескать, прикрываюсь человеком, ему известным, чтобы самой заполучить его внимание.

А я понятия не имела ни о премии вообще, ни о том, что вы стали её лауреатом. Где я была в тот момент, когда появилась публикация ваша на сайте РП, не знаю, но ничего об этом не читала и вообще не видела этот материал. Если бы знала, взяла бы другую книгу, чтобы не выглядеть заискивающей. Показать ему надо было бы газету «День литературы» со статьёй о новом романе Зиганшина, где я его цитирую и про него очень уважительно пишу. Но я и про газету эту не помнила, когда ехала к нему. Вообще не представляла, что можно будет надписать ему свои книги, просто бросила в сумку две попавшиеся под руку, недавние, и думала о том, что в автобусе кому-то их подарю, с кем рядом ехать буду. Но ехала на одиночном месте, смотрела в окно, ни с кем не подружилась до приезда в «деревню» (какая там деревня – скит!). А потом сразу в келье отца Фёдора оказалась и книги эти ему на стол как-то неожиданно, стихийно выложила… Хотела на книжной полке его спрятать, чтобы он их потом нечаянно нашёл и не мог вспомнить, как они туда попали… Но он вошёл в келью, и я растерялась, отдала книги ему в руки…

И вот вижу вас рядом на фото… И он, значит, на обложке моей вас увидел и подумал наверняка: «подсовывает мне книгу эту, чтобы самой засветиться среди людей, близких мне». И так мне горько стало, так горько. Вот сижу и плачу…

 

28 июня в 18:51

Михаилу Попову

Ушла в сад, проплакалась, ругая себя, что лезу не в свои сани…

Чтобы утихомирить разгорячённое воображение (как отец Фёдор презирает меня за суетность), подёргала траву под соснами, после дождя и жары она сильно разрослась. Пощипала сорняки на грядках. Прихожу в дом, а вы уж откликнулись.

Прочитала очерк ваш замечательный.

Конечно, я буду оглядываться на вашу работу в каких-то своих случаях. Придётся же мне упомянуть книгу свою… Вот тогда, может, и про этот очерк вспомню. Так что огромное спасибо вам.

На черновик кое-что набрасывала в первые дни после поездки, потом скомкались обстоятельства, жара из колеи выбила… Вчера было уже предельное напряжение, голова трещала, всё валилось из рук, думала, больше не вынесу… Слава Богу, сегодня дождь прошёл, стало прохладнее. А то всю прошедшую неделю у нас было 34-35 градусов, это очень непривычная для нас температура, раньше больше тридцати не бывало, не припомню такого.

Так что нервы напряжены. Потому и слёзы оказались близко…

Были минуты, думала: не буду ничего писать – кто я такая, чтобы касаться личности такого масштаба!

Потом успокоилась: а я и не претендую на масштабы, я просто о своих впечатлениях, о себе же, свои ощущения и представления, которые могут быть абсолютно субъективны и прямого отношения к виновнику их не иметь. Мало ли чего мне показалось…

 

26 июня в 14:28

Михаилу Еськову

…Встреча с отцом Фёдором таким восторгом отозвалась!

Он необычайный человек.

Спрашиваю у него: – Отец Фёдор, вы себя чувствуете исключительным человеком?

А он так исподлобья, из-под очков то есть, с неуловимой улыбкой, чуть подняв на меня взгляд (в это время автографы на книгах своих писал, склоняясь над столом), и тихо так, едва слышно: – Я себя чувствую самым грешным человеком…

 

27 июня в 23:44

Борису Агееву

…Ездила сегодня на Литургию в храм свт. Митрофана Воронежского за Курском. Отец Анатолий устроил перед постом чаепитие с пирогами и рассказами об отце Фёдоре Конюхове. Как истый хохол (тоже родился в Запорожье), притащил шматок сала собственного приготовления, на заговенье. Я принесла несколько книжек своих, в том числе вашей редакции, из «триптиха», где про Булатовича, Гумилёва, ну и Конюхов упоминается. Читала отрывки из статьи о Зиганшине, где цитирую отца Фёдора, его слова про то, что в мире нет одиночества и что человек с Богом может всё. Слушали очень увлечённо, потом выяснилось, что среди присутствующих два выпускника семинарии этого года, заочники, то есть взрослые уже люди, и вот один из них писал диплом по Православию в Эфиопии, а другой по имяславию в России. Вот так и сошлось всё удивительно, Господь свёл вместе людей, интересующихся одной темой. То есть всех нас интересовали фигуры Булатовича и отца Фёдора. Я красочно расписала образ «афонского бунтаря», ссылаясь на книгу митрополита Илариона (Алфеева) по истории имяславия, а потом выразила удивление, что отец Фёдор говорил о Булатовиче с таким пиететом, что даже уточнял, будто его не канонизировали только потому, что «вышла эта распря на Афоне». И я предположила, что, быть может, в Эфиопии Булатовича так любят, что сделали местночтимым святым, и отец Фёдор проникся этим эфиопским пафосом. Вот тут как раз и возразил мне выпускник семинарии (с чёрной бородой едва не до пояса), что Эфиопская православная церковь не чтит бунтарей, как и Русская, а Булатович вызвал столь большие беспорядки на Афоне, что на его совести несколько человеческих жизней, затоптанных войсками и бунтовщиками. В общем, жёсткое отношение к этому яркому человеку у наших пастырей. Отцу Фёдору симпатию к Булатовичу снисходительно прощают…

Вот такие дела, Борис Петрович. Когда я стала горевать, что всё так нестройно, так несогласно среди православных, меня успокоили (тот самый, с бородой), что это естественные земные противоречия, которые не нам примирять. Мы выбираем себе образцы для подражания по своим сердечным предпочтениям, кто-то Нила Сорского, а кто-то Иосифа Волоцкого, хотя двое этих святых, равно прославленных в чине преподобных, при своей земной жизни были заклятыми врагами. Главное, чтобы мы, учась у них святости, учились и понимать разницу между путями к ней. Кому-то нужно быть нестяжателем, а кому-то Бог даровал силу бороться за благополучие и земную крепость Церкви Христовой, воинствующей. Если бы все монахи стали нестяжателями по примеру прп. Нила, монастыри бы разорились. А так выдерживается равновесие.

Вспомнили и о наших подвижниках, владыке Иувеналии и архимандрите Ипполите, которые не находили общего языка, а народ теперь любит их обоих с равной силой и благодарностью. У отца Ипполита было афонское благословение Богородицы на заклинание бесов, а владыка за эти вычиты монастырские называл его шаманом… И каждый был по-своему прав. Один исполнял послушание, но и другой чтил уставы апостольские.

 – А почему святые отцы при земной жизни нередко не терпят друг друга, сие тайна великая, – улыбнувшись в бороду, проговорил недавний семинарист.

 

Обречённый на святость

С кем только не сравнивали за прошедшие пятьдесят лет Фёдора Конюхова. Чаще, конечно, с известными всему миру людьми, совершившими героические дела. Среди них, к примеру, и Джеймс Кук, и Фернан Магеллан, и Фаддей Беллинсгаузен с Михаилом Лазаревым, и Пётр Семёнов-Тян-Шанский с Николаем Пржевальским, и даже Христофор Колумб…

Судя по именам, особенно уважаем героизм первооткрывательства. А ведь отец Фёдор ещё и художник, писатель, строитель, воспитатель. Наконец, он – священник, и это главное его достижение и преимущество перед предшественниками. Это венец его служения Богу всей своей жизнью. Первооткрывателей помнит история, потомки. Отца Фёдора Конюхова его духовное поприще возводит выше истории, поднимает над земным горизонтом.

 «Прожитые годы пахнут вкусом вечности», – он с восьми лет начал ощущать этот привкус на губах вместе с брызгами солёного ветра.

«В восемь лет я уже знал, что буду путешественником. Я родился, чтобы совершать подвиги», – он повторял это уже сотни раз, не боясь обвинений в гордыне.

Просто знает свою судьбу с самого начала. Понимает – иного пути нет.

Свт. Григорий Богослов о небесном осторожно писал: «Желал бы я сказать… но удержу слишком борзо несущегося коня…».

А я, не боясь укоров, всё же скажу…

Протоиерей Фёдор Конюхов – обречён на святость.

Всей историей своей страны и своего рода – приговорён к святости.

Всей неприязнью ненавидящих и обидящих – пригвождён к святости.

 

Один из читавших эти страницы до их воплощения в книгу придирчиво отозвался: «…на уровне явления великое, необычное видят многие. ...Истинное знание – это знание причин. Доходить надо до сущности. А на уровне явления… слишком приблизительное познание».

До сущности, говорите? По-пастернаковски – «до самой сути»?

До сущности протекших дней, до их причины,

До оснований, до корней, до сердцевины...

 

Откуда нам явление Фёдора Конюхова? И зачем нам это явление?

Но это же так очевидно.

Шесть святых в роду! Шесть!

Это когда впервые рождается в семье кто-то из ряда вон гениальный, можно искать истоки такой неожиданности где-то вокруг: в судьбе рода, в истории страны, в личных жизненных обстоятельствах. А тут – слишком очевидно. Тут – судьба на ладони.

Судьба рода Конюховых определяется шестью святыми. В этом и «причина явления» отца Фёдора.

Борис Агеев, осмысляя биографию путешественника, рассуждает о его предках так: «Шесть святых... Но святость по наследству не передаётся, как сундук с семейными богатствами. Значит, каждый имел собственное повеление, каждый исполнял Промысел о нём».

Вот это и главное – исполнить Промысел!

Не принять эстафету святости отцу Фёдору – невозможно.

Фёдор Конюхов обречён на крестный путь.

 

P.S. Кто-то выразил недоумение, как это про живого и грешного можно дерзать говорить такое… Святости ещё попробуй достичь!

Так ведь о том и речь, что человеку надо ещё пройти уготованный крестный путь. А выбор наш касается лишь того, считать ли нескончаемые странствия пилигрима бесплодным бродяжничеством или же признать их духовной задачей, уклониться от которой ему нельзя.

Один из величайших светильников Сербской Православной Церкви, преподобный Иустин (Попович), ничуть не считая это самонадеянностью, признавал за каждым христианином право на святость: «Наше призвание – святость. По святому апостолу Павлу, призвание христианина – стать святым. Если мы христиане, значит, мы кандидаты в святые. Между святыми и нами различие не в природе, а в воле и решительности» («О рае русской души»).

Поэтому страх помыслить о возможности святости может означать и робость перед выбором крестного пути. Не природа, а воля и решительность, как утверждает достигший святости подвижник, определяют эту возможность. Стать святым может каждый. Не назвать себя таковым, а именно стать им, опытно пройдя крестный путь.

Так что нет лести в том, чтобы назвать жизненный путь известного нам человека путём к святости. Это лишь узнавание в нём воли и решительности, каких можно пожелать каждому из нас.

----------------------------------------------
(Из книги «Прорывающий горизонты». К портрету русского путешественника протоиерея Фёдора Конюхова»)