Леонид ИВАНОВ. ТРИ ОДИНОЧЕСТВА. Рассказы

 

Леонид ИВАНОВ

ТРИ ОДИНОЧЕСТВА

Рассказы

 

ПОХМЕЛЬНАЯ МОЛИТВА

 

– Наташенька, у нас проблемы…

– Опять папа?

– Ну а что ещё? У папы снова запой. Я тебе ничего не говорила, но уже две недели… Опять допился… Давление под двести. У меня годовой отчёт, с работы не уйти, сегодня уже соседку попросила с ним посидеть.

– Марину, что ли?

– А кого ещё?

– Мама! Ты же знаешь, что она на папу давно неровно дышит.

– Да мы уже не в том возрасте, чтобы неровно дышать.

– Вот как раз самый такой возраст – седина в бороду, бес в ребро.

– Наташенька, да он в таком беспомощном состоянии, что никакой бес не поможет.

 – Всё равно, мама, не надо давать повода. Это она с виду вся такая праведная, всё Бога поминает, а в глазах черти пляшут.

– А ты завтра сможешь с ним побыть?

– Завтра смогу.

– Тогда до завтра! Целую тебя, доченька.

 

***

Утром отец, выпив ещё до прихода Наташи очередные сто граммов, мирно спал.

– Я там приготовила похмельный коктейль, – надевая шубу, давала наставления Полина Петровна. – Проснётся, дашь выпить. Таблетки на столе в гостиной. Ну, найдёшь сама. Всё, я побежала. Постарайся водки много не давать.

– Мама, не волнуйся, всё будет хорошо.

Наташа прошла в гостиную, включила ноутбук, быстренько прочитала заголовки новостей, не нашла ничего привлекательного и погрузилась в работу. Часа через полтора из спальни послышался голос отца:

– Полина! Полина, иди сюда!

Наташа прошла в спальню:

– Привет, папа!

– Привет, – глухо ответил отец, потом откашлялся и уже нормальным голосом спросил:

– А мама где?

– Мама на работу убежала.

– А я вот опять… Ты извини!

– Да вижу, что опять.

– Наташенька, плохо мне… Очень плохо…

– Сейчас я тебе лекарство принесу.

Отец выпил приготовленный женой успокоительный коктейль из пустырника, валерьянки, корвалола и ещё каких-то лекарств, откинулся на подушку.

– Плохо мне, Наташенька…

– Сейчас полегчает. Давай я тебе давление померяю.

Отец послушно вытянул поверх одеяла левую руку. Давление зашкаливало.

– Папа, давай я «скорую» вызову. У тебя же гипертонический криз.

– Не надо «скорой». Что они скажут? Пить надо меньше? Так я это и без них знаю. Всё пройдёт. Первый раз что ли? Дай я в тишине полежу.

Через некоторое время из спальни послышалось:

– Наташенька, иди сюда!

– Что тебе, папа?

– Плохо мне, – выдавил отец, вытирая со лба обильный пот.

– Да вижу, что плохо. Давай «скорую» вызову.

– Не надо «скорой», – уже с раздражением сказал отец.

– Ну, тогда не знаю, чем тебе помочь. Мама сказала, что укол тебе сегодня уже поставила, таблетки дала. Больше нельзя.

– Вчера Марина мне какую-то молитву прочитала, и сразу полегчало. Почитай тоже, может, пройдёт.

– Папа, ты же всегда воинствующим атеистом был! Да я в отличие от Марины и молитв никаких не знаю.

– В интернете поищи. Наверняка же есть.

– Да какую хоть Марина читала?

– Не знаю… Не помню… Помню, что ладонь на лоб положила и молитву прочитала.

– Ну, папа, ладонь-то я тоже могу положить. Если тебе легче будет, а вот с молитвой… Какие хоть там слова-то были?

– Не помню… Помню, что мне сразу полегчало, и я заснул.

Наташа взяла ноутбук, забила в поисковике «самые распространённые молитвы». В молитве оптинских старцев нашла подходящее: «Господи, просвети мой ум и сердце мое для разумения Твоих вечных и неизменных законов, управляющих миром, чтобы я мог правильно служить Тебе и ближним моим».

– Не то, – сразу отверг отец. – Там другие слова были.

– Господи, дай мне силы изменить тo, что я могу изменить, дай мне терпение смириться с тем, что я не могу изменить, и дай мне мудрость, чтобы отличить первое от второго, – прочитала Наташа из испанской молитвы.

– Слишком мудрёно. Не то. Там что-то очень простое было.

– Ну вот ещё молитва на сон, – обрадовалась Наташа и стала с выражением читать: – «И даждь нам, Владыко, на сон грядущий покой тела и души, и сохрани нас от мрачнаго сна греховнаго, и всякаго темнаго и нощнаго сладострастия. Утиши стремление страстей, и угаси разжженныя стрелы лукаваго, яже на ны льстиво движимыя. Плоти нашея востания утоли, и всяко земное и вещественное наше мудрование успи».

– Не то, – опять с раздражением в голосе перебил отец. – Ну, совсем же простая молитва была, а ты тут какие-то мудрёные находишь.

– Папа, ну, вспомни хоть какие-то слова…

– Не помню… Но мне сразу так хорошо стало, и я заснул. Ой, погоди-ка. Кажется, вспомнил начало: «Боже, царя храни».

Наташа нашла в интернете «Гимн царской России», положила отцу ладонь на лоб и, вспомнив виденное в кино, стала прямо с монитора негромко нараспев читать:

Боже, Царя храни

Сильный, державный,

Царствуй на славу нам,

Царствуй на страх врагам,

Царь православный.

Боже, Царя храни!

Она не успела допеть гимн до конца, как отец мирно захрапел.

 

 

ТРИ ОДИНОЧЕСТВА

 

По муромской дорожке стояли три сосны,

Прощался со мной милый до будущей весны.

Прощался со мной милый до будущей весны.

Он клялся и божился одной лишь мною жить,

На дальней на сторонке одну меня любить.

На дальней на сторонке одну меня любить…

– Ой, девки, не поётся што-то сёдни, – баба Лёля отодвинула от края стола чашку. – Не с Коленькой ли што случилось. Чует сердце беду.

– Ой, да ладно тебе, Лёлька, душу-то рвать. Не малец грудной. Здоровый мужик, при семье живёт.  Он ить всего-то чуток моего моложе, а мой-то уж дедушка.

– Правнучку-то, Аннушка, на лето не привезут к тебе свежим козьим молочком отпаивать?

– Дак чо ее отпаивать? Поди, не больная какая.

– Дак ведь пользительно бы летом-то на свежем воздухе. Не то что в городу.

– Да писал Васька-та, што больно охота бы привезти, да боятся на моторке по озеру: не простудить бы дитя малое.

И она в который уже раз за последние две недели, как получила из города письмо, полезла в карман халата за бережно завернутым в газету конвертом показывать карточку правнучки.

Ефросинья взяла с комода очки со сломанной дужкой, долго прилаживала их на переносице, так и этак поправляя привязанный кусок резинки. Наконец, приладила окуляры с давно исцарапанными стеклами, через которые видела вряд ли лучше, чем без них, подсела к окошку и больше из вежливости, чем из любопытства, поди, уже в десятый раз начала изучать изображение укутанного в пеленки ребёнка.

– А нос-то, Аннушка, твой, ишь, какая курносая, – не в первый уже раз говорила Ефросинья, желая потрафить товарке. – Твоя порода.

– Так эть известно дело. Не чужие, чай!

Минут пять Ефросинья вертела снимок, поворачивая его к свету и отыскивая новые и новые черты сходства ребенка и своей закадычной подружки, потом передала фото Аннушке:

– Девки, я самовар заново поставлю, а то уж давно и шуметь перестал.

Анна протянула фотографию бабе Лёле:

– Лёлька, а погляди, эть и вправду нос-от у правнучки мой, курносенький.

– Да твой, твой, не нагулянный. Лариска-то у тебя девка скромная. Кажинное лето на каникулы наежжала, дак, помню, никово из парней до себя не допускала. Всегда домой с девками шла, не то што некоторые шалавы. Сами знаете, про ково. Так и норовили любому подвернуть. Не смотрели, што мужики женатые.

И бабы стали горячо обсуждать, как лонись на троицу Дарьину внучку Маринку оттрепала за волосы Верка, когда застала за крыльцом в обнимку со своим Валеркой, и как потом она крутила задом перед Степаном, хоть и был он вдвое старше шалопутной городской гулёны. Товарки стали было вспоминать и другие примеры распутного поведения Маринки, деликатно обходя стороной случай, когда будто бы и Лёлькиному Коленьке довелось поклевать этого сладкого пирога, но с улицы послышалось «По муромской дорожке…». Это возвращаясь домой, жутко фальшивя под аккомпанемент своей бренчащей таратайки, горланил Иван Михайлович, исполняя любимую песню.

– Иван Михайлович-то опять выпимши едет, – тяжело вздохнула Ефросинья. – Бедная баба! С этакой оравой одна справляется.

– Работа у него нервенная, – заступилась было по доброте душевной за председателя Лёлька. – Вон, говорят, по телефону-то из райёну звонят кажинную неделю, всё стружку снимают. То отчета нету, то со страховкой беда, то ишо какую провинность выдумают. Как тут мужику не выпить?

– Да сами и наливаем, – поддакнула Аннушка.

– Ой, девки, я чо-то совсем забыла. У меня же с того лета наливка в подполе есть. Я счас. Мигом.

Ефросинья суетливо засеменила на кухоньку, откинула крышку подпола, грузно через узкий лаз, ставший тесноватым для ее располневшей фигуры, начала спускаться по ступенькам. Еще через минуту над полом показалась ее украшенная густой паутиной голова:

– Девки, принимайте.

Аннушка подхватила из рук товарки запыленную трехлитровую банку с пластмассовой крышкой, поставила ее на стол и начала обтирать еще прошлогоднюю пыль, что толстым слоем обволокла темное стекло с сохранившейся наклейкой «Сок гранатовый. Натуральный».

– Девка, а ты не перепутала чо? – повернулась Аннушка к сидящей на краю подпола Ефросинье. – Тут про сок написано, да и цвет уж больно яркой.

– Да не боись, не перепутала. Это мне о прошлом годе банку соку гости привезли. Будто другого гостинца не могли найти. Соку накупили, говорят для крови пользительно. А сами и выпили, потому что эдакой кислятины я и глотка сделать не могла.

Ефросинья взяла обтертую мокрой тряпкой банку, отнесла в горницу на стол.

– Ну-ка, девки, помогите крышку снять.

Втроем кое-как отколупнули затвердевшую крышку, и по дому начал разливаться аромат свежей малины с привкусом терпкого запаха спиртного. Ефросинья прямо из банки стала наливать в граненые стаканы ярко-алую жидкость.

– Нет, девки, как хочете, а я пить не буду, – запротестовала Лёлька. – У меня и так голова кружится.

– Дак ты хоть ягодок поешь, – начала потчевать хозяйка.

– Ну, ягодок надоставай на блюдечко. Ягодок поем немного, а то свежих ишо ждать да ждать. Да и доведется ли ноне в лес сходить, ноги-то уж совсем худые стали.

– Опять ты про болезни! – отмахнулась Аннушка. – У ково тут их нету? Да терпим, не плачимси.

– Нет, девки, правда-правда, ноги-то по вечерам уж пухнуть стали.

– А ты бы картошки ишо больше посадила, дак, глядишь, и совсем в борозде окочуришься. Вон опять всю неделю окучивала да полола. Тут крепкие ноги надо. Да и голова немудрено, што кружится. Внаклонку-то на жаре целыми днями.

– Да ладно вам, девки, опять про болезни свои. Давайте за здоровье!

Ефросинья подняла наполовину наполненный гранёный стакан с малиновым напитком и стала отпивать маленькими глоточками.

– Ой, сладко-то как, девки!  Я всё боялась, что прокиснет, хотела водочки подлить да забыла. Совсем памяти нету. А не прокисло, гляди ты!  Ой, как скусно-о!

– А и правда, девки, – отпила глоток Аннушка. – Ты, Лёлька, попробуй.

– Нет, я только ягодок поем, – заотнекивалась по-прежнему Лёлька, взяла чайную ложечку и начала есть с блюдца совсем не потерявшие вид крупные ягоды малины.

Пока бабы пробовали наливку, самовар вскипел и сердито начал пыхать, позвякивать маленьким, похожим на крохотный церковный купол колпачком, выдувать горячие клубы через неплотно сидящую с одной стороны крышку.

Ефросинья подбежала, сняла трубу, ополоснула кипятком заварной чайник, насыпала в него из сохранившейся с незапамятных времен железной коробочки из-под индийского чая свежей заварки, из берестяного ларчика добавила для здоровья травок, надела на трубу комфорку и поставила на ней заварник, подогреваемый снизу теплом горящих углей.

Пока заваривался чай, товарки допили содержимое стаканов и наполнили их снова. Их лица разрумянились, помолодели, и даже глубокие морщины, избороздившие щёки и лоб за годы работы на морозе и на ветру, будто бы немного разгладились.

Когда дошла очередь до чая с испечёнными утром пирогами, бабы уже были изрядно навеселе. И даже Лёлька, которая только ела пропитанные наливкой ягоды, захмелела не меньше своих товарок.

Ефросинья, несмотря на шумный протест подружек, ополоснула чашки и блюдечки, поставила их на полку, а на стол подала чистые и сухие из посудника, принесла самовар, устроила его на большой черный поднос с крупными красными цветами и стала разливать чай.

– Тебе, Аннушка, покрепче?

– А мне теперь уж всё равно, какой! Девки, я совсем захмелела! Как домой дойду?

– Дак и я с ягод-то совсем пьяная сижу, – самокритично заверила Лёлька. – Тебе-то, Аннушка, только лужайку перейти, а мне через поле добираться.

– Дак ты ночуй у меня, – пригласила Ефросинья. – Чо тебе дома-то делать? Не скотину и обряжать.

– Ой нет, девки, в гостях-то хорошо, а дома лучше. Уж добреду потихоньку.

Ефросинья отодвинула блюдце с недопитым чаем:

– А давайте, девки, споём! – И не дожидаясь ответа, затянула любимую: – «По муромской дорожке стояли три сосны, со мной прощалси милой до будушшой весны».

– «Прошшалси со мной милый до будушшой весны, – подхватили товарки. – Он клялси и божилси одной лишь мною жить, на дальной на сторо-онке одну миня любить».

Удивительно похожи были судьбы этих подруг. Все они рано овдовели, и никуда их милые не уезжали, ни из каких дальних краёв не привозили красавиц-супостаток, а сгинули в родных краях совсем еще молодыми и полными сил. Ефросинья тоже, как Лёлька, нагуляла своего младшого, когда перевалило за сорок. И хоть в деревне все и про всё знали, Фроськина тайна так тайной и осталась. И на Евгена грешили было, да отмели эти предположения, потому что у него и дома, и на стороне только девки получались, а у Фроськи случился сын. И на Лешего думали, но парень рос с белыми, как ржаная солома волосами, а у Анемподиста даже к старости кое-где побитая сединой шевелюра была дегтярного цвета. Про других мужиков говаривали, но баба только отмахивалась, а досужие разговоры о предполагаемых леваках прерывались их жёнами, даже в мыслях не допускавшими от своих мужей такой вероломности.

У Аннушки муж сгинул в озере. Поехал сетки патровать да так и не вернулся. Лодку без вёсел потом нашли опрокинутой волнами, а рыбак бесследно пропал. В конце лета наткнулись мужики на разопревшие в воде останки какого-то утопленника, но был то Андрюха или смытый волной тобик-плотогон с буксируемой по озеру гонки, опознать было нельзя. Тобиков этих кажинное лето топло по несколько. Но похоронили останки честь по чести, и Аннушка за могилкой ухаживала старательно, хоть сердцем и не чувствовала близости с покойником. Но чувствовала или нет, а негоже быть вдовой без места на погосте, за которым не ухаживать. Да и на табличке на кресте написано было, что это муж её покоится под аккуратным земляным холмиком.

Пока пели свою любимую, самовар шуметь перестал, а только время от времени попискивал еще теплившимися в трубе угольками.

Я у ворот стояла, когда он проежжал,

Миня в толпе народа он взглядом отыскал.

Миня в толпе наро-о-ода он взгля-адом отыскал.

Увидел мои слё-о-озы, главу на грудь склонил,

Он по-онял – мое се-ердце навеки он сгубил.

– Ой, девки, што-то мы совсем раскисли, – заговорила Ефросинья. – А давайте для веселья ишшо по стаканчику.

– Нет-нет, – запротестовала Аннушка. – У миня ишо коза не доена. Обряжаться надо.

– Дак эть выливать жалко, а так всё одно прокиснет.

– Вон Лёльке налей, она ишо не пила и сидит трезвёхонька.

– Нет, девки, я и с ягод-то совсем хмельная сижу. Ишо маленько посижу, да пора и домой собираться. Вон уж солнце-то как низко опустилось. Скоро и темнать начнёт. Как потом через поле идти?

– Гляди, ишшо снасильничает кто в сумерках-то, – хохотнула Аннушка и товарки во весь голос рассмеялись.

– Да уж нас типерь снасильничают…

– Не забеременеть бы тольки…

Подружки вдоволь посмеялись, допили уже почти остывший чай и стали суетливо собираться по домам.

– Давай, Фросенька, помогу со стола убрать, – предложила Аннушка.

– Да иди уж, помошница. Што я сама три чашки не помою?

– Ну дак и пойдем в одну дверь, – предложила Лёлька. – Спасибо тебе, Фросинька за угощение, за пироги. И ты, Аннушка, детушкам-то будешь отписывать, дак от меня поклон передавай. Скажи, помнит баба Лёля, завсегда за сына родного привечала. Они с Коленькой-то до армии ой как дружили. Здоровья им крепкого. А коли надумают приехать, дак я всегда буду рада, ежели в гости зайдут.

И разошлись бабы по домам.

Каждая – к своему одиночеству.

 

 

ИГРА НА РАЗДЕВАНИЕ

 

Свет опять виновато моргнул и погас. Телевизор скорёхонько свернул картинку, сверкнул узенькой горизонтальной полоской и слепо уставился чёрным экраном в кромешную темень избы.

– Едрит твою мать! – в сердцах выругался Фёдор. – Как всегда, на самом интересном месте.

Татьяна отодвинула занавеску и выглянула в окно.

– Ну, чево там?

– Чево, чево? Знамо, чево! Темень одна, – проворчала в ответ жена. – Сходи, посмотри, может у нас на столбе чо.

– На столбе, на столбе… – буркнул Фёдор, но встал из-за стола и направился к двери. Он вышел на улицу, погружённую в августовские густые потёмки, открыл калитку, сделал несколько шагов по мягкой, густо заросшей конотопом тропинке, остановился, посмотрел по сторонам. Деревня, так же, как их дом, была укутана тяжёлой влажной после недавнего уже по-осеннему нудного дождя чернотой рано наступающей ночи. Не было бы низко надвинутых туч, которые небо повесило проветриваться на высоченные от старости берёзы, что росли вдоль дороги, звёзды да красивые всполохи восторженных в эту пору зарниц радовали бы взор, а тут – хоть глаз выколи.

Фёдор достал сигареты, закурил. Справа кто-то кашлянул.

– Нюрка, ты что ли?

– Ну, а кому ещё?

– Мало ли! Может, мужик какой…

– Ага, мужик. От сырости разве что… Кого тут мужиков-то на всю деревню кроме тебя?

– Дак вдруг заехал какой из города наших баб повеселить. Вон вас, молодух, сколько.

– Ага, в городе своих старух мало, дак они по деревням шастать будут. Молодухам-то нашим вон всем уж на восьмой десяток перевалило. Чо там Татьяна?

– Сидит, свет ждёт. Думает, я ей электричество в штанах принесу.

– Да в штанах-то у тебя динама, поди, уж сто лет как отсырела, – засмеялась Анна. – Чо делать-то собираетесь?

– А чо делать? Спать рано, читать с лампой – не вижу, Татьяна опять в карты играть сгоношит. Пошли за компанию.

– Ой, нет, умаялась я сёдни с грибами, пойду спать завалюсь.

– Спать-то оно спать, а потом ни свет ни заря проснёшься, на улице ещё делать ничего не видно. Лежишь на сто раз жизнь свою перебираешь. А чо перебирать, всё одно не переделаешь.

– То-то и оно, что не переделаешь… – вздохнула невидимая в темноте Анна. – Спокойной ночи.

– И тебе того же, – откликнулся Фёдор, сделал последнюю затяжку, загасил окурок о мокрый столб, бросил в сторону дороги и пошёл в дом.

– Ну, чо там?

– Темень там, – отозвался Фёдор.

– Я думала только у нас, дак хоть к Нюрке сходить, кино досмотреть.

– Спать она наладилась. Умаялась, говорит, с грибами.

– И спать-то рано.

Татьяна взяла со старинного комода лампу, стала шарить в поисках спичек.

– Дай-ко спички-то.

Фёдор достал из кармана коробок, чиркнул, зажёг фитиль услужливо подставленной Татьяной керосиновой лампы.

– Ой, стекло-то опять забыла почистить, совсем закоптилось. Погоди-ко хоть газеткой протру, а то ничего и не видно.

При свете пляшущего пламени она оторвала от газеты клочок бумажки и стала со скрипом протирать стекло.

– Не программу хоть оторвала-то? – обеспокоенно спросил Фёдор.

– Да вон твоя программа, на комоде лежит, – успокоила Татьяна и надела стекло на лампу. Пламя сразу же успокоилось и осветило комнату.

– Как думаешь, надолго свет-то отключили?

– А чего думать? Ясно, до утра никто делать не станет. Первый раз что ли? – ворчливо ответил Фёдор.

Татьяна взяла какой-то старый журнал, надела очки, полистала.

– Хотела ведь в районе очки новые купить, эти совсем слабые стали, да денег пожалела, – сокрушённо сказала Татьяна и отодвинула журнал в сторону. – Твои-то где? Или сам читать будешь?

– Какой читать? С лампой всё одно ничего не вижу.

– Ну, давай хоть в подкидного сыграем.

– А-а, неинтересно. Под стол овечкой блеять не лезешь, на стул петухом кукарекать не хочешь, на щелбаны боишься…

– Конечно, ты вон со всей дури лупишь, дак.

– Да ежели бы со всей дури, у тебя бы и лоб треснул. Это я любя, тихонечко.

– Ничего себе тихонечко! – возмутилась Татьяна. – Вон, волдырь до сих пор не проходит. Вот если ты подряд пять раз выиграешь, я тебе сто грамм налью.

– Чтобы скорее окочурился? Целый день таблетки от давления горстями кормила, а теперь сто грамм она нальёт. На тот свет справить торопишься?

– Типун тебе на язык, – трижды сплюнула Татьяна. – Нюрку не звал?

– Да звал, не хочет. Говорю же, умаялась.

– Ну, давай на интерес.

– А какой с тобой интерес? Всё одно проигрываешь.

– Потому что ты мухлюешь.

– Да не мухлюю я, – заверил Фёдор.

– Мухлюешь, мухлюешь, сколько раз ловила, – настаивала Татьяна.

– Ну, если когда сослепу, – согласился Фёдор, глядя, как жена уже тасует и раздаёт карты.

– Черви козыри, – объявила Татьяна. – У меня семёрка.

Фёдор взял свои карты, развернул.

– Ну, дак ходи, коли семёрка.

Хоть Татьяна и начала игру первой, карта ей не шла, и вскоре она проиграла, оставшись чуть не с половиной колоды на руках.

– Всё, больше не буду, – остановил жену Фёдор, когда она начала заново раздавать карты.

– Ну, ещё разик.

– С тобой неинтересно.

– Ну, давай ещё разок, не дурой же мне, да ещё с погонами, спать ложиться.

– Тогда – на раздевание.

– Ишь чо удумал! У тебя скоро правнуки на раздевание с девками играть будут, а ты, старый пень, туда же, – запротестовала Татьяна.

– Дак хоть стариной тряхнуть, – засмеялся Фёдор.

– Стариной ты и без карт трясёшь… – поддела жена. – Ходи давай.

– Не буду. Только если на раздевание.

– За пятьдесят лет он ещё не нагляделся. Вон завтра баня будет, смотри, сколько хошь.

– Ну, баня – это само собой, а тут дело другое. Тут стимул важен.

– Да уж стимул-то у тебя давно и не шевелится, – снова поддела старуха.

– А мне и не надо, – отмахнулся Фёдор. – На раздевание играть буду, а так – собирай карты.

– Дак я уж раздала.

– Ну, и собирай.

– На раздевание вон тебе с Нюркой играть надо. Она чужая, интерес какой-никакой.

– Вот именно, что никакой – больно тоща.

– Эк на старости-то лет завыкобенивался. Тогда вон с Людмилой.

– Глаза лопнут всё тело осматривать.

– И то не ладно, и это не глянется. Ходи давай.

– Сказал, не буду на интерес.

– Ходи, старый распутник. Только не мухлевать.

Снова оставшись в дураках, Татьяне пришлось снимать кофту. Это заставило её внимательнее следить за тем, как бьёт её карты Фёдор.

– Ты какого лешего мою даму вальтом кроешь? – возмутилась она, когда старик попытался схитрить.

– Это чо, валет что ли? Я думал, король.

– Валет, валет.

– Очки совсем слабые стали, – посетовал Фёдор. – Да и лампа еле горит. Ты-то хоть рядом сидишь, лучше видно. Ладно, не нравится валет, на тебе туза.

То ли Фёдор снова где-то смухлевал, а она не заметила, то ли действительно карта шла неудачно, но пришлось Татьяне снимать и юбку. Потом без рубашки и без штанов остался-таки Фёдор. Обстановка накалялась. Старик ещё дважды был уличён в попытке мошенничества, но, тем не менее, снова выиграл. Татьяна под ликование мужа покорно сняла и повесила на спинку стула лифчик. Боязнь проиграть ещё раз и остаться совсем голой притупила её бдительность, чем не преминул воспользоваться старик. Он мухлевал уже без всякой осторожности, уличённый в мошенничестве, тут же менял карту, но через пару ходов крыл вместо бубновых козырей червами, торопился скинуть карты в колоду, туда же незаметно, пока Татьяна прикручивала фитиль лампы, спровадил две мешавших игре шестёрки и снова оставил жену в дураках.

– Трусы не сниму, – категорично заявила Татьяна, встала из-за стола, собрала в охапку одежду, сунула под мышку бюстгальтер и пошла в другую комнату, где стояла кровать. Фёдор не торопясь начал аккуратно собирать разбросанные по столу карты в колоду.

– Ну, и долго ты там ещё керосин жечь будешь? – вскоре послышалось из-за занавески, закрывающей дверной проём стариковской спальни. – Иди, ложись спать, старый бесстыдник! Вот ужо мы завтра с Нюркой тебя вдвоём-то припозорим. У её память хорошая, она тебе мухлевать не даст. Ишь, на раздевание он играть выдумал. Жеребец старый… – ворчала Татьяна, удобнее укладываясь в постели.