Надя ВАФФ 
Надя ВАФФ
ЧУЖОЙ ЧЕЛОВЕК
Рассказ
«Ну, вот и всё, Фроловна, пойду я!» – с этими словами Сергей поднялся со скамейки, дотронулся кончиками пальцев до плоского чёрного памятника, и не оборачиваясь, пошёл по прямой кладбищенской «улице». На выходе с неё завернул к маленькому домику, из которого навстречу ему вышел сгорбленный старик и поздоровался:
– Здравия желаю!
– И вам не хворать, – с улыбкой, еле тронувшей губы, ответил Сергей.
– Навестили покойницу свою? – спросил сторож. – И хорошо, что навестили. К ней акромя вас никто не захаживает. Вот, поди ж ты, как бывает: живёт человек среди людей, а как помирает, так остаётся наедине с собой и такими же упокоенными, как и он. А так ведь быть-то не должно. Память же должна оставаться. Эта память людей на кладбища и приводит.
– Я вам деньги оставлю. Вы их Валентине Ивановне передайте, пожалуйста, – Сергей перебил размышления сторожа. – Тут как всегда. И поблагодарите её от моего имени.
– Передам, поблагодарю, – кивнул старик. – А вам покойница кем приходилась-то?
– Так… – Сергей неопределённо пожал плечами, – по определению – чужой человек. Это длинная история.
– А я и не спешу. Да и тебе торопиться некуда. Смекаю, что ты не на колёсах нынче, а автобус прибудет только через пару часов. Так что есть время языком почесать. Пойдём в сторожку, я чайку согрею. Погода нынче сопливая, дождь с утра брызгает.
Сторож направился к домику. Сергей, не задумываясь, пошёл за ним: «Его правда, зябко сегодня на улице, да и автобус будет не скоро!». Сторожка была маленькая, но по-домашнему уютная. Дед проворно поставил на электрическую плитку чайник и проговорил:
– Меня Николай Анисимыч зовут, но ежели тебе удобнее будет, так ты меня можешь просто дядей Колей называть. Я в обидках не буду. А тебя-то как величать?
– Сергей.
– Ты уж прости мне, Серёженька, любопытство моё. Вышло так, что я тут сторожем давно работаю. Кладбище мне подведомственное – небольшое, сам видишь. Вот и получается, что с каждым «местным жителем» я как бы знаком лично, – Анисимыч улыбнулся в усы, – а вот про твою Анну Фроловну ничегошеньки не слыхал. Только тебя лицезрею каждый год в одно и то же время. Да ещё Валюша моя на могилке её прибирается. И непонятно мне – кто она, откуда, каким ветром занесло её в наши края. Она же ведь не из местных?
– Нет, не из местных, – покачал головой Сергей, – она из той деревни, что за озером. Зачем сюда попала? Я расскажу сейчас тебе, Анисимыч, по порядку. Ты сам всё поймёшь и рассудишь.
* * *
От нас с матерью отец ушёл, когда мне пятнадцать было. Проснулись мы утром после встречи Нового года, а его нет. И вещей его нет. Отец у меня детдомовский был, так что мы его даже искать не знали где. Да, мать особо и не рвалась на поиски. Видимо было ей известно что-то, чего от меня в секрете держали. Вот только переживала она очень. Плакала ночами.
Летом того же года мы с ней в деревню, в ту, что за озерком, поехали. Там у нас дом от бабки остался. Как только у меня каникулы начались, мать отпуск на работе взяла. Мне же в деревню ехать совсем не хотелось, у меня все друзья в городе были. Но матери перечить не стал.
Не успели вещи разобрать, как за мной местные мальчишки пришли, купаться позвали. Я согласился. Там на озере, стал меня Мякиш – Колька Мякишев – «на слабо» брать. Это у них так новеньких в компанию «прописывали». Только и слышали от него – «а слабо?». Мне понятно слабаком показаться в их глазах вовсе не хотелось, да ещё и понимал я, что мне со здешней публикой целое лето коротать. Повёлся на их «конкурсы». Вот тогда и предложил заводила местный Молоток пойти бабке Нюте напакостить:
– Измажем ей забор дёгтем, – изрёк он со знанием дела. – Заодно ты, Серый (это они меня так сходу окрестили), себя покажешь.
– Нет, – я хотел отказаться, – день белый на дворе. Нас сразу засекут.
– Трусишь? – сплюнул Мякиш. – Да, ты не дрейфь! Бабка Нюта на самом отшибе живёт. Возле неё только дача столичных, вроде вас. Так что никто нас не увидит. А подстилке немецкой кровушку попортим.
– Почему ты её так называешь? – поинтересовался я.
– Она в войну фашистам продалась. Её даже с концлагеря выпустили за сотрудничество. Не веришь? Попробуй с ней поговори. Знаешь, как она по-ихнему шпарит! Противно. – Мякиш снова сплюнул в траву.
Что мне оставалось делать? Пошли всей честной компанией к околице. По дороге завернули в заброшенные мастерские, взяли там банку с дёгтем. Остановились в кустах, напротив дома бабки Нюты. Юрец, взявший на себя роль разведчика, по-деловому поглядел в бинокль, болтавшийся на голой шее, и произнёс:
– Никого.
– Ступай, – Мякиш сунул мне в руки дёготь и самодельный валик, – мажь возле калитки, и посмачнее.
Пригнувшись, на полусогнутых я пересёк тропинку и оказался рядом с калиткой. Трепеща от страха, стал густо мазать зелёный обшалупленный забор тягучим дёгтем. И не заметил, как рядом со мной выросла дородная бабка и схватила меня за руку.
– Зря стараешься, – громко проговорила она. Я глядел на неё не моргая, не в силах даже пошевелиться. А она, воспользовавшись моим молчанием, продолжила: – Я тут намедни голубую краску с райцентра привезла. В сенцах она у меня стоит. Давно забор покрасить хотела. У самой-то руки не доходят, а раз ты помочь хочешь…
Она ослабила свою мёртвую хватку, и я уже хотел было дать стрекача. Но вдруг мой взгляд переместился на террасу соседнего дома. Там в яблоневой тени с книгой сидела девчонка. Она делала вид, что читала, а сама искоса поглядывала в нашу сторону.
– Голубой, так голубой… – пробормотал я.
Бабка перехватила мой взгляд, усмехнулась так, что еле заметная улыбка чуть тронула её морщины под глазами и кивнула в знак согласия:
– Ну-ну… Пойдём в сенцы за краской и кистями.
Ух, и старался я в тот день. Красил забор медленно, равномерно нанося краску на высокий штакетник. Время от времени поглядывал на соседскую девчонку. Она хотела казаться совершенно равнодушной, но тоже с долей периодичности поглядывала в мою сторону. Потом, когда ей видимо надоело это унылое сидение на террасе, она поднялась, громко захлопнула книгу и скрылась за лёгкой тюлевой занавеской.
В это время до меня долетел голос бабки Нюты:
– Ох, ладно как у тебя получается! Уважил старушку. Но сегодня пора заканчивать. Краску я заберу, а ты кисточку в сенцы неси. Там бутыль с керосином стоит, рядом с ней банка пустая. Надо керосин в эту банку плеснуть и кисть в нём замочить, чтобы не засохла.
Я, отдуваясь, молча, направился к её дому. Сделал всё, как она сказала. Остановился, ища глазами, где можно помыть руки. Так и не увидев нигде воды, хотел уже уйти, но передо мной снова внезапно выросла баба Нюта. Я даже вздрогнул от неожиданности её появления. Она всё поняла и рассмеялась:
– Прости, что пугаю. Полы в том году колхозный плотник добрые сделал, не скрипучие. И тапчонки, – она выпятила чуть вперёд ногу в пушистом меховом тапке, – мяконькие в райцентре на распродаже прикупила. Вот и двигаюсь теперь бесшумно, как кошка. Тише разве только привидения перемещаются. Я вот маслица принесла и тряпицу чистую. Прежде чем руки помыть, их надо от краски очистить. Ты на пятна масло мажь пожирнее, а потом тряпицей снимай. Вмиг чистый будешь.
Не обманула. Через пару минут ни пятна краски на мне не было.
– Ну, я пойду, пожалуй, – как-то неуверенно проговорил я.
– Э, нет! – не согласилась она. – Я уже всё к чаю собрала. Долг платежом красен. Так что не отказывайся.
В доме посредине стола стоял медный самовар. Рядом с ним две чашки на резных ножках. Меня очень поразила вся эта кухонная утварь. Живя в городе, я ни разу не видел воочию самовара, разве что на картинках.
– А самовар что, самый настоящий? – я не сдержал любопытства.
– А как же? Конечно, настоящий, – заулыбалась она. – Мне его прямо из Тулы привезли.
– И как он работает?
– Он? А он сам не работает. На него природа и люди работают. Я, как задумала тебя чайком угостить, так самовар на пенёк отнесла. Водицы в него залила колодезной чистенькой. Потом в топку углей забросила, разожгла. А поверх углей всё в ход пошло: щепка, шишки. Как почувствовала, что вот-вот водица закипит, веточки вишни с листочками и травы пахучей добавила. Чай славный получился. Что я тебе рассказываю-то, пробовать пора, пока он горячий. Чай ведь горячим пить надо и неспешно. Слыхал, поди, пословицу: «Тот, кто знает жизнь, тот медленно пьёт чай!».
Она стала разливать по чашкам неимоверно пахучий чай «с дымком». Суетилась, хлопотала так, как будто я был очень желанным и долгожданным гостем для неё. Всё это вызывало у меня удивление.
– Ты сдобу бери, не стесняйся. И варенье погуще мажь, а хочешь вприкуску. Варенье малиновое, оно усталость снимает, – она взяла в руку булочку и уже хотела намазать её для меня вареньем, но я нашёл в себе силы отказаться.
– Нет, я сдобу не буду.
– Почему? – удивилась она. – Ты только попробуй. Она нынешняя. Это меня Танечка почтальонша угостила.
– Нельзя мне, – меня вдруг начала раздражать её суета. Я произнёс слово «нельзя» наверно слишком резко и громко, потому что заметил, что она как-то сжалась вся.
– Ну, раз нельзя, значит нельзя.
Мне в тот момент стало её необъяснимо жалко. И эта жалость побудила меня признаться ей в том, в чём я не признавался никому и никогда.
– Больной я, ущербный, – она промолчала оттого, что не знала, что ответить на моё признание. Меня же словно прорвало. – Непереносимость у меня на яйцепродукты. Мне половину из того, что нормальные люди едят, есть нельзя. Чуть что – удушье наступает. Только мамка знает, что делать в таких случаях. И пухну я, если при мне, например, яйцо разбить. Глаза гноем заплывают. Больно… Такая вот у меня беда.
– Ну, что ты милый, – бабка Нюта вздохнула, – это разве беда? Это так неприятность. И молодец, что ты мне рассказал. Когда заглянешь ко мне в следующий раз, то я уже учёная буду. Но и сегодня я тебя с одним чаем не отпущу. Заначка у меня есть для такого случая.
Фроловна подошла к комоду, вытащила из верхнего ящика шоколадку «Алёнка» и протянула её мне.
– К чаю самое то.
Домой я вернулся в тот день, когда уже вечерело. Шкварчали на плите котлеты, а мать напевала что-то себе под нос. Услышав скрип половиц, обернулась, и я увидел её раскрасневшееся лицо.
– Голодный, небось? Сейчас я тебя покормлю.
– Не суетись так мам, есть пока не хочется, – я помолчал немного, не зная, как ей рассказать о том, где я пропадал весь день, потом решился. – Ты прости меня мам, что я на целый день тебя одну оставил. Знаю, что нехорошо получилось. Сказал тебе, что на озеро с пацанами пойду, а сам явился только к вечеру.
– Я знаю, где ты был и чем занимался, поэтому вовсе не сержусь на тебя. Запомни сынок, хорошими делами гордиться надо, а не оправдываться за них.
– А откуда ты знаешь? – удивился я.
– Ты когда из дома ушёл, я в церковь пошла. А на обратном пути мимо дома Анны Фроловны проходила. Смотрю, ты забор красишь. Полюбовалась тобой, как у тебя хорошо получается, окликать не стала. Когда мужик делом занимается, ему мешать нельзя, – улыбнулась мать.
– А зачем ты в церковь ходила?
– Как зачем? Зачем люди вообще в церковь ходят? – она задумалась, потом продолжила. – Свечку поставить, за родных помолиться, колокольным звоном исцелиться… Ты когда-нибудь слышал, как звонят колокола? Это же чудо! Динь – первый подаёт голос робко так, несмело. Второй подхватывает – динь-дилинь. Третий вливается в их пение – динь-дон! А душа твоя истерзанная злобой иль заботой, в это время замолкает, говор их впитывает. Обида, которая птицей пугливой мечется, бьётся, ни тебе, ни себе покоя не даёт, покидает тебя. А колокола звонят и звонят. Они, как наркоз для души, понимаешь? Я вот сегодня всё плохое от себя отпустила, свечку за здравие отца твоего поставила. Пусть и у него всё будет хорошо!
– А в городе ты никогда в церковь не ходила, мам?
– Ну, в городе я много чего не делала, – вздохнула мать. – А то, что ты Фроловне помогаешь – это ты молодец. Фроловна баба хорошая, рукастая, крепкая одним словом. Только жизнь её лупит наотмашь, не дает продыхнуть. Она хорохорится, болезни от себя гонит.
– А правда, что она в войну с немцами сотрудничала? Мне мальчишки рассказали.
– Да что ты – рассмеялась мать, – кому такая ересь в голову пришла. Эх, злые стали люди, про других сочиняют небылицы и ещё детей своих в них верить заставляют. Ты не верь, чушь всё это. Фроловна от немцев пострадала больше, чем кто-либо другой. В концлагере она была, чудом, говорят, из него вырвалась. А вот сыночка своего сберечь не смогла. Так и живёт с чувством огромной потери. Детей же терять больнее всего.
– Я завтра снова к бабе Нюте пойду, – сказал я, – надо забор докрасить.
– Конечно, – улыбнулась мать и потрепала меня по голове.
На следующий день я с утра отправился к Фроловне. Она меня естественно не ждала, поэтому с трудом скрывала своё удивление.
– А друзья-то твои над тобой не шибко смеяться будут? – поинтересовалась она.
– Может и позубоскалят, – пожал я плечами, – только какая разница? Забор-то надо докрасить.
– Так ведь я и сама в могах, – улыбнулась она.
– Я и не сомневаюсь в вашей работоспособности, баба Нюта, только мама говорит, что вам перетруждаться нельзя.
– Ой, – она всплеснула руками, – велика напруга – забор красить. Я вот три года назад антенну на крышу сама устанавливала. Вот когда намучилась. Я же высоты с детства боюсь, а тут крыша. Дом у меня сам видишь, какой высоченный. Только делать мне ничего не оставалось. Глаза сощурила и пошла… пошла… Закрепить-то закрепила, так ведь эту рогатулину ещё настроить надобно было, усики на ней покрутить. Вот наскакалась: на землю – в небеса.
– А почему сами-то?
– Дык, кому же я нужна-то? Председателя просила: «Дай человечка на пару часов, уважь старуху!». Пообещал. День ждала, второй, третий… Сколько же ещё-то? А соседа просить, так он не просыхает. Ещё чего доброго свалится с крыши, убьётся. Зачем грех такой на себя брать? Так что, как ни крути, а самой проще было…
К полудню забор был покрашен. Фроловна снова заварила терпкого пахучего чая «с дымком». За столом уже не молчали, как накануне. Даже перешли на «ты». Я, наконец-то, осмелился спросить её о самом сокровенном:
– Баба Нюта, а мальчишки говорят, что ты немецкий язык хорошо знаешь. Правда?
– Правда, – кивнула она, – а как же мне его не знать, я же до войны в институте на переводчицу училась. Знание немецкого – это моя основная специальность была. Раньше-то всё больше к немецкому языку склонялись, это сейчас английский в моду вошёл.
– А вот и неправда. Я тоже в пятом классе перед выбором стоял, выбрал немецкий язык. Уж больно мне нравилась фраза, которую отец любил вставлять к месту и не к месту – «майне кляйне поросёнок ин дер штрассе побежал». Мне очень хотелось всё это по-настоящему произнести, со знанием и пониманием, – я замолчал, и поинтересовался снова: – А потом что?
– У меня-то? – задумалась она. – Потом война началась. Муж на фронт ушёл в самые первые дни. Никитка тогда ещё махонький был. Потом мы с ним в концлагерь попали. Там меня этот самый «немецкий» и выручил. Я потихоньку разговоры охранников подслушивала, план побега вынашивала. Всё у нас получилось тогда, вот только… Никитку своего я потеряла.
Мне было очень интересно слушать её, но видя, что она меняется в лице, я решил перевести разговор в другое русло:
– Ой, баба Нюта, я чего вспомнил-то, видел вчера у тебя в сенцах странные запчасти, и будто парус. Это что такое?
– Какой ты глазастый, Серёжка, – рассмеялась она. – Это буер сынок мой хотел мастерить. Всё мечтал его на озере опробовать. Да только потом забросил это занятие, невестке не нравилось.
– Так у тебя сын есть?
– Приёмыш мой, Славик. После войны прибился ко мне сиротинушка, и я к нему прикипела. Хороший он, мамой меня всегда звал и зовёт. А вот к слову, я тебе и приглашение сделаю.
– Какое приглашение? – поинтересовался я.
– Приходи в гости послезавтра. Ко мне Сонечка приедет, внучка моя. Я тебя с ней познакомлю. Сонечка у меня красавица, умница, глядишь, подружитесь. Я к её приезду пшенничков напеку. Тебе понравится, поди такой вкуснотищи никогда в городе не пробовал. Я их по бабушкиному рецепту, в печи делаю. – Перемены в моём лице от упоминания про пшенники, не ускользнули от Фроловны, и она подмигнула мне заговорщицки. – Я всё помню про твою болячку, поэтому ничего не бойся. Придёшь?
– Приду, – пообещал я.
Накануне знакомства с Сонечкой весь вечер пребывал в возбуждённом состоянии. Ночью долго не мог заснуть. Воспоминания из далёкого детства проплывали перед глазами.
Бабушка ждёт в гости мою двоюродную сестру, хлопочет на кухне и приговаривает:
– Вот скоро Любушка к нам доберётся. Соскучилась, поди, по настоящей деревенской еде. Сейчас мы с тобой, Серёженька, картошечку потомим со шкварками, да пшенничков налепим. Пусть порадуется, душенька моя. Ты-то ждёшь сестрёнку, Серёжечка?
Киваю, соглашаюсь. А как не ждать? Любка, когда приезжает, то привозит с собой много подарков и как говорит бабушка – «кузовок веселья». Я люблю Любку, а Любка любит меня, поэтому играет со мной часами.
– Ты иди в комнату пока, пострел. Не крутись под ногами.
Я иду в комнату, что находится за занавеской, наглухо прибитой гвоздями к притолоке. Достаю из картонной коробки свои игрушки, раскладываю их на полу. И тут всё помещение начинает наполняться сладковатым запахом. Моё лицо начинает чесаться. Я неистово тру глаза, от этого становится ещё хуже. Плачу. Размазываю слёзы по щекам. Мне кажется, что ещё мгновение, и я раздуюсь, превращусь в шарик. Я почти ничего не вижу, потому что глаза мои заплыли. И вдруг, сквозь собственный плач, я слышу голос мамы:
– Мама (это она бабушке), ну зачем ты так? Ты же знаешь, что в присутствии Серёжки нельзя яичный дух пускать. Неужели тебе его не жалко? – она суёт мне в рот горькую таблетку.
– Жалко, конечно, – оправдывается бабушка. – Я Серёжку очень люблю. Но ведь и Любушку надо покормить. А мальцу рано или поздно всё одно придётся привыкать к непростой жизни. Его ведь специально никто жалеть не будет.
Таблетка начинает действовать, и я проваливаюсь в темноту…
Заснул только ближе к утру, когда удалось, наконец-таки, перебороть все страхи, связанные со словом «пшенники».
Дообеденная половина дня пролетела незаметно: помогал матери в огороде. Носил воду и всё время удивлялся: как ей удалось за такой короткий срок так всё преобразить? После обеда, ополоснувшись под самодельным душем, отправился в гости к Фроловне. Ещё на улице услышал громкий девчачий щебет, доносившийся из открытого окна. «Сонечка уже приехала», – отметил я про себя и почувствовал, что волнуюсь очень. Только успел переступить порог дома, как услышал возбуждённый голос бабы Нюты:
– А вот Серёжка пришёл. Проходи скорее, а то мы тебя с Сонечкой заждались уже.
– Здрасти, – пробормотал я еле слышно, краснея под Сонечкиным пристальным взглядом.
Соня была очень симпатичная девочка: модная, ухоженная, городская – одним словом. Я хоть тоже был далеко не деревенским парнем, но выглядел иначе. Да и все девчонки из нашей компании в городе были Соньке не чета. Видимо, не обнаружив во мне ничего интересного, она вздохнула и принялась вилкой отколупывать золотистую корочку с шарика, лежащего на её тарелке.
– А вот эти «желторотики» для тебя, – Фроловна поставила передо мной тарелку с пшенниками. – Я очень старалась!
– Спасибо, баба Нюта, – поблагодарил я.
Пили чай, ели пшенники. Скажу честно, что тогда вкуснее этих пшенников я вряд ли что-то пробовал ещё. А может, мне просто так казалось. Ведь всегда пшенники были для меня чем-то очень страшным, больным и запретным. И вдруг… В общем, я был наверху блаженства. Разговор за столом, тем не менее, совсем не клеился. Тогда Фроловна предложила:
– Дорогие мои ребятушки, что-то устала ваша бабка. Может, я малёху полежу, а вы пока во дворе поболтаете. Да и без меня старой, вам молодым легче будет договориться. А я чуток покемарю. Послеобеденный сон старикам необходим.
И тут только я понял, почему Фроловна захотела прилечь. Всю ночь работала она, ожидая приезда внучки. В доме чистота идеальная: самовар начищен до блеска, на полах ни пылинки, занавески постираны. А главное воздух. Он был настолько чист и пропитан ароматом сирени, что мне вдруг стало неимоверно стыдно за себя. Это ведь из-за меня, из-за моей треклятой болезни, Фроловна так тщательно выветривала и маскировала яичный дух. А потом ещё для меня лепила эти вкуснючие пшенники по «специальному» рецепту.
– Конечно, отдыхай, баба Нюта! Ты за нас не беспокойся, мы сами себя развлечем! Правда, Сонь? – я первый раз обратился к ней напрямую.
– Да, бабулечка, ложись, – закивала она.
Вышли во двор, спрятались от солнца в беседке, увитой диким плющом. Пока я напряжённо думал с чего начать разговор, Сонька заговорила первая.
– Чего к бабке моей прицепился, как клещ?
– Да не цеплялся я к ней.
– Ой ли? То-то я гляжу, она мне все уши прожужжала: Серёженька ей и заборчик покрасил, и чего-то там ещё. И весь Серёженька такой разъэдакий… Сколько она тебе за эти твои «добрые дела» платит? Что молчишь, тимуровец?
– Не платит она мне вовсе. Да я и не думал о деньгах.
– А ты и не думай, – я видел, что она злится, – нет у неё денег. Она мне с каждой пенсии отстёгивает, а остальные на рубашки своему покойничку спускает.
– Какому покойнику? – не понял я.
– Сыночку своему, Никитушке. Вину она свою перед ним чувствует, вот и ждёт его до сих пор. А ты хочешь сказать, что не знал ничего? Или придуриваешься? В шкаф к ней загляни, там этих рубашек – пруд пруди. Только Никитушка её уже сгнил давно. Лучше бы она эти деньги отцу с матерью отдала. А то они скоро горло другу перегрызут: одна хочет мебель новую, а другого на машине переклинило.
– Злая ты, Сонька. Зачем к бабке Нюте приехала?
– А ты не понял до сих пор? За деньгами своими приехала. Старуха же вчера пенсион получила.
– Уезжай, – тихо, но твёрдо сказал я.
– Ха, нашёл дуру! – рассмеялась она, обнажив свои ровные белые зубы в некоем оскале. – Я только за порог, а ты побежишь бабке глаза раскрывать на то, какая у неё внученька плохая?
– Нет. Ничего не скажу. Совру что-нибудь.
– Клянёшься?
– Клянусь, – пообещал я.
– Чёрт с тобой! Тем более что меня сегодня тут больше ничего не держит. Да и не поверит тебе моя сердобольная бабка. Я ей родная, а ты кто? Так приблудный.
Она ушла, даже не сказав мне «пока» на прощанье. Я долго сидел в беседке, пока проснувшаяся Фроловна ни вышла на крыльцо.
– Серёженька, а где Сонечка?
– На остановку пошла, баба Нюта. Боялась, что на автобус опоздает.
– Аль обиделась на что?
– Нет, не придумывай. Просто сегодня у её подружки день рождения. А Соня ей ещё подарок не купила. Вот и поспешила в город. Я тоже, пожалуй, пойду. Матери помочь надо на огороде.
– Ступай, конечно, Серёженька. Ты ко мне заходи в любое время, я тебе всегда рада.
Я повернулся и пошёл по тропинке, ведущей к калитке. Она стояла на пороге, глядела мне вслед. Не смог далеко уйти, вернулся с половины пути, подошёл к ней, обнял за плечи и прошептал в ухо:
– Я про пшенники тебе ничего не сказал. Ты даже не представляешь, баба Нюта, какие они у тебя замечательные.
Оторвался от неё и убежал не останавливаясь.
Так и прожили это лето. Трудились, отдыхали. Ходили: кто в церковь, кто на речку. Я рассказал пацанам про настоящую бабу Нюту. Они сначала не верили мне, но потом отошли, отмякли. Они хоть и «суровые деревенские парни», но всё же есть в них чувство справедливости. Мякиш даже новый фундамент помог бабе Нюте залить, когда её старый дал трещину.
По осени уехали в город, чтобы перезимовать в городской квартире и снова вернуться в деревню.
Следующим летом, как только слез с автобуса, занёс в дом наши с матерью нехитрые пожитки, сразу же побежал поздороваться с Фроловной. Только вместо приветливой её улыбки обнаружил дом с забитыми крест-накрест окнами. Потом мне рассказали местные, как сразу после нашего отъезда слегла баба Нюта, а по зиме померла. Я искал её могилу долго. Почему Славик похоронил её здесь, до сих пор для всех остаётся загадкой.
* * *
– Да, – вздохнул сторож, – вот тебе и «чужой человек». А относилась она к тебе, как к своему. А может, она в тебе сына своего покойного увидела.
– Так сын её, Никитушка, живым оказался. Жил всё это время в соседнем городе, пил да гулял. Про мать знал, но возвращаться к ней не собирался. Думал, что будет она его жизни учить, работать заставит. А ему нравилось шабашить время от времени, да разгульный образ жизни вести. Он объявился через полгода после смерти Фроловны. Дом они, говорят, делили с Сонькиной матерью так, что вся деревня слышала.
– Поделили?
– Нет. За Фроловной, когда она не вставала с постели, Татьяна почтальонка ходила. Прибирала у неё, кормила. Фроловна ей дом и подписала. Наследники на Татьяну в суд подали, мол, обжулила бабку. Только судья их иск отклонил. А сама Татьяна вскоре из деревни в город перебралась, замуж вышла. Так теперь оба дома с забитыми окнами и стоят: Танин и бабы Нюты.
– Вот она – жизнь, – снова вздохнул сторож.
– Пойду я, Николай Анисимыч, а то на автобус опоздаю. Вы с Валентиной Ивановной Фроловну мою помяните, – Сергей достал из пакета свёрток и положил его на стол.
– Помянем, сынок. Обязательно помянем.
Дождь набирал обороты. Сергей развернул над головой пустой пакет и припустил к остановке. Анисимыч вернулся в сторожку. Раскрыл свёрток, извлёк из него пахучий золотистый пшенник и зашептал: «Помяни, Господи, Боже наш, в вере и надежди живота вечнаго преставльщуюся рабу Твою Анну…».