Сергей МУРАШЕВ. НА СВЯТКАХ. Рассказ

 

Сергей МУРАШЕВ

НА СВЯТКАХ

Рассказ

 

Про ряженых я узнал ещё совсем маленьким. Помню спокойный зимний вечер. Одно окно комнаты зашторено не до конца. Видно, что за стеклом непроницаемая темнота. А внизу окна на стекле ледяные узорчатые наплывы от морозов. В углу комнаты стоит высокая ёлка в специальной подставке. На ёлке стеклянные игрушки, блёстки серебряного дождика, мигающая гирлянда огромных пластиковых шаров. С одного края ёлки висит жалкая короткая цепочка из цветной бумаги. Мы клеили её вместе с мамой. Я намазывал слишком много силикатного клея, он оставался у меня на пальцах и морщил кожу, а кольца пропитанной насквозь бумаги сохли долго.

Мне нравились все ёлочные игрушки. Нравились уже тогда, когда их только принесли с чердака. Тогда они были холодные и пахли пылью. Но особенно мне нравились стеклянный домик и маленькая птичка. Домик подвешивался на нитке. Он был сделан так, словно превращался из ёлочного шарика. На крыше снег, а оконца нарисованы – словно там свет. Птица неизвестной породы цеплялась за ветку железной прищепкой. И это самое удивительное: все игрушки висят, а эта сидит на ветке. У птицы открыт клюв, и она что-то беззвучно поёт. Под ёлкой пласты ваты, изображающие снег. Ещё совсем недавно на этом снегу лежали новогодние подарки. Сейчас их нет, и только провод от гирлянды замаскирован и тянется к розетке. На столе около стенки стоит ваза с конфетами. Шоколадными. В любой момент можно спросить у мамы разрешения, взять одну и съесть.

Вот в такой спокойный вечер, когда я уже клевал носом, на веранде и в коридоре очень громко затопали, закричали. Потом в двери ввалилась целая компания взрослых людей человек из пяти или семи. Они заходили с танцами, с пением, медленно, поэтому напустили в дом холода. Я чувствовал, как он расползся по полу. А пол вздрагивал под ногами танцующих. Они пели какие-то песенки, частушки, один играл на гармошке. Все одеты странно, непривычно, лица накрашены.

Пропали они так же неожиданно, как пришли. Когда уходили, уже громко не топали, а мама, захлопнув дверь, сказала:

– Всех узнала. Только не могу понять, кто такой молодой человек!

Позже я узнал, что ряженые приходят на Святки – от Рождества до Крещения. В том году ещё несколько раз появлялись у нас переодетые компании разных возрастов. И каждый раз начинали шуметь, греметь трещотками и деревянными ложками ещё в коридоре. А уж потом ряженые вваливались в дом. Всегда весёлые, холодные с мороза, но от этого какие-то свежие и бодрящие, всегда приносящие радость. Ряженых ждали, для них готовили угощение. Смотреть на них высыпала вся семья. Если мы с братом уже лежали в кровати, то мама, чуть отдёрнув занавеску, осторожно заглядывала в нашу комнату и спрашивала:

– Не спите? Ряженые.

И мы тут же вскакивали, скинув одеяло, и выбегали в зал. Словно ряженые равнялись северному сиянию – явлению редкому в наших краях, для которого детей можно разбудить.

После ухода весёлой компании казалось, что по углам комнаты и где-то под потолком звучат голоса ряженых. А сколько разговоров было о том, кого узнали, а кого – нет. Обязательно кто-нибудь восторгался:

– Ну, как выплясывал этот паренёк! Огонь прямо! Вот здесь у печи.

Или:

– А как маленький-то, маленький-то голосисто поёт. Хоть уши затыкай. В ушанке. Чей это?

Иногда после прихода ряженых я несколько минут сидел в оцепенении. Узнаешь кого-нибудь из ребят и думаешь: «Вроде и он, а вроде и совсем не он».

Вскоре и я стал ходить ряженым. Помню, как собирался в первый раз и не знал, во что одеться.

– Да фуфайку наизнанку надень и шапку набекрень. Вот и всё, — советовала бабушка.

– А можно и вовсе в рукава руки по-другому сунуть, а пуговицы на спине застегнём, – добавляла она.

Бабушка в детстве была девчонкой бойкой, росла среди братьев. Помогая нам одеться, она, смеясь, рассказывала случаи из своей жизни.

– Раз я вырезала из картошки огромные зубы. Вышла через двор на улицу, а обратно вернулась главным входом. Всех перепугала, даже братьев. А мама, как узнала, говорит: «Олька, Олька, что ты?!».

И хоть бабушка рассказывает это смеясь и ей как будто немного стыдно за свои поступки, но видно, что очень радостно. Она вспоминает и покойную маму свою, и братьев ещё совсем ребятами, а себя девчонкой.

…В другой раз бабушку позвали гадать в баню. Бабы решили гадать, но не хватало одного человека. И вот позвали её. Что-то там поставили, сделали и ждут, ждут…

– А мне что-то надоело, – рассказывает бабушка, – я и говорю: «Попарюсь хоть пока, чтоб не зря в баню ходить…». И на каменку ковшик горячей воды. Жар уже небольшой, но зашипело, подняло клубы. «Ай! Ой! Уй!» – бабы, девки закричали, завизжали, заподскакивали. И все на улицу. Кто чего подхватил из одежды, а кто и так прямо. Да не дорожкою, а по снегу через огороды по домам.

Я посидела на полке. Да что сидеть, жар небольшой. Помылась хорошенько и пошла домой. Меня спрашивают: «Ну, как ты, Олька, что?» – «Ничего, – говорю, – хорошо вымылась, чистая».

После того, как бабушка нас нарядила, мы с другом пошли. В первый раз заглянули только к нескольким знакомым. Но и это было самое настоящее приключение. В темноте, при свете луны и звёзд, одни. В каких-то странных, нелепых одеяниях. У первых знакомых была собака. Она не узнала нас и страшно залаяла. В свою очередь, я не узнал эту добрую, ласковую собаку. В темноте она походила на какого-то взъерошенного мультяшного волка, кидающегося на нас. Я вспомнил, что предусмотрительная бабушка сунула мне в карман ломоть хлеба. Я кинул его собаке и позвал её по имени. Она узнала меня, завиляла хвостом, но успокоилась не сразу. Время от времени собака вдруг резко взлаивала несколько раз, словно переживая за свою оплошность и жалуясь на испуг. При этом она придерживала лапой ломоть хлеба и отрывала от него кусочки.

Не знаю, чем дарили взрослых ряженых, ребятам в корзинки и мешки обычно сыпали конфеты и всякие сладости, иногда бросали шаньги.

В тот первый раз знакомые, узнав нас, насыпали щедро всего. Я помню, что попадались целые нераспечатанные пачки ирисок. Мы же, по глупости своей, выйдя на крыльцо, тут же заламывали дома наших добрых знакомых, зная, что «можно ещё и заламывать» – сделать так, чтоб люди из дома не могли выйти с утра.

Заламывали мы по-детски, нелепо. Просто приставляли палку-батог к ручке двери. Радует, что, возможно, батог встал неважнецки, и дверь всё-таки легко открылась при необходимости, а батог со звоном упал на промёрзшее крыльцо и покатился по нему. Хозяин, наверно, удивился этому, поднял палку и поставил на то место, где ей следует быть. А если этого и не случилось, батог крепко упёрся во что-то и дверь не открылась, сколько ни толкали её, то в каждом из «заломанных» нами домов имелся второй выход.

Со временем взрослые почему-то перестали ходить ряжеными. Такое впечатление, что те активные люди, которые этим занимались, стали намного старше или попросту переехали в другую деревню, город. А может быть, по телевизору стали показывать много интересных передач и фильмов. И уже не было необходимости развлекать себя и знакомых. Вместо взрослых рядились и веселили деревенских подросшие мальчишки и девчонки, те из нас, кто ещё застал время, когда наши родители, переодевшись, ходили по Липовке с гармошкой.

Мы готовились серьёзно. Заранее вспоминали разные частушки и песни. Наряжались поудивительнее, раскрашивали лица. Из инструментов: игрушечная гармошка, всевозможные шаркунки, погремушки, ложки. Иногда самые отчаянные вместо барабана привязывали на шею кастрюлю и лупили в её дно какой-нибудь железкой. Странное дело, но наши походы год от года всё больше стали оцениваться не по количеству приключений и доставленной радости, а по количеству собранных конфет. Но всё равно было здорово.

Ходили обычно в первые дни после Рождества. В школе числа до десятого-двенадцатого каникулы – у нас полная свобода. За это время успевали обойти всю деревню. А наведываться по несколько раз к одним и тем же было как-то неприлично.

Чтоб зашли за тобой, сговоришься ещё на дневной прогулке. К назначенному времени приладишь бороду из старого воротника. Нарисуешь чёрные брови. Наденешь отцовскую кожаную ушанку и отцовскую суконную куртку, которая приходится ниже колен, перепояшешься широким офицерским ремнём. Сидишь на кухне и ждёшь.

В комнате работает телевизор. На кухню зайдёт за каким-то делом мама. Увидев меня, засмеётся. Сразу за ней заглянет, улыбаясь, бабушка. А ты всё сидишь, ждёшь, ждёшь. А ребята не идут. Печка недавно топлена, становится нестерпимо жарко. Разденешься. И вот только разденешься, они и придут. У одного самодельная матросская бескозырка от новогоднего костюма, в котором он щеголял несколько лет назад. Бескозырка пришита прямо к ушанке – это родители постарались. Под носом искусно подрисованы усы. Второй в куртке из тканевого картофельного мешка, в юбке из картофельного мешка. В руках у него большая берестяная корзина.

– Он ещё не собрался, – говорит один другому. – Я же сказал.

– Ну да.

– Я уже собрался и снова разобрался, – отвечаю я недовольно. И тут же начинаю одеваться. Тянуть некогда, времени много.

Услышав наш разговор, в кухню набивается вся семья. Они разглядывают ребят, смеются, просят их выйти на свет и показаться хорошенько. Наконец нас отпускают. На улице морозно, снег скрипит под ногами. Но зато свежо и дышать легче. Кое-где в деревне светят уличные фонари, а там, где их нет, на небе особенно хорошо виден месяц и сказочный ковёр звёзд. В окнах всех жилых домов горит свет. Горит почти в каждой комнате – люди ещё живут праздниками. Но окна зашторены, и не видно, что там. У соседей, правда, два угловых окна не зашторены, в них выглядывает ёлка – неудобно дёргать штору, поэтому оставили так.

Я достаю из кармана деревянные ложки, морячок показывает металлическую губную гармошку. Он держит её в рукавице, чтоб она не замёрзла и не липла к губам. Тот, что в мешковатой одежде, рассказывает, что нарядился под женщину. Он объясняет, что каждый раз на мосту, перед тем как зайти, будет скидывать шапку и надевать на голову платок, уже завязанный сестрой. Я всматриваюсь в мешковатого: и в самом деле, лицо подкрашено, и губы обведены, и ресницы, и даже щёки будто напудрены и нарумянены.

Мы поворачиваем к крыльцу соседского дома, входим на веранду. В коридоре в темноте немного путаемся, врезаемся в шкаф около стены, кто-то падает, хотя бывали здесь уже много раз. Ручку дверей находим легко. Но перед тем как войти, я стучу ложками по стене несколько раз. А потом открываем дверь нараспашку и, с темноты щуря глаза, вваливаемся в светлые комнаты. Хозяева, слышавшие шум в коридоре, уже ждут нас.

Вообще, во всём хождении ряжеными мне больше всего нравится именно этот момент. Когда входишь в знакомый дом, а там всё по-другому. Может быть потому, что ты другой. Но вообще, комнаты украшены, ёлка стоит. И люди все другие, будто их в первый раз видишь. Словно с наступлением Нового года и Рождества, в самом деле, произошло какое-то обновление.

После первых же танцев платок у нашей барышни сбивается и развязывается. Она пытается накрутить его, но получается не очень. То похоже больше на бандита, то на человека, у которого зубы болят. Поэтому в следующих домах барышня остаётся в своей ушанке, а платок держит в руках и даже плавно поводит им при танцах. Хоть зрелище и необычное, но оно пользуется успехом.

На улице, возбуждённые, мы быстро переходим от дома к дому. Делимся впечатлениями. Спрашиваем у парня-барышни, откуда он так платком научился поводить.

– Не знаю, – отвечает тот искренне и смеётся.

Иногда попадётся навстречу другая компания ряженых. Какой-нибудь парень в красной рубахе поверх куртки. Рубаха перевязана пояском – такой купчик. А с ним девчонка вся в цветных платках – чистая матрёшка. Переговорим, выпуская облачка пара о том, куда заходили, и разойдёмся.

Бывает, правда, вместе пойдём. Потом к нам ещё кто-нибудь присоединится. Потом, смотришь, какие-то ребята просто гулять пошли, а нас увидели:

– Мы с вами! Мы с вами!

Ну, что сделаешь? Берём с собой. Куртку вывернут наизнанку, наденут – вот и ряженые. Наберётся больше десятка человек – как бы ноги друг другу не оттоптать. А идти-то некуда. Из каждого дома делегаты в компании. В таких случаях, кучей, пугая собак, с шутками пробежимся по деревне туда и обратно и разойдёмся…