Сергей КОТЬКАЛО. И ОСТАЛСЯ Я ОДИН… Святочный рассказ

 

Сергей КОТЬКАЛО

И ОСТАЛСЯ Я ОДИН…

Святочный рассказ

 

У всех нормальных людей ожидание Рождества Христова связано со сладкими воспоминаниями, с ожиданиями чудес, чего нельзя сказать обо мне, кого иначе как шкодой и назвать было нельзя.

Нет, конечно, я тоже надеялся и ждал, строил планы, готовился, собирался с бабушкой Таней в полночь в церковь, к Литургии, старался, по слову мамы, быть накануне «примерным и дисциплинированным мальчиком», но обстоятельства, да и сама натура вносили свои коррективы быстрее, чем можно было ожидать.

Во-первых, зима выдалась лютая, мороз за тридцать опустился ниже нуля. Тут, как на грех, у нас в школе в Сочельник зачем-то назначили новогодний утренник, где я должен с выражением читать выученные стихи по случаю назначенного торжества.

Вырядился для своих десяти лет я франтом, что называется, не по погоде, в шевиотовое осеннее пальтишко, востроносые туфли на тонкой подошве и картуз, привезенный летом из столицы старшей сестрой. Идти от дома до школы не более двух вёрст, но уже на середине пути внимательные односельчане заметили мои белые уши и настойчиво посоветовали возвращаться домой…

И я вернулся. Уши, понятно, в теплой хате не оттаяли, а набрякли… Конечно, я занервничал, однако сидеть сидьмя не смог – свербели горящие уши, выталкивали на улицу. А тут еще вижу в окно: народ повалил с кладбища после погребения бабки Акулины – третьего дня отдала Богу душу, как говорили у нас. Вспомнил, что покойница приходилась тёткой моей маме, которая еще не вернулась с работы, надо идти хоть на поминки – благо дело, дом Акулины от нас через семь дворов…

И я пошел, завернув уши в теплый шарф, шапкой укутал, валенки битые на ноги обул, пальто надел зимнее…

Иду, но чувствую не столько скорбь по усопшей старухе, сколько растущие под шарфом уши.

День убывает, хмурится. В доме Акулины народ подсобрался, за столами теснится. Топчусь на пороге в ожидании приглашения, но меня не замечают – для распорядителей я что пустое место, будто и не приходил. Правда, сын покойницы, сидевший во главе стола, крикнул в никуда:

– Ты бы хоть шапку для приличия снял.

Но никто внимания на меня не обратил, жужжали, ровно пчелы в улье, воспоминая Акулину.

И в этот момент слышу за дверью вопрос мамы:

– Сорванца моего не видели?

«Ну, всё, – понимаю, – пришел и мой черёд…».

Дальше что было? – спрашиваете меня. – А ничего не было. Мама в больницу меня на санках свезла, там покрутили-повертели, укол противостолбнячный поставили, хотели было положить в стационаре, но мама упросила отпустить, чтобы понапрасну койку не занимал…

Дома процедуры всякие на скорую руку поделала и дальше сказала, смахнув со щеки слезу, строго:

– Вон она, Первая Звезда! – И в окно тычет пальцем. – Радуйся, а я пойду в церковь Христа встречать.

И пошла.

А я остался один, со Звездою говорить… Говорил и горько плакал, отчего ж я такой непутевый.

Звезда светила ярче и ярче, поднималась выше и выше, минуя наши сады, поля на взгорье... Я тянулся за ней, пока не заснул прямо у окна горницы... Снилось мне, что нахожусь в заточении по болезни ушей, а ребята с нашей улицы забегают к нам в дом, подбадривают меня и по очереди играют со мною в настольный хоккей...

Когда победная шайба летела в чужие ворота, я услышал голос мамы:

– Просыпайся, сынок, Христос народился!

И ставит передо мной настольный хоккей...

То-то радости было, я ведь и мечтать не мог после отмороженных ушей, а оно вон какое чудо-то вышло.

А шапку, по правде сказать, я с той поры больше никогда не носил и не ношу – уши закаляю.