Виктор ФРОЛОВ 
Виктор ФРОЛОВ
ЛЕСНИК
Рассказы
ДЕНЬ ЮБИЛЕЯ
Из Москвы он выехал рано, до пробок на шоссе, и часа через три поставил машину на площадке возле заводской столовой. На подъезде к Бурьинску на глаза попалась узкая полоска чёрной торфяной воды, протянувшаяся вдоль опушки леса и подходившая вплотную к полотну дороги. Ему подумалось: «Резко надавить на педаль газа, руль вправо, перескочить обочину – и конец всем твоим печалям!». А воображение уже рисовало сенсационные заголовки таблоидов: «Известный актёр погиб в автокатастрофе, не справившись с управлением!».
Если бы его спросили, зачем, фактически сбежав со съёмок, он отправился в городок, где ровно, день в день, пять десятков лет тому назад народился на свет, ему, находчивому и привычному к каверзным вопросам интервьюеров, трудно было бы сходу дать вразумительный ответ. Сергей где-то читал, что у человека, навсегда покинувшего родные места, с возрастом возникает желание взглянуть на отчий дом. Вероятно, этой-то тягой и был вызван импульс, заставивший встать непривычно рано и, никого не предупредив, ехать туда, где не осталось родни, да и на месте старого дома, как он отметил, проезжая по пристанционной улице, зиял поросший кустарником прогал.
Направившись, было, к центру, он недолго постоял на мосту, поглядел на плавный ток тёмной воды, на прибившийся к берегу мусор в хлопьях бурой пены, потом передумал и, что-то вспомнив, зашагал вдоль заводского забора в противоположном направлении.
В родном городе Сергей не был с похорон матери в июле восемьдесят седьмого, когда получил краткосрочный отпуск из воинской части, где проходил срочную службу. Тогда, на поминках, он набрался чрез меры и сам того не помнил, как за полночь забрёл почему-то с соседской девушкой Надей на окраину, к двум старым вётлам, склонившим кроны над небольшим озерцом. Девушка оказалась до такой степени расположенной к нему, понятливой и податливой в роли утешительницы, что ни перед чем не остановилась и не препятствовала спонтанному, казалось бы, совершенно не ко времени, возникшему у него влечению. Очнувшись на заре, он не сразу сообразил, на чьих коленях покоится его голова, и кто так ласково гладит ладонью его коротко стриженый затылок. Что-то смутно припомнив, солдат расчувствовался и дал искреннее обещание после дембеля непременно вернуться к пожертвовавшей ради него девичьей честью. Омывшись в студёной воде озерца, они порознь, во избежание пересудов, отправились в городок.
Несколько пришедших в часть Надиных писем он порвал, не читая, конечно в ответ не отправил ни строчки, а окончив службу, прямиком двинулся в столицу в наивной уверенности, что там человеку с головой и умелыми руками открыты все двери. Что касается головы, то всяк склонен преувеличивать данные ему от рождения возможности. Безвременье, опутывавшее страну в те годы, вывело на первые позиции склонных к жуликоватому торгашеству и прохиндейству, чем Сергей похвастаться не имел оснований. Руки же его вполне могли бы стать умелыми, вернись он после армии на завод к своему наставнику, потомственному слесарю-инструментальщику Никитичу, под чьим неусыпным оком постигал тонкости работы с металлом полтора года после окончания десятилетки.
Чтобы как-то закрепиться в Москве, Сергей, по объявлению в подобранной на вокзале газете, явился в отдел кадров крупного строительного треста, оформился плотником и получил койку в общежитии. Оставив чемодан, не снимая ладно пригнанной дембельской формы, поехал в центр – людей поглядеть и себя показать.
Произошедшее с ним в тот день иначе как подарком судьбы назвать нельзя. Совершенно не зная города (да и откуда этому знанию было взяться!), он вышел со станции метро на поверхность и, не поддавшись первому искушению влиться в поток пешеходов на тротуаре широкой магистрали, почему-то свернул в узкую улочку. Чудо или, если хотите, счастливый случай явились ему в облике очкастого мужчины лет сорока пяти, суетившегося возле гружёной досками «Газели». Мужчина, бурно жестикулируя, распекал за нерадивость стоявшего рядом с кабиной флегматичного толстяка, на что тот примиряющим тоном, как заклинание, повторял одну и ту же фразу:
– Не волнуйтесь так, Юрий Иванович, решим мы этот вопрос!
Заметив остановившегося поглазеть воина, тот, кого назвали Юрием Ивановичем, метнулся к нему, ухватил за рукав и потянул к машине:
– Служивый, порадейте искусству! Вот, видите, в неурочный для директора час, – он бросил сердитый взгляд в сторону толстяка, – привезли материал для декораций. А рабочие почему-то не явились. Разгрузить некому. Впору главному режиссёру самому впрягаться. Нет, я готов, пожалуйста! Но не без напарника же. А у Бориса, видите ли, диабет и давление. У меня будто нет давления! Нет, правда, соглашайтесь, я заплачу. Вот и водитель не против, вдвоём скоро управитесь.
– Да я что, всегда пожалуйста, – повёл плечами Сергей. – Халатик и рукавицы найдутся?..
Когда доски выгрузили, и шофёр уехал, главный режиссёр пригласил Сергея в свой кабинет.
– На побывку, или так, проездом?
– Нет, отслужил положенное. Вот, приехал на работу устраиваться.
– Получилось?
– Сходу повезло. Взяли плотником на стройку, получил место в общаге.
– Плотником, говоришь, – задумчиво протянул Юрий Иванович. – Что, умеешь ладно топором махать?
– Дело нехитрое, с малолетства приучен. Дом-то у нас частный. Пока был жив дед, ему пособлял. А после, до армии, уже сам с хозяйством управлялся. Других мужиков в семье не водилось.
– А не хочешь у меня поработать? – неожиданно предложил режиссёр. – Наш плотник – старик уже. Трудно ему одному. Вот, на пару вам самый бы раз. Соглашайся!
– А жить где буду?
– Это вопрос. Но, как любит говорить мой директор, «решим мы его». Одним словом, приходи ко мне дней через десять. Уверен, мы с тобой поладим.
Перейдя шоссейку у микрорайона пятиэтажных домов, Сергей напрямки через пустырь вышел к памятному озерку со всё также склонившимися над его чашей серебристыми ивами, будто любующимися своим отражением в спокойной глади воды. С досадой он заметил, что уединённое местечко промеж деревьев занято. На складном брезентовом стульчике расположился кряжистый мужик в камуфляжной куртке и брезентовом картузе с длинным телескопическим удилищем в руках.
Сергей давно отметил появившееся у сограждан за Московской кольцевой дорогой пристрастие к ношению одежды защитной раскраски. Складывалось впечатление, будто народ пребывал в постоянной боевой готовности.
Стараясь не шуметь, он опустился в траву на кромке крутого бережка. Чуткий слух рыбачка уловил чужое присутствие. Мужик повернулся в сторону пришедшего и, будто отвечая на незаданный, но вполне традиционный вопрос, ровным голосом объяснил:
– Да какой теперь клёв! Так, дурью маюсь, отдыхаю, значит, на природе.
И сам голос, и манера речи, и внешность мужчины показались Сергею знакомыми. Приглядевшись, он узнал в рыболове сильно постаревшего соседа по улице и своего бывшего заводского наставника, Никитича. Минуту поколебавшись – а стоит ли? – он решил открыться:
– Добрый день, Фёдор Никитич! Тридцати лет как не бывало, а вы любимому увлечению не изменяете!
Никитич даже привстал от удивления. Плавным привычным движением он вытянул лесу из воды, положил удочку рядом, пристально вгляделся в незнакомца.
– Нет, не угадаю что-то. Да и как тут распознаешь! Кепка на глаза, очки чёрные пол-лица застят. Назовись сам, что ли!
– Да, Сергей я, питомец ваш давнишний, недоучившийся. Помните, по соседству мы с мамкой проживали.
– Серёня, ты ли? Вот никак уж не гадал, что такого высокого полёта птицу в наши края нелёгкая занесёт. По делам, или как?
– А вот этого я и сам не знаю. Что же до «птицы» – мираж это, видимость одна.
Сергей уже не сожалел о сорвавшемся одиночестве. Напротив, обрадовался встрече и легко завязавшемуся разговору. Вот этого-то, оказывается, ему давно не хватало. Просто так, без какой-либо задней мысли, без пусть и завуалированного, но в конечной цели скрывающего лукавую корысть интереса, излить душу охотно отозвавшемуся на приглашение поговорить собеседнику.
– Какая тут видимость! Что ни сериал, то ты там во всей красе. Работа у тебя такая, быть на виду. Да и друзья твои, не чета нам! Одно слово, богема.
– Сериалы, дорогой Фёдор Никитич, это не работа. Подработка, шабашка, попросту говоря. Ни уму, ни сердцу. А друзья… Если разобраться, то дружбы как таковой в нашей среде и нет вовсе. Коллеги, партнёры, конкуренты. Иной раз, собутыльники. Не более того. Во всяком случае, мне это так видится.
Сергей умолк, задумался. Никитич тактично пережидал паузу. Влезать с собственными суждениями на неведомую тему взаимоотношений в творческом сообществе он полагал недостойным, но и сбивать в сторону явно незавершённый монолог гостя не желал.
– Я ведь чувствую, что не своим делом занимаюсь. Чужаком остаюсь в актёрском мире, приблудой. Всё ведь как вышло-то! Подвернулся случай устроиться на работу в театр плотником. Режиссёр, спасибо ему, использовав своё влияние, поселил меня в общежитии театрального училища, где сам и преподавал. Студенты, соседи мои, оказались в массе своей людьми не случайными. Но не в силу дарования или призвания поступившие, а, так сказать, по фамильному предназначению.
Год-другой, наблюдая за потугами некоторых из них овладеть хоть какими-то приёмами мастерства, уверился, что и сам мог бы состояться не худшим из них. Даром что ли мамка перед соседками бахвалилась, как сынок её ловко «выделывается» на школьных праздниках!
Меня за старательность тогда уже в ассистенты декоратора перевели, и как-то раз, осмелев, завёл я с режиссёром разговор на тему поступления в училище. Тот с грустью оглядел меня с головы до ног, будто впервые встретились, вздохнул глубоко и так примерно напутствовал: «Что ж, надумал учиться на актёра, удерживать не стану, наоборот – помогу. Не зря говорят, что удача в безнадёжном предприятии сопутствует тому, кто не ведает, насколько оно невыполнимо. Смотри, потом не жалей только, да и меня не вини, что не остановил вовремя. А, впрочем, ты не первый в чужие сани лезешь, несть вам, окаянным, числа. Случается, редко правда, и вывозит кривая».
На курс меня приняли с первой попытки. Чтобы не подвести своего поручителя, старался изо всех сил и завершил учёбу в числе лучших. Однако в свою труппу Юрий Иванович меня не пригласил, рекомендовал приятелю в один из провинциальных театров центральной России. Там я служил около пяти лет. Признаю, что звёзд с неба не хватал, но всегда держал планку крепкого «середнячка». Ремесло туго освоил!
Потом образовалась возможность пристроиться в новую столичную театральную студию. А там и с сериалами подфартило. Тут ведь как: раз попал в обойму, дальше идёт по накатанному.
Вот, собственно, такие дела, Фёдор Никитич. Живу в столице, снимаюсь, играю. Но, как вы выразились, в «богеме» своим не стал. Вроде как, и статью и навыками иных не дурнее, но ощущаю себя не на месте. Да и они мне не свои. Тут как-то один из молодых, да ранних, заявил, будто моя проблема в том, что не изжил в себе запах Бурьевска. А я от своего родового тавра не открещиваюсь, не стыжусь своей провинциальной родословной, ещё чего!
– А сами-то они – москвичи, как на подбор?
– Многие – да, но не все, конечно. Только и тем, что в столице родились, при случае можно бы напомнить о чесночном духе их дедов, что в двадцатые-тридцатые годы в центр Москвы сползлись, заместив коренных обитателей.
Ну вот, всё-то вы про мою жизнь теперь знаете. Иной раз приходит мысль в голову, а не поехал бы после службы в Москву, как бы всё обернулось?
Пришёл бы, конечно, на завод, к вам подручным. Постиг тонкости вашей профессии. Женился на местной девчонке. Получили бы со временем квартиру в пятиэтажке. В общем, жил бы, как все. Вот на рыбалку бы с вами ходил, мопед купил бы, картошку с женой по весне сажал. Знаете, вовсе не кажется мне такая жизнь чем-то ужасным. Наоборот, допускаю, что именно здесь я бы и был на своём месте, по-своему счастливым человеком. Как думаете?
– А я так думаю, Сергей, хорошо там, где нас нет. Везде свои заковыки. Вот ты говоришь, завод. Помнишь, сколько людей на нём работало раньше, нет? Ну, так я тебе скажу: поболе тысячи человек. А теперь едва ли двести душ. Те, кто мастеровитее, давно ушли, пристроились, где смогли. Дивился я на ученичков, что ко мне приставляли, – слёзы одни, точно руки из задницы растут. А продукция нонешняя? Прежде голову сломаешь, размышляя над конструкцией, к примеру, пресс-формы. Теперь же из китайских деталюшек лепят простецкие поделки. Раньше у пионеров игра такая была, «Конструктор» называлась, и то сложнее, точно скажу! Плюнул и ушёл на пенсию. Что ни говори, раньше НАШ был завод. Теперь – хозяйский. Думали, что «москвичи» купили. Ан нет, слух ходит, главный владелец в Канаде проживает. Обидно как-то жизнь повернулась.
На первый взгляд вроде бы всего теперь вдосталь, грех жаловаться. А всмотришься, какое-то гнильцо кругом. Что продовольствие, что товары. Вот про мопед ты вспомнил. Купил я не так давно новый, на рыбалку да по грибы ездить. С виду красавец. А на самом деле – успевай чинить. То одно, то другое летит. И всюду так. Нет, не впрок нам крохи иудиных грошей, что перепали за молчаливое потворство, когда лиходеи страну разоряли.
Ладно, хватит скулить после драки-то, что уж там, сам всё разумеешь… – прервал самого себя старый мастер. – Но вот не ясны мне твои печали, Сергей. Злые языки, говоришь? Так это – тьфу, пустое! Откуда вдруг такая покинутость? Всегда на людях, поклонниц, небось, тьма. А семья как же – или ты не женат, что ли, до сих пор?
– Это отдельная песня, Фёдор Никитич. На трезвую голову и вспоминать нет желания. Как вы на это смотрите, может дойти до ближайшего магазина, а?
– Нет, Серёня! За предложение, конечно, спасибо, только в завязке я. Лет двадцать как.
– Ну, нет, так нет! Ладно, раз начал исповедь, то и на сухую продолжу.
В первый же год столичной жизни сошёлся я с девушкой, она в том же театре портнихой работала, костюмы штопала, подгоняла. Через полгода знакомства пригласила к себе, жениха родителям показать. Понял сразу, что родичам не приглянулся – не для плотника, пусть и театрального, дочку они растили. Однако деваться некуда, барышня на третьем месяце была. Скромно отметили нашу женитьбу, но жить я у них не смог. Тёща нудела постоянно, маленькой зарплатой попрекала. По пословице «яблоко от яблони…», новобрачная тоже ей в унисон подпевать взялась. Сыну, родившемуся, года не исполнилось, как решили мы расстаться. Помогал деньгами, раз-два в год виделись. Потом бывшая супруга другого, более достойного, себе нашла, Славику отчество в метрике по его имени переделала, а мне на дух запретила появляться на их пороге. К тому времени я, окончив училище, из Москвы-то уехал, и навсегда наши пути разошлись. Ничего о них не знаю.
Была ещё одна попытка быт свой обустроить на новом уже месте. Приглянулся я ведущей актрисе того театра, куда после учёбы поступил. Гляжу – даром, что слегка за тридцать, всем дама хороша. Но почему-то от одиночества страдает. Решил по неопытности своей, что все годы ждала она такого, как я. От того гордый ходил, что твой павлин. Всё скудное жалование на рестораны да гулянки спускал. Надо сказать, роль возлюбленной и влюблённой она исполняла достойно, как на сцене. Правда заигралась слегка, потому и забеременела. Тогда-то и выяснилось, что глупая гордыня мне глаза затуманила. Нужен я ей был не более других молодых, начинающих, что через её «школу жизни» прошли. А они со злорадством смотрели на меня, дурачка, и хихикали за спиной в ожидании известной им развязки.
Избавиться от ребёнка актриса не пожелала, опасаясь за своё здоровье. Меня отцом не признала. На спонсорские деньги укатила рожать в Израиль, да там, говорят, и осталась.
А вы, уважаемый Фёдор Никитич, говорите о семье! Только здесь вот, в Бурьевске, могла бы у меня состояться настоящая семья. А там, начистоту скажу, похоть да блуд, если ещё содомию не вспоминать.
– Да, Серёня, удивил ты меня, – хмыкнул Никитич. – А не с жиру ли ты, приятель, бесишься? Тяжела, сказываешь, доля-то актёрская! А мы-то дурни со своими мелочными печалями на диванах сидючи глядим на вас, экранных, – чистеньких, умненьких, благополучных с виду и веруем, что есть где-то жизнь лёгкая да беззаботная. А оно вон как! Право дело, везде, знать, свои заморочки!
– Вы тоже, Фёдор Никитич, откровенно говоря, озадачили: выходит, можно здесь, начисто отказавшись от спиртного, жить нормально!
– Во-первых, слухи о беспробудном пьянстве в удалённых от столицы местах сильно раздуты. Кто послабее, тот в любой стороне хмельным себя без меры взбадривает. Бездельники тоже в компании с бутылкой время убивают. К кому из них себя, прежнего, приписать – не знаю даже. Скорее, к слабакам. Эх, начнёшь, бывало, отпустишь вожжи – и понеслась! Но всё это до поры, покуда жизнь каким не то Макаром дурь из головы вышибет.
Мой случай тут особенный. Дочка наша единственная умерла тогда. Погибла, если сказать как есть. Да ты помнишь, должно, Надю, в школу же вместе ходили! Жена-то моя из староверов, в строгости её содержала. Но не доглядела, видать. В восемьдесят восьмом принесла дочь в подоле. Мальчонка, Пашкой назвали, родился. Павлом Сергеевичем она его записала. Сильно я тогда загулял от расстройства чувств. Парням местным по пьяни прохода не давал, допытывался, кто подсуропил. Наденька образумила: «Уймись, папа, не ищи попусту, нет его здесь. Подождём малость. Если порядочный, то сам объявится. О том, что дитя будет, я ему сообщила. А пустомеля с его подачками нам и не нужен, значит судьба такая. Буду сама Пашеньку поднимать».
Дочка как родила, враз повзрослела, разумной и серьёзной сделалась. Тогда она ещё на заводе работала. Но вскоре зарплату платить перестали, и они с подругами наладились в «челноки». В Турцию за барахлом тамошним ездили. Вроде как бизнес у молодёжи такой образовался. Кое-какие деньжата завелись, это правда. Но худо всё закончилось. Автобус, который ночью вёз наших коробейников в аэропорт, перевернулся. И Наденьки не стало.
Мальчонке аккурат десять стукнуло. Вот тогда я и решил, как отрезал: не пью больше, на меня ответственность за Павла перешла. С тех пор, ни-ни. Сперва тяжко было, а потом – будто так и надо. Вот как оно обернулось…
– И что же, внук с вами теперь живёт? – понимая, что ступает на минное поле, сдавленным голосом спросил Сергей. – Сколько же это, погодите, – наморщил он лоб, – ну да, тридцать лет ему стукнуло!
– Это так, жил с нами, конечно. Десятилетку окончил, на год в армию сходил. Там на шофёра выучился. Мечта у него была, на большегрузные дальние перевозки податься. А до поры здесь, на местного одного, богатенького, по найму батрачил. Вёз раз из Москвы груз какой-то ценный, а по дороге в тихом месте тормознули злодеи, Пашку избили, машину с товаром умыкнули.
Хозяин, как водится, на нашего вину повесил, вроде как сговор у него был с ворами. Павел не сдержался и врезал тому. Был суд. Сам понимаешь, прав тот, у кого деньги. Дали Павлу пять лет лагеря. Боязно за него, каким оттуда вернётся? Острог не таких ломает! Три годочка пробежало. Был я у него на прошлой неделе. Просит деньжат занять на адвоката, чтобы толково прошение о досрочке составить. Вот с хозяйкой кумекаем, может, кредит какой взять. Как думаешь, дадут пенсионеру?
– Погодите, Фёдор Никитич, про кредит. Хорошего адвоката не здесь, в Москве искать надо. Я помогу. А о деньгах потом, потом обсудим. Вы мне лучше вот что скажите: наверное, сложно до колонии-то добираться? В глухом углу каком-нибудь её скрывают?
– Да что ты, Сергей, всё на «вы» меня величаешь! Сам-то не мальчишка уже, вроде, давно знакомы! Можно сказать, свои люди. У нас, забыл, что ли, по-простому принято. А колония та в Мордовии. До станции нужной поезд довезёт. А там всякий таксист или бомбила дорогу знают…
Почти до рассвета он просидел в кресле гостиничного номера. Купленная в кафе бутылка коньяка давно опустела, но хмель не брал. Напротив, мыслилось легко и складно. Первым делом он наймёт грамотного юриста для пересмотра дела. Потом отправится к Павлу в колонию. Доказать родство в наши дни не составит труда – медицина это умеет. Вот только как отнесётся сын к его внезапному появлению? Ладно, «решим этот вопрос», вспомнилась давнишняя присказка.
В памяти всплыло утреннее омрачение, вызванное увиденным по дороге болотцем. Теперь же пришедший тогда в голову порыв показался ему, обрётшему смысл существования и уверенному в верности намеченного пути, настолько диким и нелепым, что его от досады передёрнуло.
Долгий день юбилея сменялся буднями.
ЛЕСНИК
– Деда, опять ты ни свет, ни заря поднялся! Пора бы уже угомониться – или из памяти выпало, что не служишь больше? Уволили тебя на пенсию, ну так и уймись, – четырнадцатилетняя внучка Женюрка, состроив сердитую мордашку, деланно ворчала, искоса поглядывая на мать в ожидании одобрения.
Лидия же, не вступая в разговор, но прислушиваясь к нему с удовлетворением, продолжала ловкими руками чистить к обеду картошку, отправляя длинные стружки тоненько срезанной кожуры в стоящую у ног бадью, куда попадали все пищевые отходы, годные на корм поросёнку.
Фёдор Васильевич Макаров, следуя давно выработанной привычке, вставал рано поутру теперь уже не в силу обязанности, но по зову совести. Ему, бывшему лесному обходчику, покоя не было ни днём, ни ночью от мысли о лесных пожарах. Да как же иначе! Лето выдалось небывалым: с середины июля в центральных районах страны властвовала жара, какую не помнил никто из старожилов. Впрочем, много ли их, старых, осталось на селе? Ведь именно по ним в первую очередь прошли железным катком «реформы», отнимая пусть и не шибко зажиточные, но привычные и устойчивые условия бытия.
Вот уже и треть августа миновала, а воздух раскалён и обезвожен. Как не гореть безнадзорным теперь лесам, да осушённым торфяникам! Потому-то, лишь зарозовеет небо на востоке, с кряхтением снимал с постели и опускал на дощатый пол зудящие, с набухшими узлами вен ноги вдовец Макаров. Выждав несколько минут, пока успокоится и войдёт в обычный ритм изношенное сердце, потревоженное сменой положения тела, да отойдёт после сна застилающая глаза пелена, брёл в сени к умывальнику, набирал в сомкнутые чашей ладони так и не остывшей за ночь после знойного дня воды, омывал бородатое лицо. Потом обряжался в брезентовую робу, обувал резиновые сапоги, наполнял у колодца оставшийся с прежних времён заплечный бачок и, насколько позволяли силы, поспешал на бугор к лесопосадкам. Часто оказывалось – не впустую торопился старый лесовод. Всё ближе к деревне подходила полоса пожаров, вот и в длинных шеренгах маленьких ёлочек нет-нет да и займётся сухая трава – так и до великой беды недалеко, если не поспеешь вовремя залить!
Но разве втолкуешь неразумной девчонке, отчего болит душа за судьбу молоденьких саженцев. Ведь живые они. А уж поднимутся, распушатся – красотища будет неописуемая! Да что там – Женюрка, взрослых не вразумишь. Вот сосед, в прошлом неплохой механизатор, а в новые времена первостепенный лоботряс, Пронкин, подначивал второго дня, когда Макаров, возвращаясь домой из леса, проходил мимо кем-то заготовленных на сруб баньки, но уже почерневших от времени ввиду отсутствия заказчиков, брёвен, где тот бражничал с собутыльниками:
– Охота тебе, Василич, задарма ноги-то сбивать! Вот вроде разумный ты мужик, образованный – техникум в Судогде окончил. Что ни день, мотаешься, бак с водой на горбу таскаешь, а не кумекаешь при этом: не наш теперь лес, господский! Всю округу, слыхал, скупил этот «соловей российский», ну, тот «славный птах» который, ядрёный корень. Его семейство лесами-то муромскими теперича владеет. Ладно, пускай, коли так обернулось. Поперву и нам польза была – щедро платил певун за вырубку. А потом что-то разладилось там у них: задолжал работягам, так со многими и не расплатился сполна. Гневается на него народ. Иной раз нарочно пал пускают – ущерб-то богатею, не нам. А ты ходи, туши, туши, малохольный!
– Пустой ты человек, Санька, балаболка! У кого в здравом уме рука поднимется взнарок лес-то жечь – это ж такое чёрное дело. Ну ладно, окурок там бросить, толком не загасив спьяну, или костерок путём не затоптать – мало ли вас, шалопутов, в округе. Но чтобы такое непотребство – ни в жисть не поверю!
– Твоя воля, Макаров! Хошь – верь, хошь – нет, а я знаю, о чём толкую. Жжёт лес народ, – упрямился Санька, потрясая пивной бутылкой.
– Совсем, видно, лишил вас Господь разума! Чьим бы лес ни был, а живёте-то нонешним днём все от его богатств, его дыханием! Сам же грибы, ягоды да орехи к трассе вёдрами выносишь городским продавать. Первач-то не на бруснике, что ли, мамашка твоя настаивает? А пьёшь всю зиму разве не под грузди солёные? Али на грядках всё это добро-то произрастает? Эх вы, поджигатели хреновы! Доиграетесь, свои усадьбы спалите…
* * *
Отобедали по семейной традиции молча. Только успели Лидия с пособляющей ей дочерью в четыре руки убрать со стола, заявилась соседка:
– Макаровы, с вас двести целковых! Чуете, как гарью-то пахнет? Огонь, говорят, рядом уже совсем, вот и решил народ дозорных выставить, чтобы пламя, подкравшись, врасплох не застало. За так никто дежурить не согласился, времена нынче другие. Потому и собираем по две сотни с каждого двора, вроде как им на жалованье.
Пока Лидия шуршала под сложенным стопкой бельём в шифоньере, отсчитывая деньги, соседка без передыха тараторила, спеша выложить последние сельские новости:
– А слыхали, глава-то наш, Мишин, семью от греха подальше вывез из посёлка. Ну да, у них же во Владимире квартира преогромная, вот там от огня они и схоронились. Сам, вроде того, отпуск оформил, но звонит в администрацию каждый день, сводки требует: как идёт противопожарная подготовка. Допёк всех! А как она идёт, сами видите. Вокруг села прокопали канавку на штык лопаты, шириной меньше воробьиного шага. Разве этим спасёшься! Говорят, «наверх» доложили, будто ров вырыли. Врут всё, прости, Господи, лишь бы красиво отчитаться, да денежки прикарманить!
– А ты, Семёновна, на крайний случай вещи-то какие собрала ли? – Лидия передала соседке деньги. – Вот у нас чемоданчик под кроватью наготове – документы, ну там фотки старые, немного одежды. Что на первое время надобно. Ежели придёт беда, подхватил и бежать!
– Ой, милая! Да куда это, как же я хозяйство-то брошу! Нет такого сундука, чтоб его упрятать. Авось, пронесёт.
Тут вчерась с небес вертолёт опустился за околицей. Министр прилетал, тот, что спасает всех. А вы что, и не знали? Вышел он, значит, такой, в рабочей спецовке, с киркой в руках. И военные с ним. А из района начальство на машинах пожаловало – в костюмах и при галстуках. Министр как цыкнет на них – не знали, бедные, куда деваться. А он собравшимся мужикам велел самим меры принимать, коли начальники зазевались.
Вон мужики, что пооборотистей, сговорились, трактора купленные в бывшем совхозе завели и опахали село. Потом отец Алексей крестным ходом народ вокруг провёл – как-то отлегло от сердца, ушла тревога. Нет, не оставят нас Царь Небесный да Пресвятая Богородица!
– Это что, взаправду министр чрезвычайный приезжал? – спросил Фёдор Васильевич у дочери, когда дверь за соседкой затворилась.
– Ну да! – опередила мать Женюрка. – За мной Вовка соседский зашёл, и мы побежали на вертолёт поглядеть. Только лопаты у министра не было, врёт она! А вот ругался он на начальство, на чём свет стоит. Вовка от дружков слыхал, что за Окой второй вертолёт садился, а в нём кто-то уж шибко важный прилетал. Тоже с народом потолковал и отправился себе дальше…
* * *
– Ты, отец, опять что ли в свой дозор собрался? Поел бы на дорогу! – Лидия, зевнув, взмахнула руками, точно скидывая не выпускающее её состояние полусна.
– А самой-то что не лежится, спозаранку нынче вскочила?
– Приготовлю Женюрке завтрак да пойду к магазину очередь занимать. Вон соседки соль, сахар, спички запасают. Муки надо взять, масла растительного, посмотрю там, чего ещё. Всполошно как-то!
А вот тебе, отец, наверное, можно было бы теперь и дома посидеть – зря что ли дежурным платим! Предупредят, коли что.
– Знаем мы этих сторожевых, – собираясь в путь, ворчал Макаров. – Зальют глаза-то с вечера и уснут. Сами бы не сгорели первыми. Тоже мне, дежурные!
Запах гари на улице определённо усилился, но Макаров заключил: почудилось. Выйдя за околицу, он привычной дорогой направился к лесопосадкам. А чем ближе подходил, тем решительнее ускорял шаг, уже явно различая над молодыми деревцами струйки дыма. Суета и гомон встревоженных птиц, лесных обитателей, не оставили сомнение: горит ближний лес!
«Эх ты, вот и пришла беда!» – подумалось старому лесоводу. Поднявшись на бугор, по которому плотными стройными порядками были высажены молодые деревца, Фёдор Васильевич смог охватить взглядом и оценить всю картину бедствия. Лес горел в низине, по другую сторону бугра, вот отчего пожар не был виден из села. По высушенной зноем траве от опушки робкие пока языки пламени подобрались уже к молодой поросли, уничтожая на своём пути одну за другой вспыхивающие, как свечки, ёлочки.
Сняв со спины бачок, Макаров взялся экономно, но прицельно заливать и затаптывать очажки возгорания. Потом, бросив уже ненужную, ставшую обузой опорожнённую ёмкость, огнеборец расчехлил сапёрную лопатку, висевшую до того на ремне, и принялся споро засыпать землёй огненные змейки, но они, как заколдованные, возникали то тут, то там снова. Понимая, что со стихией не совладать, в отчаянии от бессилия скинул с себя брезентовую куртку, долго и упорно сбивал ею огненные языки, нанося удары, как учили когда-то, сбоку, по направлению к огню. В пылу схватки и не заметил, что закружившись, углубился слишком далеко в полосу посадок. Лишь когда едкий чад вызвал сильную резь в глазах, и лёгким перестало доставать воздуха, спохватился. Следовало как можно быстрее выбираться из огненной ловушки. Но в плотной пелене дыма не было никакой видимости, поэтому куда бежать, Макаров сразу и не сообразил. Вдруг рядом с его ногами промелькнул рыжей молнией спасающийся от пожара зверёк. Лиса!
«Зверь всегда знает, где безопаснее, значит, надо довериться его чутью» – понял лесовод и поспешил следом. Вскоре, зашедшись от кашля, выбежал-таки Фёдор Васильевич на не задымлённую пока луговину и тут только почувствовал, как жжёт тело тлеющая ткань. Вот здесь-то силы его окончательно и оставили, больные ноги предательски подогнулись, и он, как ватный, опустился в траву, успев лишь сорвать и отбросить в сторону прожжённую рубаху.
«Эх, худо! Не успел дойти до села, соседей предупредить» – сверлила мозг досадливая мысль…
– Ищите мужики, окрест он где-то, – вызволил Макарова из небытия недалёкий крик знакомого голоса. – Сюда, нашёл! – завопил Санька Пронкин уже совсем рядом. – Воды, воды давай, лей, не жалей на порты, вишь, обуглились уже!
Струи прохладной влаги окончательно привели старого лесовода в чувство.
– Да не меня тушите, не меня – лес спасайте, дозорные, – осипшим голосом, кашляя, наставлял он подоспевших односельчан…
* * *
Что именно послужило непреодолимой преградой пожару – вовремя ли распаханная полоса, Крестная ли Сила, призванная на подмогу дружным шествием с совместной молитвой общины, Бог весть. Факт то, что бушевавший, казавшийся непобедимым всепожирающий огонь сник и увял на подступах к селу. Прибывшие пожарные расчёты вместе с сельским народом подавили последние его проявления, отстояв нетронутой большую площадь лесопосадок.
Под вечер прокопчённые дымом пожарища мужики без сговора потянулись на привычный пункт сбора, к старым брёвнам. Одним из первых пришёл, ранее чуравшийся злачного места, Фёдор Васильевич Макаров. Отстраняясь от бестолкового галдежа коллективной беседы, он, глядя в землю, задумчиво курил, усевшись особняком, точно чего-то дожидаясь.
Наконец, с четвертью самогона подмышкой, явился взбудораженный как обычно Пронкин, встреченный одобрительным гулом собравшихся. Кто-то подал ему помятую алюминиевую кружку:
– Наливай, заждались!
– Спасибо тебе, Санёк, крепко выручил ты меня давеча, – сбил настрой поднявшийся Макаров, решительно шагнув с протянутой рукой к Пронкину.
Тот, передав бутыль сидящему рядом, смущённо ответил на рукопожатие:
– Полно тебе, Василич, чего уж там! Свои ведь люди. Как по другому-то… Давай с нами, махни за компанию чуток с устатку!
– За приглашение благодарствую. Только знаешь ведь, непьющий я. Не за тем пришёл. Вишь, как оно обернулось… А доигрались-таки твои поджигатели! Или наболтал ты чепухи спьяну в тот раз, скажи по чести?
– Нет, лесник, то – стихия, не наших рук дело! А что правда – то правда. Был грех, пускали пал. Только не по злобе – верно, это сбрехнул я сгоряча, – а, как тебе втолковать, по подряду, вот! Управляющий, что нанимал мужиков лес валить, велел раз-другой запалить малость. Потом докладывал, будто сгорело много леса, а сам под шумок пилил и продавал, себе не в убыток. Такой вот бизнес у них, городских, нашему-то мужичьему разуму не постичь…
Обречённо махнув рукой, Макаров, не простившись, покинул собрание.
«Чудны дела Твои, Господи! И впрямь смутные времена пришли. Выберемся ли из них когда?» – качая головой, размышлял он, понуро шагая в сторону своего двора…
ЛЁХА
Постанывая, Лёха выкарабкался из подпола и уселся перевести дух, свесив ноги в тёмную прохладу лаза. Ещё, как ему казалось, совсем недавно – какой-то годок тому назад, эти семь ступеней самодельной лестницы он одолевал единым махом, без одышки и боли в суставах.
«Да, верно, права Капочка – совсем в тираж выхожу!» – горестно вздохнул и согласно покачал головой, вспомнив услышанные ненароком обидные слова.
…С Капитолиной Петровной или Капочкой, как за глаза называл он её с первых дней знакомства, их связывали долгие добрососедские отношения. Эта видная молодящаяся женщина появилась на их улице четверть века тому назад, и он, тогда новоиспечённый вдовец на шестом десятке, сразу положил на неё глаз. Вызнать, «кто такая», у соседей по переулку не составило труда – тут каждый на виду.
Многого выяснить не удалось, но то, что рассказали, обнадёживало. До переезда в их городок дамочка проживала в каком-то «закрытом» поселении в Сибири, где работала инженером на вредном производстве. Потому рано вышла на пенсию и вскоре перебралась сюда к сыну, которого вырастил и воспитал без её участия отец, служивший в здешнем арсенале. Почему так сложилось, никто наверняка не знал. Предположения бытовали разные, одним словом, кто на что горазд.
Что до Лёхи, то ему пришлась по душе версия, предложенная Валентиной, ближайшей соседкой и доверенной подругой Капочки, какой она сделалась вскоре после знакомства этих во всех отношениях достойных дам.
Так вот, согласно толкованию подруги, едва вступавшей во взрослую жизнь Капе на танцевальном вечере в доме культуры приглянулся командированный в составе группы военно-сборочной бригады молоденький офицер в звании лейтенанта, пригласивший её на вальс. Под воздействием быстрых танцев, дурманящей нежности рук и горящих глаз статного кавалера у неопытной и излишне доверчивой девушки закружилась голова. Сама толком не сознавая, как оно вышло, после выпитого в номере служебной гостиницы бокала «Шампанского», Капа расслабилась и не воспрепятствовала натиску молодого человека. Результатом её безрассудной покладистости явились беременность и рождение сына, которого девушка, по требованию родителей, всплакнув, оставила в больнице при выписке из родильного отделения. Отец же ребёнка проявил себя человеком чести. Получив дошедшее кружным путём известие о случившемся, приехал свататься, но получил «от ворот поворот»: его личность не вписывалась в планы непростого по меркам городка сообщества родни Капитолины. Оформив необходимые документы, молодой офицер забрал сына и отбыл по месту службы. В дальнейшем ребёнка он растил в одиночку. Привести в дом мачеху отец не решился.
Мальчик подрос, окончил семилетку, затем отделение перевозок и управления движением местного техникума железнодорожного транспорта. В армии отслужил по специальности, а вернувшись, устроился маневровым диспетчером на станцию. С женитьбой не спешил, что тревожило отца, который на себе познал: нельзя мужику одному, неправильно это. Однако жизнь взяла своё, и наконец-то встретилась хорошая девушка-сиротка из своих, деповских. Дело шло к свадьбе, но не срослось. Всё, казалось бы, складывалось ладно, ан, повернулось иначе. Молодой диспетчер крепко повздорил с начальством, перенервничал, и на людях у него случился приступ падучей. Прибывшие по вызову коллег медики определили его в областную больницу, откуда тот вышел с диагнозом, ставившим крест на продолжении работы по профессии и неблагоприятным прогнозом.
Проживавший по соседству старый заслуженный доктор, прошедший войну, откликнулся на просьбу потрясённого свалившейся на них бедой отца. Вникнув в суть выданных при выписке из стационара документов, он покачал головой и посоветовал набраться мужества. Его мнение совпало с выводами лечивших молодого человека медиков: следовало готовиться к ускоренному злокачественному течению недуга.
Так ни разу и не навестившая своего суженого невеста за время его болезни куда-то исчезла. По словам подруг, она сочла для себя неподходящим тратить свою молодую жизнь на то, чтобы нянькаться с полоумным, скоренько уволилась из депо и тихо уехала из города.
Отец, к тому времени дослужившийся до майорского чина, вышел на пенсию и все годы, остававшиеся до скоропостижной смерти от сердечного приступа, случившейся в канун празднования пятидесятой годовщины победы над фашистской Германией, сосредоточился на попечении сына. Будто предвидя скорый конец, он отослал в далёкую Сибирь первое и единственное письмо, которым, сухо и деловито обрисовав плачевное состояние здоровья сына, попытался пробудить материнские чувства.
Прониклась ли состраданием Капитолина при известии о болезни её нежеланного отпрыска или с досадой отмахнулась от полученного послания – неведомо. Факт то, что эта зрелая женщина, так и не присмотревшая достойного спутника жизни, при первой возможности уволилась с непыльной должности инженера-нормировщика в конструкторском бюро, с лёгкостью распорядилась оставшимся от родителей имуществом и объявилась наследницей подворья давно ею забытого, но вдруг напомнившего о своём существовании полюбовника. Обустроенный быт, как и благоприятный климат Среднего Поволжья, пришлись ей по натуре.
Больного тридцатилетнего сына Капитолина восприняла в качестве обременения к доставшемуся ей хозяйству и, вынужденно общаясь, опасливо наблюдала его с неприязненным любопытством. Освоившись на новом месте, женщина проявила напористость, сдала сына в интернат соответствующего профиля и благополучно о нём забыла.
Как оказалось, поддержание порядка в крепко налаженном хозяйстве отставного майора требовало постоянного радетельного труда и догляда, к чему Капитолина не имела ни склонности, ни навыков. Тут-то она и обратила взор на шустрого белобрысого мужичка, что, проходя под её окнами, всякий раз сбавлял шаг и глазел в её сторону. На курносом, с приоткрытым щербатым ртом одутловатом лице пьющего человека читались любопытство и желание вступить в общение.
Невзначай Капитолина справилась о незнакомце у соседки Валентины, с которой она вскоре после приезда снизошла до более, чем с другими, доверительных отношений.
– Да это Лёха! – рада была посудачить на чужой счёт соседка. – Недавно овдовел. Мужик он хоть и не шибко образованный, но умелец. На обувной фабрике работает механиком по оборудованию.
– Выпивоха, должно быть?
– Да не больно чтоб! Так, выпивает, как все.
– Ну, все-то, допустим, по-разному! Кто по праздникам, а у кого праздники каждый день.
– Нет, Лёха точно не пропойца.
– Считаешь, можно к нему обратиться по хозяйству помочь?
– Можно, можно! И запросит по-божески.
– А это мы поглядим! Будет за что, можно и заплатить. Как, говоришь, звать-то его? Алексей, а дальше?
– Да кто ж его знает! Все Лёха да Лёха кличут, ему и привычно.
– Как-то неудобно получится – Лёхой звать, как-то странно чужого человека без отчества. Всё-таки не молод уже, лет под семьдесят, должно быть.
– Ошибочка ваша, Капитолина Петровна! – рассмеялась Валентина, – пятьдесят седьмой ему пошёл, верно знаю!
– Вон оно как! Да быстро тут у вас народ изнашивается, – вздохнула Капитолина. – Ладно, пусть тогда Лёхой и ходит!
* * *
Лёха даже встрепенулся всем телом от неожиданности, когда рядом с ним, взвизгнув, растворилась калитка в глухом заборе, и в проёме возникла крупная женская фигура. Подведённые глаза незнакомки на ухоженном, обрамлённом крашеными каштановыми локонами лице с лёгким прищуром, изучая, откровенно оценивали его.
– Мужчина, если вы не слишком спешите, можете на минуту задержаться?
Грудной с придыханием голос не вопрошал, а предполагал подчинение. Лёха застыл на месте с вытянувшимся от удивления лицом:
– Это вы мне? – бормотнул он, застыв на месте, и повернулся в сторону говорившей.
– А то кому же ещё, на улице кроме нас с вами никого не видно! – удивилась женщина.
– Вообще-то я на работу, – замялся Лёха. – Но на минутку, это всегда пожалуйста.
Ответил, и сам удивившись охватившей его робости, на пару шагов осторожно приблизился к калитке.
– Я ваша новая соседка. Зовут меня Капитолина Петровна, – представилась женщина. – Вам же, как мне объяснили, привычнее, когда вас именуют Лёхой. Так ведь?
– Да видите, сызмальства так пошло, – принялся почему-то оправдываться мужчина.
– Пошло, так пошло! Не станем рушить традицию. Я, собственно, вот о чём с вами хотела поговорить. Живу, как вы, возможно, заметили, одна. Потому время от времени мне необходима помощь по хозяйству. Приглашать кого попало мне бы не хотелось, а вас рекомендовали как народного умельца, будто бы вы на все руки мастер.
– Кой в чём кумекаю, это верно!
– Ну и прекрасно. Надеюсь, Лёха, вы не откажете мне в помощи!
Имя собеседника женщина как-то по-особенному выделила голосом, произнеся напевно, с растянутой «х», чуть ли не по слогам. Лёха аж зажмурился от блаженства, ладно не заурчал по-кошачьи! А Капитолина Петровна продолжила:
– Завтра – суббота, день, по всей видимости, у вас выходной. Мне бы хотелось, чтобы вы пришли и посмотрели водопровод. Трубы местами подтекают, непорядок.
– Может, на денёк отложим? У меня там на завтра кое-какая халтурка в общем нарисовалась, – замялся Лёха.
– Нет, мне надо завтра, – обидчиво надула губки женщина. – В воскресенье Валентина проводит меня в церковь, мы с ней заранее условились. После похода отдохнуть надо будет.
– Ладно, приду, – обречённо вздохнул Лёха.
Вечером Капитолина Петровна рассказала соседке об успешно проведённых переговорах с мастером.
– Завтра же явится мне водопровод чинить!
– Эх ты, умеете же вы, Капитолина Петровна, людей привадить! Кому бы другому верно отказал бы. Мне тут Комиссариха сказала, Лёха назавтра подрядился им двигатель мотоблока перебрать. На фабрике-то жалованье задерживают, а тут такая оказия подвернулась хорошо заработать.
– А не беда, в другой раз своё возьмёт, – с лёгкостью отмахнулась Капитолина Петровна от чужой заботы.
* * *
Раз, другой пришёл Лёха на зов властной соседки. То в одном, то в ином деле помогал устранить огрехи. Старался выполнить задачу не просто на совесть, а ещё и с превышением. На вопрос: «Чем обязана?», запрашивал лишь символическую плату, на пиво или сигареты. Хозяйка, про себя усмехаясь, отсчитывала положенное и лишь приговаривала, расплачиваясь:
– Как скажешь, голубчик.
А «голубчик» уже перестал дожидаться очередного приглашения, а и сам улучал минутку в выходные дни либо мимоходом, возвращаясь с работы, навестить «Капочку», справиться, нет ли ему каких поручений. Ей же частые визиты мастеровитого общительного соседа не были в тягость. Прежнее его стеснение в её присутствии осталось в прошлом. Лёха оказался не болтливым, но толковым собеседником и забавным рассказчиком. Судя по высказываниям, читал он много, бессистемно, не всегда верно истолковывая содержание. Оттого речи его порой поражали наивной, но потешной фантасмагоричностью.
Если хозяйка о деталях своей биографии предпочитала не распространяться, осведомляя, как бы к слову, по необходимости, скупо, дозированно, то мужчина делился сокровенным без оглядки, с какой-то простосердечной радостью. По всему было видать, долгое время недоставало ему достойного наперсника, готового выслушать, понять, посочувствовать. Если дело было вечером, Капитолина Петровна ставила чай. Когда позволяла погода, они усаживались за столик на вымощенной площадке двора у крыльца. В ненастье вели разговоры на кухне.
Женщина всё о Лёхе уже знала. Как в сорок первом полутора лет отроду привезла его сюда, к дальним родственникам, тётка, материна сестра, в эвакуацию из Ленинграда. Отец воевал, а мать служила в одном из госпиталей осаждённого города. Как получили они одну за другой весточки о гибели родителей. О том, что тётка до последнего вздоха мечтала вернуться в родительский дом, но всегда что-то мешало: сперва не могла собрать необходимые средства на дорогу, потом подкачало здоровье, а в довершение всего, списавшись с выжившей в блокадное время подругой, узнала, что и дома-то родного нет – разрушен бомбой.
Оставшись здесь, в городе, обзавелись каким-никаким хозяйством. Лёха окончил десятилетку, но учиться дальше не вышло: тётка слегла, понадобился уход. Куда тут денешься, пошёл работать. Освоил профессию наладчика, так этим делом и занимается по сей день.
Помявшись, всё-таки дал честный ответ как-то поинтересовавшейся «Капочки», отчего же он не служил в армии. Признался, что виной тому зависть к соседским ребятишкам, зимой отважно скатывавшимся на лыжах с высоченных горок. Раз отчаялся, выбрал не самый крутой склон и сиганул вниз. На его беду накатанная лыжня вела к искусственному, из плотного снега, трамплину, прыжок с которого другим, более опытным лыжникам, добавлял лишь азарта. Неумеха упал, ударился спиной, в результате чего впоследствии развилось едва заметное в повседневной жизни, но очевидное при медицинском осмотре увечье. К строевой службе был признан негодным.
Когда подошло время – женился. Дочка родилась. После школы девушка уехала учиться в Ульяновск и там у материнской родни осталась насовсем. Пока оба родителя были живы, какое-то общение с ними поддерживала. После смерти матери, хорошо, если раз в год письмецо коротенькое черкнёт.
– Покойно с тобой, Лёха, – призналась как-то Капитолина Петровна в первые годы их знакомства. – Живу теперь, забот не знаю. И не пристаёшь, что тоже радует – добавила она, вроде как для себя.
Лёха, глубоко вздохнув, повёл плечами, что могло бы означать: «рад бы в рай, да…», или «всяк сверчок знай свой шесток!» – да только поди, разбери, что у мужика на уме!
* * *
Четверть века – не шутка! Знакомцы, тесно общающиеся между собой столь длительный срок, вправе числить друг друга едва ли не родственниками. Именно с такими чувствами Лёха и относился к Капитолине Петровне. Конечно, ни о какой плате за помощь по хозяйству между ними давно не было и речи.
Шли годы, и вечерние их посиделки выдавались всё реже и реже. Мужчина винил в причинах этого на самом-то деле объективного процесса лишь себя самого. С закрытием обувной фабрики ему, пенсионеру, не стало нужды ежедневно проходить дважды в день мимо по-прежнему манящего Капочкиного подворья. Да и рутинные дела по собственному хозяйству почему-то стали отнимать всё больше времени. Много чего такого наметишь, суетишься, а глядишь – уже смеркается, а и половины задуманного не исполнил. Сама же мысль о жизни без повседневных забот была противна его существу.
Как-то, возвращаясь пригородным поездом из областного центра, куда ездил по направлению местного фельдшера на осмотр кардиологом, Лёха подобрал кем-то забытую газету «Сад и огород». Увлёкшись содержанием, набрёл на большой материал о целебных свойствах аронии черноплодной, в повседневном обиходе «черноплодке». Следуя советам, посадил два куста. Сознавая, что сил на полноценное ведение приусадебного хозяйства становится всё меньше, он ежегодно по весне сокращал посадки. Плодовые деревья вырубал, а огород в конце концов забросил окончательно. Но кусты черноплодки берёг и плоды рачительно использовал, опять-таки по газетным рецептам.
В первую субботу августа жители отмечали традиционный День города. Праздник начинался с утра официозом на центральной площади перед парадным подъездом здания администрации, а завершался уже при наступлении темноты фейерверком и молодёжной дискотекой. Лёха не любил шумных сборищ, но в этот день, который давал приятную возможность случайно столкнуться на улице со старыми знакомыми, о ком и думать забыл, непременно бродил по центральному району. Едва начинало смеркаться, он поспешал к себе на окраинную улицу, подальше от ожидаемого вскоре грохота петард и ракет. При этих звуках ему всегда вспоминался эвакуационный поезд, попавший под бомбёжку, мерещились крики испуганных людей, а по спине пробегал холодок и хотелось, как тогда, зарыться головой в спасительный тёткин подол.
Оставив позади неутомимый в праздновании центр города, Лёха с облегчением окунулся в безмятежную тишину опустевшей в этот вечер родной окраины. Проходя мимо Капочкиных ворот, он услышал за забором голоса и невольно прислушался, замедлив шаг. Было понятно, что Капитолина Петровна что-то горячо обсуждает с Валентиной.
«Пускай себе поворкуют», – дружелюбно подумал он и отправился было дальше, но долетевшая до слуха фраза больно царапнула его.
– Нет, с этим надо что-то делать. Совсем Лёха дряхлым стал! Следует прекратить с ним всякие отношения, пока не поздно. А то сляжет совсем, и нянчись с ним тогда. А кто он мне – да никто, так, случайный старикашка.
– Да как же это, – в вечерней тишине было слышно, как Валентина всплеснула руками, – он же к вам с открытой душой!
– Именно так, а не иначе! Чужая же душа – потёмки, – отрезала Капочка, ставя точку в разговоре.
* * *
Опустив крышку своего подземного хранилища, Лёха вышел из дома. Он по привычке направился было к калитке, но обречённо махнул рукой и, опираясь на палку, побрёл к обрыву, служившему естественной границей его участка. Там, у разросшегося на самом краю куста бузины, пока был в силах, он соорудил будку с широким окном, глядящим на раскинувшиеся в подгорье вишнёвые сады, на то тут, то там проглядывающие среди густой растительности разномастные крыши строений. За садами несла свои нескончаемые воды некогда судоходная река, ныне, как и вся жизнь в государстве, сильно обмелевшая. На противоположном, низменном берегу, некогда пустынном, служившем по весне приютом для кибиток и костров кочевых цыган, ныне красуется ставший национальным парком рукотворный лес, радующий глаз буйством зелени.
Это своё потаённое убежище Лёха, никогда не ходивший в плаванье, именовал «капитанским мостиком». Там, на столе перед окном, всегда лежали наготове толстая тетрадь для заметок, чистые листы бумаги и письменные принадлежности. Лёха любил размышлять, созерцая открывающийся вид, а показавшиеся интересными наблюдения, как и приходящие в голову мысли, заносил в тетрадь.
Теперь же он взялся за письмо к дочери.
«Здравствуй единственная моя доченька Ляля! Живу себе помаленьку, скриплю, с хозяйством кое-как управляюсь. Вот нынче заложил в подпол на выдержку винцо из черноплодки. Настаиваться ему предстоит долго, аж шесть годков. Уж таким рецептом приготовления поделился со мной один добрый человек на базаре, дай ему Бог здоровья! Мне-то, видать, попробовать не доведётся – не дотянет твой папка до срока, когда оно созреет. Да пора уже и честь знать! Чать вспомните меня добрым словом, когда пробу снимать станете. А бутылочку отнеси, не поленись, от моего имени женщине одной. Живёт она на нашей улице, звать Капитолиной Петровной. Да тебе любой сосед покажет её дом…».
Тут отвлёк его, заставил отложить перо протяжный гудок тепловоза, подходящего к реке. Последнее время не часто такое случалось, потому Лёха всё своё внимание обратил на товарный состав, прогромыхавший по мосту в сторону станции.
Решив, что завершить письмо можно и позже, старый человек устало опёрся спиной о стену будки, да так и застыл надолго, безотчётно следя глазами за непоседливой стайкой птиц, перелетающей с места на место над кронами деревьев за рекой. Беззвучные слезинки прокладывали извилистые русла по его небритым щекам.