Марина МАСЛОВА «МОЙ АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ ВИТАЕТ ВОКРУГ…». По книге Фёдора Конюхова «Там, где видно Бога»

 

Марина МАСЛОВА

«МОЙ АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ ВИТАЕТ ВОКРУГ…»

По книге Фёдора Конюхова «Там, где видно Бога»

 

И душа моя касаткой
В отдаленный край летит.
Николай Заболоцкий
 

Размышляя о литературе «нового века и излёта ушедшего тысячелетия», критик Вячеслав Лютый в рецензии на книгу священника Геннадия Рязанцева-Седогина отмечает среди главных особенностей современного литературного процесса своеобразное расслоение «новой» литературы на экзистенциально пустую, беспочвенную и литературу духовной сверхзадачи. В первом случае авторы озабочены самовыражением и моделированием своего «личного мирка», удобно вписываемого «в границы медийной картинки», во втором – выходят на уровень «почти безличного, непосредственного творчества» (в последнем случае это слова о. Геннадия Рязанцева-Седогина). 

Это творчество, по мнению критика, «сосредоточено в бытийном мире и обращено к скрытой сути всего, что происходит с русским человеком в наши дни». Благодаря этому качеству, объединяющему сиюминутное и вечное, литература становится поистине почвенной, считает критик, то есть связанной с почвой жизни, с онтологическими принципами бытия, вне которых никакая личность не может ни существовать, ни развиваться.

«По существу, настоящий читатель вынужден выбирать между литературой почвенной и литературой «мертвенной», – пишет Вячеслав Лютый, – поскольку с вечной жизнью эта вторая никак не связана и сопряжена с понятиями и предметами сугубо земными, вещественными. Литература почвы пытается проникнуть в тайну возникновения родовой памяти и природы, в народную традицию и сложнейшую проблему её соприкосновения с цивилизацией».

Книга, о которой далее пойдёт речь, с полным основанием может быть отнесена к «литературе почвы» в предложенном широком значении, несмотря на свой «камерный», документально-исповедальный характер. «Там, где видно Бога» отца Фёдора Конюхова – это лирическое повествование в жанре дневниковой прозы. Оно не только о сложностях и опасностях географических маршрутов многочисленных экспедиций путешественника, это осмысление автором своих корней, вросших в почву русской культуры и русской цивилизации. Русский Мир в культурно-цивилизационном и религиозно-идеологическом отношении  – вот основной концепт книги. Причём обнаруживается он не в виде доктрины или какого-то комплекса мировоззренческих принципов, а в многообразии знаковых художественных явлений, возникающих на её страницах.

Как это происходит, можно рассмотреть подробнее на примере образа ласточки. Как показывают наблюдения, это один из самых важных художественных концептов писателя, возникающий не только в его книгах, но и в устных публичных выступлениях. Причём возникает этот образ с такой очевидной закономерностью, что вокруг него можно выстроить даже целую религиозно-философскую систему. Такую отчётливую духовную нагрузку он в себе несёт.

Отец Фёдор довольно часто упоминает биографический эпизод с ласточкой, но только книга «Там, где видно Бога» может подсказать верные пути постижения индивидуального «конюховского» смысла этого традиционного для русской культуры образа.

 

***

Можно со всей ответственностью утверждать, что образ ласточки, нечаянно убитой в детстве, стал ключевым в религиозно-художественной картине мира писателя и художника протоиерея Фёдора Конюхова. Возникая в тексте или в публичной речи автора, он постепенно расширяет смысловую перспективу повествования до таких основополагающих в христианстве понятий, как грех и покаяние.

Образ этой птицы один из самых частотных в русской литературе, особенно в поэзии. Запрос в интернете выдаёт целую обойму великих имён: Гаврила Державин, Антон Дельвиг, Николай Гнедич, Аполлон Майков, Афанасий Фет, Владислав Ходасевич, Осип Мандельштам, Владимир Набоков, Николай Заболоцкий, Арсений Тарковский, Николай Рубцов и другие.

Корни христианского символизма этого художественного образа – в народной культуре, в семейно-родовых традициях.

В фольклорном представлении восточных славян ласточка была носительницей чистоты и святости. В конкретном историческом опыте народа эти представления находят практическое выражение в том, что она становится едва ли не самой оберегаемой, по сути, священной птицей на Руси. Её присутствие означает Божие благоволение к тому месту, где она находится. Даже голубь, будучи библейским символом Святого Духа, в исторической реальности народа не удостоился такого благоговения, как ласточка. Голубей разводят ради спортивного удовольствия, ради их красоты (если речь о породистых, как, например, в рассказе Николая Гребнева «Псы и голуби»). Голубей подкармливают хлебными крошками на городских улицах и площадях, они могут даже состоять на почтовой службе, но такое безоговорочное уважение, какое питает русская культурная традиция к ласточке, голубю и не снилось.

Деревенскую ласточку ласково прозвали в народе касаткой. Даже смертельный враг птицы – домашняя кошка ласточку побаивается, пригибаясь к земле и сконфуженно проскальзывая под дворовыми проводами, когда там сидит семья ласточек.

Не славясь ни могучей силой орла, ни древней мудростью ворона, ни сладкоголосым пением соловья, эта маленькая птичка отряда воробьиных соотносится в сознании русского человека исключительно с благородством и отчётливым божественным благоволением.

Родившийся в приазовской степи и впитавший культуру «кормящего ландшафта», отец Фёдор Конюхов знает: «ластiвку вбити – совiсть згубити»; «матiр над дитиною, як ластiвка над ластiв’ятком». Отсюда в его книге образ-символ, фундаментально родственный образу святости, духовной чистоты, а в иных случаях и Святому Духу. Ласточка у него – и раненая совесть, напоминающая о греховности, и Ангел Хранитель, витающий над лодкой в океане, и ассоциативно мыслимый за фигурой Ангела сам Господь Бог.

Разумеется, такой отчётливой логической цепочки мы не найдём у автора, она неочевидна в тексте книги. Но она вполне может быть обнаружена при условии пристального слежения за этим художественным образом путём соотнесения различных эпизодов авторского повествования. Не всякому читателю такое занятие интересно, потому чаще всего образ остаётся не выявленным и оставляет впечатление конкретной исторической подробности. Но несомненно, что автор сознательно избрал исторически реальный эпизод  – нечаянное убийство им «священной» птицы  – для углубления духовных смыслов в самой широкой миссионерской перспективе.

Такое углубление тем отчётливее, если вспомнить, что в современном литературном наследии уже есть примеры подобного художественного опыта. Назову тут ближайшую по временному и реально-историческому принципу «Касатку» курского прозаика Михаила Еськова. Абсолютно идентичные бытовые координаты рассказа: детство автобиографического героя, деревенский быт, нечаянное (или не очень) убийство птицы из рогатки и, главное, убеждение в дурной сути случившегося, ощущение жестокого проступка и ожидание Божественного возмездия. Это моральное ощущение исходит, разумеется, от семьи, от матери, а если взять шире – от культурной народной традиции.

В рассказе Еськова герой, как бы случайно, даже не целясь, подстреливший птицу, ужасается содеянному и виновато рассуждает (разговаривая с подошедшей к нему кошкой):

«Без тебя и так грех совершил, казнить меня мало. Мама ведь сколько раз долбила, что касатка всю жизнь с человеком, она ему как ангел – для радости и спасения. Её обидеть нельзя, не то что подстрелить. Понимаешь?».

Чуть позднее, когда кошка всё-таки ухитрилась достать и съесть подстреленную ласточку, которую мальчишка пытался спасти на крыше сарая, он снова, напуганный собственным поступком, размышляет о птице, будто ища себе оправдания.

«Что до моей касатки, то этому случаю, может, не следует придавать особого значения. Конечно, нельзя убивать никакую птичку. Но подстрели грача, даже самого соловья, взрослые больше для порядка пожурят и следом же похвалят за меткость. …Может быть, и на самом деле ничего страшного я не совершил: касатка ничем не отличается от других птиц, – значит, и грех невелик, во всяком случае, не больше чем за иную живность. Уговорить себя, однако, не удавалось. За спиной поселились страх и ожидание беды, они обдавали холодом: за касатку – великий грех, касатка – особо…»

 

Сделаю тут отступление и расскажу о своей встрече с автором книги «Там, где видно Бога», легендарным путешественником, художником и писателем, священником Русской Православной Церкви отцом Фёдором Конюховым. Она состоялась 17 июня 2021 года в его знаменитой православной Деревне, что в Тульской области. Во время этой встречи он снова, в который уже раз за многие годы своего общения с восхищёнными ценителями его гения странствий, возвращался к давней житейской истории, имеющей для него какое-то особенное моральное значение.

Книгу его к тому моменту я ещё не читала, множество его интервью ещё не смотрела в интернете, и художественный образ, о котором тут идёт речь, не казался мне тогда всеобъемлющим концептом авторского нравственного императива. Ласточка была воспринята исключительно в контексте биографическом – просто реальная птичка, в связи с которой герой рассказывает о себе, вспоминая детство. Она – лишь повод для воспоминаний. Житейский рассказ отца Фёдора тогда аукнулся с событием, уже описанным в известной мне книге курского писателя Михаила Еськова и потому неудивительным.

Кроме того, морально-этический аспект этого факта биографии путешественника соотносился в сознании с рассказом Виктора Астафьева «Как я убил коростеля», который тоже был своеобразным актом публичного покаяния, как и устный рассказ отца Фёдора.

Отец Фёдор как-то обыденно, будто смирившись с фактом, говорил про ласточку, которую нечаянно убил в детстве из рогатки. Мать сказала ему, что это очень плохо, и он тяжело переживал.

Такому же нечаянному убийству птицы посвящён и цитированный выше рассказ Еськова. Еськов был подростком, когда подстрелил птицу, и тоже из рогатки, а потом душа болела об этом долго, пока не написал рассказ-воспоминание, будто покаявшись в содеянном перед всеми людьми. Здесь, конечно, очевидна параллель с Астафьевым, если говорить о мотиве, побудившем к творчеству. Однако у Астафьева ситуация сложнее – там было преднамеренное и совершенно бессмысленное убийство без переживания страха или скорого раскаяния. Оба рассказа, и Еськова и Астафьева (хотя у последнего речь о коростеле, а не ласточке), не претендуют на масштаб, который был бы шире авторского покаяния. Убийство птицы осознаётся личным грехом, не более того. Морально-нравственный урок из авторского повествования читатель вправе вынести сам, если того захочет.

У Конюхова ласточка из обыкновенной птицы становится образом-символом. Из житейского эпизода он извлекает не просто личный моральный урок, а общую духовную закономерность.

Птица ласточка в графическом изображении присутствует и на титуле книги «Там, где видно Бога». Много её изображений разбросано на страницах книги, в тех местах, где автор пишет что-то важное о себе и своих близких. Совершенно очевидно, что образу ласточки тут автор придаёт отнюдь не второстепенное «иллюстративное» значение. Вот рассказ об экспедиции в Эфиопию, где отец Фёдор дважды удостоился лицезреть Ковчег Завета («Ковчег Завета из Аксума»). Трижды здесь изображена острокрылая стремительная ласточка, как бы витающая над текстом автора. На два десятка страниц – три изображения птицы…

Не один раз встречаются в книге иллюстрации, когда рядом с изображением человека в штормовом бушлате (за которым угадываются портретные черты автора) или гребца в лодке, вставшего в рост и воздевшего руки к небу, непременно витает ласточка. На странице с дневниковыми записями кругосветки 2013-2014 года (22 и 23 мая 2014) нарисованы сразу две ласточки, и не потому ли, что там цитируется молитва Ангелу Хранителю: «Ангеле Божий, Хранителю мой святый, на соблюдение мне от Бога с небесе данный…». И у читателя уже не остаётся сомнений в том, что ласточка для автора тоже «от Бога с небесе», и каждое её появление в книге указывает на глубокий духовный подтекст даже у самых обыденных записей.

Вот опять режет воздух касатка между записями 12 и 13 марта 2014 года (стр. 110-112), и на этих страницах читаем о строительстве часовен и храмов. «…Я – сын рыбака. Молюсь в выстроенной часовне не только за погибших рыбаков и моряков (море немыслимо без жертв), но и за моего отца Филиппа. Он пятьдесят лет был рыбаком…

…Как распорядились бы они – жители села Атманай – без меня, если бы им купил только кирпич для строительства часовни? Перетащили бы справа налево или как в Приморском крае, где я тоже приобрёл кирпич и строительный материал для строительства храма во имя святого великомученика Пантелеймона в посёлке Врангель, чтобы построили храм. А сам ушёл в экспедицию к Южному полюсу. Прошло время, я вернулся, но церковь святого великомученика Пантелеймона так и не была построена, все кирпичи растащили на строительство гаражей для машин. Люди забыли о Боге, и тогда я взял в свои руки бразды правления и стал строителем, архитектором и рабочим-каменщиком одновременно. Работал за всех и осуществил замысел. Теперь все могут молиться в тишине и прохладе церкви, построенной нами из вновь приобретённых кирпичей. Я позвал всех друзей на помощь, и они пришли. И я понял – храм нужен не только мне. Сейчас хочется, чтобы жители посёлка Врангель чтили этот храм, но чтить они его будут только после того, как стены храма напитаются духом Господним. А это значит, что нам надо много ночей усердно в нём молиться. И если сумеем сделать это, жители посёлка Врангель поднимут глаза к небу и возблагодарят Господа за то, что Он явился к ним, и, может, народ пойдёт от церкви к часовне, построенной мною и моими друзьями, от двери к двери, доподлинно зная, что будет там, за дверями. Но чтобы различить в суетном мире лик Господа, надо молиться каждый день, а не только по церковным праздникам».

Вот такой вроде бы обычный бытовой рассказ о трудностях строительства храма, о чёрствости человеческой, позволяющей воровать даже у Бога. Ладно бы голод принудил ко греху, а то ведь гаражи для машин. Не зря ведь подчёркнуто дважды, со смысловой избыточностью: гаражи для машин. Гараж ведь ясно для чего строится, не корову-кормилицу туда ставить. Впрочем, машина-то, конечно, тоже кормилица в своём роде. Но на то она и куплена, видать, чтобы на ней уже на гараж заработать. У Бога зачем же воровать кирпичи? И вот чтобы люди осознали эту несуразность своего выбора между Богом и гаражом, автор не укоряет их за грех, а рассуждает о необходимости собственной долгой молитвы, чтобы Господь Сам привёл людей в храмы и часовни. Здесь очевидна и смиренная вера пишущего, и надежда на духовное отрезвление соотечественника:

«Часовня в селе Атманай: я строил её как лодку, устанавливал купол и колокола наподобие того, как оснащал лодку всем необходимым; и теперь ты плывёшь в духовном потоке времени, который стал тебе попутным ветром».

Там, где речь о Боге, о Церкви, об Ангеле, там и ласточка поблизости возникает. Всегда с распростёртыми в стремительном полёте крыльями, будто взрезающими острыми концами воздух. Тот плотный молитвенный «поток времени», становящийся нам попутным ветром…

«Церковь – это корабль в житейском море. Как моряк спасает свою жизнь на корабле, так и человек спасает свою душу в церкви. Храм – это Дом Бога Живого, без Него не добраться до вечности!».

И тут же, под этими словами – ласточка, напоминающая об Ангеле Хранителе, без которого не пройти узкий путь…

«Но я вижу, сколько опасностей грозит моим построенным церквям и часовням. Вокруг бушует беспокойное море человеческой суеты. Вот почему я забочусь о всех построенных мною храмах и часовнях: строю, ремонтирую и стараюсь наполнить их молитвой. Они должны послужить не одному поколению».

Летом, при первом чтении книги, мне казалось, что тут всё только о людях, о поколениях христиан. Во время второй, сентябрьской поездки в заокскую обитель путешественника в Тульской области обнаружила, что храмы и часовни должны послужить не только людям…

Если сегодня приехать в деревню Фёдора Конюхова, можно увидеть удивительное объявление, подписанное основателем деревни и строителем храмов в ней. Объявление это предписывает оставлять двери всех часовен и храмов открытыми в тот период, когда прилетают, гнездятся и воспитывают своё потомство священные для отца Фёдора птицы – ласточки…

 

***

При встрече он говорил о том, как явилась ему ласточка в момент смертельной опасности, когда падал он со скалы высотой в несколько тысяч метров на дно воронки, называемой у альпинистов… трупосборником. По всем законам природы живой ласточки на такой высоте не могло быть…

Эту историю в несколько ином виде можно прочесть и в его книге. Можно встретить её и в интернет-публикациях многочисленных интервью с альпинистом. Вот, к примеру, один из его рассказов о восхождении на Эверест (всё, как в книге, только чуть иной порядок мысли):

«…По статистике, на пути к этой вершине каждый третий альпинист погибает. Мы с Женей Виноградовым на высоте 8 тысяч метров сидим, вдыхаем перед последним восхождением. Там спать нельзя, можешь задохнуться, воздуха не хватает. Думали, что в 12 часов ночи выйдем, но пурга помешала. Собрались в два ночи выходить, чтобы успеть до вершины дойти и спуститься до темноты (а подошли часов в 5 вечера). Сидим, ждем, ветер рвёт палатку. А вокруг там, на восьми тысячах, мертвых человек тридцать – как в бою лежат, все альпинисты. Высохшие. Там же мумиями становятся, там не хоронят. Как погиб, так и лежит. Мы сидим с Женей и думаем – дойдем мы до вершины? Может быть, 30 человек уже прошло, а мы как раз попадаем в десятку смертников?

Мозги чистые, всё вспоминается до мелочей… Даже когда я в детстве случайно ласточку из рогатки убил… Я случайно в нее попал. Бабушка говорила, что ласточек нельзя трогать – это грех. Сидишь и всё до последнего вспоминаешь. Кому-то слово сказал плохое, с кем-то поссорился, кого-то обманул, воробья убил, вспоминаешь всё, вот это и есть исповедь. Чувствуешь, что час твой подходит, и не знаешь, вернёшься или нет. И думаешь, как ты предстанешь перед Всевышним, и хочется всё это кому-то рассказать…».

Эта вспомнившаяся в минуту смертельной опасности ласточка стала у автора объёмным художественным символом, одно из главных значений которого – явление человеку Божьей воли. Писатель-альпинист вспоминает её в разных ситуациях, и непросто сходу понять, в каком случае ласточка всего лишь реальная птица из детского впечатления (воспоминания), а в каком она – образ, религиозный символ, знак присутствия Бога.

Так же и в книге «Там, где видно Бога»: есть случаи, где ласточка просто птица, нечаянно долетевшая до лодки экстремала:

«2 мая 2014 г. День 131-й.

На лодку приземлилась ласточка, она гуляет по лодке. Посидела на кормовой каюте, затем пришла в навигационную рубку, села на мои солнцезащитные очки. Мне жалко это создание, очевидно, оно оказалось не в своей стихии, её унесло от берега ветром.

3 мая 2014 г. День 132-й.

К сожалению, ласточка умерла. Меньше суток прожила у меня на борту, но эти сутки на лодке со мной была ещё одна живая душа».

 

Кажется, здесь у Конюхова-писателя прослеживается (быть может, невольно) некая преемственность в отношении литературно-поэтического образа ласточки. Он пишет о птице, нечаянно залетевшей на лодку, думая о чуждости ей стихии воды («не в своей стихии»), и это похоже на отсылку к стихотворению Афанасия Фета:

Природы праздный соглядатай,

Люблю, забывши всё кругом,

Следить за ласточкой стрельчатой

Над вечереющим прудом.

Вот понеслась и зачертила, –

И страшно, чтобы гладь стекла

Стихией чуждой не схватила

Молниевидного крыла.

И снова то же дерзновенье

И та же тёмная струя, –

Не таково ли вдохновенье

И человеческого я?

Не так ли я, сосуд скудельный,

Дерзаю на запретный путь,

Стихии чуждой, запредельной,

Стремясь хоть каплю зачерпнуть?

                                         («Ласточки», 1884)

 

Здесь у меня возникла одна, быть может, странная мысль…

Отец Фёдор строит многие часовни в память о погибших товарищах, о моряках прежних лет, кого он уважает и чтит за доблесть и мужество. Может, и ласточки в его храмах – это в память о том, как одна живая душа прилетела к нему в океан и погибла не в своей стихии…

Возможно, и эта ласточка не была случайной. Только отец Фёдор тогда ещё не придал птице того значения, какое увидел в ней позже. А она прилетела, унесённая ветром далеко от берега, чтобы напомнить ему о молитве, о необходимости духовной связи с берегом, где ждут его родные. Напомнила и умерла, оставив навсегда эту важную метку в его душе.

И теперь он знает: ласточка, убитая в детстве, это навсегда – знак необходимости непрестанной молитвы.

Потому в 2020 году, готовя к печати книгу «Там, где видно Бога», автор уже без сомнений рисовал ласточку там, где писал о своём Ангеле Хранителе:

«Мой Ангел Хранитель постоянно витает вокруг меня и лодки, сочувствуя в моих страданиях и в тяжести вёсел. Он посредник между Богом и мною. Молитвами Ангела моего возлюби и помилуй меня, Иисусе Христе, сжалься надо мною во имя любви и через Ангела укажи стезю через океан без штормов и ураганов. Пусть это плавание не станет моим последним. Пусть кончина не постигнет меня в час неподобающий. Не улетай до конца перехода, с Тобой мне не страшно, и легче грести вёслами».

…А под этими словами отца Фёдора в книге рисунок –  автопортрет в бушлате с капюшоном, и рядом – ласточка…

Здесь возникает и нечаянная параллель к рассказу Еськова: «…касатка всю жизнь с человеком, она ему как ангел – для радости и спасения».

«Мой Ангел Хранитель постоянно витает вокруг меня…» – нечаянно вторит Конюхов, абсолютно не догадываясь, конечно, об этом литературном созвучии.

Как уже сказано выше, дело тут в давней культурной традиции (кстати, наблюдаемой не только у восточных славян). И Еськов и Конюхов, конечно, естественным образом, без каких-то нарочитых интеллектуальных усилий со своей стороны, впитали эту традицию вместе с молоком матери, образно говоря. Они возросли внутри культуры, где ласточке присвоен сакральный смысл. Однако у Еськова мы видим всё-таки более отстранённое восприятие, опосредованное народной религиозной этимологией (вспомним его слова про воробья, которого можно убить), тогда как у Конюхова сакральность восприятия покоится на личном опыте, о котором автор продолжает рассказывать и за пределами художественно-биографического повествования. У Еськова ласточка – «героиня» конкретного произведения, художественный образ, автономно существующий в тексте, у Конюхова она стала концептом религиозно-философской картины мира.

Нельзя не заметить в его рассказах о своём экстремальном опыте, что птица является путешественнику всякий раз, как он оказывается на грани жизни и смерти.

«Я переворачивался на яхте в океане два раза. За секунды до возможной смерти всплывают грехи мелкие, как нечаянно в детстве палкой махал и ласточку убил. Я и забыл об этом, а тут оно всплыло и встало главным вопросом. Вода в яхту прибывает, и через несколько секунд, может, захлебнусь и погибну. У меня много грехов, с которыми жить тяжело, а вот вспомнилась ласточка. Потом уж задумался, что мелкие грехи могут стать основными. Не страшно умирать, но страшно стоять перед Богом и отчитываться за свои грехи».

Можно тут вспомнить книгу архиепископа Иоанна (Шаховского) «Апокалипсис мелкого греха», которую, скорее всего, знает священник Фёдор Конюхов, и не только по причине семинарского образования, но, видимо, в большей мере по опыту внимания к своим мелким грехам.

Но если говорить именно о грехе убийства невинной Божьей твари без всякой необходимости, то тут, наконец, уместно обратиться к прозаику Виктору Астафьеву с его маленьким рассказом «Зачем я убил коростеля?».

Пронзительная история эта тронет любого. И не только жалостью к птице. Скорее, той неизбывной горечью, что выплеснулась у автора в запоздалом раскаянии за бессмысленную жестокость юности. Астафьев помогает понять и отца Фёдора Конюхова, его боль за убитую птицу и очень серьёзное отношение к своему детскому поступку.

Но чтобы всё это почувствовать, надо заново прочесть этот, в общем-то, крохотный рассказ.

 

Это было давно, лет, может, сорок назад. Ранней осенью я возвращался с рыбалки по скошенному лугу и возле небольшой, за лето высохшей бочажины, поросшей тальником, увидел птицу.

Она услышала меня, присела в скошенной щетинке осоки, притаилась, но глаз мой чувствовала, пугалась его и вдруг бросилась бежать, неуклюже заваливаясь набок.

От мальчишки, как от гончей собаки, не надо убегать: непременно бросится он в погоню, разожжется в нем дикий азарт. Берегись тогда живая душа!

Я догнал птицу в борозде и, слепой от погони, охотничьей страсти, захлестал ее сырым удилищем.

Я взял в руку птицу с завядшим, вроде бы бескостным тельцем. Глаза ее были прищемлены мертвыми, бесцветными веками, шейка, будто прихваченный морозом лист, болталась. Перо на птице было желтовато, со ржавинкой по бокам, а спина словно бы темноватыми гнилушками посыпана.

Я узнал птицу – это был коростель. Дергач по-нашему. Все его друзья-дергачи покинули наши места, отправились в теплые края – зимовать. А этот уйти не смог. У него не было одной лапки: в сенокос он попал под литовку. Вот потому-то он и бежал от меня так неуклюже, потому я и догнал его.

И худое, почти невесомое тельце птицы ли, нехитрая ли окраска, а может, и то, что без ноги была она, но до того мне сделалось жалко ее, что стал я руками выгребать ямку в борозде и хоронить так просто, сдуру загубленную живность.

Я вырос в семье охотника и сам потом сделался охотником, но никогда не стрелял без надобности. С нетерпением и виной, уже закоренелой, каждое лето жду я домой, в русские края, коростелей.

Уже черемуха отцвела, купава осыпалась, чемерица по четвертому листу пустила, трава в стебель двинулась, ромашки по угорам сыпанули и соловьи на последнем издыхе допевают песни.

Но чего-то не хватает еще раннему лету, чего-то недостает ему, чем-то недооформилось оно, что ли.

И вот однажды, в росное утро, за речкой, в лугах, покрытых еще молодой травой, послышался скрип коростеля. Явился, бродяга! Добрался-таки! Дергает-скрипит! Значит, лето полное началось, значит, сенокос скоро, значит, все в порядке.

И всякий год вот так. Томлюсь и жду я коростеля, внушаю себе, что это тот давний дергач каким-то чудом уцелел и подает мне голос, прощая того несмышленого, азартного парнишку.

Теперь я знаю, как трудна жизнь коростеля, как далеко ему добираться к нам, чтобы известить Россию о зачавшемся лете.

Зимует коростель в Африке и уже в апреле покидает ее, торопится туда, «где зори маковые вянут, как жар забытого костра, где в голубом рассвете тонут зеленокудрые леса, где луг еще косой не тронут, где васильковые глаза...». Идет, чтобы свить гнездо и вывести потомство, выкормить его и поскорее унести ноги от гибельной зимы.

Не приспособленная к полету, но быстрая на бегу, птица эта вынуждена два раза в году перелетать Средиземное море. Много тысяч коростелей гибнет в пути, и особенно при перелете через море.

Как идет коростель, где, какими путями – мало кто знает. Лишь один город попадает на пути этих птиц – небольшой древний город на юге Франции. На гербе города изображен коростель. В те дни, когда идут коростели по городу, здесь никто не работает. Все люди справляют праздник и пекут из теста фигурки этой птицы, как у нас, на Руси, пекут жаворонков к их прилету.

Птица коростель во французском старинном городе считается священной, и если бы я жил там в давние годы, меня приговорили бы к смерти.

Но я живу далеко от Франции. Много уже лет живу и всякого навидался. Был на войне, в людей стрелял, и они в меня стреляли.

Но отчего же, почему же, как заслышу я скрип коростеля за речкой, дрогнет мое сердце и снова навалится на меня одно застарелое мучение: зачем я убил коростеля? Зачем?

 

Астафьев не был глубоко верующим. Как сказал о нём критик Валентин Курбатов, близкий его друг, он лишь «одной ногой вошёл в Церковь». Но трудно представить более яркий образ покаянного чувства, чем это признание писателя, что память о бессмысленно убитой птице стала для него «застарелым мучением», тревожащим совесть сильнее смертей войны. Можно теперь понять и отца Фёдора – почему для него ласточка, нечаянно убитая в детстве, это знак того, что Господь не оставляет ему этот грех, непрестанно напоминая о необходимости внимать всякому движению своего сердца, чтобы не согрешить.

Может кому-то показаться, что это слишком «неправославная» мысль (что Господь не оставляет грех человеку), но я не сама её придумала, а просто обобщила слова отца Фёдора, произнесённые в одной из его бесед с людьми. К нему постоянно приходят люди и задают множество вопросов, на которые он, может, устал уже отвечать, но всегда вспоминает он эту ласточку, когда хочет донести до слушателей одну волнующую его мысль: каждому придётся предстать перед Богом и отвечать за свои грехи. Люди к нему приходят разные, в меру верующие, в меру сомневающиеся, но всем он повторяет одно: каждый предстанет перед Богом, уклониться от этого невозможно никому, независимо от веры или неверия.

В одной из видеозаписей отец Фёдор чуть подробнее растолковал свой рассказ о ласточке. Стенографировать не буду, перескажу своими словами, как запомнилось. Обобщая факт, что ему в опасное для жизни мгновение вспомнились не мать и отец, не жена любимая, а вот эта убитая им ласточка, он и предположил, что «Господь Бог оставил этот грех» (в значении «не отпустил»), показывая ему, что «надо за каждым грехом своим смотреть».  Потому что у каждого своя мера ответственности. Одному Бог простит и убийство людей (как, например, разбойнику у Креста), а другому и ласточка не простится. Видимо, не в том смысле, что вообще никогда не простится, а в том, что от этого человека Бог ожидает большего усердия в молитвенном очищении своей души. Признавая возможность «не отпущения» ему греха убийства ласточки, отец Фёдор вместе с этим признаёт и меру своей ответственности перед Богом, подтверждая своё согласие с тем, что она, эта его мера, гораздо выше, чем у других людей. Он допускает, что с него будет спрошено больше, чем с других. Почему? Вероятно, в согласии с тем, что и дано ему гораздо больше, нежели многим из нас, неспособных и одной ночи побдеть в молитве, не говоря уже о том, чтобы не спать 11 суток (время рекордного полёта вокруг Земли на воздушном шаре)…

 

***

О художественном освоении образа ласточки русской поэтической традицией обстоятельно писала Ирина Скурат в книге «Три века русской поэзии», наблюдая над тем, «как поэты разных эпох с помощью ласточки выясняли свои отношения с вечностью».

«Ласточка – близкая к человеку птица. Она “домовитая”, потому что вьёт гнезда под крышей человеческого жилья, она живёт с людьми, но принадлежит небесам, потому что, в отличие от голубя или воробья, не умеет передвигаться по земле. Она посредница между землёй и небом, она вестница и гостья – все эти её черты и свойства закрепились в восприятии поэтов и повлияли на поэтическую символику образа».

Примерно то же «выяснение отношений с вечностью» мы видим и у отца Фёдора, только ласточка у него, повторимся, не отвлечённый художественный символ, используемый для создания каких-то идейно-тематических мысленных или изобразительных конструкций, а конкретная живая птица, ставшая, так сказать, биографическим фактом, не дающим покоя всю жизнь.

Если у Державина, к примеру, поэтическая ласточка соотносима с умершей супругой:

…Во мраке лежишь бездыханна, –

Но только лишь придет весна

И роза вздохнет лишь румяна,

Встаешь ты от смертного сна;

Встанешь, откроешь зеницы

И новый луч жизни ты пьешь;

Сизы расправя косицы,

Ты новое солнце поешь.

…………………………….

Душа моя! гостья ты мира:

Не ты ли перната сия? –

Воспой же бессмертие, лира!

Восстану, восстану и я,

Восстану, – и в бездне эфира

Увижу ль тебя я, Пленира?

                                             (1792; 1794)

…А у Фета она лишь повод для размышлений о непреодолимости границы между земным и небесным, между материальным и духовным:

…Не так ли я, сосуд скудельный,

Дерзаю на запретный путь,

Стихии чуждой, запредельной,

Стремясь хоть каплю зачерпнуть?

                                                      (1884)

…То у Фёдора Конюхова птица реально несёт в себе знак присутствия Бога. Он всегда говорит или пишет о конкретной птице, которую не в литературе позаимствовал, она сопровождает его на протяжении всей жизни, является неотъемлемой частью его духовного мира, становясь символом Святого Духа или Ангела Хранителя.

Чтобы в этом окончательно убедиться, мне недостаточно было услышать его рассказы о себе или прочесть его книги.

Только во время второй, осенней своей поездки в его тульскую обитель, в его биосферный заповедник, в этот оазис живого христианства вдали от мертвящей техногенной цивилизации, увидела я то, что подтвердило мои летние догадки о роли ласточки в судьбе Божьего пилигрима.

17 сентября утром мы приехали в деревню Фёдора Конюхова и успели к началу Литургии в храме святителя Николая Чудотворца Мысгорновского. Во время службы можно было видеть, как под сводами храма летают птички. Дверь была распахнута. Да, собственно, и двери там не было, только кованая узорная решётка. После службы я даже сфотографировала её, так это было мне удивительно – храм без дверей, только с решёткой, как на окнах нашего старинного Троицкого храма в Курске.

В заполненном людьми храме было не настолько светло, чтобы рассмотреть, какие именно птички садятся на маленькое гнёздышко, прилепившееся к стене под самым сводом. И только на фото потом я увидела, увеличив изображение, что это синичка сидит в гнезде ласточек. Сами синицы таких гнёзд не делают. Это именно ласточкино гнездо. Улетают ласточки из наших краёв в конце августа или начале сентября. К 17 сентября они, скорее всего, уже улетели из деревни Фёдора Конюхова, а чужую «жилплощадь» облюбовали находчивые синички, свободно залетающие в храм сквозь широкие ромбики кованой решётки. Уже позднее, когда все собрались на трапезу у огромного открытого очага, сооружённого под крышей деревянной столовой, я увидела рядом с этой пространной трапезной тот информационный щит, содержание надписи которого так потрясло меня. Это было объявление-призыв, объяснивший мне всё. Там было написано:

«Братья и сёстры! Жители деревни «Фёдора Конюхова». С 15 мая по 15 октября каждого года двери всех часовень и храмов должны быть открыты круглосуточно для гнездилищ Птиц Ласточек. Фёдор Конюхов. 2021».

Летом этого объявления я не видела. Думаю, оно появилось позже. 

У меня больше не было сомнений: Птица Ласточка, как уважительно написано с заглавной буквы в том объявлении, стала священной птицей для отца Фёдора, знаком присутствия благодати Божией, знаком близости Ангела Хранителя, витающего вокруг, и он пригласил её в храм, в Дом Божий, чтобы этот знак стал очевиден для всех. Ничего неожиданного в этом нет, если испокон веков на Руси чтут ласточку как птицу Божью.

Только отец Фёдор вывел это почитание из-под спуда литературно-поэтической и уже забываемой народной традиции, утвердив его как духовную закономерность и даже необходимость. В современных условиях, когда человеку грозит расчеловечение путём подмены живого разума искусственным интеллектом, а самого человека – роботами, этот шаг, этот призыв к бережному, уважительному отношению к Божьей птице сродни проповеди о спасении души.

Это и есть его молчаливая, но красноречивая проповедь!

И если в литературной традиции «мёртвая ласточка оживает в стихах, как будто на неё брызнули живой водой, и остаётся в нашем сознании как “нежный и хрупкий образ души, свободы, поэзии”» (И.Скурат), то ласточка отца Фёдора Конюхова призвана к гораздо более ответственной миссии – быть не только образом лирически воскресшей души, но прямо вести человека к духовному воскресению.

Книга протоиерея Фёдора Конюхова «Там, где видно Бога» завершается необычайно простыми, давно знакомыми каждому христианину и всё-таки неожиданными для читателя (склонного видеть экстремалом-путешественником только самого автора) словами:

«Все мы в этом мире – путешественники».

г.Курск